ГЛАВНОЕ ДѢЙСТВІЕ ВЪ АМФИТЕАТРѢ.
Главкъ и Олинфъ, какъ было сказано выше, помѣщались въ одной узкой камерѣ, гдѣ приговоренные къ смерти проводили свои послѣдніе часы, въ ожиданіи ужаснаго послѣдняго боя съ дикими звѣрями на аренѣ амфитеатра. Понемногу глаза ихъ привыкли къ темнотѣ и они, вглядываясь другъ въ друга, старались прочесть, что дѣлается у другого на душѣ. Во мракѣ темницы, ихъ исхудавшія лица казались мертвенно-блѣдными, но выраженіе было спокойное; мужественно, безъ страха ожидали они своей участи.
Вѣра одного, врожденная гордость другого, сознаніе невиновности у обоихъ,-- все это воодушевляло ихъ, превращало ихъ въ героевъ.
-- Послушай, какъ они кричатъ, какъ ликуютъ при видѣ человѣческой крови!-- сказалъ Олинфъ.
-- Я съ ужасомъ слушаю это, но я надѣюсь на боговъ,-- отвѣтилъ Главкъ.
-- На боговъ? О, ослѣпленный юноша! хоть-бы этотъ послѣдній часъ привелъ тебя, къ познанію Единаго Бога! Развѣ я не поучалъ тебя здѣсь -- въ темницѣ, развѣ не плакалъ, не молился за тебя! Забывая о своемъ смертномъ часѣ, я болѣе думалъ въ своемъ усердіи о спасеніи твоей души, чѣмъ о себѣ!
-- Благородный другъ!-- торжественно сказалъ Главкъ,-- съ удивленіемъ и благоговѣніемъ, втайнѣ даже склонный вѣрить, внималъ я твоимъ рѣчамъ, и будь мнѣ суждено прожить долѣе, я можетъ быть сталъ-бы вполнѣ убѣжденнымъ твоимъ ученикомъ. Но если я теперь приму твое ученіе, то не будетъ-ли это поступкомъ труса, сдѣлавшаго изъ страха передъ смертью шагъ, требующій зрѣлаго обсужденія? Какъ будто только изъ боязни адскихъ мученій или соблазнившись обѣщаніемъ небеснаго рая, я отступлюсь отъ вѣры отцовъ! Нѣтъ, Олинфъ, останемся друзьями съ одинаково хорошими чувствами другъ къ другу; я уважаю твое благородное стремленіе вразумить меня, а ты изъ состраданія будь снисходителенъ къ моему ослѣпленію или упрямству, если хочешь. Какъ я поступлю, такъ мнѣ и воздастся. Не будемъ болѣе говорить объ этомъ! Тише, слышишь, будто несутъ что-то тяжелое: вѣрно уже убили гладіатора! Скоро и насъ также понесутъ съ арены въ мертвецкую!
-- О небо, о Христосъ! уже я вижу васъ!-- въ молитвенномъ порывѣ воскликнулъ Олинфъ, поднимая руки къ небу.-- Я не дрожу, а радуюсь, что темница, въ которой томится душа моя, жаждущая манны небесной, скоро распадется!
Главкъ поникъ головой; онъ сознавалъ разницу между состояніемъ своего духа и своего товарища по заключенію: язычникъ не дрожалъ передъ смертью, но христіанинъ ликовалъ.
Со скрипомъ открылась дверь, въ тюрьму проникла полоса дневного свѣта, и рядъ блестящихъ копій стражи, пришедшей за узниками, отразился на стѣнѣ.
-- Главкъ изъ Аѳинъ, твой часъ насталъ!-- сказалъ какой-то громкій сильный голосъ:-- ждетъ тебя левъ...
-- Я готовъ,-- сказалъ аѳинянинъ.-- Ну, братъ и товарищъ, дѣлившій со мной заключеніе, еще одно послѣднее объятіе; благослови меня и прощай!
Христіанинъ крѣпко обнялъ молодого язычника и поцѣловалъ его въ лобъ и въ обѣ щеки; громко рыдая, онъ орошалъ горячими слезами его лицо.
-- Еслибъ я могъ обратить тебя, я бы не плакалъ! Я могъ-бы тогда сказать тебѣ: сегодня вечеромъ мы свидимся съ тобою въ раю!
-- Быть можетъ, мы все-же тамъ будемъ,-- возразилъ грекъ,-- оставшіеся вѣрными въ смерти могутъ встрѣтиться по ту сторону гроба. Прекрасная, любимая земля, прощай навсегда! Ведите меня, я -- готовъ!
Онъ вырвался изъ объятій Олинфа и пошелъ.
Тяжелая духота этого горячаго, безсолнечнаго дня сильно на него подѣйствовала, какъ только онъ вышелъ на воздухъ; къ тому-же онъ еще не вполнѣ избавился отъ дѣйствія яда, и потому едва не упалъ, такъ что воины должны были его поддержать.
-- Смѣлѣе,-- сказалъ одинъ изъ нихъ:-- ты молодъ, силенъ и хорошо сложенъ; тебѣ дадутъ оружіе; не отчаявайся; еще можешь выйти побѣдителемъ.
Главкъ ничего не отвѣтилъ, но отчаяннымъ усиліемъ воли подтянулъ свои нервы и принялъ бодрый видъ. Затѣмъ, ему смазали тѣло оливковымъ масломъ, что придавало большую гибкость членамъ, дали стилетъ и вывели на арену. Увидавъ эти сотни тысячъ глазъ, устремленныхъ на него, грекъ сразу почувствовалъ себя смѣлѣе, страхъ совершенно его покинулъ, робости не оставалось и слѣда. Возбужденіе окрасило его щеки легкимъ румянцемъ, онъ выпрямился во весь ростъ и вся его, дышащая благородствомъ, красивая фигура стояла посреди арены, какъ олицетвореніе геройскаго духа его родины.
Вызванный его преступленіемъ шопотъ отвращенія и ненависти, которымъ встрѣтили Главка, невольно смолкъ, при видѣ его; отчасти удивленіе, отчасти состраданіе отразилось на лицахъ. Тяжелымъ стономъ отдался сразу вырвавшійся у этой многотысячной толпы вздохъ, когда на аренѣ появилась какая-то большая, темная, безформенная вещь: это была клѣтка со львомъ!
-- Какъ жарко, какъ невыносимо душно сдѣлалось вдругъ!-- сказала Фульвія своей пріятельницѣ:-- отчего эти глупые матросы не могли накрыть матеріей весь амфитеатръ?
-- Да, ужасно душно, просто до дурноты!-- сказала жена Панзы. Даже ея испытанное хладнокровіе не выдерживало предстоящаго звѣрства.
Цѣлыя сутки льва продержали безъ пищи, и сторожъ приписывалъ необычайноо безпокойство звѣря, въ теченіе всего утра, его голоду. Но выраженія его настроенія скорѣе указывали на страхъ, чѣмъ на ярость; его рычаніе походило на крикъ ужаса; онъ опустилъ голову, попробовалъ просунуть ее между желѣзными прутьями клѣтки, прилегъ, потомъ опять поднялся и снова, какъ бы въ испугѣ, зарычалъ. Затѣмъ легъ какъ разбитый, прижавшись къ стѣнѣ клѣтки, тяжело дыша и широко раздувая ноздри.
Губы эдила Панзы дрожали, лицо его поблѣднѣло, онъ со страхомъ смотрѣлъ кругомъ, не рѣшаясь и какъ будто раздумывая; нетерпѣніе массы, видимо, росло. Медленно далъ онъ знакъ начинать. Стоявшій позади клѣтки сторожъ осторожно отодвинулъ рѣшетку и левъ ринулся изъ клѣтки съ радостнымъ рычаніемъ освобожденія. Сторожъ поспѣшилъ укрыться въ безопасное мѣсто и царь степей остался одинъ со своей жертвой.
Главкъ стоялъ въ вызывающей позѣ, ожидая нападенія врага и держа въ рукѣ свое маленькое, блестящее оружіе; онъ все еще не терялъ надежды, что ему удастся нанести звѣрю одинъ хорошій ударъ (онъ зналъ, что для второго времени уже не будетъ!) въ голову, проткнувши глазъ и мозгъ своего ужаснаго противника. Но ко всеобщему удивленію звѣрь даже какъ будто и не обратилъ вниманія на присутствіе Главка на аренѣ. Въ первую минуту своего освобожденія, онъ сразу остановился, приподнялъ голову и съ визгомъ и стономъ нюхалъ воздухъ надъ собой; потомъ прыгнулъ впередъ, но въ противоположную отъ аѳинянина сторону. То быстро, то останавливаясь въ нерѣшимости, левъ обошелъ всю арену, постоянно поворачивая свою громадную голову и обращая по сторонамъ растерянные взоры, какъ будто отыскивая выходъ для бѣгства; раза два намѣревался онъ перескочить черезъ ограду, отдѣлявшую арену отъ зрителей, но когда ему это не удалось, онъ не зарычалъ гордо и важно, а какъ-то жалобно завылъ. Никакого признака гнѣва или голода не видно было въ его поведеніи, хвостъ онъ волочилъ по песку, и хотя глаза его нѣсколько разъ встрѣчали Главка, но онъ равнодушно отворачивался. Наконецъ, точно уставъ отъ этихъ безплодныхъ попытокъ бѣжать, онъ снова влѣзъ въ свою клѣтку и покойно улегся тамъ.
Удивленіе публики передъ этой вялостью льва уже перешло въ досаду на его трусость, а состраданіе къ Главку исчезло передъ разочарованіемъ въ обманутыхъ надеждахъ. Эдиторъ воскликнулъ:
-- Что-же это такое? возьми прутъ, выгони его и потомъ запри клѣтку!
Когда сторожъ со страхомъ принялся исполнять приказаніе, у одного изъ входовъ раздались громкіе крики, какая-то перебранка и просьбы. Всѣ обернулись туда и увидали, что кто-то настойчиво добивается пропуска; толпа раздвигалась, пропуская къ скамьѣ сенаторовъ запыхавшагося, взволнованнаго Саллюстія. Едва держась на ногахъ, измученный, растрепанный пробирался онъ сквозь ряды публики, и взглянувъ на арену закричалъ:
-- Прочь аѳинянина, скорѣй! онъ невиненъ! Берите Арбака-египтянина, вяжите его, онъ -- убійца Апесида!
-- Ты съ ума сошелъ, Саллюстій,-- сказалъ преторъ, поднимаясь со своего мѣста:-- какой демонъ вселился въ тебя?
-- Убери сейчасъ-же аѳинянина, говорю тебѣ, или кровь его обрушится на твою голову. Если ты промедлишь, преторъ, то ты отвѣтишь передъ императоромъ своей жизнью! Я привелъ сюда свидѣтеля смерти Апесида. Мѣсто! пропустите! Жители Помпеи, посмотрите: вотъ тамъ сидитъ Арбакъ! Мѣсто для жреца Калена!
Блѣдный, исхудалый, только что вырванный изъ когтей голодной смерти, съ ввалившимися щеками, мутными глазами, превратившійся чуть не въ скелетъ, Каленъ былъ принесенъ въ тотъ-же рядъ, гдѣ сидѣлъ Арбакъ. Его освободители намѣренно дали ему лишь немного пищи; главнымъ-же двигателемъ, придававшимъ ему теперь силы -- была жажда мести.
-- Жрецъ Каленъ! Да развѣ это онъ? Это -- какое-то привидѣніе!-- кричали въ народѣ.
-- Это жрецъ Каленъ,-- серьезно проговорилъ преторъ:-- что ты имѣешь сказать?
-- Арбакъ, египтянинъ,-- убійца Апесида, жреца Изиды; я своими собственными глазами видѣлъ, какъ совершено было убійство. Изъ темницы, куда онъ меня запряталъ, изъ мрака и ужаса освободили меня боги, чтобы открыть его преступленіе. Отпустите аѳинянина: онъ невиновенъ!
-- Оттого-то и левъ его не тронулъ! Вотъ чудо-то!-- воскликнулъ Панза.
-- Чудо, чудо!-- кричалъ народъ.
-- Увести Главка! Пусть бросятъ на его мѣсто Арбака!
И до самаго моря катился волной крикъ, подхваченный тысячами голосовъ: "бросить Арбака льву"!
-- Солдаты, уведите обвннявшегося въ убійствѣ Главка, уведите, но еще присматривайте за нимъ!-- приказалъ преторъ.-- Боги дѣлаютъ этотъ день днемъ чудесъ!
Какъ только преторъ выговорилъ слово освобожденія, раздался какой-то звонкій женскій, почти еще дѣтскій крикъ радости.
Этотъ голосъ былъ трогательно чистъ и волшебно подѣйствовалъ на толпу, которая единодушно привѣтствовала теперь спасеннаго. Преторъ, давъ знакъ замолчать, спросилъ:
-- Кто это?
-- Слѣпая дѣвочка -- Нидія,-- отвѣтилъ Саллюстій:-- ея рука вывела Калена изъ подземелья и спасла Главка.
-- Объ этомъ послѣ,-- сказалъ преторъ.-- Каленъ, жрецъ Изиды, ты обвиняешь Арбака въ убійствѣ Апесида?
-- Да.
-- Ты видѣлъ это самъ?
-- Преторъ, этими самыми моими глазами! Да и самъ Арбакъ хвастался, что онъ поднесъ Главку наговоренное питье.
-- Довольно теперь. Слѣдствіе должно быть отложено до болѣе удобнаго времени. Арбакъ, ты слышишь обвиненіе противъ тебя? Что можешь ты возразить -- ты еще ничего не говорилъ?
Обвиняемый отвѣтилъ на злобные взгляды толпы презрительнымъ движеніемъ, и быстро оправившись отъ перваго смущенія, на вопросъ претора сказалъ спокойнымъ, обычнымъ тономъ:
-- Преторъ, это обвиненіе такъ нелѣпо, что едва заслуживаетъ вниманія. Мой первый обвинитель -- благородный. Саллюстій, ближайшій другъ аѳинянина! Второй -- жрецъ; я уважаю его званіе и его одежду, но, граждане Помпеи, вы знаете характеръ Калена, его алчность, его любовь къ деньгамъ извѣстны всѣмъ: показаніе такого человѣка всегда можно купить. Преторъ, я невиновенъ!
-- Саллюстій, гдѣ ты нашелъ Калена?-- спросилъ преторъ.
-- Въ погребахъ Арбака.
-- Египтянинъ, ты значитъ осмѣлился замкнуть тамъ жреца -- служителя боговъ, и за что?-- опять сердито спросилъ преторъ, наморщивъ лобъ.
-- Выслушай меня!-- сказалъ Арбакъ, поднимаясь со своего мѣста, спокойно, но съ видимымъ волненіемъ въ лицѣ.-- Этотъ человѣкъ пришелъ и грозилъ мнѣ выступить противъ меня съ обвиненіемъ, которое онъ здѣсь теперь высказалъ, если я не куплю его молчанія половиной моего состоянія. Всѣ мои возраженія были напрасны. Благородный преторъ и вы, граждане,-- я здѣсь чужой, я зналъ свою невинность, но показаніе жреца противъ меня могло мнѣ все-таки повредить. Въ такомъ затруднительномъ положеніи я заманилъ его въ одинъ изъ моихъ погребовъ, откуда его только что освободили, подъ тѣмъ предлогомъ, что это -- кладовая съ моими драгоцѣнностями; я хотѣлъ его тамъ продержать, пока судьба настоящаго преступника не будетъ уже опредѣлена и, слѣдовательно, угрозы Калена будутъ не опасны; я ничего дурного не имѣлъ противъ него и въ мысляхъ. Быть можетъ, я поспѣшилъ съ моими мѣропріятіями, но кто изъ васъ не признаетъ справедливости самозащиты? Если я былъ виноватъ, то зачѣмъ-же жрецъ не пошелъ со своимъ обвиненіемъ въ судъ, гдѣ я и долженъ былъ-бы возражать ему? Почему онъ не обвинилъ меня, когда я обвинилъ Главка? Преторъ, это требуетъ отвѣта; въ остальномъ полагаюсь на ваши законы и требую вашей защиты. Поставьте меня передъ судомъ, и я съ покорностію приму его рѣшеніе, но здѣсь не мѣсто для дальнѣйшихъ объясненій.
-- Это можно исполнить,-- сказалъ преторъ.-- Эй, сторожа! взять Арбака и караулить Калена! Саллюстій, ты отвѣчаешь намъ за поведеніе и за обвиненіе. А теперь представленіе пусть продолжается...
-- Что это? такое грубое пренебреженіе къ Изидѣ?-- закричалъ Каленъ.-- Кровь ея жреца вопіетъ о мщеніи; откладывать теперь справедливый судъ, чтобъ позднѣе онъ не состоялся вовсе? И левъ останется безъ добычи. Боги, боги! Я чувствую, что устами моими говоритъ Изида: бросьте льву Арбака, бросьте льву!
Истомленный непосильнымъ волненіемъ, жрецъ окончательно свалился въ судорогахъ, съ пѣною у рта катался онъ по землѣ, подобно бѣсноватому. Народъ въ ужасѣ смотрѣлъ на него.
-- Это боги вдохновляютъ святого человѣка -- отдайте Арбака на растерзаніе льву!
Съ этими криками сотни и тысячи людей повскакали со своихъ мѣстъ и бросились къ египтянину. Напрасно останавливалъ ихъ эдилъ. Напрасно, возвышая голосъ, преторъ напоминалъ законы: народъ видѣлъ уже сегодня кровь и жаждалъ ея еще болѣе... Возбужденная толпа уже позабыла всякое уваженіе къ властямъ; призывъ претора къ порядку былъ не сильнѣе тростинки въ бурю, и хотя, по его приказанію, стража стала шпалерами передъ нижними рядами, гдѣ сидѣли болѣе почетные и знатные зрители, но эта стѣна представляла лишь слабую защиту. Волны человѣческаго моря надвигались къ Арбаку, чтобы распорядиться его участью. Въ страхѣ и отчаяньи, которое начинало побѣждать его гордость, взглянулъ онъ на толпу, шумно подступавшую все ближе и ближе, и вдругъ замѣтилъ сквозь оставленную въ полотнѣ навѣса прорѣху -- необычайное явленіе. Онъ увидѣлъ его первый и врожденная хитрость подсказала ему надежду на спасеніе. Египтянинъ протянулъ руку впередъ, лицо его приняло выраженіе несказанной надменности
-- Взгляните туда!-- сказалъ онъ громовымъ голосомъ, заставившимъ смолкнуть толпу:-- взгляните, какъ боги защищаютъ невиннаго! Адъ высылаетъ свои огни, чтобы отомстить моему обвинителю за несправедливый доносъ!
Взоры всѣхъ обратились по направленію его руки и съ неописуемымъ ужасомъ увидѣли страшную картину: изъ вершины Везувія поднималась масса густого чернаго дыму въ видѣ гигантскаго ствола. Черный стволъ и огненныя вѣтви громаднаго дерева все росли, при чемъ вѣтви -- поднимаясь -- мѣняли ежеминутно цвѣтъ: изъ огненно-красныхъ, блѣднѣя, становились мутно-розовыми, потомъ снова зажигались пожаромъ! Зловѣщая, мертвая тишина внезапно сковала все и вдругъ, среди этого гробового молчанія, раздалось рычаніе льва на аренѣ, и, какъ эхо, откликнулся извнутри зданія, болѣе дикимъ и рѣзкимъ голосомъ -- тигръ. Напуганныя неподвижною тяжестью атмосферы животныя какъ будто предчувствовали надвигающееся несчастіе. Вслѣдъ за этимъ послѣдовали жалобные вопли женщинъ, земля начала колебаться, стѣны амфитеатра пошатнулись и издалека донесся трескъ какихъ-то обрушивающихся крышъ... Еще минута и -- казалось -- вся черная масса скатится всесокрушающимъ потокомъ съ горы на собравшійся тутъ народъ. Начался горячій пепельный дождь, смѣшанный съ раскаленными камнями; онъ сыпался надъ виноградниками, совершенно уничтожая ихъ, надъ опустѣвшими улицами, надъ амфитеатромъ, и, падая съ шумомъ въ холодныя морскія волны, захватывалъ собою громадное пространство... Теперь все было забыто: и справедливость, и Арбакъ, и зрѣлище; не существовало никакихъ преградъ и порядковъ; бѣжать, спасаться, укрыться -- вотъ единственное желаніе, охватившее собравшихся, всѣхъ обуяла ни съ чѣмъ несравнимая паника. Каждый спѣшилъ спастись, толкая и давя все вокругъ; только стража оставалась еще неподвижна на своемъ посту у входовъ. Не обращая вниманія на падавшихъ, наступая на нихъ, со стонами, проклятіями, крикомъ и мольбами ринулись всѣ къ многочисленнымъ выходамъ... Но куда бѣжать? Нѣкоторые, боясь вторичнаго землетрясенія, спѣшили домой, чтобы собрать что было поцѣннѣе и бѣжать куда-нибудь дальше, пока еще было время; другіе, напуганные горячимъ, каменнымъ дождемъ, который становился все сильнѣе и гуще, искали убѣжища подъ ближайшими крышами домовъ, храмовъ и гдѣ только можно было приткнуться. Но туча надъ горой все разросталась, и соединяясь съ выходившимъ изъ кратера густымъ дымомъ, совершенно заслонила солнце, и вскорѣ ясный дневной свѣтъ замѣнился полнымъ мракомъ глубокой ночи...