31 октября, 1 ноября 1891. Глотово, Елец
Глотово, 31 октября.
Дорогая моя девочка!
Доехал я нельзя сказать чтобы очень благополучно: вагон вскоре нахолодился, стенка, около которой я лежал, пригромоздившись на корзине, была вся сырая и холодная, спал я, разумеется, ужасно скверно... Но в особенности застыл я, поехавши с Измалкова. Извозчик оказался один и я ему поставил необходимым условием дать мне тулуп и армяк на ноги. Он уверил меня, что все это найдется, и я за целковый отправился, чтобы заехать за тулупом по дороге на село. К величайшему моему озлоблению, -- подъехавши к своей избе, мужик заявил мне, что тулуп-то есть, да бабин, коротенький, -- а армяка совсем нету. Что было делать? Одно -- изругать его и переть с корзиной опять на вокзал; но до вокзала уже было более полуверсты, так что такое путешествие, да еще в темноте, (чуть-чуть брезжило) еще более нахолодило бы меня. Надел коротенький полушубок, обмотал голову своей "шкуркой", засунул ноги в солому и поехал... Ехал мужик хорошо -- саночки так и постукивали по колчам, -- но все-таки правая нога моя жестоко страдала от холода! Заря еле-еле подымалась "в холодной мгле", поля смутно серели в тумане... Мертвенно, сурово, холодно!.. Кое-как доехал и застал Евгения еще в постели; застал также и мать у него. Разумеется, обрадовались здорово; сообщили мне, что у Маши был брюшной тиф и что меня не хотели тревожить известием... Потом, конечно, начались толки о солдатчине. Евгений убежден, что меня возьмут и очень советует мне попоститься и не поспать -- на всякий случай. Я этому совету последовал тотчас же -- не стал пить чай с хлебом, не обедал и ограничился тремя небольшими медовыми лепешечками за вечерним чаем; спать тоже не лег и в конце концов приобрел громадную головную боль... Сейчас она тяжела и тупа ужасно, так что не осуди, если выйдет письмо плохо, милая, голубочка моя!.. Да, главное: мне советуют все дать от доктора свидетельство, что я теперь не могу явиться на прием и явиться через месяц после. Тогда комплект будет, вероятно, уже почти набран, -- отойти следственно легче. Как думаешь -- сделать так? Я думаю, что вряд ли что можно этим выиграть. Только протомишься напрасно. Уж лучше скорее что-нибудь...
Завтра пошлю тебе 10 рублей. Отца еще не видал -- он в Озерках -- и не говорил ни о чем денежном... Поститься буду страшно -- спать совсем почти не буду... Ведь не умру, а может, и помогу делу...
Кстати -- чувствую себя плохо. Недаром давеча извозчик на мое восклицание о замерзшей ноге, серьезно так сказал: "Эх, брат, и г... же у тебя ноги. Выменял бы ты себе коровьи"!..
До свидания пока, бесценная деточка! С глубоким уважением и благодарностью (искренно -- клянусь тебе Богом) целую твои ручки за всю твою нежность и заботливость ко мне! Благородная и милая ты девушка, моя Варечка!
Глубоко любящий тебя
весь, весь твой Ив. Бунин.
Завтра непременно буду опять писать.
Елец, 1 ноября.
Сижу, Варя, в Поповской гостинице1 (не думай, что из шику -- на подворьях смертельно гадко), возвратившись из театра. Зачем попал в Елец, спросишь? А вот зачем: Евгений уверяет, что принимать будут не 15-го, а числа 6, 7-го; кроме того, кажется, существует правило -- являться за три дня до самого приема. Говорю это потому, что вчера видел у одного еврея (на заводе) повестку, в которой сказано, чтобы он явился таким вот образом. Кстати, -- почему мне нет повестки? Ответил ли что-нибудь Пятин2?
Все это навело меня на мысль поехать в город и узнать все точно. Приехал сегодня с вечерним поездом и прямо же в театр, с платформы. Попал на второе действие. Шла драма "В неравной борьбе"3. Просидел я два действия, никого, кроме Бравича4 (он в тихих местах -- очень прост и правдив), не одобрил и зрел маму -- определеннее -- Варвару Петровну! Представь себе -- гляжу и глазам не верю: сидит во 2 ряду Варв<ара> Петр<овна>, одна, в светло-коричневом платке... Она! Стал убеждаться: кончился акт и я убедился, -- действительно она! Когда она проходила мимо, я стоял боком, чтобы не видаться. Что из этого вышло бы, кроме натянутости? Какие мы знакомые?
Ходил за кулисы, видел Катю. Обрадовалась очень! Сообщила между прочим, что папа в уезде5... (Еще более удивительно -- с кем же девочка? Не думай, что я ошибся -- и Катя подтвердила).
Ну, теперь о своем посте два слова: вчера я к вечеру так захотел спать, что не мог не прилечь, велевши себя разбудить к ужину... Проснулся я, к своему ужасу уже в 4 часа, буквально не помня, как я очутился (с дивана) на кровати, и узнал, что когда меня взбудили, я шатаясь, с закрытыми глазами, вышел в гостиную и имел сильное намерение забраться под фортепиано!.. Каков пост? Ну да шалишь -- больше не засну...
Что ты, Варечка? Думал, что получу от тебя сегодня письмо на Измалковом и, конечно, ошибся в расчете... Ради Христа, прошу тебя -- пиши почаще -- где была, читаешь ли, как сидишь одна по вечерам в своей комнатке?..
Прощай пока. Завтра утром иду к Пятину и припишу здесь, когда срок призыва.
Пошлю тебе завтра 10 рублей, на имя Марьи Гавриловны6 -- не хочу, чтобы на почте видели, что какой-то молодой человек посылает Пащенко деньги. Разумно?
Весь твой И. Бунин.
101. В. В. ПАЩЕНКО
3 ноября 1891. Глотово
3 ноября 91 г. Глотово.
Простите, голубочка моя, -- забыл вчера написать тебе результаты своего посещения присутствия по воинской повинности: проснувшись, прямо побежал туда, никого не застал еще, вернулся на почту и отправил тебе письмо и деньги -- на имя Марьи Гаврил<овны>. В присутствии нашел только молодого писца, который мне передал, что письмо мое Алек<сей> Вас<ильевич> получил1, ответил и уехал в уезд; приезжать мне надо к 16-му ноября... Получивши такие сведения, прямо же отправился на платформу и уехал с утренним. Разумеется, я вскоре вспомнил, что сделал по отношению тебя свинство, но успокоил себя тем, что ты уже знаешь, наверно, когда мне ставиться из письма Пятина. Получено оно?
Сообщить про себя могу мало, да кое-что и неудобно... Состояние духа -- глупое -- сижу и жду... Чего же? Как вам нравится?
Что же ты не напишешь? Прошу в последний раз... И не пойму, ей-богу, дорогой мой зверочек, отчего ты так быстро отвыкаешь от меня? Даже написать тебе становится нечего. Не прими, впрочем, это "в последний раз" за угрозу или за злобу, -- никогда не могу злиться на тебя вполне, а когда тебя нету -- и совсем не могу.
Прошу тебя, ради Бога, сделать следующее: взять из библиотеки 3-ю книгу "Русск. мысли" за 88-й год и прочесть там статьи: "Переходные характеры" Шелгунова2, "Злобы дня" Кавелина3 (одного из самых благородных и умных писателей 60 и 70 годов), "Очерки литературного движения" Скабичевского4 и "Г. Андерсен" -- статья Брандеса5. Первые три статьи только начаты, так что дочитай их, пожалуйста, до конца, возьми следующие книги, а из статьи Брандеса -- возьми сказки Андерсена. Чудные вещи, честное слово! Прочтешь?
До свидания пока, бесценная, хорошая моя!
Весь твой И. Бунин.
Сейчас подошла Маша и просит передать, что целует тебя.
102. В. В. ПАЩЕНКО
4 ноября 1891. Глотово
Глотово, 4 ноября.
Спасибо за милое письмецо, дорогая Варварочка! Я тебе послал уже два1... Прости, голубчик, что немного поздно. Ты спрашиваешь, что я нашел дома? Кое-что я уже писал тебе по этому поводу, а относительно денег -- результаты плохие. Был я вчера в Озерках у отца (он ужасно болен -- рожа) и говорил про деньги. Он ответил, что у него у самого не более 200 рублей. По запродажной он получил 1000 рублей, из которых рублей более 200-т истратил на разные разности, а 500 рублей дал в долг двоюродной сестре, Софье. Купчую будут совершать, вероятно, в январе2 -- тогда можно будет потолковать.
Посылаю тебе 2 статьи (по разным адресам) о теории Толстого о женском труде, теории надо сказать правду, не особо разумной, чтобы не сказать более (найдешь в XII томе его соч<инений>). Прочти, пожалуйста, повнимательнее, особенно статью Цебриковой3. Я говорил тебе про эту писательницу -- ума палата! И эта статья -- прелесть! Прочти, голубеночек мой драгоценный! А то-то, про что писал, прочтешь?
Смерть как скучно, но приехать не думаю -- и себя только размучу, да теперь и недалеко до страшного часа... Только неужто не приехать, если возьмут? Это невозможно... Целую твои ручки и "глазы" крепко-крепко. Не забывай меня, деточка!
Глубоко любящий тебя
Ив. Бунин.
103. В. В. ПАЩЕНКО
6 ноября 1891. Глотово
Ну, конечно, поехал вечером за
одним "падшим ангелом"...
Из разговора приятелей.
..."Нет, пусти! Неловко на коленях.
Можно, -- я прилягу на диван?..
От портвейна что ли страсть как сердце бьется,
В голове -- совсем один туман...
Ну, чего ты надо мной смеешься?
Вас, мужчин, ей-богу, не поймешь, --
Все смешно... А мне-то вот как скучно,
Вот как тяжко -- места не найдешь!..
...Знаешь? -- Я в гимназии училась;
Даже полгода училася в шестом...
На Введенской улице, направо,
В Слободе у нас был свой дом;
Лавочкой табачной торговали,
Т.е. мать, конечно... Мне -- куда! --
Я была отчаянная девка --
Весела, до ужасти горда,
Все, бывало, песни распевала...
Только ты не думай -- той порой
Ничего себе не позволяла...
Что, опять не веришь? Вот чудной!..
Нет, ей-богу! Девушкой все время
Я была в гимназии... не то что как теперь...
Мамочку я вот как ясно помню,
Что -- вот хочешь -- верь или не верь --
Так мне горько хочется заплакать,
Как подумаю минутой про нее,
Как я дома тихо вырастала
И про все родимое житье!..
...А в него-то я влюбилась летом,
Как из пятого экзамены сдала...
Вот бы ты взглянул, какою доброй
И какой я тихою была!
Он тогда служил телеграфистом
На вокзале... Худенький такой,
Молчаливый, улыбался редко,
А со мной совсем бывал иной!
Часто в поле мы вдвоем ходили...
Далеко зайдем... Засветятся огни,
На степи запахнет спелой рожью
Темь, тепло... А мы совсем одни!..
...Ну да что?!.. Уехал в воду канул;
Из гимназии просили уходить,
Мать больной всю осень пролежала...
Не сумела я в нужде и в горе жить,
Не сумела зимними ночами
Дипломатом затыкать окно!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты не слушаешь? Опять налил портвейну?
Да ведь я... Нет, впрочем, все равно!..
Ив. Бунин.
Ради Бога, прошу повнимательнее лечить "глазы"...
Посылаю свое новое стихотворение.
Жду писем.
104. В. В. ПАЩЕНКО
8 ноября 1891, Глотово
8 ноября Глотово.
Десять уж дней,
Десять ночей
Муки мои продолжаются...
Ночью и днем
В сердце моем
Ласки твои откликаются!.. (*)
Милою лаской согрето,
Сердце бы вновь расцвело...
Варечка! если все это
Сном невозвратным прошло!?
(*) Зачеркнуто: вспоминаются.
Не знаю почему -- как-то сразу написал эту пародию... Зверочек мой драгоценный! Скучно мне! Я вовсе не хочу ныть, но, ей-богу, ужасно медленно проходят дни... Хоть бы один вечер провела ты со мной -- уютно, дружно и спокойно! "Сном невозвратным "... Думаешь, -- нет? Серьезно -- все приходит в голову:
Ах тот скажи любви конец,
Кто на три года в даль уедет!..2
Читаю одну из видных русских газет... Как думаешь -- какую? -- "Северную пчелу" за 1853 г. Вот, Варечка, скотское направление-то было, а ведь "Сев. пчела" была самая видная, серьезная -- выразительница направления тогдашней прессы...
Действительно, -- только на пути русской цивилизации, на пути спором и блестящем -- наряду с памятниками благороднейших и талантливых мыслей зачастую -- такие помойные ямы. Хорошо холопское, унтерское бахвальство? И главное -- оно очень живо и теперь... Беда, ей-богу!
Над<ежда> Алек<сеевна> прислала мне письмо3, пишет, что едет в Елец и спрашивает, где я остановлюсь. Отвечаю сегодня и ей4.
Тебе же до сих пор не писал потому, что 2 1/2 дня -- была здоровенная мигрень.
Как твои дела?
Жду письма усиленно.
Твой всей душою, моя ненаглядная,
Ванка.
Получила ли деньги и мои письма? {Приписано в начале письма.}
105. В. В. ПАЩЕНКО
8 ноября 1891. Глотова
8 ноября.
Сию минуту получил твое письмо и просто сердце сжалось... И удивительно, и горько, и даже, ей-богу, страшно. Зверочек, сладкий мой! Что это с тобою? Ты ведь имеешь очень для меня прискорбную манеру (прости за тривиальность -- не до этого) не говорить иногда со мной искренно. Помню, прошлый год ты иногда бывала в очень плохом настроении и никогда не сказала мне определенно, что просто сознаешь недостаток чувства ко мне, утомляю я тебя, надоедаю... Знаю, что теперь настроение иное, но, ей-богу, боюсь, что нечто вроде этого явилось у тебя по отношению ко мне. Сколько уж раз мне бывало больно до слез -- буквалъно! -- оттого, что после нашего времени вместе, ты уезжала, "отступала" от этого времени и начинала раскаиваться, смотреть на все иными глазами и я перед ними стоял далеко не в хорошем виде...
Или это не то? Или тебя утомила служба, новая жизнь? Варечка! отчего же так скоро? Неужели она хуже прежней? Неужто так мало силы?
Сомневаешься в моей любви? Если бы ты была здесь сейчас! Богом клянусь -- целый бы день просидел у твоих ног, ты бы увидала, что еще и теперь люблю "каждую складочку твоего платья"! Ради Христа, не подумай, что вру! Тетенька1? Ну, ей-богу же, это странно! На что она мне? На черта мне ее советы? Я ведь ни слова даже не сказал с нею по поводу ее письма ко мне2 <нрзб>, которое ты читала -- о наших будущих несхождениях-то. Посылаю тебе ее письмо и спроси, пожалуйста, что я ей ответил или вообще говорил ли хоть слово о тебе? Ты говоришь Бог знает что, "живите, как хотите", "Э, ну вас!" За что? Что это значит? Значит, я к ней всего чувствую больше, чем к тебе? "Живите"... Ей-богу, это крайне оскорбительно! Ты удивилась, что кое-что мне "писать неудобно", Бог знает, как поняла это. Изволь -- объясню без страха: я боялся (все может случиться), что письмо как-нибудь, где-нибудь перехватят, прочтут, а я в нем хотел описать тебе свой образ жизни, а именно то, что до сей минуты с самого Орла не спал ни одной ночи -- сплю два часа в сутки, -- только, -- ни разу не обедал и съедаю в день только кусок хлеба с полстаканом воды3. Лежу, не вставая, как больной -- все, конечно, для известной цели, а ведь за преследование таких целей на каторгу ссылают, как за уклонение от... -- Как ты думаешь, мог я быть поосторожнее? Не ласков я? Да ведь я истомился, как борзая собака. Неужели я все это делаю из-за подлой трусости перед солдатским картузом? Все, моя бесценная, деточка моя, все для тебя, боюсь тебя потерять...
Словом -- просто смерть моя! Все-таки не понимаю твоего письма и твоего состояния, и как же не написала еще ни строчки -- ведь это письмо еще от 5 ноября? Пиши поскорее, пооткровеннее -- пожалуйста, ради Бога -- и верь мне!
Весь твой И. Бунин.
106. В. В. ПАЩЕНКО
Между 8 и 12 ноября 1891. Глотово
У меня все сердце истерзалось от незнания, что с тобой, здорова ли, чувствуешь ли себя свежее? Я ждал, что после твоего и грустного и обидного для меня письма1 (намеки на мои симпатии к тетеньке, восклицания вроде "Э, да ну вас!", "Живите, как хотите" и т.д.) я получу от тебя весточку, которая была бы в ином тоне. Получил сейчас -- но она оказалась настолько холодной, что еще больнее отозвалась во мне... Скажи мне, ради Бога, -- отчего это вышло такое положение вещей, что я во все время получил от тебя только два хороших, ласковых, милых письма? По моему счету так, -- остальные всегда заключали в себе что-либо или грустное, или обидное для меня? Ну как же не убедиться, что у тебя совершенно меняется ко мне отношение, когда меня с тобою нету! Серьезно прошу тебя -- вдумайся в это. Я, по крайней мере, не понимаю такого отношения!
Ох, ради Бога, не пиши мне лучше!.. Ты удивляешься зачем я "делаю нелепости"2? Говоришь {Зачеркнуто: удивляешься.}, что я только затяну свое смутное состояние еще на месяц, и что врачи знают эти "уловки". Странно! Отчего же в Орле ты сама просила3, чтобы я их делал (не поспал, напр. ) и не говорила, что врачи знают эти "уловки"? Напрасно думаешь, что я прибегаю к ним из-за какой-то жидовской трусости перед солдатчиной. Другие были намерения...
Наконец, -- главное: представить себе не могу, чтобы ты при таком ужасном положении, как разлука на три года, не хочешь даже видеть меня... Ничего, клянусь Богом, не понимаю. Если бы мне сказали, что после этого последнего свидания мне голову размозжат, я бы поехал. Варя! Да что же это? Не приеду, разумеется, теперь ни за что в мире, но что же это? Всему конец? Ты пришибла меня таким страшным бессердечием... Впрочем, прощай. Слова теперь ровно ничего не значат.
107. В. В. ПАЩЕНКО
12 ноября 1891. Глотово
Глотово, 12 ноября 1891 г.
Прости меня, -- я погорячился и написал тебе резко1. Может быть, я и прав в своих предположениях, прав в том, что ты нехорошо -- холодно и обидно -- отнеслась ко мне, но я не должен был так писать тебе, не должен -- не с какой-нибудь пошлой формальной стороны, но потому, что я оскорбил свое же чувство. Варя! Милая, хорошая моя! Ведь разве не было оно светло и чисто, разве не осталось бы таким же, если бы не было разных обстоятельств, если бы я мог справиться с ними, чтобы суметь выйти из них если и с горьким чувством, то и с сознанием, что вольные и невольные прегрешения не сделали меня ни эгоистом, ни грубым, ни ожесточенным. Милая! так нежно и хорошо я любил тебя, что лучшие минуты этого чувства останутся для меня самыми благородными и чистыми ощущениями во всей жизни. Ведь такое чувство всякому, прежде всего, самому дорого. Для чего ж бы я стал омрачать его, чтобы лучшее время своей юности не оставило чистого воспоминания? Да ничего не поделаешь... Надо, значит, почаще помнить это! На столе против меня твоя карточка, моя любимая. Если бы ты чувствовала, как дорог и мил мне этот образ милой скромной девушки и как ясны его умные глазки! И всегда он был со мною в самые лучшие минуты, я видел его воплощение в тебе, когда ты бывала простой, искренней, любящей... Ей-богу, в самых заветных мечтах я создал его, и как глубоко мне хотелось всегда видеть тебя такою, чуждою кокетства, мелкого самолюбия, отделенной от толпы наших пошлых барышень!
Ты знаешь, как искренно я стремился всегда видеть тебя читающей, думающей, понимающей все хорошее и новое. Что же мне и говорить, как мне радостно твое последнее письмо!.. Ты просишь сообщить о Цебриковой. Я мало знаю про ее личную жизнь. Знаю, что она уже очень немолодая, некрасивая, высокая, худая женщина, знаю, что она всю жизнь положила на женский вопрос, была и развивалась исключительно в известных кружках... Письмо ее у меня было2, но куда-то пропало в Озерках. Сослана она очень милостиво -- в северные губернии, в Вологду, слышал... Статьи ее советую поискать в "Вестн<ике> Европы" -- за семидесятые и 80 годы. Помню, напр., ее прекрасную статью "Между двух огней", кажется, в "В<естнике> Е<вропы>" за 72 г.3 Фельетон ее я нашел между книгами Юлия, когда ездил в Озерки. Конечно, фельетон Скабичевского пред ее фельетоном -- только фельетон 4, в буквальном, в газетном смысле. Ты говоришь про Шопенгауэра5 и сама не понимаешь, почему его мысли тебе тоже нравятся! Я думаю, что только потому, что он -- ум глубокий и, видя в женщинах Бог знает что, отчасти и прав. Извращены, опошлены женщины ужасно, хотя из этой правды (она-то и действует) должно бы следовать только то, что пора же человечеству обдуматься и дать женщинам человеческое место. Но Шопенгауэр слеп в этом отношении.
"Я боялась, что нахватаюсь чужих мыслей, понятий и потом буду с нахальством или помимо воли выдавать их за чужие" {Видимо, ошибочно вместо слова "свои" написано "чужие".}. Что ты говоришь? Во-первых, -- "нахвататься". Да ведь и Цебрикова какая-нибудь тоже явилась в мир прежде всего только... почвою, на которую упало то, что добыто и выработано чужими умами, всем прогрессом человеческим. "Нахвататься" же (в буквальном смысле) может только тот, кто подходил к книге с желанием "нахвататься". А у кого, как у тебя есть и ум, и {Зачеркнуто: искренное жела<ние>.} искра Божья, и совсем не желание "умные разговоры разговаривать", тот воспримет все в себя... Надо только докончить дело -- не брать одни верхушки знаний. Всего, конечно, не возьмешь, но ведь верхушки и все -- крайности. А нахальства тебе бояться нечего. Я, по крайней мере, никогда не видал в тебе ни наивности, которая заставляет человека говорить как про новое, про избитые вещи, ни нахальства (напротив -- уж чрезмерная боязнь его)... Ты боишься остаться "ни павой, ни вороной"... Знаешь что -- ей-богу, по-моему, лучше быть павой, чем глупой вороной (* Ворона была больше всего глупа тем, что хвасталась чужими перьями.). Ведь это закон жизни. Ведь нельзя же, напр., чтобы, положим, какая-нибудь молодая в цивилизации страна не была некоторое время вороной в чужих перьях. Так и члены этой страны. Избавь Бог только чересчур корчить из себя паву, а ходить в ее перьях еще можно... А судьи кто? Офицер, который, несмотря на полную, сему званию присвоенную форму, имеет телячьи глаза? Помещик, который чтит свое звание и надевает иногда поддевку и "русскую" шелковую рубашку, и чтобы показать себя цивилизованным человеком, непомерно пьет сельтерскую воду и говорит лакею: "вы ду-ак!" Или господин, застегнутый на все пуговицы как Домби6 {Далее зачеркнуто: с выхолен<ною>.}, которого всю славу и содержание составляют "свежие перчатки" и черная холеная борода... или модный адвокатишка, который только тогда и чувствует себя возвышенно, когда мягко взбегает, с новым портфелем и откинув голову, причесанную словно не у Пулавского7, а у ваятеля, по бронзовой лестнице окружного суда? Или его превосходительство, руина с "адамовой" головой8, стремящийся только к тому, чтобы держать ее как можно прямее в воротничках "литой" крахмальной рубашки?.. Или хлыщи, начиная с парикмахеров-юношей в пестрых галстухах, с запонками в виде подковки и кончая битыми дураками в моднейших "сьютах"9?.. все дрянь, черт бы их взял, все даже хуже ворон в павлиньих перьях. Пусть бы уж они старались надеть чужие умственные, так сказать, перья, а то ведь заботятся только о внешних. Есть другие люди, дорогая моя Варечка, и другие стремления, другие компании, лучшей представительницей которых и является Цебрикова!
Теперь с удовольствием и о Шелгунове. Ты совершенно верно поняла, что он хотел сказать в "Переходных характ<ерах>". Именно -- указать их и нарисовать. Ты спрашиваешь, что такое "развитие личности"? Да это и есть стремление к личному (главным образом) самоусовершенствованию и к тому, чтобы личность, отдельный член общества, не представляла из себя пешку в обществе, чтобы она имела права, чтобы не угнетали ее человеческого достоинства. Ты удивляешься: "Шелгунов приводит как личника какого-то К., у которого я заметила только свое "я" развитие в дурную сторону. Какое же это развитие?" Да К. -- переходный характер...
Ну а про себя... повторяю, что мне крайне тяжело и горько. Твое поразительное спокойствие относительно того, что мы расстанемся на три года -- это такая вещь, которую забыть нельзя, от которой все повернуто... Я не мог даже себе представить, что я для тебя -- настолько чужой... да, это верно и... будет.
Прощай, моя милая, бесценная, и верь, что эти слова -- глубоко искренни: если есть в моем сердце что-либо -- то не злоба во всяком случае.
Весь твой И. Бунин.
Утром 15-го уезжаю в Елец, на ставку10. Пост бросил уже несколько дней.
Получила ли деньги?
Я обиделся, что ты предполагаешь, что я еще не послал их и сдуру отослал тебе квитанцию {Последний абзац приписан в конце первой страницы письма.}.
108. Ю. А. БУНИНУ
Между 12 и 14 ноября 1891. Глотово
Милый братка! Новостей никаких, кроме той, что я сижу в Глотовом: настроение такое, что писать -- совсем нечего: дожидаюсь приема в солдаты, коий назначен на 16-ое сего ноября1. 16-го дам тебе телеграмму, погибну или нет.
Всем поклон.
Твой И. Бунин.
<М. А. Бунина:> Милый и дорогой мой Юринька!
Письмо мы твое получили с деньгами, но с карточками нет. Мама и я благодарим тебя от души за деньги, я прямо даже не знаю как мне выразить тебе благодарность.
Евгений теперь перешел к С<офье> Н<иколаевне> на квартиру, занял комнаты, где жил Григорий А<ндреевич>, он живет в угольной, но дело не в том, когда Евгений перешел к С<офье> Н<иколаевне>, то он меня приглашал с собой жить вместе на его стол, вообще на его содержанье он просил 15 руб. в месяц, ну я не согласилась, потому что Софья с меня взяла на всем ее содержании 10 руб. в месяц, так что я взяла себе отдельную комнату, мама, конечно, ночует со мной, а ест у Евгения. Ваня тоже сейчас у него. Отец же живет пока в Озерках, до купчей крепости он отдал Софье 500 руб. и получил процентов 60 руб. и на эти деньги живет. Милый Юринька, я была больна в брюшном тифе, лежала 4 недели, так что я благодаря Отто Карловичу осталась жива, потому что у нас был страшный холод, когда лежала, а они меня перевезли к себе, ну я у них и осталась выздоравливать.
Ну теперь, слава Богу, я совсем выздоровела, ну доктор сказал, что я только перенесла болезнь благодаря своей здоровой комплекции. Ну теперь пока до свидания, целую тебя крепко, твоя сестра
М. Бунина.
Теперь пишу от Александры Гавр<иловиы> и от Отто Карловича. Дорогой Юлий Алексеевич! Душевно благодарим Вас за Вашу память. Вы письменно не забываете нас. Слышим, что Вы все хотите нас всех навестить, но никак не дождемся. Приезжайте поскорей, мы все будем очень рады и все Вам кланяемся, желаем Вам быть здоровым. Остаемся с душевным почтением к Вам Александра и Отто Туббе.
109. О. А. БАТУРСКОЙ, М. Г. КОШЕВЕРОВОЙ, В. В. ПАЩЕНКО
17 ноября 1891. Елец
Свободен1
Бунин
110. В. В. ПАЩЕНКО
17 ноября 1891. Елец
Елец, 17 ноября.
Сегодня ты, вероятно, получила мою телеграмму... С тех минут, когда определилось ее содержание, я никак не могу прийти в нормальное состояние. Каково, зверочек? Свободен! И свободен не до будущего года, а навсегда! Глупый случай перевернул все. Ведь за последние дни я не только не надеялся оказаться негодным или получить дальний жребий, но даже не рассчитывал на отсрочку до будущ<его> года. И вдруг произошло то, чего я даже представить себе не мог! Без всякой надежды запустил я вчера руку в ящик с роковыми билетами и в руке у меня оказалось -- 471! А скверно было на душе и еще больше скверного ждал я в будущем. Когда вчера утром я попал в эту шумную, пьяную, плачущую, неистово-пляшущую и сквернословящую толпу, у меня сжалось сердце. Все это, думал я, мои будущие сожители, с которыми, в тесноте, в холоде и махорочном дыму вагона, среди криков пьяных, мне придется ехать одинокому, потерянному в какую-нибудь Каменец-Подольскую губернию, в темный, скучный уездный городишко, в казармы, где придется в каждом шаге подчиниться какому-нибудь рыжему унтеру, спать на нарах, есть тухлые (прости за гадкое слово) "консервы", каждый день с холодного раннего утра производить артикулы, стоять по ночам, на метели и вьюге, на часах, где-нибудь за городом, около "запасных магазинов" и только думать иногда ночью о далеком от меня, дорогом, ненаглядном "друге"! Плохо, ей-богу, плохо, Варечка! Да и помимо личных соображений, все тяжелые, скорбные картины около приема камнем ложились на душу... Проходить очереди взять жребий пришлось до 1/2 8-го вечера. Наконец-то раздалось: "Бунин, Иван Алексеевич!" Машинально я шагнул к роковому ящику и опустил руку. Какой-то билет мне попался под пальцы. Но -- решительно не знаю почему -- я толкнул его пальцем и взял лежащий с ним рядом. Сердце, правда, билось страшно -- не от ожидания чего-либо -- я, повторяю, мало придавал значения жребию, думал, что возьму, напр., -- 15, 72, 20 и т.д. -- от какого-то непонятного волнения, так что встрепенулся только тогда, когда исправник, своим поповским гласом, воскликнул -- 471-й!.. "Ну, брат, слава Богу, шанс есть", -- в один голос сказали Евгений и Арсик, когда я воротился в толпу. Всю дорогу из присутствия мы горячо толковали о том, могу ли я остаться за флагом, наберут ли до моего номера комплект 151 челов<ек> из 517 призываемых или нет. Надо было принять во внимание, что из этих 517 человек 200 было льготных, а из остальных будет много негодных. Но все-таки надежда затеплилась. Первым делом я думал отправиться на телеграф и известить тебя. Но потом сообразил -- о чем? Ведь легко могут взять.
Ночь мы провели с Арсением. Евгений спал, а мы почти нет. Сегодня отправились с 10 ч. в прием. Ощущалось, что идешь на страшный суд, что сегодня будет серьезный перелом в моей судьбе. Сели и ждем, а нервы все более и более взвинчиваются. Целые вереницы Адамов прошли перед нами и каждый невзятый уменьшал у меня один шанс на то, что до меня не дойдет очередь... Прошел час, другой, третий. Папа твой неустанно мерял и слушал, мерял и слушал и хладнокровно решал судьбы1... Господи! Хоть бы поскорее что бы ни было... Наконец -- 5-й час. Набрали уже более 140 человек, остается 10-11 человек набрать, а всего призываемых стоит человек 20-18. Ну, думаю, непременно погиб. Теперь и думать нечего, что до меня не дойдет очередь и не выкрикнут No 471-й... Вот наконец остается 2 человека, 1... Вдруг все стихает. "Набор кончен, те из призываемых, которые остались, зачисляются в ополченцы и будут осматриваться завтра!" Я поднялся как в чаду и очнулся от слов папы: "Поздравляю, Иван Алексеевич, завтра мы вас осмотрим и запятим во 2-й разряд ополченцев!" Он подошел ко мне и сказал это так радостно и искренно, как я никогда не надеялся услышать от него. Да, действительно он милый и благородный человек!..
Понимаешь, Варечка, все эти призывные термины? Завтра меня осмотрят уже не для того, чтобы взять в службу, а только для определения разряда: если окажусь ополченцем 1-го разряда -- служить все равно не буду, буду только являться раза 2 в десять лет на 2-3 недели на временные сборы, если 2-го разряда -- не буду совсем никогда являться, ибо ополченцы всех разрядов призываются в солдаты только в исключительных случаях -- во время отечественных войн.
Вот тебе 471-й! Мог ли я ожидать, что эти цифры спасут меня и оставят свободным гражданином?
Сейчас уже 10 часов. Спать хочу страшно, утомлен и духом и телом до последних пределов. В первый раз я засну сегодня спокойно!..
Может быть, это письмо не ласково. Но прошу тебя -- верь, что оно писано при самой теплой и нежной любви к тебе, моя дорогая, милая, сладкая деточка! Я получил твое письмо, я еще сильнее убедился, что ты меня искренно любишь и простишь все мои подлые подозрения. Не думай, что я упоминаю о нем вскользь. Оно слишком дорого, значительно для меня. Никогда я еще не получал от тебя такого ласкового, доброго, искреннего. Клянусь же тебе Богом, что я ценю его, милая, хорошая моя!
До скорого свидания, деточка! Приеду дня через 2-3. Целую твои губки, глазы, ручки и лобик крепко-крепко.
Весь твой И. Бунин.
P.S. Теперь надо серьезно поговорить о моих будущих действиях.
111. Ю. А. БУНИНУ
18 ноября 1891. Елец
Елец, 18 ноября.
Ну, Юынка, не ожидал я того, что случилось со мною! "Пофартило" здорово! Капли не было надежды на дальний жребий1 и вдруг -- 471 No! Положим, "не быки, а мужики", -- но я все-таки трусил: одному, затерянному среди пьяной, плачущей и скверное ловящей толпы, в тесноте угарных, дымных вагонов ехать черт знает куда, испытывать всю тяжесть подчинения и собачьей жизни в казарме, стоять на часах, напр., в вьюжную ночь за городом, около "запасных магазинов" -- как хочешь, а не сладко! И вдруг -- No 471. Когда принимали лобовых, до меня не дошла очередь человека на 2. Все поджилки тряслись -- вот-вот кликнут. Но комплект набрали и велели явиться меряться только для определения разряда ополчения. Сегодня меня и не меряли. Пащенко только прикинул сантиметр. "Второй разряд, говорит, грудь не выходит". -- "Чем вы занимаетесь", -- спрашивает военный доктор. "Поэзией", -- ответил Пащенко, и все с улыбкой повторили: "Какой он солдат!" И вот я с синим билетом, ополченец 2-го разряда2.
Теперь надо что-нибудь делать. Б<орис> П<етрович> окончательно поссорился со мною, жить в Орле нечем, хватит разве на месяц. Что делать? Надо учиться, готовиться куда-нибудь и жить. Пиши, ради Бога, -- что мне делать. Надо бы мне потолковать с тобой серьезно... О делах тебе напишет Евгений, а я и это письмо бросаю: утомился я духом и телом. Теперь улыбаюсь, но как выздоравливающий.
До скорого письма.
Глубоко любящий тебя
Ив. Бунин.
А "баан"?
Адрес Анны Николаевны: Харьков, конечно, Старо-Московская, д. Ольховского, No 105.
Со мной Арсик, который просит тебе передать искренний привет.
112. В. В. ПАЩЕНКО
21 ноября 1891. Глотово
Глотово, 21-го.
Драгоценная моя! мамочка, деточка, зверочек мой ненаглядный, "глазы" мои милые! Только сию минуту получил твое письмо. Что же я мог сделать? О чем телеграмму послать? Приеду, не как написал, не 24-го, а 23 вечером. Встреть на вокзале, ради Бога! Бесконечно, всею душою люблю тебя и умираю от желания расцеловать твои глазочки, ручки и ножки! Сегодня бы или завтра непременно выехал бы, но надо в Озерки, взять денег у отца. Если бы ты знала, как у меня все сердце переполнено самою высокою и горячей любовью, нежностью к тебе, моя бесценная! Не сердись, ради Христа, за мое подлое промедление, я и сам ругаю себя, как собаку! До скорого свидания, моя женочка!
Весь, весь твой Ванка
{Подпись: Ив. Бунин зачеркнута, над ней написано: Ванка.}.
113. Ю.А.БУНИНУ
25 ноября 1891. Орел
Орел, 25 ноября.
Надеюсь, милый братка, что ты уже знаешь, как отлично сложилась моя судьба относительно солдатчины: я тебе послал телеграмму и письмо1... Теперь я свободный человек навсегда, и меня сильно занимает мысль -- куда мне пристроиться. При благоприятных условиях -- я убежден, что смогу приготовиться в какое-нибудь высшее учебное заведение. Это необходимо уже потому, что иначе -- т.е. без дела -- я совсем погибну от сознания идиотского существования. Как это устроить, когда нет никаких средств (я писал уже тебе, что окончательно разошелся с "Орл<овским> вест<ником>" -- нелепая ревность заставила Б<ориса> П<етровича> сказать мне "мерзавца")? Как же жить? Куда поступать лучше?.. Подробно хотелось бы поговорить с тобою об этом, да не в письмах -- не умею -- а лично. Пиши, ради Бога, скорее -- и в частности о том, приедешь ли ты домой и когда?
Теперь я поселился в Орле, нашел квартиру (Воскресенский переулок, д. Пономарева, кварт. г-жи Шиффер) за 20 рублей со столом и зажил тихо и спокойно... пока... Хожу в библиотеку, доканчиваю "афоризмы Щедрина"2, читаю с Варею по вечерам... (Представить себе ты не можешь, как я заразил ее разными идеями (серьезно!), статьями Цебриковой по женскому и моральным вопросам, Скабичевским, Кавелиным, Шелгуновым и т.д.). Денег имею немного -- отец дал 23 рубля да 13 р. 70 к. получил за стихотвор<ение> в 11-ой книжке "Сев<ерного> вестн<ика>" (читал -- "На мотив Мюссе"?)3... Книжка моя4 печатается без меня -- мне тайком от Б<ориса> П<етровича> доставили уже отработанные первые 2 листа и я зрел такие грубые коррект<урные> ошибки, что в некоторых местах совершенно нет размера! Как это тебе нравится? А Б<орис> П<етрович> сказал, что ни за что не допустит меня к книжке (* Ты не думай, что эта ревность -- пустяки. Он, напр., узнавши, что Над<ежда> Алек<сеевна> хочет ехать в Елец к моему приему -- запер ее на ключ в комнате и в неописанном бешенстве поклялся "убить ее, зарезать", если она не откажется от поездки в Елец и вообще не порвет со мною даже письменных сношений. Каков негодяй?!). При этом -- действует настолько нахально и своевольно, что печатает 2000 экз., когда я выдал расписку только на тысячу.
Что мне делать с эдаким мерзавцем? В суд? Но ведь он способен на все -- клянется, напр., черт знает чего налгать про наши отношения с Варей и т.д. Начал я "Мелкопоместн<ых>"5, но тут мы поссорились и он, идиот, в пику мне решил, что напечат<ает> 2 главу только по окончании "Сердца женщины". Просто не знаю, что делать, а дописать надо...
Начал писать я в газете "Русская жизнь", там была моя корреспонд<енция> из Орла, будет помещена еще одна вещица, написанная в форме сказки -- "Праздник"6. Гонорар -- 3 к. со строки. Пока еще не получал. Все это ты не читал и все бы мне хотелось прочесть тебе.
Ехай домой, милый Юринька!
Глубоко любящий тебя
Ив. Бунин.
Пиши скорее.
Что "баан"?
Поклон всем, всем.
114. В. В. ПАЩЕНКО
4 декабря 1891. Орел
Г. Орел, 4 декабря.
Рано утром сегодня исполнил твои слова, Варя: крепко и любовно поцеловал твою карточку и поздравил с ангелом мою бесценную жену1... Странной, новой и страшно одинокой показалась мне вчера моя каморка, когда я вернулся с вокзала. Ей-богу, как это ни покажется тебе странным, я почувствовал себя... холостяком. И потушивши лампу, я часов до 3 лежал в белом сумраке, который наполнял мою комнату. Дорогая моя, кроткая и любящая деточка! Твое вчерашнее настроение ужасно передалось и мне. Убежден, что ты доехала благополучно, но против всякого рассудка, почти весь день сегодня что-то беспокоило меня. Жаль, что ты не можешь написать мне. Зато, ради Христа, прошу тебя заехать прямо с вокзала ко мне. Нынче день прошел как-то быстро. Поцеловавши твою карточку, я лег и опять заснул. Проснулся около одиннадцати. Пришел Орлов2, потом Марья Гавриловна. Часа в два я остался один и пошел в библиотеку; на беду встретил Турчанинова, принужден был сказать ему, где я живу, хотя он и не обещался навестить меня... Вернувшись, конечно пообедал, затем опять сходил купил {Далее зачеркнуто слово: бензинцу.} бензину для чистки сюртука, купил себе баночку варенья (не думай -- недорого -- 30 к.), напился чаю, вычистил сюртук, и вот сейчас отправлюсь к Никите... Но не знаю, как еще протянутся два дня. Уж очень одиноко мне тут...
Как тебя приняла мама? что твое здоровье? Верно, пришлось мучиться целый день?.. Не забыла меня, не прошло твое настроение? Клянусь тебе Богом, и счастлив я страшно и... как бы сказать? жалко мне, боязно, когда я вижу тебя такою, как вчера -- искренней, кроткой, безгранично-любящей! Боюсь я, что это пройдет, ей-богу. Милая, ненаглядная моя! Если ты {Далее зачеркнуто слово: любишь.} дорожишь моей любовью и хочешь, чтобы она ничем не затемнилась, -- будь почаще такой милою, таким светлым ангелом, не забывай меня! За такие минуты у меня все освещается и теплеет на душе!
Весь твой, всей душою и помыслами
Ванка.
Целую твои ясные, вымытые, ангельские "глазы", мой ненаглядный друг!
P.S. А исполнила ты в 3 часа то, что обещалась?
115. Ю. А. БУНИНУ
13 декабря 1891. Орел
Совсем, брат, ты забыл меня. На три мои письма1 -- ни строчки. Ответь хоть два слова: поедешь ли домой и когда? -- Определенно. Я тебя вопрошал о серьезных вещах, -- надо же мне решить что-нибудь в своей судьбе, нельзя же мне остаться "свободным" художником.
Передай, пожалуйста, Сем<ену> Азар<ьевичу>, что я в редакции не был уже около двух месяцев; Над<ежда> Ал<ексеевна> к тому же теперь в Ельце, лечится. Мой поклон ему и всем. Что <баан>>?
Орел, Воскресенская, д. Пономаревой, кв. Шиффер.
116. Ю. А. БУНИНУ
1890-1891. Орел
Дорогой Юричка! Посылаю тебе 24 рубля. Только вчера достал. Сейчас я в Орле, приехал на два дня в редакцию; вечером напишу тебе. Через несколько дней, если нужно, можно, может быть, будет еще тебе выслать.
Глубоко любящий
тебя Ив. Бунин.
117. В. В. ПАЩЕНКО
189 1. Орел
Варенька! если есть -- занеси завтра утром рубль -- необходимо нужен!
118. В. В. ПАЩЕНКО
1891. Орел
Как дела в редакции и у Жени1?
119. В. В. ПАЩЕНКО
1891. Орел
Зверочек!
Ради Бога, приди в редакцию, если только х_о_ч_е_ш_ь 1.
Если нездоровится и не можется -- не надо! А если этого ничего нет, -- приди, деточка драгоценная моя.
Jean.
120. Ю. А. БУНИНУ
1 января 1892. Орел
Встречу непременно, буду 3-го на вокзале в 6 ч. 30 вечера.
Ив. Бунин.
121. В. В. ПАЩЕНКО
5 января 1892. Глотово
Глотово, 5 янв. 92 г.
Ну, доехал, конечно, вполне благополучно. Выслали за нами целую гору одежды -- шубы, пледы, валенки, -- так что несмотря на страшную подземку, во всю дорогу ничего не застыло... Когда легли спать, долго говорили с Юлием -- о тебе, обо мне, о моей литературе. Не подумай только, что мы пустились в критический разбор тебя. Нет, Варю-шечка, ей-богу, этого не было: он только сказал, что ты производишь очень симпатичное впечатление, а настаиваю я на противоположность потому, что знаю за тобою грехи подозревать иногда такие вещи.
Помнишь -- летом-то?..
К моем удивлению, Юлий сказал, что общий отзыв его полтавских приятелей о моих "мелкопоместных"1 -- очень хороший: хоть и очень отрывочно, но в то же время -- местами (и даже очень часто) заметны большая наблюдательность, ум, остроумие и изобразительность... Ей-богу! Ты, конечно, зверочек мой драгоценный, не заподозришь меня в хвастовстве перед тобою: ей-богу, дорогая моя, говорю тебе это потому, что придаю значение этому отзыву, рад ему и, -- честное слово, -- как другу, говорю тебе про него. Говорю же правду -- не преувеличиваю -- хоть спроси у Юлия... Думаю поэтому -- переработать их (т.е. "мелко-поместн<ых>"), расширить и издать отдельной книжечкой2... конечно, отбросив кое-что чересчур местное и личное... Так сказать -- хорошо?..
Завтра приедет отец. Узнаю, значит, смогу ли тебе послать денег. Только, кажется, дело в этом отношении дрянь -- денег у отца, вероятно, не осталось. Мать говорит, впрочем, что он хочет на днях делать купчую3 -- значит, деньги будут. Кабы мне не пришлось прожить подольше -- дождать купчей и запастись хоть немного деньгами?..
Пиши, пожалуйста. Посылаю три марки. Искренно и сильно люблю тебя и крепко целую твои бесценные лапки.
Весь твой И. Бунин.
Как здоровье? Как ты, моя деточка, ходишь в Управление в такие морозы в свой кофточке? Боюсь, ей-богу, очень.
122. Ю. А. БУНИНУ
18 февраля 1892. Орел
В Орле ничего нету, ответь, пожалуйста, в день получения этого письма (непременно), могу ли я к тебе приехать1 на... недели на 3? Пожалуйста, как можно скорее.
Карачевская ул., номера "Тула", No 3, мне.
123. В. В. ПАЩЕНКО
26 февраля 1892. Полтава
Полтава, 26 февраля.
Прости, Варюшечка, не брани меня, что только сегодня пишу тебе; я вчера хотел тебе написать, но Юлий задержал меня, говорит, подожди до завтра, тогда пошлешь письмо вместе с карточкой. А из Курска не написал тебе потому, что не было марки, -- в город не захотелось идти, -- я страшно продрог за дорогу до Курска. В вагоне был собачий холод... Да и в Полтаве погода оказалась далеко не весенней; правда, по улицам везде грязь, но холод и ветер ужасные. Вообще вчера вечером я страшно заскучал: погода тяжелая, серая, одиночество, несмотря ни на кого, сильно чувствуется. Словом, я сидел такой кислый и злой, что все удивлялись...
Странное дело! Давно ли я, кажется, из Орла, а уж жизнь в нем мне кажется далекой-далекой... Это еще усиливается мыслью, что неизвестно еще, как я ворочусь в него, найдешь ли там что-нибудь, будем ли мы наконец жить вместе. Ей-богу, Варюша, я буквально не понимаю теперь жизни без тебя: ведь жить машинально, без сознания радости жизни, двигаться, пить, есть и спать -- это не жизнь!..
В Полтаве на место надежды плохи; скорее можно надеяться на Харьков: Женжуристы имеют некоторых знакомых на железных дорогах, да и у Юлия, как тебе известно, есть, так что я прошу их написать в Харьков: эта идиотская, бесприютная жизнь невозможна!..
Прости, деточка моя, "свиненок" мой бесценный (если бы ты сейчас видела, как хорошо и ласково у меня сию минуту стало в сердце от этого слова!), что я брюзжу (есть такое слово?). Ведь в самом деле плохо!
Слышал, что в "Артисте" меня сильно "отделали"1, но сам еще не видал, -- завтра мне принесут и я напишу тебе слово в слово... Вообще буду писать больше, -- сейчас иду на почту, тороплюсь, потому что письмо заказное.
Крепко обнимаю тебя, моя сладкая, милая!
Весь твой И. Бунин.
124. В. В. ПАЩЕНКО
28 февраля 1892. Полтава
Полтава, 28 февраля.
Мне очень нездоровилось за эти два дня, Варюшечка; дорога ли сказывается или вообще такое время поганое -- не знаю, но только у меня был здоровый насморк, к вечеру лихорадило и т.п. чепуха... Не хочу этим оправдать себя в том, что я молчал эти два дня; молчал потому, что ждал "Артист" и хотел тебе послать письмо вместе с выпиской рецензии о моей бедной книге1. Но "Артиста" мне так и не достали, а в библиотеке его нету (кстати -- я подписался вместе с Нечволодовым в библиотеке, беру две книги на свою долю, читаю теперь Берне2)... Вероятно, не придется увидать и "Север", если Лебедев3 не пришлет. Не видала ли ты? Ну чего ты молчишь опять? Я, ей-богу, зверенок, начну злиться...
Да в прежнее время и начал бы уже. А теперь я не придаю этому того значения, которое придавал прежде. Часто, когда я думаю о тебе, мне хорошо и спокойно становится на душе: успокаивает и радует меня твердая вера, что ты любишь меня, что я дорог тебе, что мы уже крепко связаны с тобою общими интересами, дорогими днями в прошлом и думами о будущем. Зверенка! Голубеночек мой! Очень бы я хотел сказать тебе это сейчас... Только я сказал бы это не словами, а молча, когда бы ты прилегла ко мне и прижалась... знаешь как? Как ребеночек!
Настроение мое поулучшилось. Дни проходят однообразно. Мы почти все время -- да весь день, а я даже ночь, потому что у Юлия спать на полу холодно -- проводим у Женжуристов. Славные они люди и чувствуешь себя у них, как дома... даже, что касается до меня, то лучше дома... да и давно уже был у меня свой дом!.. Вся семья наша теперь рассеяна и никогда уже не приведется мне пожить с родными! Ну да что об этом! Плоха, друг, "весна на юге"! Метель бушует, как в какой-нибудь Вологде!.. Кстати, уехала Над<ежда> Ал<ексеевна> в Вологду? Что Борька? Что интересного в "Орл<овском> вестн<ике>"? Пришлешь ли отчет о заседании экстренного собрания4? В Полтаве так тиха и спокойна жизнь, что буквально не о чем писать в газеты.
Начала ли ты читать? Как одна коротаешь время? И главное -- ради Христа -- напиши, как здоровье? Ведь, ей-богу, я ничего не боюсь так, как твоего нездоровья...
Сегодня мы из Харькова ждем "гостей", -- приедут знакомые целой компанией; между ними будет один железнодорожник, через которого хотят мне просить места. Что же твои попытки? Как ни скверно жить в Орле относительно общества, но все-таки я бы сильно желал именно в Орле места, а то, если и в Харькове получу, опять мы будем врозь. Честное слово, Варя, жду этого, т.е. места в Орле с тобою, как новой жизни, как воскресения. Чувствуя себя с тобою спокойно, не боясь за то, что нужно ехать куда-нибудь, не боясь за свое физическое существование, я бы, кажется, словно ожил: ведь я еще не жил, не работал, томился только скитаниями по свету!
Ну, площай, свиненочек! Люблю тебя нежно, крепко, всем сердцем, -- клянусь тебе Богом!..
Весь, весь твой И. Бунин.
Новое строение, д. Волошиновой.
Не забыла ли адрес? {Адрес приписан в начале письма.}.
125. В. В. ПАЩЕНКО
29 февраля 1892. Полтава
29 февраля, Полтава.
Против ожидания, харьковских гостей приехало человек десять. Сегодня у нас, т.е. у Женжуристов, очень шумно... Есть два железнодорожника, и я науськиваю Юлия и Серпинского1 поговорить обо мне. Что-то выйдет не знаю... 26-го, Варек, почти ничего не было; были мы только у Рейдера2, собралось человек 15 хохлов, пели целый вечер и разошлись. Но на днях тут предполагается большее празднество: будет 25-летний юбилей знаменитого малорусского композитора Лисенко3 (его, знаешь, "Черноморцi", "Рiздвянна нiч", масса романсов и т.д.); меня просят написать стихи4, которые будут посланы этому Лисенко в Киев поздравительной телеграммой. Попробую...
В "Новостях" нет как нет моей корреспонденции. В номере от 25-го я видел кусочек, перепечатанный ими из "Орловского вест<ника>" о брянском уезде5 и утешаюсь тем, что, значит, моя опоздала... или Фил. Мих. не опустил письмо. Как он поживает?
Ну сегодня последний раз хочу просить тебя: пиши! Стыдно, "свиненок"! Я сегодня очень-очень люблю тебя, женочка моя хорошенькая, хотел тебе написать веселое и наинежнейшее письмо и очень охлажден тем, что почтальон прошел мимо.
Весь, крепко любящий тебя,
твой И. Бунин.
126. В. В. ПАЩЕНКО
2 марта 1892. Полтава
Полтава, 2 марта.
Опять хочу ныть, зверок! -- Замучила голова, и некому взять меня на ручки... Как, помнишь? -- ты меня укачивала... А тут еще эти харьковские "гости": целый день в доме шум и споры...
Ты, очевидно, по-прежнему не будешь писать мне. Это мне более, чем обидно... Одно могу предположить, -- что ты нездорова... так в какой же раз мне повторять, что неведение относительно тебя вообще, -- а в особенности относительно твоего здоровья -- рвет мне сердце?.. Ведь я же люблю тебя, свиненочек мой ненаглядный! -- люблю больше всех на свете! Разве ты мне перестала верить?..
Ах, как хорошо было, если бы ты могла мне выслать штук 15-20 моей книжки1. "Слава" моя здорово "растет", и нет никакого сомнения, что штук 15 разошлось бы в неделю. Я бы послал тебе денег, но у Юлия нету, а у меня... мы слишком хорошо знаем наши карманы!
Есть тут вещи, которые тебя сильно интересовали, и я мучусь желанием послать тебе их. Но, увы! -- не все можно посылать!
Целую твои губочки и мои любимые, красавицы-ручи!
Весь твой, всем сердцем
И. Бунин.
Вечер 2-го же.
Пошел с целью отправить тебе это письмо, зашел к Серпинскому (сегодня у него был вечер -- проводы "гостей") и узнал там, что мне принесут "Артиста". Пока я прождал его, прошло время для отправки письма: уже было поздно идти на почту; письмо пойдет все равно только завтра, так что разорвал конверт и сообщаю тебе рецензию обо мне в "Артисте"2. Вот она слово в слово:
" И. Бунин. Стихотворения 1887-1891 г." Бывают случаи, что ученик не понимает своего учителя, хотя и думает, что понимает. Вот, напр., юный поэт, г. Бунин. Эпиграфом к своим произведениям он взял стихи г. Фета, в которых поэт скромно сознается, что его произведения представляют собою "бред неясный". Так, он говорит:
Нет, не жди ты песни страстной --
Эти звуки бред неясный3.
А между тем, в стихотворениях самого г. Бунина ничего неясного, по нашему мнению, нет. Скорее напротив, все так ясно, все так просто, так просто, что удивляешься, к чему было беспокоиться о каком-то размере и рифме. Судите сами, -- что может быть проще и прозаичней этих, напр., строк:
Говорят, что вся клубника
Белым цветом зацвела,
Говорят, что так же точно
Грудь у девушек бела.
Аршин белых позументов
К рукавам и на подол,
Я боюсь, что это много,
Слишком много на камзол.
Вот какой предмет боязни воспевается в стихах, и притом лишенных той грации, которой так много у г. Фета. Нет, лучше, по-нашему, совсем не писать стихов, чем облекать в них голую прозу. Что-нибудь одно: или проза, или поэзия. И на все есть своя форма. Быть может, г. Бунин прекрасный прозаик: в таком случае, пусть он скорее покидает занятие поэзией".
Вот и все, Варюша. Как видишь -- и неумно, и неостроумно! Выдернуть кусочек переводного стихотворения, нисколько нехарактерного для книги, сострить насчет "неясного бреда", ни с того ни с сего причислить меня к ученикам Фета -- как хочешь, а это подло. Я, конечно, и нигде не ожидаю себе похвал, но ведь это... черт знает что! Видимо, человек мельком взглянул на книжку и от нечего делать написал несколько несвязных строк... Бедный твой муж, Варюшечка!.. Не забывай только ты меня: люблю тебя, деточка, люблю всей душой -- Бог свидетель!.. Эти строки, может быть, -- нелогичный переход, но, ей-богу, говорю искренно! Тут и без логики можно обойтись!
127. В. В. ПАЩЕНКО
3 марта 1892. Полтава
3-го утром.
Это -- мое последнее письмо. К тебе вернулась прежняя небрежность. Небрежность при настоящей любви невозможна. Если бы ты ценила мои письма, мою горячую, искреннюю любовь и самую теплую, близкую дружбу -- ты бы так не поступала. Варя! Вспомни, что людей, которые искренне любят нас -- очень и очень немного: надо ценить этих немногих! Вдумайся.
128. В. В. ПАЩЕНКО
4 марта 1892. Полтава
Полтава, 4 марта.
Прежде всего -- приказ моему дорогому, любимому свиненочку: взять как можно скорее сочинения Берне (2 т., перевод под редакцией П. Вейнберга)1. Я давно не испытывал такого наслаждения человеческим умом и благородством мысли и духа, и хочу, чтобы и ты прочитала его. Прочти, голубеночек, хотя статью Берне: "Менцель-французоед"2, -- только прочти так, как и вообще должно читать хорошие книги, -- серьезно, вдумчиво. Не мешает при чтении проводить некоторые параллели... Ну а теперь о семейных делах.
Во-первых, зверенок -- умный и милый зверь, знает, что я люблю его и что, следовательно, отрекаюсь от того, что написал в последнем письме: я получил твое письмо и, значит, думать, что я продолжаю думать так, как думал утром 3-го -- нет оснований! (Каков слог?!!) Ну об этом и шабаш. Целую твои бесценные лапочки, каждый пальчик, а это значит, в переводе на слова: "пласти былую вину!.."
Я, Варюшечка, поздоровел и повеселел. Да и в Полтаве повеселело: начались ясные, мокрые дни. А у вас? Или, лучше, у нас? Варечка! Сердце, ей-богу, сжимается, как вспомню, как ты бегаешь в своей курточке до управленья. Правда, стыдно мне, что моя жена ходит так... да что я сделаю?.. Кстати, насчет денежных дел: у Юлия сейчас подходящего ничего нету, все сам делает. Корреспондировать, при всем моем желании, не о чем: "Орловск<ий> вест<ник>", из которого мог бы взять сведения об экстренном заседании3 можно получить только у Померанца, но, к несчастию, его жена4, которая осталась в Полтаве (он в Берлине), не бережет "Орловск<ий> вест<ник>". Был я у ней вчера и, как нарочно, номера от 29 февр. уже не оказалось. Ходил к ней, впрочем, не специально за "Вест." -- нет, -- на поэтический экзамен, в роли экзаменатора. Можешь себе представить, за эти дни меня познакомили уже с тремя поэтами. Все юноши, все евреи, все очень милые и симпатичные ребята, стремящиеся только к развитию, но пишущие отвратительные стихи на гражданские мотивы. И вот меня как "опытного" в пиэтистике все приглашают их слушать: 1-го марта слушал некоего Басова5, 3-го -- Рудина6 и в четверг иду слушать -- Василевского7. Замучили, черт их возьми! И хуже всего то, что просят сказать мое мнение, а как сказать правду? Ну и приходится вилять...
Ни черта не понимаю, -- откуда взялось письмо из "Новостей дня"8! Когда я посылал предложение? Совершенно не помню... Писать? -- как думаешь?
Напиши мне -- хочешь ли ты, чтобы я снялся так, как, напр., снялся Юлий -- в таком формате. Я продал ему визиточку (знаешь, ту, с клапанами назади, "на муаре") за 2 рубля и могу, значит, сняться. Хочешь? К бороде и голове моей еще не осмелилось прикасаться ничто металлическое, за исключением гребешка... Щеголяю все в блузе и часто, ей-богу, часто думаю приблизительно так: "Это Варек позаботился обо мне. Милый, хороший мой!.."
Юлий тебе кланяется; занят он очень, так что ему нет времени писать тебе. Да и вообще он свинья на письма -- ты это знаешь.
Ради Бога, Варя, -- попытай насчет места в Орле: мне без тебя просто смерть... Заказное письмо оказалось от Евгения9, -- прислал громадную корреспонденцию, просит где-нибудь напечатать.
Посылаю тебе новую брошюрку Чехова: "Каштанка"10. Я хотел на ней написать: "Милому свиненку -- повесть о собачонке от любящего его скота". Да раздумал. Ну это уже пустяки. Будет. Плащай! Паца-алуйте меня!!
До свидания, драгоценная моя!
Весь твой И. Бунин.
129. В. В. ПАЩЕНКО
13 марта 1892. Полтава
Полтава, 13 марта.
Я люблю тебя, Варя, сильно и серьезно люблю. Я никогда не смотрел легкомысленно на такие отношения вообще, а на наши в особенности. Поэтому я много, слишком много думал о них и проверял себя и каждый раз убеждался, что мое чувство серьезно... Ты знаешь также, что прямо-таки из эгоизма каждому из нас не следует обманывать даже в мелочах друг друга и себя... Ты знаешь, следовательно, и то, что я не вру тебе, если говорю, что единственная моя мечта теперь -- жить с тобою. Но что же я сделаю?.. Харьковские железнодорожники обещали мне непременно достать место. Но если вообще трудно верить людям, то в случаях обещаний места -- в особенности. Также мало верю я и Вырубову1. Ни черта из этого не выйдет... К тому же ты говоришь: "набирайся сил к зиме"... Значит, мне еще слишком рано учиться на счетах...
Евдокимову письмо послал2 еще 9 или 8-го -- не помню. Ответа еще нету. Домой написал3 в то же время убедительнейшую просьбу, подкрепленную припиской Юлия, выслать мне 20 рублей, с тем, чтобы, получивши их, тотчас отослать в Елецкую гимназию за бумагами. Все поименованные тобою имеются, кроме вида о благонадежности... Словом, бумаги будут у меня через 2-3 недели.
Не удивляйся, что так давно не писал. Право, тяжело писать при твоем отношении к нашей переписке. (Ей-богу, у меня от стыда даже перед стенами уши загораются -- так много я толковал об этих письмах!) Ведь, напр., я буквально не знаю, как ты прожила без меня эти почти 20 дней -- буквально! (Примерно -- столовые. Спрашиваешь меня не буду ли я иметь чего-нибудь против этого? Конечно, ничего, но какие столовые, где, когда, кто затевает и т.д. и т.д.?) В двадцать почти дней ты написала мне 3 письма. Значит, нет потребности писать и что же об этом толковать? Даже такая небрежность: пишешь письмо 8-го и опускаешь его 11-го! Ведь не шло же оно 4 дня до Полтавы. Да, Варя, небрежность, не сердись за это. Я не обидеть тебя хочу и не хотел, когда написал тогда4. И теперь это повторяю. "Как же ты, мол, писал мне другое в прошлом письме"? -- Обрадовался и сказал под влиянием настроения. Но теперь повторяю сказанное опять. Верю тебе, что любишь, но что касается писем... Ну да будет!
Прощай, Варек. Не сердись за серьезно-деловой тон. Помни, что всегда был и буду искренно весь твой.
130. В. В. ПАЩЕНКО
16 марта 1892. Полтава
Полтава, 16 марта.
Сегодня получил Юлий твое письмо1. Ты мне, очевидно, не хочешь писать, хотя сердиться тебе, Варек, ей-богу, не за что... Нуда об наших делах можно потолковать особо, а сейчас спешу на почту отправить тебе прошение. Бесконечно благодарен тебе за хлопоты и целую лапочки. На счетах начну учиться сегодня же. О бумагах, которых еще не получил, нынче пишу снова2. Господи! Если бы только удалось привесть в исполнение это дело!..
Весь твой И. Бунин.
От Лебедева получил письмо3, возьми No 9 "Севера", прочти рецензию4 -- интересно!
131. В. В. ПАЩЕНКО
17 марта 1892. Полтава
Полтава, 17 марта.
Милая Варюшечка, если б ты знала, как мне не хочется сейчас заводить с тобою даже мало-мальски неприятный разговор! Эти два чувства -- одно ласковое, любовное, которое хочет оттолкнуть все неприятности и возбуждает одно желание -- без слов, без всякой невеселой мысли обнять тебя и начать целовать губки, лапочки, "глазы", -- а другое -- напоминающее, что эту невеселую мысль, эту темную точку нельзя устранить -- путают и мучат меня! И на каждом шагу такое раздвоение... и из-за него-то я не писал тебе...
Пойми меня. Ведь я люблю тебя, ведь всякое мое хорошее душевное ощущение связано с тобою. Трудно это рассказать, а между тем это так. Вот хоть бы эти дни. Каждое солнечное утро, когда я через городской сад иду в библиотеку, чувствую теплый легкий ветер, который сушит дорожки -- вызывает во мне воспоминание о прошлогодней весне, о елецком городском саде и об милой высокой девушке, которая в своем драповом пальто, в картузике, быстро идет по аллее и близоруко вглядываемся, ищет меня!.. Каждый вечер, когда в том же саду играет музыка (у нас она уже играет), звуки веют на меня орловскими вечерами, когда ты уходила в сад с Сашей1, а я любил тебя и затаивал в сердце нежность к тебе и светлую грусть, -- и время это мне кажется далеким и в сердце звучит что-то грустное и хорошее! Уйду ли на конец Нового Строения, где вдали открывается поле и вечерние лиловые дали, -- зашевелится что-то поэтичное и любовное... "Вот в такой вечер идти бы с Варей рядом куда-то далеко, далеко!.." Поверь, Варечек, милый мой, -- я говорю тебе, может быть, неумело, несильно, не вызываю в тебе ясного представления о моих думах и ощущениях, но, ей-богу, это все правда. А как мне сильно, до отчаяния хочется этого места в Орле, этих дней, когда бы я мог знать, что ты теперь моя жена, что мы вместе проведем вечер и чисты и спокойны будут наши брачные ночи, чтобы я мог думать с тихою радостью:
Теперь лампады луч заветный
Мне тихо светит в час ночной,
И смотрит с радостью приветной
На поцелуй любви святой,
На взор, исполненный душою,
И на склоненную ко мне
С улыбкой ясного покоя
Головку в мирном полусне2.
Ну, Варечка, ты понимаешь же меня! Я хочу полного, цельного в наших отношениях! А какое же полное, когда мне приходится упрашивать тебя писать, когда твои письма являются как бы вынужденными, когда тебе не хочется писать и ты принуждена вместо 11 марта помечать письмо 8-м! (Ты пишешь в нем о впечатлениях от "Каштанки", а "Каштанку" я послал тебе в субботу 7, следовательно, она могла прийти только 9 в Орел. Как же ты пишешь о ней 8-го?) Или эта приписка: "Господи! Хочется еще написать, а Муся не дает"... Бывало, в письмах из Ельца ты повторяла эту фразу точь-в-точь, только тогда мешала мама. Неужели нельзя выбрать время?.. И отчего ты могла писать мне такие теплые, задушевно-любовные письма, когда я был в Глотовом в ноябре? Настроение было другое, Варя!
Я в первый раз в жизни не смог написать тебе в течение недели. И ты за это осердилась и не хочешь уже писать мне, а пишешь через Юлия. "Не хочешь, мол, писать, -- не надо! Просить не стану"... Я еще ни разу {Далее зачеркнуто: не выставлял, или лучше не выставлял, а просто...} не гордился так перед тобою... А теперь я уже, наконец, не могу и буду принужден молчать или же говорить только о делах, задавливая свои ощущения. А писать обыкновенно, как бы хотелось, повторяю, не стану, -- не могу. Молчание очень неприятный ответ, а я уж не раз слыхал от тебя его. Ну вот и все... Пожалуйста, не будем больше толковать об этом...
О делах могу сообщить немного: на счетах учусь, -- оказывается это очень нехитрая махинация, -- утром часов с 9 и до 3-х, т.е. обеда, занимаюсь Юрьевой статистикой3, -- в бесчисленных таблицах подвожу итоги. (Начал я у него заниматься с 9-го числа, за 15 рублей в месяц), гуляю, читаю, думаю... В "Полтавских вед<омостях>" мне предложили сотрудничество4, -- писать фельетоны, обещались платить по 2 копейки за строку, но что же мне дать? Нужна преимуществ<енно> беллетристика. В "Харьк<овские> вед<омости>" послал корреспонд<енцию>5, в "Новости" тоже, -- о будущей в сентябре сельско-хозяйствен<ной> полтавской выставке и об заседании сельско-хозяйств<енного> общ<ества>6; был раза 2 в концертах, слышал Серебрякова, Михайлова и Чернова7. Чудная вещь эти концерты! Ей-богу, несколько дней как очарованный ходишь, просветленный и облагороженный. Поразительно сильное впечатление произвел на меня романс Рубинштейна на слова Гейне -- "Азра"8!..
От Лебедева получил письмо, бранит и в письме, как и в рецензии9, меня за невнимание к форме -- иногда, впрочем, -- и восхищается "неподдельной поэзией" стихотв<орения> "Три ночи". Как я рад, что он человек со вкусом: ведь правда это мои лучшие стихотв<орения>.
Прочла рецензию в 9-м No "Севера"? Прочти, а пока прощай. Крепко люблю тебя и крепко целую, дорогая моя! Сладкая моя девочка!!
132. В. В. ПАЩЕНКО
19 марта 1892. Полтава
Полтава, 19 марта.
На войну меня не возьмут -- это ты знаешь; мы об этом толковали многое множество раз и странно, что ты забыла про 2-й разряд моего ополченства1. Не знаю, жалеешь ли или радуешься этому ты, а я сильно доволен. Идти или быть взятым на войну за освобождение, за народные интересы, как, напр., на войну 1877 года2 -- имеет цель; но участвовать в идиотской, бессмысленной резне, возникшей из-за дипломатических пошлостей (именно такова будет теперешняя война3) не только не имеет цели, но даже подло. И, следовательно, я, довольный тем, что мне вообще не придется рисковать жизнью из-за противного всякому мало-мальски образованному человеку дела, теперь доволен вдвойне. Что же касается участия в войне сестрой милосердия4... это, конечно, несколько другое дело. Одно скажу -- пойти в сестры милосердия -- значит сделать большой шаг (не с моральной точки зрения, -- я об ней не говорю) -- для личной жизни всякого. Ты его уже сделала, -- значит, поставила на карту свою жизнь, свое здоровье, свое будущее положение, место в Управлении. Осуждать или не осуждать не смею, тем более, что этот шаг сделан, поправить или шагнуть назад нельзя (раз записалась -- хочешь не хочешь -- возьмут) и ты мне говоришь о нем уже тогда, когда он сделан. Это, конечно, весьма неестественно: человеку, с которым ты связала свою жизнь, который считает тебя близким на всю жизнь, можно было сказать об этом раньше, чем поступить так или иначе. Можно было поступить как угодно... но, право, сказать можно было раньше. Напр., я если бы вздумал, твердо решил переселиться, положим, в Америку -- сказал бы тебе об этом, а не написал бы письмо уже из Нью-Йорка: "переселился, мол"...
Убежден, что когда я говорил, что доволен, что не пойду на войну, ты подумала приблизительно так: "трусость сидит в нем!" Ну и что же, хотя бы даже и в самом деле у меня не убеждение говорит, а трусость? Трусость, -- которая заставляет человека отказаться, напр., от своих убеждений -- дело скверное, но ведь и военная храбрость (да и вообще всякая, которая вытекает из душевного безумия) -- не особенно важна. Сердце человека, который воспламеняется при звуках маршей, вспыхивает при виде крови, дыма и выстрелов -- сердце дикаря, сердце, в котором остались, перенаследовались задатки разбойничьих народов. Было ведь время, когда и дуэлисты считались мужественными и благородными господами; и это время проходит, и в будущем будут иные идеалы и храбрости, и душевного благородства, и человеческих отношений.
Прости мне, зверок, но я скажу тебе вот что: не исключительно тобою руководит пойти в сестры милосердия -- желание помогать раненым, -- нет, не исключительно. Я думаю это потому, что ты об этом толковала давно, когда еще никто и не думал о войне. И не раз толковала. На этом основании я думаю, что тебя увлекает почти внешняя форма этого дела, сознание подвига, какая-то возвышенная красота его... А может быть, я ошибаюсь... Вспомни только, что редкий студент-медик, новичок, выдерживает без обморока операции. А ведь там будут делать их не на мраморных столах, без всяких хлороформов. Вдумайся, представь себе эти картины... Ну, словом, я в себя не приду от этого известия! Спасибо за него!..
Письмо твое такое любовное и хорошее, что хотелось бы сказать многое тебе. Но, ей-богу, у меня все отступает теперь Бог знает куда...
Что я напишу Женьке5? Что с нею?
Что за личность этот новый сотрудник. Почему он "приличный, а (главное) способный"? Из "Южного края", из подлой кабацкой газеты6! Недурно!
А, впрочем, ну их всех к черту!..
Прощай пока, Варек, милый, хороший мой. Пиши. А то и я буду молчать. Крепко целую глазы, лапочки и в_с_е, в_с_е.
Глубоко любящий тебя, весь,
звереночек, твой И. Бунин.
P.S. Карточки пришлю. Я было раздумал сниматься... Повестку на деньги получил (из дома), отсылаю за бумагами. Ну, ей-богу, смерть моя!.. Зачем ты мне написала про эти сестры мил<осердия>!?
133. НЕИЗВЕСТНОМУ ЛИЦУ
После 19 марта 1892. Полтава
Серьезно, мурлык, все нездоровится! Ты, конечно, дурак от природы и подумаешь, что я вру, но я не вру. Но, несмотря на это, живу "недурно". Описывать как -- не буду, да это и не нужно, а сказать вообще -- пожалуй, можно. Только сильно томлюсь порой: хочется мне поскорее места да иногда так потянет к моей дорогой "собаке", к Варюшечке, что "сил моих нету", выражаясь словами Орлова. Ей-богу! Прошу тебя серьезно -- если увидишь ее -- попроси не бросать хлопоты о месте мне (NB). Да вот еще штука: душу всю вымотало ее сообщение, что она идет в сестры милосердия 1. Впрочем, об этом толковать не буду ни слова. Только ты не подумай, что я могу осуждать за это...
Жалко мне, знаешь, Орла, ей-богу. И не потому даже жаль -- оставим это пока, -- что мои одинокие зимние вечера, когда слабо горела лампочка, затихало все и в мою душу погружалась с слабым стоном печаль, точно зимний ветер, свистящий в стенах и щелях старого оставленного дома, -- освещала и согревала порою Варенька, а просто потому, что все прошлое -- наши лучшие дорогие дни. Странная, необъяснимая вещь -- жизнь вообще, а в частности то, о чем я говорю. "Пока живешь -- не чувствуешь жизни". Согласись, что это очень контрастно и, пожалуй, дико в сущности. Я думаю, что это происходит потому, что мы не умеем ценить жизни, ничем не удовлетворяемся и всегда хотим большего, чем у нас есть. Это очень старо, но как все старое -- верно.
Мы, ослы, вместо того, чтобы свободно пощипывать травку да муравку, когда она есть, навьючиваем себя мешками и тащим их куда-то, -- вероятно, к Смерти, которая все идиотски-равнодушно мелет. Тот имеет все, кто не имеет ничего; у кого есть много, у того всегда мало... Ей-богу, верно!
Отчего мы всегда недовольны и только ждем, что будем довольны? Для какого времени мы готовим себя? Мальчик приносится в жертву юноше, юноша -- мужу, муж -- старику. А когда старик хочет начать ж ить для жизни -- приходит Смерть! И это верно!
Утренние зори, соловьи, весна, милый взгляд девушки -- в сущности ничто -- и все! Все заключается в молодости. Мир -- зеркало, отражающее то, что смотрится в него. Все зависит от настроения. Много у меня бывало скверных минут, когда все и вся казалось глупо, пошло и мертво и это было, вероятно, правда. Но бывало и другое, когда все и вся было хорошо, радостно и осмысленно. И это было правда. Самые веские доводы доказывали мне, что жизнь -- ерунда, что нет конца моему горю и нет больше радости. Но "время все берет"... и на утро еще более веские доводы говорили мне, говорили сильно, что много и хорошего в жизни и с радостью соглашался я с этим голосом. И только тот, кто глуп, как рекрут в чреве матери, может по-мальчишески сказать -- "жизнь -- ерунда!" Шансы за то и за другое равные. Как же сметь решать в одну сторону?
Ну, однако, расфилософствовался! Извини, милая моя мурлыщечка! Только я говорил серьезно.
Больше писать не хочется. Напиши мне, если захочешь. Адрес у Вари.
Что дядя, твой дядя (ей-богу, он похож на дядю!) -- Менелай? Черкни об нем. Небось экзамены теперь?
Искренно любящий тебя
Ив. Бунин
NB Поклон -- тетеньке2, поцелуй -- дорогой "собаке"
(Это уж по-гимназически!)
134. В. В. ПАЩЕНКО
22 марта 1892. Полтава
Департамент
"внутренних" дел
________
Главная почтово-
телеграфная контора
любовных переписок.
________
Отделение взаимных
излияний.
No (по реестру) 1.
Полтава, 22 марта,
Жандармская улица,
на дворе дождь, в доме --
насморк, во всем ми-
ре -- поздний вечер
и сон счастливых
супругов, собак и
сторожей...
Comment vous porter-vous, --
madame? {Как вы поживаете, мадам? (фр.)}
Задавши такой вопрос, я сейчас же, почти моментально, сообразил, что все равно Вы, madame, не имеете возможности ответить мне на него через две минуты... даже более: горький опыт научил меня терпению и -- увы! madame, я теперь не ребенок и привык помнить, что на такие вопросы ответы получаются иногда не через две минуты, а через две недели, а иногда и совсем не получаются. Что делать, madame? Терпение -- наш долг, наш, можно сказать, христианский долг!.. Да, так вот сообразивши это, я решил в ожидании Вашего ответа, ответить Вам без вопроса, начать свое письмо с изложения моей жизни. Вы, конечно, интересуетесь? А если не интересуетесь, то все-таки это ничего: письма принято начинать словами: "Я, слава Богу, жив и здоров" и т.д. (Ах, как было бы хорошо, если бы письма с такими началами всегда имели такой скорый и милый конец, как "и т.д." Ей-богу!)...
Ну-с, так я, слава Богу, жив, но нездоров. Конечно, это не значит, что я шагаю по Полтаве как гальванизированный труп, и что все собаки на меня брешут в благородном негодовании, но все-таки... я нездоров, madame! И будь я сейчас в Орле, и сиди около меня Варя, я бы слег в постель и стонал бы так жалобно, как самый молодой и сентиментальный поросенок... Ах, madame, вы, дитя, обломок льдины Белого моря, понятия не имеете, что такое благословенный юг! Снегу нету уже полтора месяца, выпадают иногда чудные вечера, музыка дивно гремит в Круглом саду1, но лица музыкантов сини, как котел, от ветра -- и в общем, черт знает что! Носовые платки исчезают один за другим под кроватью в корзинах с грязным бельем (какие противоположности в мире, madame -- гря-зное бе-лье!), а я простуживаюсь самым аккуратным образом буквально 7 раз в неделю!
Не замечаете ли Вы, что мое письмо напоминает2... нет, не скажу, что напоминает... а впрочем, скажу: (только Вы не соглашайтесь со мной!) -- маленькие беседы "Орловск. вестника"3?.. Но что бы оно ни напоминало, я чувствую себя сию минуту не Карповым, даже не Борисом Петровичем М-сье Гном4, но самим Гейне. И чувствуя себя Гейне, я чувствую, что Вы будете чувствовать в моем смехе сокрытые слезы и сумеете расплесть этот странный венок, сплетенный из кипарисовых веток и виноградных веселых лоз! (Ей-богу, -- собственное сравнение, а не Гейневское! Каково?)
Получил от Грицевича письмо5, просил деньги. О, Варек! Если бы ты знала, как мне горьки такие письма с напоминанием. Но, Господи! -- что же я сделать мог раньше? Я как собака брожу уже давным-давно без пристанища... Посылаю ему деньги завтра и глубоко рад, что развяжусь с господином жандармом.
P.S. В "Новости" послал еще корреспонд<енцию>, одна (в No от 19 марта) уже напечатана6. Пришло в голову послать тебе 2 письма Гайдебурова7. Не затеряй (NB)
На счетах уже действую прекрасно.
135. В. В. ПАЩЕНКО
23 марта 1892. Полтава
Полтава, 23 марта.
Варюшечка! Дорогая моя! Милая! У меня такое страстное желание поскорее назвать тебя женою, так сильно хочется поскорее быть с тобою, чувствовать, что ты моя, навсегда, любить тебя, целовать твои "вымытые" глазочки и "мои" ненаглядные ножки, -- что я очень странно настроен, получивши сейчас твое письмо с запиской Поливановой1. Господи! опять мы не будем вместе да и боюсь я, что Вырубов, узнавши, что у меня есть место, не будет хлопотать больше, -- мол, теперь не надо2. Но с другой стороны, что же делать? Ведь поселиться в Харькове или Екатеринославле -- много, много хуже. Тут ты будешь часто ездить ко мне, будем с тобой бродить под Смоленском, в лесах, буду я глядеть на моего зверочка, целовать его ручки и набираться силы до будущего свидания, до следующего воскресенья... Отказываться теперь от этого места, -- Юрий, конечно, тоже говорит -- невозможно и дай Бог, чтобы устроилось. Попроси, пожалуйста, Над<ежду> Ал<ексеевну> написать что-либо вроде рекомендательного письма о моих "способностях" -- сходи к ней сейчас же как получишь мое письмо, -- и в тот же день отправь прилагаемое письмо к Поливановой в Смоленск3. (Адрес Поливановой тоже спроси у Надежды Алексеевны). Устрой -- все, ради Бога, с одного маха. Если ж письмо, которое (я думаю) напишет Н<адежда> А<лексеевна> тебе не понравится -- не отсылай его вместе с моим, пошли одно мое.
Прости за короткое письмо. Клянусь тебе Богом, я так настроен, что у меня одно ощущение, одни слова просятся: "Варя, милая, бесценная моя!"... Не смейся, Варечек, но у меня сильно отозвалась радостью внутри та мысль, что я скоро, если это устроится, поеду через Орел и увижу тебя. Это, может быть, по-детски, но ведь ты сама не хотела бы, чтобы я всегда был взрослым. Да и вообще, не дай Бог этого!.. Пиши, -- поедешь ли на Пасху домой. Я боюсь, что когда я буду проезжать в Смоленск, не увижу тебя, а я измучился по тебе. Позабудь о моих письмах, о моих подозрениях! Все вытекает из того, что я люблю тебя серьезно, боюсь за то, чтобы на наши отношения не упадала ни одна тень неестественности...
Извини -- корябаю очень. Но, ей-богу, у меня стоят на глазах слезы. Ты видала их одна и верю, что ты сумеешь объяснить их чем-нибудь другим, чем сентиментальность...
Все, все крепко целую! И хотелось бы мне не на письме сказать это, а посадить тебя на коленочки и обнять всю, поцеловать покрепче-покрепче! Люби меня, Варюшечка, не забывай меня!
Весь твой, весь Ив. Бунин.
Пошли прилагаемое письмо в Смоленск заказным. Даже если не узнаешь у Над<ежды> Ал<ексеевны> адрес Поливановой (хотя постарайся), пошли просто: "Смоленск (?) {Знак (?) поставлен на левом поле письма перед предполагаемым именем-отчеством Поливановой.} Екатерине Павловне Поливановой" (кажется ее так зовут), ее знают. И у Над<ежды> Ал<ексеевны>, еще раз прошу, -- попроси рекомендательное письмо, пошли вместе. Да поскорее!
136. Е. П. ПОЛИВАНОВОЙ
23 марта 1892. Полтава
Полтава, 23 марта 92 г.
Многоуважаемая
Екатерина Павловна!
Я получил из Орла известие, что в редакции "Смоленск<ого> вестника" открывается место секретаря1, на которое Вы любезно соглашаетесь рекомендовать меня. Приношу Вам за это мою искреннюю благодарность и с удовольствием готов занять его, если это будет возможно, -- газетное дело давно уже является для меня родным и дорогим, и я постоянно мечтал, чтобы пристроиться к нему где-нибудь поопределеннее. В то же время я могу сказать о себе, что имею о нем некоторое представление, занимаясь довольно долго в редакции "Орловского в<естника>", где исполнял разнообразные обязанности, писал передовые статьи, сдавал беллетристический и другой материал, знаю корректорское дело, -- приходилось читать последнюю корректуру, -- о чем может засвидетельствовать редактор этой газеты Н. А. Семенова.
Мои чисто литературные занятия, кроме сотрудничества при редакции, состояли в корреспондировании в газеты "Новости", "Русская жизнь" и др., -- стихотворения же мои, как Вам может быть известно, помещались в "Сев<ерном> вестн<ике>", "Наблюдателе", "Неделе" и др. изданиях...
Будьте добры -- известите меня, если Вам не составит это труда, могу ли я рассчитывать на получение этого места. По получении Вашего письма я тотчас могу поехать в Смоленск для окончательных переговоров.
Теперь я временно в Полтаве у брата, так что адрес мой: Новое Строение, д. Волошиновой.
Еще раз душевно благодарю Вас за желание содействовать мне.
Уважающий Вас Ив. Бунин.
137. В. В. ПАЩЕНКО
25 или 26 марта 1892. Полтава
Сию минуту получил твое письмо, открытое... Не могу выразить тебе, до чего оно горько мне! Жалко до невозможности!.. И не понимаю, Над<ежда> Ал<ексеевна>, вероятно, смеется надо мной? Глумится? Иначе, что же это за поступок? Когда получила письмо, что меня приглашают, тогда она не посоветовала телеграфировать, а теперь "телеграфируйте Ив. Ал."? О чем? Необыкновенная надобность сообщить, что место занято! Да и понятно: десять лет меня ждать не станут... Да, следовало раньше поторопиться!
И вот теперь опять идиотское сиденье в Полтаве в ожидании чего-то. Эх, кабы я был в Орле-то! В ту же секунду уехал бы в Смоленск... А переписка за 1000 верст -- вещь не быстрая. Нечего сказать, удача мне во всем, Варенька.
138. В. В. ПАЩЕНКО
29 марта 1892. Полтава
29/III 92 г.
Никак не могу начать это письмо! Сижу и улыбаюсь... Чья же ты теперь собака? "Чузяя, улишная, или моя?" А мордочку, которая сказала бы это, хлопая глазками быстро-быстро ("я собака чузяя... ну стось?"), расцеловал бы всю, всю, каждую черточку, с самой нежною любовью! У, дорогая моя, умненькая девчурочка!.. Только как теперь твое здоровье? Не думай, Варек, что я не думаю о тебе, о твоей усталости; ей-богу, каждый вечер, как ложусь спать, думаю: "Теперь Варек спит -- прижухнулся... Уморилась моя ненаглядная"... Да ничего, Варек! Это благородно и хорошо. Вот погоди, будем жить вместе, буду я тебя убаюкивать, буду целовать твои утомленные глазки... Но когда же это? Боюсь я, что ничего-то не выйдет из Вырубовских обещаний1. А если даже выйдет, напр., к осени, то ведь это мучение! До каких же пор я буду шататься? Вот ты говоришь -- поучиться надо. Да еще бы не надо! А это было бы можно только тогда, когда я наконец почувствовал бы под собой "твердую почву".
Был я, Варек, в Харькове, вчера вернулся, а поехал в четверг2 вечером; возвратиться поскорей хотелось потому, что знал (ты написала), что ты мне напишешь. Только какое это письмо из "Сев<ерного> в<естника>"3? Убей меня Бог, если я посылал что-нибудь; даже и не думал. Письмо пришло в Орел, значит я и послал стих<отворения> из Орла. А ты знаешь, что я не посылал. Очевидно, это вторичный ответ относительно тех же стихотвор<ений>, про которые -- помнишь? -- написал на открытом бланке Волынский4. Письмо и карточка (varum?) {а почему (нем.).} осла Леона5 возмутили меня. Не пошлю я ему ничего... Да уж, кстати, о стихот<ворениях>: в 3-й книге "Наблюдателя" ругают меня, как собаку6, но, по счастью для меня, опять глупо. Говорят, что вся книга состоит из слез, что я повествую в каждом стихотв<орении> о своих муках, о своей мировой скорби и т.д. Где это у меня? А оканчивается рецензия так: "Мы не знаем, родня ли г. Бунин знаменитой поэтессе Екатерининских времен Анне Петровне Буниной, которой за ее вирши дали лиру с бриллиантами, но можем уверить г. Бунина, что теперь лир не дают даже и не за бунинские стихи"... Передаю не буквально, но смысл таков. Прочти. И странно -- это говорит "Набл<юдатель">, в котором была напечатана почти 1/3 моей книжки!.. Ну да черт с ними!
За что это ты хотела написать мне резкостей, увидавши мое письмо к Ев<гении> Вит<альевне>7? Что я там "широковещал"? Ведь ты же сама просила меня написать ей, говорила про ее пессимизм и вот я, как бы по случаю, написал, написал, впрочем, искренно то, что думал. Но ни широковещать, ни поучать я не хотел и не дурак, чтобы думать, что писал ей необыкновенную мудрость. Эта мудрость дешевая, старая, но, вероятно, ее надо вспоминать почаще... А за что ты могла рассердиться -- этого сам Соломон8 не поймет.
Карточки еще не готовы, фотограф меня надул, говорит, что страшная масса работы. Готовы будут в четверг. Следовательно, послать тебе будет нельзя, -- ты будешь в Ельце?.. Снялся я en face (кабинетные 1/2 дюж<ины>)9 и в профиль (визитные 1/2 дюж<ины>) и натворил ерунды: дело в том, что в Полтаве две фотографии принадлежат Варшавскому, -- одна называется "Новороссийская фотография Варшавского", а другая просто "Фотогр. Варшавского", и "новороссийская" много лучше, а я этого не знал и снялся у "Варшавского -- просто"... Ну да ничего.
Как же ты не знаешь, сколько пробудешь в Ельце? Отдохни, Варюшечка! Только слышишь, собака, вот тебе приказ (надеюсь, что ты это слово не поймешь буквально, а если и поймешь, то вспомни, что и ты можешь мне приказывать -- клянусь Богом, с наслаждением исполню): будь умница, не якшайся с разными Левитусами10 etc; помни, что все это -- жалкие пародии на людей, на ум, на остроумие и на изящество, и не пародии только на глупость и отвратительное самомнение, Мы, Варюшечка, еще очень молоды и нам стыдно преднамеренно примыкать к дуракам. Долг каждого молодого человека -- рваться повыше, получше куда.
А из Ельца напиши, сообщи свой адрес, не забудь похристосоваться со мною в Светлый день11, вспомнить твоего самого преданного друга.
Весь твой, весь И. Бунин.
139. В. В. ПАЩЕНКО
10 апреля 1892. Полтава
Полтава, 10/IV 92 г.
Даже не могу сказать тебе, Варя, -- "Христос Воскресе!" Право, если вдуматься -- это хорошее, сильное слово и стыдно его говорить бессознательно, говорить тогда, когда оно не отдается сильно и радостно в душе. Ни силы, ни радости у меня нету. Я настроен не вяло, -- у меня, напротив, как-то окаменело все, но радости даже и признаков не имеется. За Страстную и за эти дни праздника у меня черт знает что творилось в душе. Может быть, это происходило оттого, что все разъехались, что на квартире Женжуристов живем мы только втроем -- я, Лидия Александровна и Юлий, что самый праздник мы встретили, как какие-нибудь одинокие степняки, что Лид<ия> Ал<ександровна> все время больна и в доме стоит тишина и мертвая скука, но это все равно: значит, в этой тишине всплыло то, что на людях меньше заметно. Праздник и ожидание праздника настраивает как-то особенно, нервы становятся более чутки, и невесело было нам с братом. Дико и странно казалось нам, что мы с ним в Полтаве, черт знает где, далеко от родины, за тысячу верст от семьи, с которой, может быть, уже никогда-никогда не придется пожить. И сознавать это мне, у которого нету ни кола ни двора, мне, находящемуся а la belle Иtoile {(ночью) под открытым небом (фр.).}, было особенно невесело... Не упрекни меня за этот тон, Варюша! Право, я ничего не преувеличиваю, а напротив, еще забываю многое...
Ну да, словом, и еще раз прошу тебя: увидишь Вырубова, -- попроси сказать -- врет он или нет 1? Ради Бога прошу! Я не могу быть в таком положении! Исполни и напиши мне: сил моих нету!
А пока прощай. В Елец не писал потому, что не хотел, чтобы мое чувство или -- как бы сказать? -- наши отношения прикасались к Никитенкам, от которых мне веет Ельцом, Ворглом, прошлым летом... Мне больно, обидно и горько было бы снова соприкоснуться с этим.
Страшно сильно я был обеспокоен телеграммой "Русских ведомостей", в которой говорилось, что "управляющий министерством путей сообщения распорядился о немедленном удалении из учреждений этого ведомства всех женщин", написал тетушке2, чтобы она узнала (кстати -- я от нее получил очень ласковое и теплое письмо3), но теперь успокоился: думаю, что если бы это распространилось на ваш контроль, ты бы уже давно знала и написала бы мне.
Ради Бога, (исполни, если любишь) узнай у Вырубова окончательно да поскорее.
Глубоко любящий тебя, весь твой
искренно И. Бунин.
140. В. В. ПАЩЕНКО
13 апреля 1892. Полтава
Полтава 13/IV 92.
Сегодня, Варюшечка, я получил место в Москве, в ветеринарном статистическом бюро1. Работа будет временная, жалованье -- 1 руб. в день. Решил туда ехать 20-го. Но сегодня же пришлось перерешить, -- ехать сегодня и ехать черт знает каким окольным путем -- через Минск: у супругов Женжуристов произошла развязка -- они разошлись2. Лид<ия> Ал<ександровна> уезжает навсегда из Полтавы к родным в Минск, и вот я везу ее, потому что она еле жива. Следовательно, буду в Орле... или нет, слушай так: нынче вечером выезжаем из Полтавы; путь лежит через Ромны, где мы будем завтра к вечеру; в Минске будем тоже вечером -- в среду. Затем от Минска на Орел надо ехать по Московско-Брестской до Смоленска и далее по Орловско-Витебской. Так как это письмо ты получишь в среду утром, то при желании ты могла бы в тот же день достать мне билет по Орловско-Вит. и послать в тот же день в Минск по адресу: Минск, Подгорная ул., д. Верховского, Надежде Ивановне Маковой3, для Л<идии> Ж<енжурист>. Вероятно, твое письмо получится в Минске в пятницу, и в пятницу же я выеду оттуда. В Орле буду... не знаю, как поезда сойдутся... вероятно, вечером в субботу. В Минске это узнаю и пришлю тебе телеграмму (обозначающую только одно, -- когда приеду: "вечером" или "утром" и только). Встреть меня, дорогаечка! В Орле пробуду дня 4-5. Прости за сухое, деловое письмо -- все расскажу, обо всем поговорим в Орле.
Безгранично преданный тебе
И. Бунин.
141. Ю. А. БУНИНУ
18 апреля 1892. Орел
Орел, 18 апреля 92 г.
Ты, верно, уже знаешь, милый мой Юринька, что со станции Бахмача Либ<аво>-Ром<енской> дороги я повернул на Орел, так как индюшонок1 чувствовал себя совсем хорошо и поехала с братом2. (Кстати, -- не понравился!) Вчера ночью приехал сюда. Сижу с Варей, которая крепко целует тебя... Твою записочку в Ромнах передал мне этот Володя. Мне тоже страшно грустно стало по тебе, как поехал. И с чего пришло тебе в голову, что я мог хоть минуту помнить твои вспышки! Х<...> это все, и мне жалко-жалко тебя, дорогой мой! Как ты теперь один? Опустело как-то все в Полтаве, мне кажется?.. Что Ив<ан> Миронович3?
Варя страшно жалеет, что я отказался от места в Екатеринославе. Она бы, говорит, с удовольствием жила там. Буду нынче писать Мельникову4 -- какое место он обещал в Екатеринославе. Если очень хорошее, постоянное, и если есть очень верные шансы на то, что будет другое место Варе, -- уеду туда.
Но не вздумай, что я не поеду в Москву5.
Пришли поскорее деньжонок, так, чтобы хватило на Орел, на Глотово, на билет из Полиут<?> и на Москву. Милый, ей-богу, нельзя не просить!
Прощай пока. Целую тебя и твою руку.
Глубоко любящий тебя
Ив. Бунин.
P.S. В "Мире Божьем" сравнительно хорошая рецензия6.
Пиши:
Орел, конечно, Карачевская, NoNo "Тула", No 3.
142. Ю. А. БУНИНУ
8 мая 1892. Орел
Орел, 8 мая 92 г.
Пишу наугад, не зная, где ты. А вот где я -- так ты рот раздерешь от удивления!.. В редакции, братка! Приехал Бор<ис> Петр<ович>, помирился со мной и упросил у него работать1; жалованье 50 рублей; Вырубов, со своей стороны, обещает меня устроить2, если не в Управление Орловско-Витебской дороги, то Грязской, которое переходит вскоре в Орел. После мучительных, ей-богу, мучительных колебаний, я послал Москву к черту и остался. Все равно 2-3 месяца продержусь тут, а там в Управление. На всякий случай, умоляю тебя -- напиши Мельникову об месте, которое он прочил мне в Екатеринославе. Если окажется там два места, для меня и для Вари, мы бы сейчас же переехали туда. Разузнай и похлопочи, Христа ради.
Служу здесь уже с неделю. Борис опять поссорился с Над<еждой> Ал<ексеевной> и уехал путешествовать.
Пиши мне:
Карачевская, NoNo "Тула".
Лидке я писал в Минск3, но адрес ее дома потерял и написал на контроль, на имя ее отца. Очевидно, не получила.
Убедительно прошу тебя написать, где она и как все дела. Ради Бога, пиши поскорее и поподробнее.
Глубоко любящий тебя
Ив. Бунин.
143. В. В. ПАЩЕНКО
8 мая 1892. Орел
Варюшечка! Сегодня приехал Сентянин1, затеял ехать на лодке, уговорил всех. Над<ежда> Ал<ексеевна> хочет, чтобы поехала и ты. Приходи, поедем. Постарайся прибыть к 6 часам, только обязательно захвативши черное драповое N B пальто твое -- будем возвращаться поздно, можешь простудиться.
Захвати с собой сегодняшний No "Русск<ой> жизни"2.
144. В. В. ПАЩЕНКО
8 мая 1892. Орел
Варюшечка!
По просьбе Над<ежды> Алексеевны и всех еду кататься на лодке. Возвращусь, вероятно, часов в 8. Приходи в "Тулу"1. Очень хотел, чтобы ты поехала с нами, тянул время, но ты что очень долго.
Весь твой И. Бунин.
8/V 92
145. В. В. ПАЩЕНКО
9 или 10 мая 1892. Орел
Варюшечка!
Мне страшно жаль, что наша ясная, хорошая поездка кончилась таким образом1. Я не хочу этого -- забудь все, как и я забыл. Только, ради Бога, не говори со мною так в другой раз -- мне очень горько и обидно -- если любишь. Прости и меня за резкость!
Целую твои лапочки крепко-крепко. Заходи в редакцию, если не пошла в Управление. А нет -- так я забегу часов в 6 или 7.
Весь твой И. Бунин.
К Вырубову решительно не могу: надо купить штиблеты -- у меня опорки!
146. Ю. А. БУНИНУ
14 мая 1892. Орел
Орел, 14 мая 1892 г.
Милый, незаменимый мой, дорогой мой Юричка! Эх, и тяжело же мне! Все, что прежде тревожило в неопределенной форме, напряглось теперь сильно. Верить ли во что-нибудь, и в кого-нибудь, ждать ли чего и<ли> нет -- опустить голову в покорной, мертвой тоске -- не знаю!..
Был я сегодня в Ельце, у Пащенко. Позвонил с парадного (Варя тоже приехала со мной -- специально поехали), и отворил мне сам Пащенко1, пригласил в кабинет. За запертыми дверями шел крик -- то спорила Варя с матерью, -- а у нас пошел разговор... какой -- не умею даже передать. Сказал он мне, что найдешь в каждом говенном романе Назарьевой2, в котором какой-нибудь незаконный сын влюблен в дочь богатейшего купца или графа и граф узнал все... "Граф ходил большими шагами по кабинету"... Да, "граф" ходил по кабинету и говорил, что я Варваре Влад. "не пара", что я "головой ниже ее по уму, образованию", что у меня отец нищий, что я "бродяга" (буквально передаю), что как я смел иметь наглость, дерзость дать волю своему чувству... "И дура же этот граф, е<...> его мать!" -- думал я, сидя на стуле... Ну разговор кончился тем, что он подал мне руку: "До свидания! Все, что от меня зависит, сделаю для того, чтобы расстроить этот брак". Я вышел и ушел и уехал в Орел... Мне нужно было вернуться сегодня {Далее зачеркнуто: в Орел.}. Варя, пользуясь двумя праздниками3, поехала к Воргуниным4. Видел я ее на вокзале. Поехала с ним, с отцом...
Не знаю даже, решится ли она идти теперь против воли родительской. Она запугана с детства. Не знаю, что он говорил с нею -- вероятно, грозил. Что будет дальше, не знаю.
Да, брат, тяжело переживать такие истории и такие минуты, как сейчас, минуты неопределенности, минуты недоверия даже к тому, кого считал близким. А к тому встает предо мною вся моя жизнь. Милый Юричка, не могу я привыкнуть к жизни! Все не то и не то! Живу как в тумане. Веришь ли, иногда я так ясно и твердо чувствую, что во мне зреет -- вполне здорово и спокойно -- мысль о самоубийстве, что, должно быть, так и надо полагать.
Рассказать этого всего я не умею, да и расстроен очень.
Пиши хоть ты, пиши ты, мой дорогой, мой единственный друг. Целую твои <руки>, целую заочно, но со слезами, с горькими, добрыми, хорошими по отношению к тебе. Прощай. Обнимаю тебя крепко-крепко, мой благородный, светлый братка!
Весь твой Ив. Бунин.
Пиши: Карачевская, NoNo "Тула".
147. В. В. ПАЩЕНКО
Между 15 и 17 мая 1892. Орел
Я употребляю сейчас канцелярский прием -- странный прием в высшей степени в моем положении, противный... Но... что делать? Собираю всю свою логику, принимаю в соображение все, что могу... Для наглядности же -- канцелярщина -- выписываю твое письмо с своими мыслями. Знаю, -- скучно это, скучно тебе тем более, что мы не раз толковали об этом... И все-таки не могу... Ну прочти, пожалуйста!
(Убедительно прошу читать последовательно )
"Ты, конечно, уже решил, что я тебя не люблю, что я и решилась отказаться от тебя и т.д. Это, понятно, не совсем так"...
Да, принимая во внимание, что ты не подошла даже ко мне на вокзале, не постаралась уведомить меня хотя одним словом, как ты решила, зная, что я должен испытывать -- трудно верить, что я человеку дорог и нужен. А эта фраза ("это, понятно, не совсем так") -- не нуждается в комментариях!
"Люблю я тебя по-прежнему крепко и серьезно, но я согласна с папой, а именно вот в чем: я не знаю, что он говорил тебе, но когда мы с ним разговаривали, то он по отношению тебя не высказал ни одного резкого слова и говорил только мне, чтобы я не торопилась и подождала, пока у тебя будет какое-либо определенное положение"...
Папа мне сказал вот что (передаю вкратце, но его буквальными выражениями) "В. В. вам не пара -- по уму, по развитию, по образованию она выше вас целою головою. Она -- я знаю -- не уважает вас. И нельзя. Вы бездельник, вы шатаетесь, вы, извините меня, бродяга (sic!), вы растрачиваете чужие деньги, вы нищий... Служить, говорите? Конторщиком! Гм!.. Удивляюсь, положительно удивляюсь, как вы могли иметь такую наглость, такую дерзость -- думать, что В.В. вам пара"... И в конце: "Ну да наш разговор кончен. До свидания".
"Ты, конечно, ответишь, что так и знал и т.д. Я же тебе вот что возражу; я согласна с тобой, что не нужно идти за этим бараньим стадом, но, согласись, что это возможно только тогда, когда у тебя именно и есть независимое положение, когда ты самостоятелен, и когда тебе не приходится подчиняться ему, этому ненавидимому тобою обществу..."
О! Это старые софизмы! Ты забыла, что в жизни овладеть всем сразу нельзя, что когда человек ненавидит баранье стадо, он сочтет для себя за стыд войти в него, пойти с ним одной дорогой, наесться с ним и затем уже начать презирать его! Если уж подчиняться, то подчиняться лучше невольно, с болью в сердце, чем заведомо идти на это! Крохами, падающими со стола господ, я еще питался. Я ведь не потерял независимость от того, что был должен 13 р. Грицевичу или Над<ежде> Ал<ексеевне> -- только всего ведь! Помогали мне родные -- и то на какую-нибудь всего 200 рублевую сумму. Тебя ведь тоже до 21 года помогали, содержали родные!
"Или же ехать в страну где текут реки с кисельными берегами"...
Неудачное и неуместное глумление!
"Я говорила папе, что ты человек совсем другого пошиба, что у тебя другие цели в жизни и т.п., но папа мне тогда объявил, что он меня хорошо знает и что я не в состоянии буду идти за тобой. Это тоже не совсем так"...
Зачем же ты это говорила? Если ты в моей жизни видишь не "бродяжничество", а известное стремление -- о чем же ты споришь со мною в этом письме, к чему вон верхнее-то глумление? Потом -- кто же из вас тебя лучше знает? Думаю, что ты себя и прежде знала... Мы спорили с тобою, но ведь ты же решительно не считала, что нам не идти вместе. А теперь... "Не совсем"! Нет, видно, не "не совсем", а "совсем" теперь...
"Ты хорошо знаешь мои взгляды на известные положения, но ты также, вероятно, помнишь, что я привыкла относиться не с такой ненавистью к людям, как ты -- припомни наши споры по этому поводу... Ведь мы с тобой толковали, то же и теперь повторяю с новой силой".
Да, с новой силой! Я понял это, я увидал, что ты теперь толкуешь уже о том, что мы решительно не подходим друг к другу. Зачем же тут год или два испытания выдумывать? А что касается моей ненависти к людям -- это вздор. Что я за человеконенавистник такой? Да я, приехавши из Полтавы какой-нибудь, про 50 человек восклицал тебе: "Вот милый человек, вот люблю кого!.." Уверяю тебя, ненависть моя к пошлости, к фатовству, да к разврату и к особенно ярким выразителям их! Только.
"Мое же решение таково: я хочу отложить наше сожительство на год, по крайней мере, пока ты не будешь обеспечен хотя материально".
Повторяю то, с чем ты уже соглашалась: зачем тебе моя обеспеченность? Детей у нас не было бы -- в этом моя клятва -- что же изменится? Или тебе совестно жить будет с таким господином необеспеченным?.. Ведь не буду умирать я с голоду; положим -- потерял бы место в редакции и не поступлю в Управление. Да ведь найду же я что-нибудь! Что за боязнь жизни. боязнь того, что придется прожить месяц -- 2 в более плохой квартире! Значит -- я так и погибну и никто не помог бы мне? Вздор! Да вот еще: почему это я в самом деле "бродяжничал"? Посмотрим: по выходе из гимназии 3 года все время занимался с Юлием (можешь у него справиться), что доказывается хотя бы тем, что я ведь немного не похож все-таки на воспитанника 4-го класса. Затем -- встретился с тобою... Провел, правда, бездельно года полтора. Но ведь это можно было бы и извинить -- особенно тебе! -- Затем солдатчина. После солдатчины прямо стал хлопотать о месте. Прошло пока еще месяца 4-5... Раненько заключили, что я бездельник и лентяй!
"Ты мне ответишь, что ты этого не желаешь, что ты н е хочешь терять лучшие годы"...
Неужели это в самом деле пустяки?
"Я тебе на это скажу, что не понимаю, почему через два (?) года разлуки, если мы будем любить друг друга, мы не сойдемся с новым свежим чувством и радостью? Если же ты разлюбишь меня, то ведь не может быть и речи о нашем браке. Я же на это не надеюсь".
Что сказать на такое... непонимание, что ли, самых примитивных оснований психологии?
Разлюбишь... время все перевертывает особенно тогда, когда я буду знать, что я удален, что я настолько не дорог и не друг девушке, что она услала меня от себя в самую лучшую пору любви... Да ну, ей-богу, на это и отвечать-то наивно!
"Предлагаю тебе расстаться на год. Если ты меня действительно любишь, то ты согласишься на это, так как в противном случае мы оба будем страдать ".
Отчего страдать? Конечно, мне в 10 <раз> лучше сойтись с тобою через год, чем расстаться навек, но... если бы не ты это предлагала. Я-то люблю, но услышавши от тебя такое предложение -- мне, право, мало шансов верить, что я нужен и дорог тебе!
"Поезжай, учись, постарайся поступить хотя вольнослушателем... Ведь без малого, даже среднего образования нет возможности жить".
Какой тон! И неужто я не знал этого? Ведь у меня же была глубокая, серьезная цель прожить с тобою год -- другой, почувствовать себя спокойно и заниматься, обязательно заниматься!
"Ведь очень мало для жизни знать одну русскую литературу ( Будто бы кроме стишков -- ни в зуб толконуть? Я отлично знаю, что я и неразвит и необразован, первой целью ставил себе это, но, право, и теперь я уж не так ничтожен. ) и быть в сущности, односторонне развитым человеком".
Здесь, что ни слово -- то золото!.. Папа мне сказал почти буквально то же. Этим только и объясняю эти слова. Но и в этом случае тяжело мне слышать в таком тоне ("ведь, голубчик, стишки -- не развитие!") эти слова от тебя. Мне бы только хотелось знать, отчего это люди вдесятеро поинтеллигентнее нас с тобою не относились ко мне так, неужели ты когда-нибудь чувствовала, что я не удовлетворяю тебя в смысле развития и оказываюсь ниже тебя или не сумею поговорить со всяким из твоих знакомых? Теперь вижу, что и ты чувствуешь себя выше меня головою и даже чуть не глумишься надо мною!..
Ну да будет!
Только прошу тебя -- не принимай это письмо в том смысле, -- что я хочу тебя сбить, уговорить и т.д. Теперь все кончено и все ясно. А остальное -- пойми без слов!
148. Ю. А. БУНИНУ
19 мая 1892. Орел
Орел, 19 мая.
Получил нынче твое письмо, дорогой и хороший мой! За что сердитый тон?.. Ну да я не об этом; у меня дела поважней. Дело в том, что с Варей мы расходимся окончательно...1 Мое настроение таково, что у меня лицо, как у мертвеца, полежавшего с полмесяца. Помоги же мне, ради Бога. Вот слушай. Я писал тебе2, что мы ездили с ней к отцу; она осталась, была с ним, разговаривала и после меня и вернулась совсем больная и расстроенная с предложением, чтобы мы разъехались на год. Отец этого требует, хочет, чтобы мы сошлись только тогда, когда у меня будет определенное положение. Он плакал, просил ее об этом, она дала ему слово и стоит на этом предложении.
Она говорит, чтобы я уезжал, нашел место, постарался найти и ей и через год мы съедемся. Я принять этого ни за что не могу. Я довольно устал, я уже второй год слышу колебания, такое предложение оскорбительно мне донельзя, я не могу вследствие такого предложения верить, что она меня любит. Расстаться с любимым человеком еще на год, когда уже дело тянулось два года -- это не любовь! Она, -- я думаю, я убежден, -- сама боится, что я не буду работать, что у нас будет нужда... Но я этого не могу -- я уже несколько раз сказал, что мы расстанемся, но только навсегда. Богом клянусь, это уж лучше!
Я, наконец, даже уступал, предлагал, что я согласен ждать совместной жизни, но буду жить в Орле, буду работать сперва в редакции, а потом в Управлении Орловско-Грязской дороги (которое переходит в Орел и в котором обещают мне место) и будем жить так, как до сих пор жили -- т.е. она будет ходить ко мне. Но она и на это не согласна! Она говорит, что исполняя желание отца, она не может сделать это... а если согласится, то этакая жизнь будет ей тяжела. Этакое хождение друг к другу в гости нам уже давало себя знать -- это, действительно, тяжко, не удовлетворяет... Так вот она говорит, что ей будет и теперь так же тяжело. Теперь я решительно не знаю, что делать, не знаю, чем уговорить ее и... единственно, что могу предложить -- расход! Да, непременный... Она тоже проплакала вчера целый день. Что делать? Скажи? На такой компромисс я не пойду ни за что! Чего она боится? Что изменится, если мы поселимся под одной кровлей? Ведь детей у нас не будет!
Напиши же, ради самого Бога, в тот эюе день, как получишь это письмо. Умоляю тебя.
И. Бунин.
Б<орис> П<етрович> уезжал временно3, уже вернулся, дружба у нас большая. Передай Померанцу, что задержка из-за Б<ориса> П<етровича> (он прислал нам статьи).
149. Ю. А. БУНИНУ
Между 23 и 26 мая 1892. Орел
Милые, всей душой любимые мои!
Хотел написать -- все не было настроения. Тебе, Юлинька, хотел сказать, что ты ошибаешься, что я безумствую, что взять себя в руки я не могу, Вам, Лиза -- да Вам что? Я бы хотел Вас видеть, мы бы посидели вдвоем, я бы говорил полдня... вас я люблю, разумеется, благодарен за... ну да это противно -- "благодарю за участие"... А хотелось бы поговорить! Все это время мне нет покоя! У меня голова трещит... "тысяча-тысяча думушек"! и тоска иногда -- безумная широкая, как музыка страшно-грустная и прекрасная и умереть хочется, то вдруг черт знает откуда -- так и подхватит всю душу бодро и хорошо. Дома, на улице, с Варей, со всеми я ловлю каждое слово, придаю всему дьявольское значение, -- или обидно от лжи, или... ну да сам черт не разберет. -- Словом, я или болен или прав... От Вари, может быть, я {Далее зачеркнуто: не справедливо.} требую то, что невозможно, но справедливо... Умоляю Вас, Лиза, и тебя, Юринька, -- напишите Ставровскому, сделайте хоть немного, хоть капельку к тому, чтобы мне с Варей переселиться в Екатеринославль, достать там 2 места (обязательно 2, один не поеду! ну как угодно! ) или Харьков. Там, в Екатерин<ославе> или Харьк<ове>, мы бы с нею могли жить, туда бы она уехала со мною сейчас же, была бы в другом обществе, а не в том, которое действует на нее здесь и которое меня мучит, я бы сам отдохнул, здесь не могу! Милые! Поверьте же мне: ей-богу, жить хочу, жить хоть немного по-Божьи, там я заниматься буду!.. и т.д. Сообщите адрес Ставровского 1, Лид<ии> Ал<ександровны> и Воронца.
Пишите, пожалуйста и пожалуйста!
Ваш глубоко любящий
И. Бунин.
150. Ю. А. БУНИНУ
После 28 мая 1892. Орел
Твой приезд1 оставил на мне глубокое впечатление, братка мой дорогой и хороший! Спасибо тебе, двадцать раз спасибо -- да не формальное, а такое, которое могло бы выразиться в крепком, братском объятии... Как доехал, что делал? ... "Буду думать, что тоскуешь ты в чужом краю". Э, брат, не удивляйся этому, -- недаром глотовская жидовка сказала, что я Карамзин.
А мне на самом деле грустно-грустно за тебя... Один, черт знает где... Ну да ты понимаешь меня... Только когда-то мы увидимся теперь? Ей-богу, никогда еще не относился я к тебе так по-дружески, по-братски, так ласково и с таким уважением!..
Пиши, Юринька, мне, а главное -- матери -- пожалуйста. Всех -- кого можно -- поцелуй за меня, а кому поклонись.
Прощай пока.
Искренно твой брат
И. Бунин.
P.S. Во "Всемирной иллюстр<ации>" обо мне отзыв -- самый ласковый, но -- увы! -- уж очень похожий на лебедевский2. Писал поэт Коринфский, который сегодня сам прислал мне <Иллюстр<ацию>" и визитную карточку. Посылаю тебе вырезку из "Орл<овского> вест<ника>"3.
151. Ю. А. БУНИНУ
После 8 июня 1892. Орел
Сообщи Сер. Ник. Велецкому1, что я его "пробил" в газетах, но только "Нов." не напечатали, а напечатала эту корреспонд<енцию> "Русская жизнь" (No 154)2.
Также у меня разлилась в сильной степени желчь. Прощай, ради Бога, передай Сем<ену> Азарьевичу и всем, что я не могу ему ответить сейчас.
152. Ю. А. БУНИНУ
12 июня 1892. Орел
Орел, 1892 года...
числа не знаю,
кажется, 12-е.
Руки немного дрожат, голову часто слегка затягивает каким-то нежным туманом... Сегодня в первый раз сижу на стуле после 7-дневного лежания пластом в кровати с жаром, доходившим до 40 градусов. Как Вам, Юлликсеич, нравится? Да, брат, завалился я, в первый раз, кажется, заболел серьезно. Доктор Вырубов, который ездит ко мне каждый день, говорит, что у меня -- плеврит. И действительно, в течение недели я вздохнуть не мог. В груди были острые боли, левый бок завалило словно каменьями, при каждом вздохе была страшная боль. Теперь я, т.е. сегодня, чувствую, что у меня там посвободнело, но еще сильно хриплю от мокроты и задыхаюсь от кашля. И чего-чего только не делали! Раза четыре мне до черноты наканифоливали бок йодом, потом какою-то мазью из коллодиума и еще чего-то, от которых у меня весь бок взорвало и покрыло, залепило весь прыщами (это и мазали для той же цели, для какой ставят мушки)...
Заболел я сравнительно в удачное время. Недели полторы тому назад Над<ежда> Ал<ексеевна> скрылась из редакции, тайком наняла себе квартиру на выезде <из> города и живет до сих пор. В самом деле, всему есть предел. Лопнуло и ее терпение. Бор<ис> Петр<ович>, разумеется, взбесился, рыскал по городу, не давал нам работать, отнимал газету, не приказывал выпускать "Орл<овский> вест<ник>", и он выходил только благодаря нашим усилиям. Он заподозревал, что все в стачке против него, скрывают от него, где Над<ежда> Ал<ексеевна>, пытал меня, избил все лицо в кровь нашей сотруднице, Алекс<андре> Митрофановне и т.д. Но Над<ежда> Ал<ексеевна> все-таки не вернулась и уже дала доверенность адвокату, который должен на днях выселить Бор<иса> Петр<овича> навсегда. Вот, брат, дела-то.
Ну а теперь доктор мне не позволяет работать и как только мне будет можно, отсылает меня в деревню, велит пить кумыс, обтираться соленой водой etc. Говорит, что у меня немного тронуто левое легкое... Плохи, брат, дела. И в довершение всего -- денег ни гроша, так что даже лекарства Варя носит из управленской аптеки.
Но радость та, что я получил место в Упр<авлении> Орл<овско>-Вит<ебской> дороги1. Вырубов сказал, что в июле меня зачислят, за это -- 99 шансов. Только жалованья -- 20 рубл. до октября. Ну а твои хлопоты.
Рассуди теперь, как лучше? Если можно будет найти два места в Екатер<инославе> {Далее зачеркнуто: ради Бога!}, то будет великолепно и я откажусь здесь. Ведь на юге жить мне полезнее, дела-то мои, как видишь, по части груди плохи.
Обнимаю тебя и всех, кого нужно. Дня через 2 встану, уеду в деревню2. Пиши туда {Приписано в начале письма.}.
153. Ю. А. БУНИНУ
14 июня 1892. Орел
Орел, 14 июня 92 г.
Милый, дорогой Юричка! Я тебе писал1, кажется, позавчера, о положении дел в редакции -- о том, что ушла Над<ежда> Ал<ексеевна>, что я заболел, что Бор<ис> Петр<ович>, пользуясь моей болезнью и тем, что мне доктор велел уехать в деревню и вообще следить за здоровьем, потому что у меня есть основания для чахотки (подлинные слова д-ра Вырубова) -- ну так вот, пользуясь этим, Б<орис> П<етрович> очень тонко мне сказал, что ему на мое место нужен человек и взял Ал. Влад. Померанцеву.
Теперь я еду в Глотово2, за мной приехала Настя. Проживу в Глотово до конца июня; в июле, как я тебе писал {Далее зачеркнуто: Вырубов говорит.}, я получу, по всем вероятностям, место в Витебском управлении3. Я тебе писал и о размерах жалованья. Это, конечно, меня радует, но тем не менее должен просить тебя самым убедительным образом: попроси Жука4 два места в Екатеринославе -- ради Бога.
Помни, Юричка, что Орел для здоровья не то, что юг. Это говорит и Вырубов. Ведь, брат, страшно, безумно страшно слечь в могилу от чахотки. Ведь Вырубов не ошибется -- он практикует 30 лет. Похлопочи, ради Христа, доставь нам возможность жить на юге! Но нужно 2 места!
Прощай, пока, дорогой мой, крепко целуем тебя. Варя присоединяет со своей стороны горячую просьбу.
Твой И. Бунин.
Ради Бога -- пиши матери. Пиши мне на Глотово.
154. В. В. ПАЩЕНКО
19 июня 1892. Глотово
Видишь, Варечек, даже бумаги и чернил нету... Вообще, я во многом промахнулся -- не взяв из Орла многого; сделай это ты, привези мне: бумажки, чернил, несколько лимонов и ... и больше ничего... Себя привези только поскорее! Напиши, моя драгоценная, когда приедешь. Очень я хочу тебя видеть и очень-очень люблю, -- поверь мне! Ты себе представить не можешь, как, напр., мне больно, за каждую нашу прошлую ссору. Ей-богу, я в деревне яснее становлюсь, вижу многое, что заземляется для меня в городе, и сегодня я целый день думал о тебе, думал, как нехорошо, что мы иногда ссорились, думал с грустью о том, что ты стала меньше меня любить... а когда любовь уходит, ее ничем, ничем не вернешь!.. Не дай Господи, чтобы у нас это было. Повторяю тебе, Варечка, бесценная моя, то, что много раз говорил: несмотря ни на что, первый час разлуки доказывает мне, как ты дорога мне, какой ты мне дорогой, милый друг и товарищ. Не забывай, Варечка, приезжай, напиши, когда приедешь...
Кумыс делают, капли пью, грудь растираю, но теснит мне горло! Боюсь, кабы не была жаба, пропихнет в легкие -- и шабаш!.. Ну, жду письма. Целую от всего сердца крепко-крепко.
Глубоко преданный тебе, весь твой И. Бунин.
155. В. В. ПАЩЕНКО
Между 24 и 27 июня 1892. Глотово
Эх, Варенька, если бы ты знала, как хорошо и радостно сжалось у меня сердце от твоих слов: "Милый! Давай все это переменим, начнем новую жизнь, мирную, дружную!.." Все эти дни, еще до твоего письма я только и думал об этом. Сам хочу, Варенька, этого, страшно хочу, потому что я люблю тебя, страшно люблю! Ей-богу, я так ясно сознаю это и так рад, что у меня еще все сохранилось: так же, как прежде, я могу по целым дням думать о тебе и тосковать в каждый хороший момент -- в минуты тишины, просветления и радости душевной -- тосковать, что это хорошее чувство я не могу разделить с тобою, -- и так же, как прежде, представлять себе твое милое лицо, голосок и "глазы"!
Сейчас же говорю тебе серьезно, с страстным желанием, чтобы ты поверила: не будет больше такой жизни, таких ссор и раздражений. Не на тебя мне раздражаться, Варенька! Ты самая дорогая и близкая мне...
Это я решил еще до тебя, до твоего письма. Только я думал, что ты простила давно мне мои вспышки, что ты не станешь упрекать меня ими. Забудь их, Варюша, -- я имею на это право!
Ты говоришь, что наши ссоры происходили оттого, что мы часто виделись, были вместе. А разве прежде, когда ты реже ко мне ходила, было ссор меньше? Да наконец, что касается наших последних ссор, -- то думаю, что мое раздражение вызывалось болезнью, твое же -- усталостью и т<ому> подоб<ное>.
Знаю, Варя, что я виноват, только будь и ты подобрее ко мне, постарайся ты, милая, хорошая Варечка, смягчить мои резкости, влиять на мой характер с этой стороны. Думаю, что мы могли бы хоть отчасти поправлять друг друга. А что касается моих "усмешечек" насчет твоего неразвития... ну, Варя, скажи правду -- неужели они всегда были? Право, можно было мне поверить, что это был момент, что я никогда не относился к тебе так и не буду.
Ну а теперь... ты опять предлагаешь мне разные квартиры... буквально не умею на это сказать что-либо...
Бок у меня не болел ни одного дня, хрипу не слышно давным-давно. Но увы! -- кумыс не пью. Мать и Настя два раза заделывали и каждый раз он делался какими-то крупочками -- каким-то творогом с синей водой. Мясного порошку не ем, -- нету и денег ни у меня, ни у мамы -- "ни копья". Но в остальном, т.е. в том, что я могу -- пунктуален страшно. И грудь тру, и капли анафемские пью, и дрова рублю каждый день раза по три -- вот увидишь руки в мозолях, -- целый день сижу в саду, читаю старинный толстый том К. Новицкого "Энциклопедия Законоведения"1 и стихотв<орения> Рылеева (переписанные рукою покойного старика Пушешникова)2, каждый вечер гуляю версты за 3-5. Зори хорошие... Много доброго, хорошего и ясного проходит в душе. Страшно жалею, что не могу в такой вечер идти с тобою, Варя!
Вообще я бодро себя чувствую, целый день на ногах, но все-таки надо купить хоть коньяку -- пить с молоком. Поеду в Елец на днях, похлопочу о бумагах3. Если увидишь Вырубова -- спроси, как дела, спроси какую именно нужно бумагу о благонадежности -- да поклонись от меня... Прощай, Варюшечка, целую тебя и прошу верить тому, что говорю. Как живешь? Как здоровье?
Весь твой Ив. Бунин.
156. Ю. А. БУНИНУ
28 июня 1892. Глотово
С. Глотово, 28 июня.
Я, Юринька, послал к тебе уже 2 или 3 письма1 после твоего отъезда. Где ты? Что с тобой? Ты не ответил ни слова. Если ты получил мои письма (посланы на земскую управу), то знаешь, что я заболел три недели тому назад плевритом и желчью, доктор Вырубов сказал, что у меня уже есть почва для чахотки, приказал вести строгую жизнь и услал из города. Вот уже дней десять я в деревне. В письмах я умолял тебя похлопотать, попросить у Луки2 два места в Екатеринославе. Жить на юге мне было бы во сто раз лучше. Но и помимо этого -- я бы с ума сошел от радости, если бы это вышло -- хоть бы небольшое жалованье, но два места. Без Вари я не могу. Юрий! Умоляю -- похлопочи.
Теперь-то, конечно, я здоров и так умираю в Глотовом от тоски и подлостей, что, вероятно, уеду в Орел3. Не могу!
Пиши, ради Христа, -- на редакцию, только не пиши там чего-либо, потому что Б<орис> П<етрович> может разорвать. А если будешь писать вскоре -- то пиши на Глотово. Только не на Отто Карловича -- его уже нету, а прямо.
Мать измучилась по тебе от неведения. Ждет также уже второй месяц денег.
Прощай, дорогой мой.
Пиши же!
Твой И. Бунин.
Как адрес Луки и индюшоночка4? Как их дела?
157. Ю. А. БУНИНУ
8 июля 1892. Орел
Орел, 8 июля.
Дорогой мой братка!
Дня 3 тому назад приехал я в Орел. Б<орис> П<етрович> из редакции выгнан с полицией, поселился в Ельце, а Над<ежда> Ал<ексеевна> уже влюблена в другого, некоего Сентянина и зажила покойно, хотя еще и не сошлась окончательно с последним. Я сижу тоже в редакции, но увы! -- уже не сотрудником. Сволочь она! Из-за того, что я заболел, Над<ежда> Ал<ексеевна> взяла другого человека и на мой вопрос теперь -- "возьмет ли она меня опять служить?" -- ответила, что "нет, у нас есть человек"... замялась и шабаш.
Хорошо?.. И вот я опять без места с 4 рублями в кармане сижу в редакции, ищу квартиру. Чем я буду жить, что мне делать?.. "Но зачем же в таком случае, -- скажешь ты, -- ты уехал из деревни?.." О Юринька! Да там Евгений Ал<ексеевич> и Наст<асья> Карлов<на> с голоду подохли, е<...> их мать, от жадности. Я, приехавший к ним на поправку, принужден был иногда за целый день съесть стакан кислого молока. Велел мне доктор пить кумыс, есть мясной порошок, -- словом, обязательно пополнеть -- иначе дело может быть плохо, у меня "почва для чахотки есть", -- а что я мог исполнить? Только и всего, что бросить курить (не курю вот уже с 8 июня, целый месяц)...
Я писал тебе, что мне обещали место в Управлении1, д-р Вырубов сказал, что обязательно получу в начале июля. Места еще нету... Вырубов женится2, забыл все, и я не могу поймать его даже...
Варя, как и все, упрекает меня за бездействие3... Чувствую, что у нее образовывается такой же взгляд на меня -- как и у многих -- взгляд как на человека ничтожного, жалкого... Гонят меня опять из Орла... "Поезжай, ищи"... Что? У кого? О, если бы ты мог представить, что у меня в сердце! Вчера у меня была истерика форменная -- рыдал часа 2... утихну и опять! Желчь разлилась опять. Как я постарел, как унижен, оскорблен всем и всеми! Чахотки мне, видимо, не миновать.
Юринька!.. Пожалейте меня хоть кто-нибудь!.. Я так не могу, дайте мне хоть слово участия.
И. Бунин.
Где Лиза? Она поняла бы. Страшно хочу написать.
158. Е.А., Л.А., М.А., Н.К. БУНИНЫМ
23 июля 1892. Орел
Июня 23, 1892 г.
Дорогие мои Евгений, мама,
Мусинька и Настя!
Как видите -- я поступил уже на службу, жив и здоров и уже с неделю хожу на службу. Окунулся с головой в канцелярщину. Начальник -- старая жопа чуть-чуть не с гусиным пером, формалист и т.д. Но мы с ним ладим. Сперва я переписывал бумаги, почерк ему мой нравится, давали даже подшивать бумаги. (Вот когда я тебя вспомнил, милый Женичка!), теперь возведен в новую должность: веду входящий журнал... Чувствую себя и работаю хорошо. Прихожу, сию минуту же сажусь за работу, отзвоню себе и пойду. Веду себя со всеми отдаленно -- тут ведь не редакция. Жалованья мне назначили 30 рубл.
Как поживаете Вы? Пишите, ради Бога. Люблю Вас всех, мои милые. Мамочка! Ради Бога, не скучайте! Целую Ваши ручки и глазочки! Пиши, Евгений.
159. Ю. А. БУНИНУ
3 августа 1892. Орел
3-го августа.
Ой, Юринька, не могу начать тебе, больно мне, больно, как никогда не было. Прости мне, милый, за телеграмму1 -- меня наповал убили, я заметался, мне некуда было броситься, -- только к тебе! Не брось, слышишь, -- не оскорби меня хоть ты, если и это случится -- ну тогда дохнуть некем и нечем! Ну да дело, конечно, в Варе... Всеми силами постараюсь изложить тебе ясно.
Недели три тому назад, когда я собрал все хладнокровие свое, она мне на мои вопросы -- будет ли она со мной жить -- ответила, что не будет раньше года. Упирала на то, что она дала слово отцу, что она его любит, что не будет счастлива, поступивши против его воли. Я ответил, что год невозможен, я хочу жить, я хочу любить, я, наконец, вижу, что сиденье здесь губит ее -- опутывает тинами рутинными. Расстались в слезах. Крепился я, она тоже, видимо, крепилась, страшно не хотела согласиться со мною и рыдала раз часа 3 подряд. Так прошло 4 дня, она пришла ко мне, разрыдалась, я еще больше, мы помирились и она твердо-натвердо сказала, что вот только съездит домой в отпуск на две недели, а затем мы будем жить вместе. Недели две мы провели самым превосходным образом, проводил я на вокзал в Елец и расстались как нельзя лучше. Это было в среду, а в субботу я получил такое письмо ( списываю слово в слово):
"Я уехала, Ваня, для того, чтобы нам легче было расстаться. Тяжело, я знаю, дорогой мой, и тебе и мне тяжело. Но это необходимо, это я решила, и так это и должно быть. Наши ссоры показали мне всю разницу между мной и тобой... Я люблю тебя, но жить теперь не могу, и потому, все еще раз взвесив и проверив, я решаю расстаться с тобою на год. Если ты и я серьезно любим друг друга, то этот год, я убеждена в том, не принесет нам и нашему чувству вреда, а наоборот пользу -- мы научимся более ценить друг друга. Все то, что я говорила раньше, то же повторяю и теперь. Не думай, я не разлюбила тебя, но я знаю, что, живя вместе, мы окончательно погубим свои отношения... Работай, голубь мой, здесь, а затем переедешь в Полтаву; я не потеряю тебя из виду ни в каком случае, я буду всегда знать, где ты и что с тобой, так же, как и ты всегда можешь обо мне узнать от Над<ежды> Алексеевны...
"Я решила это и ты должен, если уважаешь и любишь меня, решить то же.
"Эти две недели я пробуду здесь в Ельце, но по приезде в Орел я не буду стараться увидеть тебя, так же, как и ты: не будем мучить себя свиданиями, они обоим нам тяжелы. Я этого хочу и не изменю, потому что иначе мы оба будем несчастны. Я знаю, знаю и не оспаривай! Пожалей же меня, ведь ты мужчина, ты должен быть решительнее и тверже меня. Тяжело писать это, душа разрывается, но видишь, я сдерживаюсь, я пишу. Будь же и ты тверд и помни, докажи свою веру в меня, что я все так же люблю тебя, но жить вместе мы будем только через год. Думай о нашей общей жизни и люби твою, всю твою Варю"...
Вот и все. Сразу. А Над<ежда> Ал<ексеевна> сказала мне, что Варя еще до отъезда говорила ей, что она решила со мной расстаться, об годе никогда ничего не упоминала, не упоминает теперь и про Екатеринославль ничего, просила Над<ежду> Ал<ексеевну> отказать мне от обеда в редакции (Варя живет в редакции, потому что Б<орис> П<етрович> навеки выселен), чтобы не встречаться со мною.
Теперь гляди: этого ты не знал, прости.
Я вот уже почти месяц служу здесь в Управленьи, получаю 30 рубл., освоился с делом, работаю прекрасно и это я должен бросить! В Орле при таких обстоятельствах, т.е. не видясь с ней, я жить н_е_ _м_о_г_у!! К тому же я о дин, убью себя, убью! Надо хоть к тебе, а Управленье? Ведь страшно жаль места, как я его добивался! Она говорит, чтобы я его не бросал, просила Над<ежду> Ал<ексеевну> сказать мне это, чтобы я подождал пока мне будет другое место в Полтаве. Не могу, я обессилен, я с ума сошел!! А уехать? Бросить? Нет надежды? Тоже в петлю! Я привык к ней, готов быть ее собакой, чем угодно. Ну если брошу место, а она передумает. Я к ней опять, уеду, никто не удержит. Что же делать? Помоги, помоги и помоги, милый, ножки твои целую!
-- -- --
Ты скажешь, подожди -- нет силы! Я живу как во сне, как мертвый, я боюсь, всех боюсь и ничего не знаю!
-- -- --
Пойми еще вот: я чувствую, поверь -- я люблю ее не из самолюбия. Я лучше себя изгрызу всего -- но бросить ее, чтобы она слилась с этим обществом, чтобы далеко-далеко, в необъятном грустном тумане жизни вспоминать потом девушку, милую, мою, чтобы затерялась она от меня... Ох, Юринька, напиши как можно скорее.
Не гадь мною -- это последний раз.
И. Бунин.