27 февраля 1895, Москва
Москва, 27 февр. 1895.
Мне все равно не долго осталось шататься на белом свете и потому -- думайте обо мне все что угодно или что прикажут Ваши опекуны. Вы все равно никогда не понимали меня. Но все-таки мне хочется -- странно сердце человеческое! -- хочется, чтобы Вы, когда начинаете в своей памяти обвинять меня или будете чернить меня перед людьми, чтобы Вы вспоминали тогда, вдумывались в то злое, что Вы сделали для меня. О, я верю, вы еще ни разу серьезно не задумались! Не забывайте же и то первое утро нашей любви, когда вы так грубо оскорбили меня, утро, когда я был так молод, доверчив, когда все мое сердце раскрылось в первый раз в жизни, -- и всю вашу эгоистичную любовь ко мне потом -- все эти дни, недели, годы колебаний, отречений от меня, отречений нехороших, нечестных, и истории с Вашими родителями, и с Алейниковым, и с мальчиком Бибиковым, который... ну вы помните... и всю вашу грубость и неделикатность к моему молодому горячему чувству (помните, напр., синий сверток с Вашими любовными письмами к другим, который Вы поручили хранить... мне! -- и из-за которого я был вытащен в Курске из-под паровоза?., помните ваше признание о любви к А.). Не забывайте и то, сколько слез я пролил из-за вас, как в ту ночь, когда в кровь искусал себе руки... Ну да это старо и слишком мелко теперь.
С того утра, в которое мы сошлись1, вся жизнь моя наполнилась, переполнилась любовью к тебе, буквально от часа до часа и то, что для тебя всегда осталось второстепенным, стало для меня всей моей жизнью. Быстро закрывались все мои раны -- слишком я любил тебя, слишком хорошо было на душе моей. И даже тогда, когда случилось то, что должно быть записано кровью, -- я звал тебя, я умолял тебя пожалеть меня, потому что все, что ни делали вы близ меня, было моей жизнью, а разлука -- смертью. Я понял, что разлука с вами навеки -- это уже не мелкие дневные страданья, -- это касается высших вопросов. И перед ними, перед горем всей жизни -- не мелочь ли все это? Месть, оскорбленное и поруганное самолюбие, все, все -- слишком низко. Нас соединила судьба, высший закон, который отмеривает 50-60 лет нашего существования на земле -- нужно было подумать об этом. В те минуты, когда я метался в одинокой, безысходной тоске, я поверил, я почувствовал, что не может быть, чтобы не было никого, кто бы был выше нас. "В совести искал я долго обвиненья, горестное сердце вопрошал довольно, -- чисты мои мысли, чисты побужденья"... Так за что ж я мучаюсь? Верно, так надо. Верю этому, но и вы не забывайте -- будет наказание! И уж отчасти вы наказаны: что вы, кто вы и чего достигли и что ожидает вас?
Мне теперь не до мести кому бы то ни было. Меня задавило одиночество -- без семьи, без крова, без надежд, которые убивает мое горе, -- куда деться мне? Меня придавила та тяжелая атмосфера, когда нет возможности глубоко вздохнуть, -- и тоска и бессилие, которыми живут люди усталые, когда чувства трепещут, возбужденные до крайней остроты, а душа тускло дремлет и страдает! А разве я был обречен Богом на это, на ничтожество? Разве нет у меня ничего за душою? И все разбила, надо всем восстала безумная, безумная, нелепая случайность!
У меня нет злобы, нет даже презрения к вам. Если в чем я виноват -- я наказан сверх меры. В чем вы виноваты -- вы {Далее текст утрачен.}.
201. О. А. МИХАЙЛОВОЙ
Между 10 и 12 марта 1895. Москва
Многоуважаемая
Ольга Антоновна!
Ой, ей-богу, мне даже совестно стало, когда я получил Ваше письмо: не злоупотребляю ли я Вашей любезностью? Но не браните меня -- Вы сами разрешили мне. А потом, если я и решился в первый же день знакомства с Вами, прямо обратиться к Вам с просьбой, то это потому, что я увидел, что Вы простой человек и не сочтете меня свиньей, а во-вторых, потому, что я ведь помешан на Гайавате1, -- ведь я с самого детства сплю и вижу перевести всю эту дивную песню2 и издать ее, и любоваться, и сотни раз самому перечитывать ее, если не будет читателей. Верите ли, когда я получил Ваш перевод и прочел с подлинником, и все, что было неясно, стало ясно и понятно мне, -- я двое суток не вставал, буквально почти не вставал с места и кончил главу -- остались только мелкие поправки.
Так я люблю все это, а, с другой стороны, и тороплюсь, боюсь, что какой-либо другой человек, зараженный всякими глупостями декадентства, возьмет и перепрет "Песню" и как-никак, а отрежет мне дорогу. Вы говорите -- "если мой перевод пригодится на что-нибудь" -- да, Боже мой, как же не пригодится-то!
Уезжая в четверг в деревню3, я еще раз шлю Вам глубокую благодарность, за то высокое наслаждение, которое я получил, благодаря Вашей помощи. Если же поможете еще, то могу Вам сообщить, что не переведены главы: II (The four Winds), IV (Hiawatha and Midjekeevis), IX, XII, XIII, XVI, XVII и XVIII. Выбирайте какую Вам угодно.
Мне же хотелось бы: или Introductio (Пролог) или X (Hiawatha's wooing) -- особенно эту десятую -- или XIII. Это ничего, что пролог и X гл. переведены4, -- я все равно буду переводить все. Но -- Боже сохрани! -- я, конечно, не настолько нахал, чтобы думать, что Вы будете мне помогать во многих главах -- две-три и -- благодарность навек!
Итак, будьте здоровы и примите мое горячее спасибо.
Деревенский мой адрес такой: Ст. Бабарыкино, Сызрано-Вяземск<ой> ж.д. В имение Евгения Ал. Бунина для передачи мне.
Брата сейчас нет -- не хочу врать, что шлет поклон.
Искренно Вас уважающий
И. Бунин.
<Ю. А. Бунин:> Неправда, я пришел и кланяюсь Вам, многоуважаемая Ольга Антоновна!
Юлий Бунин.
202. О.А.МИХАЙЛОВОЙ
13 или 14 марта 1895. Москва
Многоуважаемая
Ольга Антоновна!
Согласно Вашему разрешению, опять позволяю себе беспокоить Вас: будьте добры, переведите мне прилагаемый кусочек1 и, пожалуйста, пришлите поскорее. Не для комплиментов говорю Вам, что перевод Ваш прекрасен, сделан с тактом, с пониманием хороших слов. Этот же кусочек прошу Вас передать подстрочно -- мне это важнее всего, ибо я больше всего боюсь, что где-нибудь начну вольничать: я ведь понимаю фразы в общем легко, но вот точность-то нужна! Буду крайне благодарен. -- Когда кончу перевод, первым делом пришлю Вам на посуждение.
Юлий просит передать Вам поклон.
Уважающий Вас искренно
Ив. Бунин.
Меблирован<ные> комнаты в д. Боргест у Никитск<их> ворот.
203. О. А. МИХАЙЛОВОЙ
16 марта 1895. Москва
Многоуважаемая
Ольга Антоновна!
Сию минуточку уезжаем1, шлем Вам поклон, а я с своей стороны должен Вам сообщить, что из тех трех глав "Гайаваты", о которых написал прошлый раз, -- "Пролог" и гл. X и XIII, -- из этих гл. "Пролог" мне не нужен 2. А уж X будьте добры мне прислать как-нибудь на Бабарыкино Сызрано-Вяземск<ой>, за что буду крайне благодарен.
Искренно Вас уважающий
Ив. Бунин.
204. О. А. МИХАЙЛОВОЙ
26 марта 1895. Огневка
Глубочайшую благодарность приношу Вам, многоуважаемая Ольга Антоновна, за Ваши переводы! Весна кислая, так что работа составляет для меня единственную отраду здесь в деревне, где обретаюсь на положении больного, сына конца века... Пожалуйста, сообщите мне при случае, какой лучший словарь английский? У меня очень плох. Заказные письма вполне можно присылать на Лукьяновскую почт. ст. Тульской губ., Ефремовского у., которая находится рядом с ст. Бабарыкиной.
Не правда ли, чудное сватовство Гайаваты1? А "Благословение полей"2? Поразительно!
От души желаю всего хорошего и
остаюсь глубоко признательным
И. Бунин.
26 марта 95 г.
205. Ю. А. БУНИНУ
28 марта 1895. Огневка
Ну что-то сейчас ничего не хочется писать. Весна плоха, хотя сегодня 28 марта (!) чудный день! Ошалел над Гайаватой -- принялся за египетск<ую> работу, каждое слово ищу в лексиконе и ведь выходит смысл, сравниваю с перев<одом> Мих<аловского>1 и верно. Что же в "Посредник"2, Бога ради! Что ты замолчал? Что нового? Ради Бога, прошу тебя достать No "Полт<авских> вед<омостей>", где помещен был перевод Лисовск<ого>3 (ему только не говори про Гайавату). Сидим, по словам отца, как поросята Евгеньевны, в нужнике. Вот поддул-то!
Не присылала В<аря> за вещами4? Пришлешь работу? Где поселился? Что лавка5? Бога ради -- пальто, сапоги и шапку! Умираю в шубе. Подробно обязательно пиши буквально обо всем -- брось дьявольскую лень. Ну, прощай.
Твой И. Бунин.
<М. А. Бунина:> Милый и дорогой Юрочка!
Мы все, слава Богу, живы и здоровы и поздравляем тебя с предверием светло-Христова воскресения. Верочка пишет, что непременно приедет к празднику. Мама тебя крепко целует и все мы, конечно. Новостей нет никаких, писать больше нечего. Горячо любящая тебя твоя
Маша Бунина.
206. Ю. А. БУНИНУ
3 апреля 1895. Огневка
Д. Огневка, 3 апреля
1895 г.
Ей-богу, брат, совсем нечего писать. Погода стоит омерзительная, -- нынче, например, весь день валит снег, -- а вода проходит измором. Ужасно однообразно проходит время. Целый день что-то хочется делать, а делается все вяло и лениво. О будущем просто и подумать боюсь. В Москву осенью? Да я-то зачем? Гадко вспомнить о нашем номере в д. Боргеста1! Да и это ведь временно! Впрочем, ей-богу, до низости плохо выражаю свои ощущения, а настроение вовсе не минутное... В Птб.? Зачем? Будь они прокляты эти большие города! Эх, кабы опять в Полтаву! На тихую жизнь, на тихую работу! Только уж, конечно, теперь она мне не нужна одному, даже с тобой, мне там делать нечего. Прежде была под ногами почва... Если бы были средства, все бы ничего, а то -- совсем пропадать буду!
Учусь по-английски, читаю Липперта2, да все это ни к чему -- противные, отрывочные клочки знаний ни к черту не нужны! Приехала в пятницу Верочка3, -- завтра уезжает. Интересного ничего не сообщила. Мусинька4 то весела, то плачет, мать больше плачет. Ну да ты ведь знаешь, как проходит день -- Ваську представляем, на гармоньи... захочем, табаку!..
Ты, конечно, теперь будешь отвратительно писать -- клочками, урывками, да, впрочем, и нельзя иначе.
Бога ради, похлопочи ты о "Посреднике", да чтобы лавку закрыть 5. Главное -- скажи: я не буду сводить никаких счетов, пускай сводят, я только свой долг желаю заплатить и только.
Эх, что ж ты с работой-то? Ведь все, что получу пойдет на долги и опять без гроша. Пойми, что положение отчаянное! Давно Варвара вещи-то взяла? Как ты так об этом отрывочно?!
Обязательно, как можно скорее сообщи мне, как зовут Яковлева -- хочу послать ему еще главу перевести. Михайлова прислала две. Напиши, высылался ли мне "Мир Божий"? Вероятно, "Киевлянин" получается? Не видал ли "Русского богатства"6? Спасибо, батюшка, за деньги -- только жалко мне тебя, с чем же ты сам-то остался?
Получил из "Киевлянина" просьбу писать им, очень жалеют, что я прекратил, говорят, что "всегда ценили как автора серьезных корр<еспонденций>" и т.д. Хоть бы ты им писал что-нибудь. На "Полт<авские> вед<омости>" они не обращают внимания.
Ну, прощай. Крепко целую тебя, милый, дорогой брат!
И. Бунин.
207. Ю. А. БУНИНУ
После 3 апреля 1895. Лукъяново
Сейчас на станции получил письмо от "Посредника"1 -- просят денег, Бога ради, Юрий, пошли им! Мне хоть удавиться в пору!
208. О.А.МИХАЙЛОВОЙ
14 апреля 1895. Огневка
Д. Огневка, 14 апр. 1895 г.
Многоуважаемая
Ольга Антоновна!
Получил Ваш перевод1, но -- простите -- только сейчас могу известить Вас об этом с благодарностью душевною. Поздравил бы и Вас с праздником2 -- да поздненько уже. А работа идет. Усиленно занимаюсь английским языком и, кроме переводов тех глав, которые прислали Вы, сделал еще 2-3 из переведенных Михаловским. Перевод Михаловского дает мне возможность проверить себя. Но все-таки некоторых слов не понимаю, и остаются пробелы. Счел бы долгом прислать Вам переведенн<ые> главы, но еще не удовлетворяют меня они, пусть полежат, -- тогда будет лучше поправить стих. Послал Давыдовой, изд<ательнице> "Мира Божьего", предложение напечатать полный перевод "Гайаваты"3 (о, это между нами!) -- не знаю, что ответит. Глупы наши гг. редакторы, и если не выйдет дело, буду биться -- искать издателя на отдельное издание ... 4
Весна получшела, но настроение мое -- плоховатое. Скучно немножко! Что нового в столицах? Совсем ничего не знаю. Где думаете проводить лето?
Посылаю Вам пожелания всего хорошего и остаюсь
преданным Вам
И. Бунин.
209. Ю. А. БУНИНУ
После 24 апреля 1895. Огневка
Милый Юричка, я бы тебе раньше написал, но несколько дней после этого известия1 я ходил совсем мертвецом, все равно я не мог бы тебе сказать, что я вынес. Да и теперь не могу. А дело было так: Евгений в одну из наших прогулок сообщил мне, что слышал в Ельце, что она вышла замуж за какого-то доктора (теперь-то он говорит, что врал про доктора -- слышал про Бибикова). Я, конечно, остолбенел от такой вести, но затаился и поехал в Елец, решившись на все, чтобы узнать. Но узнал нечаянно: у парикмахера Николаева тот, кто стриг меня спросил, буду ли я завтра на представлении Петипа2, а потом -- бывал ли я на Святой на любительских спектаклях. Меня так и передернули эти любительск<ие> спектакли и я уж с задавленным голосом стал расспрашивать, кто играл. "Г-жа Буцкая, г-жи Пащенко, мать и дочь, та-с, что вышла замуж за молодого Бибикова"... Я помертвел буквально. "Это какая?" -- спрашиваю. "Да старшая, Варвара Владим<ировна>; да вы, верно, и с г-ном Бибиковым знакомы, черный он такой, худой, -- Арсений Николаевич". Очевидно, он хотел меня поддуть, потому что спросил после, где я жил зиму. Я насилу выбрался на улицу, потому что совсем зашумело в ушах и голова похолодела и почти бегом бегал часа три по Ельцу, около дома Бибикова расспрашивал про Бибикова, где он, женился ли. "Да, -- говорят, -- на Пащенки. Пащенко на Бибиковой, а дочь вышла за Бибикова". Я хотел ехать сейчас на Воргол, идти к Пащенко и т.д. и т.д., однако собрал все силы ума и на вокзал, потому что быть одному мне было прямо страшно. На вокзале у меня лила кровь из носу, и я страшно ослабел. А потом ночью пер со станции в Огневку и, брат, никогда не забуду я этой ночи! Ах, ну к черту их -- тут, очевидно, роль сыграли 200 десятин земельки. Венчались, говорят, две пары одновременно3; подробностей же я не добивался и не буду добиваться, молю только Бога, чтобы громом побил этих негодяев, это чудовище бесчувственное, которое так кровно оскорбило меня в те дни, когда я так плакал и скорбел и о ней, и обо всем прошлом и будущем.
Будет об этом. Живу как-то странно, забиваю себе ум, шляюсь в поле и до сих пор после этого не занимался. Теперь опять начну. Выучил 17 уроков по-английски, прочел 2 книги Масперо, Беккера4, еще главу Гайаваты перевел. Но писать для "Посредника" не начинал, трудная это вещь, да и настроение не такое. "Посредник" просто с ума меня сводит. Как же быть с деньгами-то? Что "Русск<ое> богатство"5? "Мир Божий" (отказал в Гайавате-то, хорошо бы, говорят, да места мало) прислал мне 30 р.6, 20 из них я отдал Евгению за два месяца7 (по 17 мая) (умираем с голоду!), истратил с поездкой в Елец и буквально беда! Гербановский зовет в Каменец-Подольск, будет у него и Бальмонт8, да как же я поеду?
Все живы и здоровы, новостей совсем нет. Что у вас. Скучаешь небось? Эх, брат, что делать-то! Провал ее возьми, собачья жизнь. Ну, прощай, от всего сердца целую тебя и обнимаю, милый, дорогой друг!
Полтавское мнение меня не страшит, и я хотел было ехать числа 18-го, но, ей-богу, с чем же я поеду, я даже разут совсем.
Глубоко любящий тебя
И. Бунин.
Поклонись всем.
210. Ю. А. БУНИНУ
30 апреля 1895. Огневка
Спасибо, милый друг, за письма, буду писать тебе подробно. Не беспокойся, следую твоему совету. А это в Е<льце> знают все.
Поклонись всем, кто меня помнит.
И. Б.
211. Ю. А. БУНИНУ
15 июня 1895. Глотово
15 июня.
Глотово.
Отчего ты, милый Юринька, не пишешь и не ответил на наше с Евгением письмо1? Ты сердишься на меня? Богом прошу не сердись; за последнее время я дня не посидел дома.
Должно быть 18-го выеду к тебе2. Кабы не разъехаться. Если ты думаешь ехать к нам, -- извести телеграммой на Глотово, иначе разъедемся.
Твой И. Бунин.
212. Ю. А. БУНИНУ
17 июня 1895. Жмеринка
Пишу с пути -- под Жмеринкой. Завтра, т.е. {Далее одно слово или цифра зачеркнуто.} буду на пароходе1, приеду в Полтаву, значит, в ночь с воскресенья на понедельник2. Пожалуйста, встреть.
И. Б.
213. В. В. ПАЩЕНКО
30 июня 1895. Полтава
30 июня 1895 г. Полтава,
Николаевск, бульв., д. Винокурова.
Мне очень сосет сердце -- я один, тысячи желаний, ничто не удовлетворяет... Жаркий, светлый день -- шел из городского сада, там деревья шелестят, сено скошено... прошлое! Сердце мое болит всегда о нем и о тебе... Я видел тебя нынче во сне -- ты будто лежала, спала, одетая на правом боку -- черты лица были так хороши и женственны, во сне щечки разрумянились, -- от тебя веяло теплотой сна... И я ладонь правую руку подложил тебе под голову и ты с прикрытыми глазами улыбалась, а я целовал тебя нежно-нежно, наслаждаясь тобою, твоей нежностью, теплотой. Кого же это я люблю еще, ей-богу, не знаю. Только не того, кто изменил мне... С кем же это мне так хочется переговорить, открыть все-все желания, всю нежность сердца, душу... С тобой и не с тобой. Ты и жива и умерла для меня. Умерла милая и жива для меня. Жива та ненавидимая, чужая -- умершая для меня... Та, которую я, ей-богу, искренно презираю, одно существо из той жалкой ничтожной четы, которая где-то прозябает там, пошлая, подлая, низкая в своем скотском эгоизме. Кому же это хочется мне говорить? Кого же это я целовал во сне так нежно, что еще сейчас все так слышу и чувствую. NB Ей-богу, не знаю -- мож. б., вдруг пошлю это письмо... а я, ей-богу, не начинал письма, хотел так что-то записать... там будут удивлены -- ничего не поймут, пошлые, близорукие.
NB рассказ.
214. С. Н. КРИВЕНКО
6 июля 1895. Полтава
Полтава, 6 июля 1895 г.
Многоуважаемый
Сергей Николаевич!
Благодарю Вас от всей души за Вашу память обо мне; очень рад сотрудничать по мере сил в "Новом слове"1, которому желаю полного успеха. В настоящее время у меня есть две-три написанные вещи, но они еще не окончательно переработаны и пересмотрены. Если какая-либо из этих вещей покажется мне удачной2 -- с удовольствием поспешу воспользоваться Вашим предложением.
Искренно Вас уважающий
Ив. Бунин.
P.S. Я, может быть, на время отлучусь из Полтавы, так что адрес мой такой: Полтава, заведующему Статистическим бюро губ. земства Юлию Алексеевичу Бунину для И. А.
215. В. В. ПАЩЕНКО
Начало июля 1895. Полтава
Дорогой мой, бесценный друг мой, -- тебе покажется и глупо и подозрительно это, но прошу тебя -- не думай так и вообще ничего-ничего не думай об этом письме; тут не нужно дум, я и сам ничего не думаю -- это настроение, это минута, когда из тайников сердца вдруг поднялось что-то невыразимое нежное, отзвук моей безумной любви к тебе. Это случалось не раз, но всегда, одумавшись, я рвал, если писал тебе, -- теперь все равно пошлю. Я долго не был в Полтаве, а приехавши сюда, не касался ни до чего, что осталось от нашей жизни. А нынче я уезжаю и вот, собираясь, нашел в корзине твои башмачки из золотистой замши... О, Варя, если бы ты знала, какою безумной нежностью затрепетало мое сердце при взгляде на эти старые башмачки, милые, маленькие башмачки, где была ножка моей ненаглядной девочки, моей невесты, моей молодой женки, моей Вареньки в дни, когда мы были так близки и молоды. Ох, как я плачу, Варенька, и как мне мучительно стыдно писать тебе, и мучительно сладостно вдруг опять заговорить с тобой! Думала ли ты, что будет, если мы случайно встретимся? Что мы сделаем -- раскланяемся? А не правда ли, как это дико, как это изумительно дико! Нам с тобой раскланяться!! А это так. Ты хуже чем умерла для меня -- мы переродились друг для друга. Пусть я глубоко ошибся в тебе, -- ты ведь прежде существовала такая, -- мною созданная. А теперь нет той, кого я любил, и жива та, кого я ненавижу. И вот только в эти редкие минуты -- вдруг опять близко-близко ты повеешь около меня и мне безумно захочется обнять тебя и умереть от радости -- поговорить с тобой о многом-многом! Варенька -- ведь мы так давно не видались с тобой! И не увидимся больше никогда, разве во сне только. А еще вижу тебя во сне, хотя уже давно-давно стараюсь ни минуты не думать о тебе, -- видел и недавно -- нежною, хорошенькою, -- ты лежала где-то, с закрытыми глазками, в полусне, а я подошел к тебе, подложил руку под твою голову и тихонько целовал тебя, а ты улыбалась с закрытыми глазами и щечки у тебя горели нежным румянцем. Целый день я потом проходил как во сне и поминутно сжималось сердце от сладостного ощущения, какое осталось у меня от ночи.
Не думай же ни о чем, Варенька, -- если ты прочтешь это в удачное мгновение, -- ты поймешь меня. Не подозревай меня, что я хочу снова завязать с тобою отношения. Клянусь Спасителем, я говорю не с теперешнею тобою, -- чужою женой, а с прежней, которая может оживать на мгновенье. А Варвару Владимировну Бибикову я презираю.
А не будешь в настроении -- будь благородна, -- не выдавай на чужие глаза одну из лучших и горьких минут моей жизни. Ведь только милый "Миша", хоть и не уважал меня никогда, но знает кое-что в моей натуре лучше других.
И прощай. Не дивись, что мне захотелось издалека сказать тебе слово -- даже не слово сказать, а так, руку пожать. Какое же это слово? Какое оно случайное и странное! Ведь это, верно, последнее мое до могилы, значит, имело бы смысл, если б было сказано что-нибудь значительное. А то будет казаться, что это только начало.
Но не начало это. Если можешь -- пойми.
Будь здорова, будь счастлива -- в эту минуту желаю искренно. Но только сейчас. Завтра, Бог даст, день сумеет опять заставить меня, если не ненавидеть тебя, то забыть.
И. Б.
216. А. А. КОРИНФСКОМУ
7 сентября 1895. Огневка
Д. Огневка, 7 сент. 95 г.
Пожалуйста, простите за поздний ответ, дорогой Аполлон Аполлонович, -- то не решался, куда Вам написать, то шла горячая работа на гумне, а за последние дни хворал -- поехал с братом попробовать молодых собак, выгнали двух русаков и я так бешено порхал по кустам, что налетел глазом на сук и так орал на ветер, что простудил себе горло и зубы... Благодарю Вас за радушие -- первым делом побываю у Вас, когда явлюсь в Птб. -- и за "Всем<ирную> илл<юстрацию>"1. Оттиски получил пока только двух первых рассказов2 и то тотчас же с милой назойливостью почти все разобрали здешние знакомые, которые, отлично знаю, ни капельки не интересуются моими писаниями. (Кстати -- есть у нас соседки, две барышни -- горячие почитательницы Ваши -- искренние!) Получу следующие -- непременно пришлю Вам. Я ведь, кажется, писал Вам, что буду в Питере скоро3, но дело затягивается -- верно, приеду не раньше конца октября. Здесь, между прочим, опять погрузился в ассирийск<ие> и египетск<ие> древности -- для "Посредн<ика>" книжку составляю4 -- опять ломаю язык на английск<ом> произношении, понемножку готовлю свою книжку для издания. Думаю выступить, если найду издателя или стихами или рассказами... Хотя, конечно, это только мечта -- черт его найдет, издателя! Вышла ли Ваша книга5? Где издается -- в Птб. или Москве? Вам везет, Аполлон Аполлонович, и пользуйтесь этим -- Вам нужно работать, потому что это Ваша сфера, говорю серьезно и искренно, именно сфера, потому что Вы свободны в ней.
Будьте здоровы, милый друг, и счастливы -- да не так, как я, хоть Вы мне и завидуете! Не до природы порой -- много плохого пришлось пережить за последнее время!..
Ваш И. Бунин.
Да, покорнейшая просьба: не будете ли добры справиться в конторе, выдали ли деньги за мои стихи в "Ил<люстрации>" и "Труде"6 одному господину, который ехал через Питер, или нет. Кажется, этот господин не зашел в контору, но отчего тогда не высылают мне -- я писал в контору недавно? Впрочем, пожалуйста, милый Аполлон Аполлонович, не исполняйте эту просьбу, если это будет затруднительно или неудобно.
217. ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ
15 сентября 1895. Огневка
М.г., г. редактор! Позвольте через посредство вашего издания обратиться ко всем, кто пожелает помочь мне в составлении возможно полной биографии и критического этюда о личности и произведениях покойного Николая Васильевича Успенского. Как земляк и большой почитатель его, я уже имею для того некоторые материалы, но их еще слишком недостаточно для того, чтобы нарисовать образ этого оригинального человека и писателя, даровитого в высшей степени, но совершенно забытого и литературой, и обществом. И вот я покорнейше прошу всех, кто может, доставить мне на время воспоминания о нем, хотя бы самые отрывочные, его письма, биографические сведения -- словом, все, что так или иначе относится к Н.В. Все это будет принято и возвращено с глубокой благодарностью.
Адрес: г. Полтава, заведующему статистическим бюро губернского земства Ю. А. Бунину, для передачи Ивану Алексеевичу Бунину.
Газеты прошу перепечатать это письмо1.
Ив. Бунин.
218. Ю. А. БУНИНУ
25 сентября 1895. Огневка
Юлий, я тебе послал стихи -- это не для газеты1, а так, для прочтения. Жду и целую тебя.
И. Бунин.
219. И. А. БЕЛОУСОВУ
30 сентября, 14 октября 1895. Огневка
От всего сердца благодарю Вас, милый друг, за письмо Ваше, за Ваше дружеское расположение, которое мне дорого тем более, что эту дружбу, это расположение вызывают не какие-либо будничные интересы и настроения, но нечто лучшее и высшее -- наше общее дело, наша любовь к тому, что озаряет человеческую жизнь! Пусть мы маленькие люди, пусть мы только немного приобщены к искусству -- все равно! Во всякой идее, во всяком идейном деле дорого прежде всего даже не выполнение его, а искание этой идеи, любовь к ней! Грустно станет порой, как посмотришь, что вот уже почти вся юность, вся молодость, все то, что порой раскрывает всю душу великим дуновением счастья, радости высокой и светлой, радости жизни, ее биения, искусства, красоты и правды, что все это пока только "не что иное как тетрадь с давно известными стихами", не выразившими даже тысячной доли того, что чувствовалось! Но все равно это! Спасибо хотя за мгновения, когда думаешь, что ты творец и художник!..
Вы меня не знаете, Ив. Ал., но не думайте, голубчик, что говорю фразы... нет, ей-богу, это Ваше письмо в этот долгий деревенский вечер очень было мне приятно и заставило меня даже быть, кажется, сентиментальным. Ну так вот -- русские люди не любят сентиментальности и я не люблю, и бывают только мгновения, когда я не могу удержаться от нее. Пользуюсь же этим мгновением, чтобы сказать Вам то, что сказал и еще то, что я очень ценю Ваше братское расположение! И шабаш об этом!
Так вот -- сижу в деревне второй месяц. Дня через 4 или 5 уезжаю в Полтаву1, пробуду там с месяц, а оттуда в Питер -- в Москве буду или перед поездкой в Птб. или после. Весну я тоже жил в деревне, летом ездил по Днепру и был в Каменец-Подольске у М. М. Гербановского2, заезжал и пожил у брата в Полтаве3, а потом вот опять сюда. Строчил много и стихов, и прозы. Теперь думаю упорно искать издателей и на книгу стихов и рассказов (читали мои штуки в "Мире Божьем" -- апрель, в "Русск<ом> богатстве" -- апрель, май, июнь?)4. Вас же давно нигде не вижу, хотя я и мало за эти полгода видел газет и журналов. Эх, нехорошо, Ив. Ал., ей-богу, что Вы так относитесь к себе и пишете урывками!
А Успенский меня очень занимает5 и когда буду в Москве -- помогите, голубчик, пособрать кое-что о нем -- верно, найдутся люди знавшие его. Теперь у меня надежды -- Кривенко, который был соредактором в "Рус<ском> богатстве", вышел оттуда и написал мне, что он с компанией покупает журнал "Новое слово" и приглашает меня писать. Не видали ли объявлений об этом новом "Новом слове"? (Пишите, кстати сказать, мне на Полтаву).
Ну вот и все мои новости! Очень доволен, что пожил в деревне и с новыми силами собираюсь пуститься опять по городским омутам. Так что -- до скорого свидания! Передайте мой поклон Вашей супруге6. Вас же крепко обнимаю и желаю Вам всего-всего хорошего!
Ваш И. Бунин.
Д. Огневка, Елецк. уезда
30 сент. 95 г.
14 окт. 95 г. Видите -- только теперь шлю сие послание -- был нездоров и письмо пролежало. Извините, голубчик!
И. Бунин
{Последний абзац приписан в начале письма.}
220. А. И. УСПЕНСКОМУ
18 октября 1895. Полтава
Многоуважаемый Александр Иванович, от души благодарю Вас за интересное и обстоятельное письмо1. Статья моя2 будет готова еще не скоро и потому, как Вы сами предлагаете, буду рад получить от Вас еще какие-либо сведения. Не позволите ли мне с Вами повидаться лично3: я буду в Птб. числа 20-го ноября4? Тогда я сообщу Вам свой Птб. адрес.
С ист<инным> уваж<ением> И. Бунин.
221. С. Н. КРИВЕНКО
27 октября 1895. Полтава
Полтава, 27 окт. 95 г.
Многоуважаемый
Сергей Николаевич!
Вчера я видел объявление о "Новом слове"1 и спешу выразить Вам свою глубокую благодарность за то, что Вы не забыли меня. Теперь пока посылаю Вам 4 стихотворения2. Пожалуйста, напишите -- годятся ли? Кроме того, прошу Вас -- вышлите, если можно, или книжку "Нов<ого> сл<ова>" или несколько вырезок моей вещи3. Деньги же будьте добры не высылать -- получу лично в Птб., куда приеду числа 20-го ноября4. Адрес мой -- Статистическое бюро губ. земства.
Преданный Вам Ив. Бунин.
222. А. А. КОРИНФСКОМУ
18 ноября 1895. Полтава
Полтава, 18 ноября 1895 г.
Милый мой Аполлон Аполлонович! Нынче послал Вам больше 10 стих<отворений>1, но, думаю, что и этого недостаточно, потому что, право, сам не умею выбрать: выберите уж Вы, будьте добры. Да мы еще поговорим с Вами об этом при свидании.
Что же касается жития моего, то ведь это очень трудно -- написать коротко и как надо. Да и не умею я формальным языком говорить. Поэтому расскажу Вам, что могу.
Фамилия наша старинная дворянская. (В словаре Брокгауза о ней вот что написано: "Род Буниных, по сказанию наших родословных книг, происходит от Семена Бунковского, мужа знатного, выехавшего в XV в. к велик<ому> кн<язю> Василию Васильевичу. Правнук его, Александр Лаврентьевич сын Бунин, убит под Казанью. Стольник Кузьма Леонтьевич в 1676 г. пожалован от царей Иоанна и Петра Алексеевичей "за службу и храбрость" на поместья грамотою. Род Б<униных> внесен в VI ч. Двор<янских> род<ов>, а герб их помещен в VII ч. Герб<овника>, No 15")2. Отец мой -- помещик Орловской и Тамбовской губ., участвовал в Крымской кампании; мать урожденная Чубарова, тоже из потомств<енных> дворянок. Родился я 10 октября 1870 г. в Воронеже, куда мои родные переселились на время из деревни для воспитания моих старших братьев; но детство (с 4-летнего возраста) мне пришлось провести в глуши, в одном из небольших родовых поместий (хутор Бутырки, Елецкого у., Орловской губ.). Как я выучился читать, право, не помню, но правильно учиться я начал только тогда, когда ко мне пригласили гувернера, студента Моск<овского> универс<итета> некоего Н. О. Ромашкова, человека странного, вспыльчивого, неуживчивого, но очень талантливого -- и в живописи, и в музыке, и в литературе. Он владел многими языками -- английским, французским, немецк<им> и знал даже восточные, так как воспитывался в Лазаревском институте3, много видел на своем веку, и вероятно, его увлекательные рассказы в зимние вечера, когда метели (Далее зачеркнуто: до крыш.) буквально до верхушек заносили вишенник нашего сада на горе, и то, что первыми моими книгами для чтения были "Английские поэты" (изд. Гербеля)4 и "Одиссея" Гомера, пробудили во мне страсть к стихотворству, плодом чего явилось несколько младенческ<их> виршей. К этому же времени относится мое крайнее увлечение житиями святых, страстные мечты об иноческой жизни, и глубокое душевное потрясение после смерти маленькой сестры5, вызвавшее почти сумасшествие и долгую меланхолию. Десяти лет меня отдали в Елецкую гимназию6, где курса я, к счастью, не докончил по болезни, а вернувшись в 1886 г. зимою в деревню (Озерки, Елецк. у.), готовился на аттестат зрелости с старшим братом7, кандидатом университета, и начал писать систематически. Первое мое стих<отворение> появилось в мае 87 г. в журнале "Родина"8, где потом были и первые мои рассказики из деревенск<ой> жизни9. Летом 88 г. я послал стихи в "Неделю" 10 и никогда не забуду того восторга и радости, с которыми я читал одобрительные письма покойного П. А. Гайдебурова11, отнесшегося ко мне с отеческой заботливостью и сердечностью. Печататься в "Неделе" я начал с сентября 88 г. Потом я принимал близкое участие в делах редакции "Орловского вестника", печатал там рассказы из деревенской жизни, а стихи мои стали появляться в "Сев<ерном> вестнике", "Наблюдателе", "Вестнике Европы", "Мире Божьем" и в иллюстрирован<ных> журналах12. Первая книжка моих стихотв<орений> вышла в Орле в 91 г.13 Последние годы, как Вы знаете, проживаю на юге России. Рассказы мои в толстых журналах стали появляться с весны 93 г. ("Деревенский эскиз" -- "Рус<ское> б<огатство>" No 4, 93 г.; "Святая ночь" -- "Мир Божий" No 4, 95 г.; "Кастрюк", "На хуторе", "Неожиданность" -- "Рус<ское> богатство" NoNo 4-6, 95 г.; "На край света" -- "Новое слово", No 1, 95 г. -- все рассказы из деревенской жизни и природы). В конце 94 г. я принимал участие в редактировании "Полтавских ведомостей"14.
Вот и все. Писал я, как видите, немного, но за последнее время начал работать усиленно. И знаю одно, что уж до гроба ничего не буду так любить, как литературу...
Спасибо же Вам, милый брат и друг, что заставили меня вспомнить и о детстве, и о молодости, и о первых надеждах и радостях дорогого дела. Крепко жму Вашу руку.
Весь ваш И. Бунин.
223. А. С. СУВОРИНУ
Середина ноября 1895. Полтава
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Вас, вероятно, удивит и заставит улыбнуться мое предложение. Имя мое так мало известно, что Вы, может быть, подумаете: "Вот наивный провинциальной юноша!" Но у меня есть слабая надежда и на другое: м.б., Вы обратите внимание на мое письмо и захотите оказать мне великую услугу, тем более, что для Вас-то исполнить ее очень легко. И вот с этой слабой надеждой я и обращаюсь к Вам с своим предложением, которое, впрочем, более похоже на покорнейшую просьбу: не издадите ли Вы1 -- или книжку моих стихотворений (стр. 125), или книжку моих рассказов (стр. 200), или перевод мой всей (т.е. всех 22-х песен) "Песни о Гайавате" Лонгфелло, часть которой переведена Михаловским2?
Печатаюсь я уже лет 83; стихи мои были в "Неделе", "Сев<ерном> вестн<ике>", "Мире Божьем", "Вестнике Европы" и иллюстр<ированных> изданиях; рассказы -- в "Мире Божьем", "Русском богатстве" и "Новом слове" (под новой редакцией).
Условия издания будут все зависеть от Вас. Могу когда угодно представить Вам на просмотр и рукописи (их легко просматривать, они невелики и почти все состоят из наклеенных вырезок и оттисков).
Не буду писать Вам подробнее, чтобы не утруждать Вас; прошу только еще раз Вашего внимания и хотя двух строк ответа. Если Вам угодно переговорить со мной лично -- могу явиться к Вам, так как скоро буду в Птб.4
Готовый к услугам
Ив. Бунин.
224. С. Н. КАШКИНОЙ
Начало декабря 1895. Москва
Софья Николаевна! Обдумайте мои слова. Если Вы меня поймете, то предисловия излишни. Если разделяете мое желание и не можете предположить (ведь в общих чертах человек виден сразу), что я пошляк, Вы ответите, если нет -- благоразумно промолчите.
Чего же я хочу? Тысячи предрассудков делают странным и подозрительным и мое письмо, и мое желание. Мы очень мало "знакомы", значит -- "чужие". Но какой вздор! Нет чужих, раз чувствуется что-нибудь общее. Меня очень занимают люди, но людей так мало, хоть и вижу я их слишком много. Вы же очень -- простите за неудачное слово -- заинтересовали меня. Вы многое понимаете, Вы молоды в лучшем смысле этого слова, в Вас есть жизнь, ум и поэзия. И потому -- не умею иначе формулировать своего настроения -- мне не хочется терять Вас из виду.
Вот и все. Да еще: позволите прислать Вам мои книги -- стихи и рассказы -- которые выйдут весной1? Хороший читатель тоже дорог.
Если ответите -- отвечайте, Софья Николаевна, просто и искренно. Я хоть и не декадент, но, д<олжно> б<ыть>, странный человек. Я люблю жизнь, ум, солнце, молодость -- и очень одинок. Не говорите же мне фраз.
В Москве пробуду до 12-го2: д. Боргест, у Никитских ворот. Потом -- Полтава, Статистическое бюро губернского земства.
Глубоко уважающий Вас Ив. Бунин.
225. А. П. ЧЕХОВУ
11 декабря 1895. Москва
95, XII, 11
Ив. Ал. Бунин и Конст. Дм. Бальмонт очень хотели видеть Вас.
Если Ваше желание совпадает с нашим, не будете ли Вы добры написать (Тверская, "Лувр", 25, К. Д. Бальмонту), когда можно Вас видеть.
Искренно преданные Вам
К. Бальмонт
Ив. Бунин
226. НЕИЗВЕСТНОМУ ЛИЦУ
15 декабря 1895. Петербург
15 дек. 95 г. Птб. Марья Вас.
<...> {Начало письма утрачено.} и одиночестве, я долго думал о тебе, о нашем времени и не умею тебе сказать, как много было у меня нежности и близости к тебе! Милый, милый друг, "Не вci тiи цвiты цвитут, шо вiсною развиваются" -- и если бы ты знала, как дороги мне эти цветы! Много, много грустного в этих словах, как и в любви нашей, но пусть будет благословенно наше грустное счастье! И никогда я не забуду твоих грустных слов в последний вечер о том, чтобы я помнил, что ты любишь и любила меня хорошею и нежною любовью. Не забудь и ты меня и сумей {Далее лист оторван.}.
Федоров1, Величко2, Михеев3, Шуф4, Лебедев, редакции, адресный стол, знакомые... потом вечер в редакции "Нового слова" на редакционном собрании -- Кривенко, Скабичевский, Воронцов5, Ольхин6, г-жа Попова7, Рубакины8, Тимирязевы9 etc. -- и со всеми нужно поговорить, ибо все "благодетели". И немного везет: книжку рассказов издаст или Попова или Стасюлевич10. Вот тебе внешние события моей жизни. 20-го читаю11. Но 21-го, должно быть, уеду в Москву -- тут совершенно некогда работать и нет денег, а работать нужно, так что на Рождестве опять приеду в Птб., т.е. {Далее текст утрачен.}.
227. Ю. А. БУНИНУ
31 декабря 1895. Москва
Тысячу знакомств сделал, потому и задерживаюсь все. Завтра, 1-го, уже непременно выеду1. Значит, до скорого свидания.
Твой И. Бунин.
228. С. Н. КАШКИНОЙ
21 января 1896. Полтава
Полтава, 21 янв. 96 г.
Вот уже дня четыре, Софья Николаевна, я "слушаю тишину в мертвой пустыне нашей квартиры", выражаясь слогом конца века: простудился и не выхожу, а брат является домой только к вечеру. И как всегда, когда не опасно, я очень доволен своей болезнью: заболевая, приятно чувствовать, как приходит жар, и кажется, что знойный полдень окутывает голову чем-то смутным, мягким, притупляет зрение и обои на стенах кажутся рисованными мягкой кистью, полутенями, притупляет слух и особенно дремотными кажутся звуки -- особенно жужжание мух, -- а когда выздоравливаешь, на душе так хорошо и грустно и в одиночестве так много вспоминаешь, так тихо-тихо и сладко мечтаешь, и хочешь жить -- долго, хорошо -- и наслаждаешься этой полнотой сердца и своими долгими думами... Вчера прочел Ваше описание Вашего путешествия1 и, право, мне оно очень понравилось своей искренней простотой, а местами -- своей беспритязательной поэтичностью. Да, хорошо там, на горах, где вечная весна и вечная молодая зелень! И как меня потянуло в горы! Знаете, есть у Бьёрнсона дивная песня: "Когда ты собираешься в горы и завязываешь свою сумку, не клади в нее ничего лишнего! Не бери с собою в горы забот долины, спой свою заветную песню с высоты каменистых уступов... Птицы тебя приветствуют с веток, сельские тревоги -- далеко, воздух все чище и отраднее... Вздохни полной веселой грудью и пой! Светят тебе детские воспоминания, кивают в зеленых лесах, а сердце поет тебе великую песню уединения!"2... Сколько тут тихой, светлой -- горной радости и молодости! Право, так надо и в жизни -- не брать с собою никаких забот долины и не класть в сумку лишнего. Я, должно быть, в душе бродяга, хоть и тянет меня к себе и долина, мирная долина... А тут еще весна наступает -- у нас уже воздух влажный, и леса, как бархат, чернеют в синеватом, теплом тумане: из наших окон чудный вид на широкую низменность под Полтавой. И весна меня теперь особенно радует. На душе пока очень хорошо, и вот, не знаю почему, мне захотелось сказать Вам два-три слова. Пишу же я к Вам, Софья Николаевна, поверьте, так простосердечно, как редко кому пишу, и потому не дивитесь этому письму. Ведь, в сущности, Вы опять можете подумать: зачем, к чему? Ничего не думайте, Софья Николаевна, -- так, вспомнил Вас и написал. Не думайте также, что хочу затеять переписку: какая же переписка, когда мы так мало знаем друг друга!
Будьте только здоровы и счастливы -- этого Вам от всего сердца желаю. Семейству Вашему передайте мой привет и поклон.
Искренно расположенный к Вам
И. Бунин.
P.S. Вы просили меня или прочитать что-нибудь свое или дать Вам. Вот посылаю Вам теперь одно стихотв<орение>, написанное на днях. Мотив взят из рассказа Сенкевича "Идиллия"3.
229. А. А. ЛУГОВОМУ
2 февраля 1896. Полтава
Полтава, 2 февр. 96 г.
Многоуважаемый Алексей Алексеевич! Стихотворение, которое я послал Вам с неделю тому назад ("Вечерняя молитва", мотив Сенкевича) не может быть напечатано в "Ниве", если даже понравится Вам. Я совершенно забыл, что в Москве перед самым отъездом я прочел это стихотв<орение> одному знакомому, а тот предложил мне передать его в "Русскую мысль", на что я согласился. Сегодня я получил из "Русской мысли" известие1, что стихотв<орение> будет скоро напечатано2, и спешу известить Вас об этом. Пожалуйста, извините меня за беспокойство и уничтожьте это стихотв<орение>.
Искренно уважающий Вас
Ив. Бунин.
230. Б. Д. ГРИНЧЕНКО
16 февраля 1896. Полтава
Полтава, 16 февр. 1896 г.
Статистич. бюро губ. земства
Ивану Алексеевичу Бунину.
Многоуважаемый Борис Дмитриевич!
Мне очень давно хотелось познакомиться с Вами хотя письменно. Решаюсь на это теперь и, поверьте, -- в силу искреннего интереса к Вашему дарованию. Был бы очень рад, если бы Вы прислали мне Вашу последн<юю> книгу стихотв<орений>1. Она уже есть у меня (я хочу напечатать из нее несколько переводов2 -- разрешаете?), но мне было бы приятно получить ее лично от Вас. Не будете ли добры сделать мне это одолжение?
От себя предлагаю Вам мою последнюю вещь3. Извините, что посылаю в перепечатке и не корите, если есть в ней некоторые промахи: знаю и люблю Украину пока настолько, насколько мог узнать и полюбить коренной орловец.
Весной отправляюсь в пешее хождение по Украине, буду, м.б., и в Чернигове и очень хотел познакомиться с Вами4, если Вы хотя немного разделяете мое желание.
Искренно уважающий Вас
Ив. Бунин.
231. Ю. А. БУНИНУ
3 марта 1896. Бабарыкино
Поедете Москву заезжайте Маша серьезно больна1
Бунин
232. ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ
"ПОЛТАВСКИЕ ГУБЕРНСКИЕ ВЕДОМОСТИ"
До 13 марта 1896. Полтава
М.г.
В последних NoNo "Петербургск. жизни" и "Всем. иллюстрации" почти одновременно появилось одно и то же мое стихотворение ("Усопшему поэту", из Л. де Лиля)1. Объясняется это тем, что "Петербургск. жизнь" напечатала его совершенно неожиданно для меня: я обращался туда еще в начале мая прошлого года2 и, не получив никакого ответа, уже в конце декабря отдал стихотв. во "Всем. иллюстрацию". Предоставляю судить публике, на чьей стороне в подобных случаях лежит вина: на авторах или на редакциях периодических изданий.
Ив. Бунин.
233. Л. Н. ТОЛСТОМУ
21 марта 1896. Полтава
Полтава, вечер, 21 марта 96 г.
Завтра я уезжаю в Орловскую губернию, в деревню, и вот сейчас собирал свои пожитки в походную корзиночку и, как всегда перед отъездом, при перемене места, при собирании своих бумажек, книг и разных писем, которые вожу с собой, и невольно перечитываю в такие минуты, то чувство, которое глухо мучит меня очень, очень часто, обострилось, и мне захотелось написать Вам, потому что мне решительно больше некому сказать этого, а тяжело мне невыносимо! Вы же когда-то приняли участие во мне. Это было уже давно, и с тех пор я многое пережил, но, кажется, не пришел ни к каким выводам. Да и жизнь моя сложилась так, что ни к чему не придешь. Начать с того, что я теперь вполне бродяга: с тех пор, как уехала жена1, я ведь не прожил ни на одном месте больше 2 месяцев. И когда этому будет конец, и где я задержусь и зачем, -- не знаю. Главное -- зачем? Может быть, я эгоист большой, но, право, часто убеждаюсь, что хорошо бы освободиться от этой тяготы. Прежде всего -- удивительно отрывочно все в моей жизни! Знания самые отрывочные, и меня это мучит иногда до психотизма: так много всего, так много надо узнать, и вместо этого жалкие кусочки собираемых. А ведь до боли хочется что-то узнать с самого начала, с самой сути! Впрочем, м.б., это детские рассуждения. Потом в отношениях к людям: опять отрывочные, раздробленные симпатии, почти фальсификация дружбы, минуты любви и т.д. А уж на схождение с кем-нибудь я и не надеюсь. И прежнего нельзя забыть, и в будущем, вероятно, никого, с кем бы хорошо было: опять будет все раздробленное, неполное, а ведь хочется хорошей дружбы, молодости, понимания всего, светлых и тихих дней... Да и какое право, думаешь часто, имеешь на это? И при всем этом ничтожном, при жажде жизни и мучениях от нее, еще знать, что и конец вот-вот: ведь в лучшем случае могу прожить 25 лет еще, а из них 10 на сон пойдет. Смешной и злобный вывод! Много раз я убеждал себя, что смерти нет, да нет, должно быть, есть, по крайней мере, я не то буду, чем так хочу быть. И не пройдет 100 лет, как на земле ведь не останется ни одного живого существа, которое так же, как и я, хочет жить и живет -- ни одной собаки, ни одного зверька и ни одного человека -- все новое! А во что я верю? И ни в то, что от меня ничего не останется, как от сгоревшей свечи, и ни в то, что я буду блуждать где-то бесконечные века -- радоваться или печалиться. А о Боге? Что же я могу сообразить, когда достаточно спросить себя: где я? Где эта наша земля маленькая, даже весь мир с бесчисленными мирами? -- Положим, он вот такой, ну хоть в виде шара, а вокруг шара что? Ничего? Что же это такое ничего, и где этому ничего конец, и что, что там, за этим "ничего", и когда все началось, что было до начала -- достаточно это подумать, чтобы не заикаться ни о каких выводах! Да и можно, наконец, примириться со всем, опустить покорно голову и идти только к тому, к чему влекут хорошие влечения сердца, и утешаясь этим, но как тяжело это -- опустить голову в грустном сознании, со слезами своего бессилия и покорности! Да и в этом пути -- быть вечно непонятым даже тем, кого любишь так искренне, как можно, как говорит Амиель2!
Утешает меня часто литература, но и литература -- ведь, Боже мой, кажется иногда, что нет в мире настроений прекраснее, радостнее или грустнее сладостно и что все в этом чудном настроении, но ненадолго это, уже по одному тому, что из всего того, что я уже лет 10 так оплакивал или обдумывал с радостью, с бьющимся всей молодостью сердцем, и что казалось сутью души моей и делом жизни -- из всего этого вышло несколько ничтожных, маленьких, ничего не выражающих рассказиков!..
Так я вот живу, и если письмо мое детское, отрывочное и не говорящее того, что я хотел сказать, когда сел писать, то и жизнь моя, как письмо это. Не удивляйтесь ему, дорогой Лев Николаевич, и не спрашивайте -- зачем написано. Ведь вы один из тех людей, слова которых возвышают душу и делают слезы даже высокими, и у которых хочется в минуту горя заплакать и горячо поцеловать руку, как у родного отца!
Будьте здоровы, дорогой Лев Николаевич, и не забывайте глубоко любящего Вас
Ив. Бунина.
234. Ю. А. БУНИНУ
26 марта 1896. Огневка
Поздравляю тебя с праздником1, дорогой Юричка! Не писал потому, что Евгений не дает лошадь, а у нас ни у кого нет ни копейки.
Вчера Машенька писала тебе, что ей лучше, но что болезнь обостряется. А сегодня ночью было прямо ужасно слышать и смотреть: часа четыре она кричала не смолкая: "Умираю, помогите!" от боли в сердце. Сердце вообще у нее плохо действует. Просто не знаю, что делать. Исхудала ужасно... Позавчера был фельдшер, да что он мог сказать нового? Сказал, что пролежит еще, верно, недели 2, что болезнь улучшается... И я было порадовался, но ночью-то сегодня опять напугался. Нужно бы опять за доктором, но где же брать каждый день по 8 р.? Почему-то они платили ему по 8 р. Да ведь в самом деле погода ужасная и далеко Бог его знает как. Да и лошадей Евгений не любит давать. Он умеет тогда сочувствовать, когда напугается, думая, что смерть пришла уже.
Сегодня рано слышал, что заедет Петр Николаевич2, которому и передам сегодня же деньги для отца. Ехать туда было мне немыслимо: и на первый и на второй день Пасхи была метель и жестокий мороз. Вообще погода стоит вполне январская, крещенская. Пиши скорее, Бога ради. Мать просто с ума сошла от горя.
Твой И. Б.
235. И. А. БЕЛОУСОВУ
3 апреля 1896. Огневка
Д. Огневка, 3 апр. 96 г.
Дорогой друг Иван Алексеевич, очень мне совестно, но все-таки решаюсь беспокоить Вас: исполните мою покорнейшую просьбу, если возможно! Дело в том, что у меня нездорова сестра, в мае я должен буду поехать с ней в Крым или на Кавказ1 и потому я собираю с редакций деньги. Будьте же добры, съездите в редакцию "Русской мысли" и получите там ту сумму, что приходится мне за стихотвор<ение> мое в мартовской книге2: сумма, вероятно, пустяковая и поэтому сама редакция, вероятно, будет ждать, пока я сам явлюсь за ней. Получивши, вышлите ее мне по адресу: Почт, станция Лукьяновская, Тульской губ., Ефремовского у., на мое имя. Буду крайне благодарен.
Как видите, опять в деревне. Живу серо. Как Ваши дела, как поживаете.
Крепко жму Вашу руку, дорогой друг!
Ваш душой И. Бунин.
Мой поклон Вашей супруге.
P.S. Если Вам нет времени или отсылка Вас затруднит, пожалуйста, голубчик, не исполняйте моей просьбы. NB А главное -- спросите, может быть, контора сама вышлет.
236. А. П. БАРАНОВУ
16 апреля 1896. Огневка
Милый друг, что Юлий не пишет? Это меня даже пугает! Напишите хоть Вы, что знаете.
Сестре много лучше, уже ходит понемногу, но как бы опять не обострилось.
Ваш И. Б.
237. Ю. А. БУНИНУ
29 апреля 1896. Огневка
Кривенко побоялся послать мне за "Тарант<еллу>" деньги1 сюда, послал уже на Полтаву. Поэтому, Бога ради, прошу тебя, вышли мне на проезд в тот же день, как получишь это письмо -- если нет, возьми у кого-нибудь. Как ввалюсь в Полтаву, отдам. Верно, в Полтаве мне есть письмо от Бальмонта2. Шли. Наши тоже ждут. Книгу "Нов<ого> слова" с "Тарантеллой" никому не давай -- истреплют, затаскают. Мне надо в Полтаву3, книги нужны для работы. Погода убийственная. Из "Посредника" уже получил опять письмо4. Жду же!
И. Б.
238. С. Н. КРИВЕНКО
1 июня 1896. Александровск
Г. Александровск
1 июня 1896 г.
Многоуважаемый
Сергей Николаевич!
Перед самым отъездом из Полтавы1 я отправил Вам свою новую работу -- рассказ "Сутки на даче". Как увидите, он касается современных людей; между другими, я в нем хотел нарисовать тип "толстовца"; "толстовцев", замечу при этом, я знаю очень хорошо -- давно знаком почти со всеми ими; они почему-то особенно полюбили Полтаву; кроме того, знаю всю редакцию "Посредника"2, знаю тех, что на Кавказе и тех, что в Харьковской и Воронежской губ.
Ответа Вашего жду на Полтаву, куда вернусь в середине июня3. Как видите -- "путешествую". Прошел на гончаке4 все пороги днепровские5 -- чудные ощущения! -- "сумовал" на могилах в степу, на "скелях"6 и на самой Хортице7. Теперь поеду на "Новую Сечь -- Серкову"8. Много новых, оригинальных впечатлений, много людей интересных, старозаветных, много красоты и старины!..
Будьте здоровы! Поклонитесь от меня Софье Ермолаевне9, Ив<ану> Николаевичу и всем знакомым. Александр Михайлович10 в отъезде? Я писал и ему и Вам о "Донце"11... Может, и Вас это письмо не застанет? Все-таки прошу Вас -- черкните и об этом злосчастном рассказе.
Глубоко уважающий Вас
Ив. Бунин.
239. Ю. А. БУНИНУ
16 июня 1896. Александровск
Милый, дорогой братка!
Еду в Полтаву!. Сейчас сижу в Александровске. Буду в Полтаве примерно дня через 3. Задержался так потому, что жил в Люс<т>дорфе, немецкой колонии у Черного моря, у Федорова2. Ну, целую!
Твой И. Б.
240. С. Н. КРИВЕНКО
28 июня 1896. Полтава
Полтава, 28.VI.96.
Многоуважаемый
Сергей Николаевич!
Если можно, если рассказ мой ("Сутки на даче") принят1, окажите мне великую услугу -- вышлите рублей 100 под него: я проездился и очень нуждаюсь в деньгах.
Жду Вашего ответа и очень прошу извинить меня за просьбу.
Искренно Вас уважающий
Ив. Бунин.
240а. ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ
"ОРЛОВСКИЙ ВЕСТНИК"
До 21 августа 1896. Орел
М.г., г. редактор! Позвольте через посредство "Орловского вестника" выразить мою искреннюю благодарность всем, кто почтил меня сочувственными письмами1 за перевод мой "Песни о Гайавате"2.
И. Бунин.
241. Ю. А. БУНИНУ
30 или 31 августа 1896. Огневка
Вчера получил от Скабичевского письмо1. Списываю слово в слово:
Многоуважаемый
Иван Алексеевич.
К сожалению, не можем напечатать Вашего рассказа "Сутки на даче". Больно уж он носит фельетонный характер. Выставлены несколько несообразных уродов, словно нарочно подобранных один к другому и над всеми ими возвышается толстовец, причем Вам не удалось выяснить, как Вы относитесь к нему: герой он или тоже урод?
Преданный Вам
А. Скабичевский.
1896 г. 27 авг.
Мне кажется письмо очень злобное...
Отправил ли в "Р<усскую> мысль"2?
242. А. М. ФЕДОРОВУ
10 октября 1896. Огневка
Огневка, 10 окт. 96 г.
Сижу, как видите, милый друг, в деревне. Тихо и скучно, но все еще не хочется двинуться. Настроение, особенно за последние дни, очень вялое. В деревне почему-то мне часто очень чувствительна вся суета и ничтожность многих моих порывов и надежд. Время уходит, в жизни все так огромно и запутанно... Сил мало, "знаю, что ничего не знаю"1 и т.д., и философия эта просто пришибает меня. Нынче, например, по тому случаю, что мне "стукнуло" 26 лет, хожу как повешенный. Все-таки дней через пять-семь выеду в столицы. Зачем, собственно, -- не знаю, так как дел, конечно, никаких не сделаю, издателей не найду и т.д. В Москве пробуду дней пять, возьму, между прочим, мои злополучные "Сутки на даче"2: как и следовало ожидать, толстовец не понравился и "Рус<ской> мысли". Не отдать ли в "В<естник> Евр<опы>"? Тогда не следовало отдавать "На Донце"3?.. Не отдавайте, если еще не отдали. А впрочем, как найдете лучше. Вполне поручаю себя в этом случае Вашей воле.
Что Вы? Как устроились, где? Жалко Люстдорф4? Милый Люстдорф, а все-таки мне не хотелось бы, чтобы Вы {Далее текст утрачен.}.
243. Ю. А. БУНИНУ
15 октября 1896. Огневка
Живы и здоровы. Верно, дня через три уеду1. Пиши.
Душевно твой
И. Б.
244. И. А. БЕЛОУСОВУ
26 октября 1896. Москва
Иван Алексеевич! От Вашей супруги узнал, что Вы будете завтра с 12 заняты, так не зайдете ли ко мне с 10 ч. утра -- посидеть часок. С удовольствием зашел бы к Вам завтра после 12, но после 12 уже мне нужно будет пойти к знакомым. Итак -- жду! NoNo Фальц-Фейна на Тверской, No 145.
Ваш И. Бунин.
245. Ю. А. БУНИНУ
26, 27 октября 1896. Москва -- Петербург
Москва,
26 окт. 96 г.
Милый, дорогой друг мой Юринька! Не могу выразить тебе, до чего тяжело у меня на душе! Это не минутное настроение. С самого отъезда из Полтавы1 я не перестаю думать о том, для чего мне жить на свете. Я невыносимо устал от скитальческой жизни, а впереди опять то же самое, но без всякой уже цели. Главное -- без цели. Кроме того, никогда у меня не выходит из головы положение нашей семьи. Я всех горячо люблю, и все мы разбросаны. А тут случилась еще история, которая переполнила чашу моей горести. 24-го за обедом Евгений, уже не помню к чему, шутя сказал, что "Настя с Ваней живет". Мне стало гадко и я смутился. Он это заметил, скандалил с Настей, говорил, что пустит ей пулю в лоб, словом, заподозрил гнусность. Зина это мне рассказала, весь дом узнал его подозрения и он, вижу, со мной не разговаривает. Я высказал ему свое негодование, но он уклонился от разговора, а Маше говорил, что до гроба со мной не помирится... Я уехал в тот же день и он даже не попрощался со мной. Значит, теперь я даже от семьи оторван и уж теперь мне совсем некуда преклонить головы. И мне теперь в сотни раз тяжелее стало. Ты знаешь мою горячую любовь к нему и вдруг такая мерзкая ссора, после которой невозможно стать в прежние отношения! Ну да, словом, ты поймешь, что я теперь чувствую среди этих дьявольских шестиэтажных домов, один, всем чужой и с 50 р. в кармане. (Евгений раньше взял у меня десять рублей и теперь мне было невозможно брать у него их: пойдут за мое житье у него). А мне так хотелось еще побыть в деревне! Ведь еще 19-го я привез все вещи на Бабарыкино, но меня охватил такой страх и тоска, что я вернулся в Огневку и вернулся на свою голову! В Москву я приехал вчера, остановился у Фальц-Фейна2. Вечером попер к Белоусову -- больше было совершенно некуда. Белоусов уговорил меня, хотя мне вовсе не хотелось, пойти пить чай в Больш. Моск. трактир. Там стоит теперь Эртель3 и я послал ему визитную карточку, не позволит ли он навестить его? Ответил, что очень рад и т.д., и я пошел к нему. Познакомились, но я просидел очень мало с ним, так как Белоусов остался один. Эртель мне чрезвычайно понравился. Был со мной очень ласков, говорил, что он знает меня и что я очень заинтересовал его своими очерками в "Рус. Богатстве"4, что они с Михайловским5 нынче летом много говорили про меня и т.д. Просил в воскресенье прийти к нему6. Нынче искал знакомых, но к кому пойти? Был в "Русской мысли", Гольцов7 был чрезвычайно мил, но пер галиматью, говорил, что "Сутки на даче" написаны очень живо, но эскизно, и самое построение рассказа искусственно -- все подогнано к тому, чтобы был вечер с толстовцем и в конце концов оставил рассказ еще на две недели -- пусть, говорит, прочтет Лавров8 и окончательно решит, будут ли "Сутки на даче" напечатаны в "Русск. мысли".
Как видишь, дописываю письмо в вагоне9. Еду в Птб. Был у Эртеля10 очень недолго, поболтали. Видел Медведева11 -- все такой же.
Из Птб. тотчас напишу тебе. Ну, а пока прощай. Горячо-горячо целую тебя, дорогой друг!
Твой И. Б.
Сивку поцелуй. Был, конечно, у Е.Е.12 -- сидел часа два и все ныл. Очень, брат, тяжело на душе!
В ноябрьск. кн<иге> "Р<усской> м<ысли>" будут мои стихи13.
246. М. А. БУНИНОЙ
29 октября 1896. Петербург
Милые и дорогие мои! Я жив и здоров, благополучно приехал в Петербург. Дела мои, может, Бог даст, устроятся, но мне необходимо прожить тут, по крайней мере, месяц. Исполни, Машечка, мою просьбу о деньгах, пожалуйста.
Адрес мой такой: Петербург, Малая Итальянская, дом No 3, меблированные комнаты Бахваловой, на мое имя.
Горячо целую всех и умоляю дорогую мамочку не горевать.
Ваш И. Бунин.
247. Ю. А. БУНИНУ
1 ноября 1896. Петербург
Птб., 1 ноября 96 г.
Положение моих дел такое: позавчера ездил к Поповой1, отвез ей для просмотра те рассказы, которые должны войти в книгу. Вчера ее видел: она просмотрела почти все, просит добавить "Сутки на даче", так как я ей сказал, что это вещь, которая может вызывать некоторые толки. А она именно этого хочет, настаивает, чтобы я дал книжке какое-либо звонкое заглавие. Кроме того, предлагает одновременно выпустить народную книжечку из 2-х моих рассказов2 -- "На край света" и "Кастрюк"; книжечка эта будет продаваться копеек по 5-10. Затем попросила приступить к окончательному соглашению: даст по 25 р. за лист. Значит, мне придется всего рублей 300: за книжку рассказов листов в десять рублей 250 и за народную книжечку, в которой будет листа 1 1/2 - 2, рублей 40-50. Я согласился. Деньги я попросил заплатить мне, а не то, чтобы я получал после проценты с продаваемых экземпляров. Она согласилась. Теперь сижу переписываю "Сутки на даче" -- хочет просмотреть. Кабы не отказалась? Затем я предложил ей издать "Песнь о Г<айавате>"3. Она не прочь, половину "Песни" прочла, хвалит, но, говорит, еще посоветуюсь с кем-то. Вот бы дал Бог!
Вечером был у Кривенко. Софья Ермолаевна теперь великая моя поклонница. Я прочел им "Сутки на даче". Оба в восторге. Ведь Кривенко-то не читал. Софья Ермолаевна настаивает, чтобы он поругался с Скабичевским и чтобы рассказ был напечатан в "Нов<ом> слове". Но когда же теперь? Даже если бы "Русская мысль" согласилась напечатать4, все равно нынче или завтра напишу, чтобы выслали обратно: верно, уже прямо в книжке пойдет. А как жаль-то! Ведь в книжке никто не обратит внимания! Попова хочет через несколько дней начинать печатать. Но когда она даст денег? Конечно, не раньше, как напечатает книгу. А просить теперь -- немыслимо. Христа ради, помоги -- попроси Алешу, дайте рублей 25 поскорее. Через несколько дней я буду голодать.
Твой И. Бунин.
Пиши и высылай! (Приписано карандашом в начале письма.)
247а. НЕИЗВЕСТНОМУ ЛИЦУ
Между 1 u 5 ноября 1896. Петербург
Спб.
Малая Итальянская, 3.
Многоуважаемый
Владимир Петрович!
К сожалению, в настоящий момент ничего не могу предложить Вам для "Кавказа"1. Эти дни я очень занят -- пишу очерк для переселенческого сборника2 и кое-что для "Нового слова"3. В конце января я уеду в Москву4 и надеюсь оттуда послать что-либо Вам. Адрес мой всегда будет известен А.М.
Будьте добры сообщить об этом и Василию Львовичу5.
Как поживаете? Буду рад, если черкнете мне о своем житье-бытье.
Мой поклон Вашей супруге.
И. Бунин.
248. И. А. БЕЛОУСОВУ
5 ноября 1896. Петербург
Дорогой Иван Алексеевич, ради Бога, тотчас же съездите в "Русскую мысль" и если "Русская мысль" еще не выслала мне мою рукопись "Сутки на даче" (рассказ), тотчас же возьмите у них и вышлите заказной бандеролью: С.-Петербург, Малая Итальянская, д. No 3, кв. Бахваловой, Ив. Алек. Бунину.
Я продал книгу рассказов и туда должны войти "Сутки на даче"1, так что рукопись нужна экстренно. Ради Бога, поспешите и простите за беспокойство.
Ваш И. Бунин.
249. Ю. А. БУНИНУ
5 ноября 1896. Петербург
Малая Итальянская, дом
No 3, кв. Бахваловой.
Птб., 5 ноября
96 г.
Юринька, что же ты забыл меня? Ведь я тебя просил хоть Алексею Александр<овичу> сказать, чтобы он выручил меня. Ведь я не шучу: ей-богу, я уже не обедал на этой неделе три раза, денег совсем чуть-чуть, шесть рублей осталось, а у меня нету ни чаю, ни сахару, прачке больше рубля сегодня или завтра платить. Где же я могу взять тут? Я лучше околею, чем попрошу тут у какого-нибудь знакомого или в "Новом слове", или у этой барыни важной Поповой. Пойми, негде мне взять сейчас и мне жутко становится; уехать тоже уже не с чем, да если бы и хватало на дорогу, я не уехал бы: в четверг, т.е. послезавтра, начнется печатание моих книжечек, может быть, скоро будет и "Гайавата"1 (относительно его Попова еще не решила). Помоги, <ради> Бога, хоть 25 рублей.
Я почти не выхожу, пишу рассказ, Кривенко просит дать для декабрьской книги2. Бога ради, напиши мне немедленно и относительно "Суток на даче", это уже решено, что они будут в книге: что мне сделать с статистиком Бернгардтом, которому, помнишь, Каменский говорит: "Однако вы живы". Не выпустить ли мне совсем их последний разговор3. Потом, я читал Федорову эту вещь, ему ужасно не понравилось, говорит, что Каменский пустое место, обклеенное текстами. Как быть?
Пиши и вышли денег, прошу тебя. Прошу А.П. сказать Медянику о "Киевл<янине>", пусть он продаст "Киевл<янин>" за 6 р. и вышлет мне.
Ну, прощай, жду, крепко целую тебя!
Как назвать книгу4?
Хочу "Степные идиллии" -- Поповой нравится. Подумай; содержание книги такое: "Сутки на даче", "Дерев<енский> эскиз", "На хуторе", "Неожиданность", "Кастрюк", "Святая ночь", "В лесах", "Тарантелла", "На Донце", "На край света"5.
Твой И. Бунин.