Письма 1885--1904 годов

1. Ю. А. БУНИНУ

21 мая 1885. Елец

21 мая 1885 г.

Елец

Милый и дорогой

Юлинка!

Письмо твое мы получили от 10 мая; в нем ты пишешь, что не получил ответ, но вышло так, что мы послали письмо тебе 11 мая1, а ты 10-го; мы все, слава Богу, живы и здоровы; мама ходила за тебя в Задонск Богу молиться2; у меня нынче был экзамен3 из французского яз.; надеюсь, что выдержал; завтра самый страшный экзамен -- из математики. Маша4 также учится. Мама, я, а также все тебя целуем и ждем с нетерпением еще письма от тебя.

Брат твой Иван Ал. Бунин.

<В.А.Орлова:> Дорогой мои брат Юлинька.

Письмо мы твое получили, которому были очень рады, ты пишешь, что давно писем не получал, мы тебе послали письмо 11-го, ты, наверное, его уже получил. Мама ходила в Задонск Богу молиться, а дня за три перед этим мы с отцом ездили в Задонск Богу молиться. Мы, слава Богу, все живы-здоровы, у Ванн сегодня был экзамен по математике, мы думаем с ним, что он выдержал, потому что он что-то там написал ответ такой же, как у первого ученика. Юлинька, Ваня тебе написал письмо 21-го, но на этот же день не отнесли на почту, уже я-то тебе пишу 22-го.

Целую тебя крепко, мой дорогой, и желаю тебе от Бога всего хорошего.

Остаюсь твоя сестра Вера Орлова.

2. Ю. А. БУНИНУ

6 сентября 1888. Елец

6 сентября.

Милый Юлинька! Письмо твое получил нонче, но отвечать тебе как следует сейчас не могу, потому что запряжена лошадь и Настя1 спешит домой (мы здесь, т.е. в городе, с нею). Твоему письму я очень обрадовался главным образом потому, что оно длинно. Спасибо тебе за то, что пишешь сравнительно подробно. Пиши, пожалуйста, и наперед таким образом. С своей стороны я постараюсь делиться с тобою всем, что есть в моей душе и уме. Но сейчас писать некогда. Завтра же или нонче вечером напишу тебе из Глотова2 и поболтаю обо всем. Пока же скажу, что все живы и здоровы. Насчет денег мы похлопочем. Скучать мне еще не пришлось. До 2-го числа я все время был с Глебурой, 2-го числа провожал его до Ефремова, потом ездил к мировому с Настей. (Кстати, -- Федьку осудили на 20 дней, а Ваську на 2 месяца сидеть при волости). Потом отправился в город. Раскисать вообще не буду. Только бы поскорее нам свидеться! Но до свидания еще может далеко и потому ограничимся письмами. Прощай пока. Пожалуйста, прости за безалаберное письмо -- некогда! Твой друг и брат

Иван Бунин.

P.S. При этом письме ты найдешь еще другое, которое я получил 31-го августа.

Да, вот что еще! На адресе для отца3 прибавляй: "в дер. Озерки"4, а то отцово письмо попало к другому А. Н. Бунину и я его получил измятое и, кажется, прочитанное.

3. Ю. А. БУНИНУ

15 сентября 1888. Елец

Дорогой Юлий! При этом письме ты найдешь 10 руб. Я отлично знаю, что это слишком недостаточно, но делать нечего: только завтра у нас начнут молотить овес и в понедельник или во вторник на следующей неделе1 мы непременно вышлем тебе еще. К тому же Софья Федоровна спрашивала твой адрес по просьбе Александры Федоровны, которая хочет с тобой расплатиться за Леву2.

Сейчас уже около одиннадцати часов и поэтому писать больше нельзя: иначе опоздаю отправить деньги. Возвратившись с почты, сяду и поговорю с тобой обо всем поподробней3.

Твой брат Ив. Бунин.

15 сентября

88 г.

Елец, Ливенское подвор<ье> 1.

4. Ю. А. БУНИНУ

15 сентября 1888. Елец

15 сент. 88 г.

Милый Юлинька!

Немного запоздал тебе ответом. Обещался я писать тебе еще 5-го (когда послал тебе первое письмо)1, но из Глотова письма послать не пришлось, хотя я был там и передал твой поклон Софье и Григорию Андреевичу2. Он в восторге от него и ждет твоего письма. Жду также и я, потому что ты писал уже давно. Очень интересно бы знать про вольнослушание и про то, что ты теперь поделываешь и на что надеешься. Софья Федоровна почти уверена, что Горкуша найдет тебе местечко, потому <что> пользуется большим влиянием. Жаль, конечно, что ты не встретил почти никого [Далее оторвана нижняя половина листа.].

ниматься, а перед этим почти не был дома до 2-го сент. (когда уехал Глеб), я каждый день был у него. Шлялись в Мишин лес, ездили на Березовку верхами, в город к Софье. Глеб просидел у нее весь день вопреки своему обещанию не ездить никуда, а тем паче к Софье. Кстати сказать, за последнее время мы с ним сошлись ближе. Христина3 даже рассказывала вчера, что он "страшно" полюбил, называл очень умным малым, заступался, -- словом (по словам Христины, разумеется) так нежно относился ко мне, что перед отъездом целый день не обедал, все меня поджидал и приговаривал: что же это [Далее оторвана половина листа.].

2-го я провожал его до Ефремова (паршивый городишка!); ездили с Софьей Федоровной. Она провожала Лену и с ним не разговаривала, да и вообще страшно зла на него. На крестинах у Виктора (дочь Ольга, кум -- Федор Мих., кума -- Наталья Семенов<на>) страшно ругала его и не без едкости заметила, что <я> его "приверженец", хотя относится она ко мне весьма хорошо. Третьего дня я сидел у них часов 5. Были Воробьевы, Ольга Семеновна снимала меня: я сел в позу Фофанова в саду на стуле4. Теперь они уехали и Озерки совсем опустели. Тишина мертвая, дни тихие, ясные, осенние вполне. Но гулять я еще не ходил ни по знаменской, ни глотовской дороге: одному как-то скучно брести по пустынным и безлюдным полям...

Читать почти что нечего: "Русская мысль" ни июль, ни август у Рышк<овых>5 еще не появлялась. "Северный вестник" только за сентябрь. Ты, наверное, знаешь его содержание. Не правда ли здорово озаглавлена статья у Прото<по>пова про Мак. Белинского: "Пустоцвет"6? Привез я также "Книжки Недели", узрел свои стихотворения7. Видел ли их ты? Не изменил Гайдебуров8, однако, ни слова; думаю послать еще. Напиши мне, что делать с "Поэзией и отвлеченным мышлением"9? Послать ли в "Неделю"?

Прощай, мой милый Юынка! Очень мне хотелось бы теперь повидать тебя, поговорить с тобою... Пиши хоть поскорее. А пока прощай.

Твой любящий брат

Ив. Бунин.

P.S. В Ельце новость: умер исправник.

Кланяйся Маше, Марье Константиновне10. Мать и все целуют тебя.

Ив. Бунин же.

5. Ю. А. БУНИНУ

Между 20 и 23 сентября 1888. Глотово

Дорогой Юринька! Напиши, голубчик, когда же я могу приехать к тебе!? Ведь на мое прожитие, право, надо немного: только еда рублей за 8 да еще пустяки кое-какие, -- вообще рублей десять. Скука ужасная! Пиши скорее.

Пока до свидания, дорогой мой.

Твой Ив. Бунин.

P.S. Твоего второго письма еще <не> получал. Когда получу, буду писать подробнее. Особенных новостей никаких.

Посылаю тебе набросанные нынче "стихотв<орения> в прозе". Напиши скорее, годятся ли они в "Неделю"2.

6. Ю. А. БУНИНУ

29 сентября 1888. Глотово

Глотово

29 сентября.

Милый Юринька!

Ты пишешь, почему я не сообщаю тебе в подробностях о нашем житье-бытье, говоришь, чтобы я постарался во что бы то ни стало сохранить наш клочок земли1. На это особенно утешительного ответить нельзя. Я и мать уже несколько раз говорили отцу про Дворянский банк и упоминали, что декабрь уже недалеко. Но ты, разумеется, знаешь, можно ли с ним оговорить и что он на это возражает. А время в самом деле идет... К тому же Мещеринова, когда отец возил ей проценты на днях, сказала, чтобы мы извинили ей, потому что она по некоторым обстоятельствам должна представить вексель в ноябре. В противном случае она требует, чтобы мы заплатили ей хотя 100 рублей. Дела, как видишь, плоховаты. Отец возил продавать овес, но денег тебе не послал, говорит, что, может быть, вышлет на днях. Из письма его ты увидишь, что он тебе советует вернуться домой. Но я не думаю, чтобы это было особенно хорошо теперь. Через месяц, через два, в случае неполучения места, это еще будет смысл иметь.

Но -- "печалиться -- хвост замочалится", как говорит Евгений2. Постараюсь опять в скором времени потолковать с отцом посерьезней о Дворянском банке. Я, конечно, понимаю, что надо действовать во что бы то ни стало. В крайнем случае лучше, как ты сам говорил, сарай какой-нибудь продать, но не допустить, чтобы все погибло.

По некоторой ассоциации мыслей (от сарая мысленно я перешел вообще к постройкам, от построек к пожарам этих построек и т.д.) я быстро вспомнил, что у нас случился пожар: изба и все, положительно все пожитки Варвары Николаевны3 стали жертвою пламени. Не уцелело даже ни клочка одежды, ни блюдечка. Сама она в погоне за этими горшочками и блюдечками, обожгла себе руки так, что они покрылись волдырями почти сплошными. Я еще не видал ее, но Евгений говорит, что она, кажется, совсем рехнулась. Погорели все французские вокабулы, все псалтыри и т.д. Теперь она у Христины. Уверяет, что ее поджег Мотька4. Перед пожаром, говорит она, приходил он к ней за деньгами пьяный, ругал и хотел даже бить. На самом деле, может быть, что поджег он.

Верочкина5 земля осталась за Евгением. На днях он поехал совершать купчую или данную, что ли, не знаю, право. Кстати, Верочка теперь в очень дурных обстоятельствах. Мастерской у ней уже нету, живет она в одном доме с Селивановым, около его кухни в какой-то каморке и питается крошками от стола его. Впрочем не теряет надежды на лучшее будущее: изменить ее дурное положение должно, видишь ли, тебе: "Как Юрий получит место, так я непременно, непременно укачу к нему!" Затем... Затем -- нового ничего. "Та же Арина, та же полтина, любезный родной!" Был я 17 у Софьи. Скука была смертная. Приезжал морж или филин, как называет Евгений, Тихон Иванович в черной паре, пел "Огородника" и свою пресловутую хохлацкую песню. Спрашивал про тебя. "Вот славно, говорит, если Юл. Ал. получит скоро место учителя. Ему можно будет ходить в университет и слушать лекции". Я его уверил, конечно, что ты кончил черт знает когда еще. В Глотовой, однако, я бываю часто. Григорий Андреевич восхищается моими стихами...

Ну, прощай. От Климента Исаевича прислали. Он везет письмо на вокзал. Очень скоро буду писать.

Твой Ив. Бунин.

7. Ю. А. БУНИНУ

14 октября 1888. Орел

14 октября.

Дорогой Юринька! Письмо твое из Орла я не получал. Поэтому и не писал до сих пор, не знал, где ты. Теперь прежде всего могу сообщить тебе неприятную новость: на днях к нам являлся урядник и приносил бумагу из министерства, в которой сказано, что "прошение такого-то о том-то признано не подлежащим удовлетворению". К тому же становой велел спросить, где ты. Я написал, что 23-го ты выехал в Харьков. Не горюй, голубчик! Что же делать, этого почти должно было ожидать.

Теперь еще вот что: Ник<олай> Фед<орович>1 покупает у Евгения землю. А Евгений предлагает нам применяться с нами следующим образом: он дает Верочкину болотную и из материной 4 десятины. А мы ему наши 20, без усадьбы, разумеется. Выгоды, по его словам, будут следующие: во-первых, мы избавимся от расхода на купчую, которую будет выдавать отец матери, ибо передача совершится так: отец выдаст Евгению купчую на 20 десятин, а Евгений матери на 16. Остальные четыре перейдут к нам от того, что мать будет совершать с Евгением купчую уже не на 16, а на 12. Обе купчие на Евгеньев счет. Предварительно Евгений заложил 16 десятин в Земельный банк. Денег возьмет рублей 1200. Эти 1200 рублей вместе с материными 400-ми пойдут на уплату Бибиковой2. Матери при этом придется занять 200 рублей. Уплатив до декабря сумму Бибиковой, мы избавимся от процентов (200 рублей, которые надо будет платить Бибиковой, если мы не уплатим сумму). Расходы по хлопотам в банке Евгеньевы. Следовательно, у нас окажется незаложенными, чистыми 9 десятин (с усадьбой). Посев, следующий, возьмет Евгений (на болотной-то).

Про все про это он тебе писал уже. Но боюсь, подробно ли. Пиши же скорей свое мнение. За тобою дело.

Живу по-прежнему. Перешел в детскую. Прочел "Анну Каренину", несколько "дневников читателя" Н. М., "Пестрые письма", несколько статей Георга Брандеса из "В<естника> Е<вропы>"3. Все это беру у Н<иколая> Федоровича: у него теперь целый ящик книг.

Что еще? Серый околел. Ушел под <нрзб> и скончался.

Получил "С<еверный> в<естник>", "Неделю". В "Кн<ижках> Нед<ели>" за октябрь мое стихотворение4. Читал ли?

Купил себе пальто, калоши, шапку. За все заплатил 23 рубля.

Пишу это письмо на вокзале, на Орловском, еду на Глотово.

У нас зима, холод страшный. Ну, пока прощай, мой милый и уважаемый Юринька.

Твой Ив. Бунин.

Читая про Харькову и Терната, хохотал.

Всем поклон[Приписано на верхнем поле последней страницы.].

Вышли нашу карточку [Приписано в начале письма.].

8. Ю. А. БУНИНУ

18 октября 1888. Озерки

Дорогой Юринька!

Вместе с твоим письмом я получил еще три: из Орла от Семеновой, из Москвы от Левы и от Гайдебурова (от Гайдеб<урова>, получил, впрочем, еще письмо, кажется, 14-го окт.). Семенова пишет1, что сама изданием книг не занимается (я ее спрашивал, не купит ли она мои стихотворения или "Историю Бисмарка")2, но подходящего издателя может найти с удовольствием. Лева просит узнать3, какого мнения о нем Маша Р. и можно ли с ней затеять переписку; в заключение сожалеет, что она с ним слишком "не нахальна"; "мне бы очень хотелось, если бы она была со мною понахальнее, что и требуется для удовлетворения меня", -- прибавляет он в конце. Больше всего интересны письма от Гайдебурова. Первое -- ответ на мое письмо4, которое вместе с стихотворением я послал из Ельца уже 27-го сентября. Стихи все-таки попали в октябрьскую книжку5, хотя я ее не видел еще, потому что она запоздала выходом (неужели потому, что мое стихотворение запоздало? Если так, -- вот, брат, внимательность-то!).

Второе письмо меня сначала испугало даже6. "Ну, думаю, к сожалению, напечатать нет возможности... и т.д." Словом, отказ. Оказывается, что Гайдебуров толкует про "Родину" и предостерегает от нее. Я ответил ему7, что советом его, конечно, постараюсь воспользоваться (написал также, что "Дубовые листья"8 (кстати сказать, я сам насилу вспомнил, что это за стихотворение) посланы еще летом прошлого года). Но, по правде сказать, я стал немного в тупик. Напиши, пожалуйста, как поступить? Сразу перестать сотрудничать в "Родине", согласись, немного совестно и неловко. Главным же образом меня смущают мои журнальные обозрения9. Ведь я все-таки писал, что буду каждый месяц присылать по статье.

Но вообще все это пустяки и я очень доволен его письмами. Написал ему также, что желаю получать лучше "Неделю", чем денежное вознаграждение. Получу, значит, "Недельку" с самого января чистенькую ("афиски!"). Доволен я еще тем, что ты дал "Эпохе" выбраться на свет Божий10. Лишний хороший журнальчик не мешает. К тому, может быть, ты к ней пристроишься (а может быть, -- чем черт не шутит, -- впоследствии и я). Григорий Андреевич уже послал 11 почтовых марок, чтобы ему выслали первую книжку. Он тоже ужасно обрадовался11, увидев объявление об "Эпохе". ("Дуничка! Дуничка" ы... -ы... -ы... -ы... "Эпоха" -- то!").

Теперь -- о чем попало. Буду без всякой связи сообщать тебе новости. Во-первых, у нас совершилось возвращение Марфутки. Маша по целым дням сидит с ней на печке и, по обыкновению, распевает. На днях как-то мама на нее страшно заливалась -- плакала, но упрашивала Машу продолжать, а Маша вздумала петь на мотив "Иду, иду к Машуньке!.." свою песню: "Позвать ко мне Юрия, а Юрия нету!.." Отец хочет послать тебе на неделе денег и, наверно, пошлет вправду, хотя немного. (Кстати, -- ты, брат, слишком мало говоришь мне о своих средствах. Денег у тебя, должно быть, совсем нет. Как ты пробиваешься?) Домашние наши дела все так же плохи; отец за последнее время страшно пил, ежесекундно устраивает скандалы и слышать не хочет об деле. Недавно только протрезвился. Не знаю, что делать... Лошади все целы, впрочем... Но для Мещериновой, должно быть, придется продать пару.

Я пишу мало. Гулять совсем почти не хожу. Погода плоха. Недавно как гулял по большой дороге вечером, да грустно! Вечера какие-то тихие и темные... Все тихо, задумчиво, грустно. Было два полных зазимка. Зима, должно быть, скоро. Читать почти нечего. Софья выписала Короленко. Мы с Григорием Андр<еевичем> наслаждались вполне. В самом деле -- роскошь. Авдот<ья> Вук<оловна>12 иногда плакала. На Казанскую думаем сыграть "Шутников" Островского13, да вряд ли выйдет. Играть хочет Петя14, я, Григор<ий> Андр<еевич>, Софья, Авдот<ья> Вук<оловна>, Василий Александрович, Тихон Иван<ович>, Култышка15, Ольга Ивановна.

От Тешковой (помнишь, -- живет около Павла Гавриловича) получил два стихотворения. Называет меня "светом во тьме", говорит, что "полон и глубок мой душевный мир" и в таком роде. Вообще я удивился немного такому поклонению моему таланту; Григор<ий> Андр<еевич> говорит, что она почти плакала, читая некоторые мои стихотворения в "Родине". Я ей ответил тоже стихотворением. В общем -- немножечко скучно. Жалко мне тебя очень... Ну да впрочем Бог милостив. Прощай, дорогой брат. Дай Бог поскорее увидаться. Пиши, пожалуйста, поподробнее, где бываешь, что разговариваешь и, главное, как твоя статья? Ты о ней совсем молчишь.

Настя, Евгений, Маша, мама -- все тебя целуют. Мама просит передать, что она тебе очень благодарна, что ты сравнительно часто пишешь.

Твой друг и любящий брат

Ив. Бунин.

Озерки, 18 октября

88 г.

P.S. Передай мой поклон Марье Константиновне. Получал ли ты деньги за Мишу?

9. Ю. А. БУНИНУ

20 ноября 1888. Елец

Ливен. подворье. 20 ноября 88 г.

Дорогой и милый Юричка! Только сейчас прочел твое письмо и еще больше тебя удивился, кто перехватил твое письмо от 30 октября. Я его и в глаза не видал, так что не знаю до сей поры, получил ли ты мое письмо с 2-мя письмами Гайдебурова1 или они пропали? Пропасть, мне кажется, они не могли, потому что Евгений отправил их заказными и привез мне квитанцию. Между тем, ты, напр., толкуешь про "Родину" так, словно не читал письма Гайдебурова, в котором он советует, "ввиду того, что у меня есть несомненные задатки поэтического творчества, остерегаться от участия в журналах подобного литературного качества, как "Род."". Дело, во всяком случае, вышло путаное, и я очень сожалею, что не видал твоего письма. Если ты писал в нем что-либо интересное, -- напиши, пожалуйста, опять. Мать ужасно беспокоилась из-за тебя, удивлялась твоему (мнимому) молчанию. Пожалуйста, отвечай мне поскорее. Ты, разумеется, поверишь мне, как всегда я бываю рад, получивши твое письмо.

Дела наши еще очень плохи. На днях отец был у Мещериновой, говорит, что она отсрочила на несколько времени, хотя, в сущности, эта отсрочка ничего не значит, потому что Мещеринова в деньгах нуждается и не нынче, так завтра подаст вексель к взысканию, если мы не заплатим ей хотя ста рублей. А тут Бибиковы. И что скверней всего, отец до гадости спокоен. Мы с Евгением придумывали такую вещь: мать соглашается продать ему Болотную и этими деньгами заплатить хотя половину долга Бибиковым, в том, разумеется, случае, если отец отдаст ей Озёрскую дачу и 25 десятин. Я говорил это отцу, он ломается. В крайнем случае он бы, наверно, согласился, и это бы была превосходная штука, так как Озерки тогда уж наверняка остались бы нашими. Но горе в том, что и Захарка ломается: просит с Евгения отсталого 1000 руб. Евгений, разумеется, на это согласиться не может. Таким образом, еще ничего не выяснилось, и я не знаю, что делать... Дело наше, а в частности мое, следовательно, выходит говно. Может быть, Господь даст как-нибудь выпутаться. Про свои научные работы многого сказать не могу: не принимался совсем за алгебру, но повторял арифметику (и, ей-богу, серьезно) и делал задачи (почти все по Малинину2 на все арифметические действия); затем по геометрии повторяю (осталось страниц 30) планиметрию; делал те, которые смог, задачи. Повторил логику, выучил катехизис и древнюю и среднюю историю Илловайского3, начал повторять географию. Хочу приняться посильнее: одному, к тому же, скучно. Бываю каждый день у Евгения (он тебя, конечно, вместе с Настей просит целовать), записался вместе с Григорием Андреевичем и Софьей в библиотеку. Софья, разумеется, ничего не читает, и мы с ним распоряжаемся. Читали в "В<естнике> Е<вропы>" "Мелочи жизни" Н. Щедрина, "О новейших поэтах" статьи Арсеньева4 и кой-что другое. Вообще, выбор в Елецкой библиот<еке> ты знаешь сам какой; сейчас был там, взял (читаем по 1-му разу) "Подчиненность женщины" Милля, "Стихотворения" Клиншеева, "Сев<ерный> вест<ник>" за ноябрь и по ошибке "В<естник> Е<вропы>" за 82-ой год. Там, мне сказала библиотекарша, помещена "Клара Милич", а оказался рассказ (Тургенева тоже) "Отчаянный"5 (я, брат, не слыхал даже, чтобы он написал такой). Завтра переменю и рано уеду в деревушку -- Озерки, как говорит контролер (кстати, -- контролер, было, подвергся на заводе за сквернословие убиению поленом и уехал из Глотова навсегда ). Вообще, читать есть что. Получил всю "Неделю", получаю бесплатно "Орлов<ский> вестн<ик >" (помнишь, я летом послал туда набросок о школах6; на днях я напомнил письмом про это Семеновой7 и, узнав, что он напечатан, написал о бесплатной высылке газеты. Получаю теперь аккуратно. Писал ли я тебе, что Василий Александрович тоже литератор, поместил в "Орлов<ском> вестн<ике>" штуки три корреспонденции8 и тоже получает бесплатно. В Глотовой прогресс: Клим Исаев выписывает "Орлов<ский> вестн<ик>" и на будущий год "Сын отечест<ва>", Лев Ис<аев> -- "Сверчка", "Хлябал" -- охотничий какой-то журнал, Григор<ий> Андр<еевич> -- "Эпоху", Софья хочет "Родник", Пав<ел> Гавр<илович> -- "Родину" и т.д. Только Култышка "не...", -- охотится все. Заговорив про Глотово, сообщу еще кое-что из ее жизни: Варвара Алексеевна уже больше двух недель вышла замуж. Муж (Никифор Макринов) семинар огромного роста, с большим туловищем, к которому очень не идут тонкие ноги и громадные сапоги -- лодками. Лицом все-таки ничего. Но молчалив и неразвит, должно быть, до безобразия. Попросил у Гр<игория> Андр<еевича> что-нибудь почитать. Тот ему Гаршина, думая угодить и обрадовать. И вдруг -- "Нет это мне не надо, мне что-нибудь, а это, небось, скучно!" Мы сейчас притащили ему "Церковь в катакомбах" Домбровского9. Пороху, как ты выражаешься, значит, не выдумает. Когда засмеется, -- грубым, коротким ворчаньем, -- лицо принимает наивно идиотское выражение. Видел я его, впрочем, один раз...

Прощай, мой драгоценный, милый Юричка!

Твой любящий друг

Ив. Бунин.

P.S. Читал ли ты у нас (каково? ) в "Неделе" статью графа Льва Николаевича Толстого10?

В ноябрьскую "Книжку Недели" не попал по своей вине. Отец не дал лошадей ни до станции, ни до Глотова.

10. Ю. А. БУНИНУ

26 декабря 1888. Глотово

26 декабря 88-го г.

Драгоценный Юринька! Извини, пожалуйста, голубчик, что не мог писать тебе к празднику1. Ты поймешь, конечно, что я совсем это не из того, чтобы быть пред тобою невежею, -- а потому, разумеется, что неоткуда было письма послать. Теперь, когда я в Глотовом, я могу исполнить это и от всей души поздравить тебя с праздником. Письмо твое от 27 получил еще в начале декабря, но отвечал не сейчас опять-таки по некоторой причине, а именно: ждал, пока окончательно уладятся наши дела. Положим, они и сейчас не уладились еще, но все-таки исход яснее. Мещериновой заплатили рублей 230-ть и упросили подождать. Я был у ней и с удовольствием увидел, что это -- замечательно деликатная и добрая женщина. У Бибиковых был отец, они тоже согласились подождать проценты, но на неделю на полторы -- не более. Отец наконец решил окончательно передать матери Озерки. Евгений покупает у матери 16 десятин, но сейчас дает только 300 рублей для уплаты процентов. Остальные тогда, когда он получит по своим векселям с <нрзб> и с Софьи, т.е. в мае 89-го. Завтра или послезавтра, словом, до Нового года, наверно, все устроится и кончится. Вот все, что я могу сообщить тебе о "делах". О них пока довольно.

Прежде всего скажу тебе, что пишу письмо едва не со слезами. Тоска такая, что грудь даже ломит2. Правда, я все время старался исполнять твой совет и все время не раскисал почти ни капли. Но вчера и нонче -- как дьявол на мне поехал. И понимаешь, дорогой мой Юричка, ничего не могу с собой сделать: вчера целый вечер едва сидел. Просто видеть никого не могу из этих скотов. Нонче то же самое.

"Одинокий, потерянный,

Как в пустыне стою..."3

Милый, голубчик, ей-богу, не ломаюсь! Даже ночью снится что-то необычайно темное и грустное, сердце щемит во сне даже. Евгений говорит, что это -- желчь. Но хотя я и чувствую себя в самом деле нездоровым, не соглашаюсь с ним: лицо совершенно не желтое. Похудел я, правда, здорово и бесцветен, как рыба...

В "Родине" во всю осень ничего моего не появлялось4. Относительно участия в ней последую твоему совету. Читал ли ты в декабрьской "Книжке Недели" два мои стихотворения5 и как они тебе понравились? Напиши. Ужасно жаль, что ты не приехал к Рождеству. Полежали бы опять в детской на кровати, поговорили бы и почитали. У меня есть полное собрание сочинений Альбова, книжка Минского и Ясинского (стихотворения)6, читал на днях "С двух сторон" Короленко, прочитал "Обрыв" Гончарова, "Минеральные воды" и некот<орые> другие вещи Эртеля. Хочу выписать себе новое издание Гл. Успенского в 2 т. за 3 руб.7. Что-то почитываешь ты, как провел праздник (т.е. пока 2 дня только). У нас, разумеется, все идет поразительно похоже на прошлый год. Ну, пока прощай, крепко, крепко целую тебя, милый и уважаемый брат.

Твой Ив. Бунин.

Настя, Евгений и остальные целуют тебя.

Передай поклон Глебу (он наверно в Харькове?) и Марии Константиновне. Через несколько дней буду еще писать.

11. Ю. А. БУНИНУ

29 декабря 1888. Елец

Дорогой Юричка! Нонче, наконец, дела наши кончены, и я спешу поэтому написать поподробнее, как мы устроились. Мать выдала Евгению задаточную на болотную землю; срок совершения купчей назначили 1-го июля. Денег с него получено пока 215 рублей (они пошли почти все (200 руб.) на проценты Бибиковым), остальные 85 рублей (которые пойдут на хлопоты перезаложить Озерки в Двор<янском> банке) -- на Святках (не позднее последних дней). Вместо остальной суммы Евгений передал матери вексель Отто Карловича1 на 1000 рублей. Надпись на векселе я настоял сделать такую, что в случае смерти От<то> Карл<овича> обязан будет заплатить Евгений (такая надпись называется ответственной-бланковой". Мне ее указал нотариус). Отец с матерью сделали тоже задаточную с тем условием, чтобы купчая должна быть сделана 31-го августа. Задатку, написано в ней, отец получил 1150 рублей. Как видишь, дела устроились, слава Богу, сравнительно ничего. Пиши, ради Бога, скорее, мать ужасно беспокоится. Мы сейчас все сидим в нумере Лив<енского> подв<орья> (т.е. я, Евгений и мать, отец спит); мать поминутно упрашивает написать тебе это.

Прощай, мой драгоценный и уважаемый Юричка. Писать больше некогда, Евгений торопит на вокзал (едем в Глотово).

Искренно любящий тебя

Ив. Бунин.

29 декабря 88-го г.

1/6 вечера.

См. на обороте.

<Е. А. Бунин:> Милый брат Юлий!

Коеолобый2 тебе сейчас пишет как мы устроили дело, но добавлю, что контракт с Захаром остается пока действительным, но думаю с ним как-нибудь сойтись, в отношении, брат, винной моей лавки очень скверно, права еще не брал, нет денег, думаю достать, и все-таки будет бесполезно, так как у нас в Озерках Илья Ромашков получил разрешение и взял уже права на винную лавку в доме Резвой и, разумеется, придется конкурировать, убытки будут непременно и у него, мой хромой дьявол. Мы, слава Богу, живы и здоровы. Целуем тебя и ожидаем от тебя известий, как ты устроился. Любящий брат твой Е. Бунин.

12. И. А. БЕЛОУСОВУ

19 января 1889. Елец

Милостивый государь

Иван Алексеевич!

От Егора Ивановича1 получил в подарок Вашу книгу2, переводы из Шевченко, и узнал, что Вы желаете со мной познакомиться, хотя письменно. "Вы, -- сказал мне Егор Иванович, -- ищете "мотивов" начать переписку". Ну вот Вам и "мотив". Пишите, как получите мое письмо, -- и, может быть, тогда у нас найдется, чем поделиться друг с другом. Пока же, -- до свидания.

Ваш покорный слуга

Ив. Бунин.

Адрес мой: Елец, Орловск. губ. Ивану Алексеевичу Бунину.

Елец

19 января 89-го г.

Вечер.

13. Ю. А. БУНИНУ

20 января 1889. Елец

Милый и уважаемый Юричка! То, о чем я хочу тебе написать, наверно, очень удивит тебя, так что ты, пожалуй, не поверишь мне вполне. Поэтому загодя прошу тебя отнестись к моему письму посерьезнее и дать мне серьезный совет. Дело в следующем.

Вчера я отправился к Назарову вечером и не застал его. Жена его говорит, что я ему страшно нужен. Я в Биржу. Там он мне сообщил следующее: "У меня, говорит, три раза была Семенова (издательница "Орловск<ого> вест<ника>") и убедительно просила передать Вам, что она просит Вас быть при "Орловск<ом> вестнике" помощником редактора 1. Редактор (неофициальный) там некто Борис Петрович Шелихов. Он тоже был у меня и говорил то же самое. Потом писал об этом". Я спросил у Назарова, что, может быть, Шелихов думает, что я был где-нибудь в университете или не знает, что мне 18 лет; Назаров говорит, что Шелихов и Семенова знают отлично, что я нигде почти не был, знают, что я так молод, но думают, что я для них вполне годен. Шелихов слишком занят и типографией, и корректурой, и корреспонденциями, и т.п., так что ему некогда перерабатывать даже различные сведения из жизни Орла. Поэтому он думает, что я ему буду хорошим помощником, буду писать фельетоны, журнальные заметки и т.п. Семенова читала в "Родине" мое журнальное обозрение2 и восхищается моим умением владеть пером. Просила также через Назарова у меня позволения перепечатывать из "Недели" мои стихотворения3. Относительно всего этого я сначала не доверял Назарову, но он мне показывал письма Семеновой и Шелихова обо мне. Письмо Шелихова к Назарову обо мне сейчас у меня... Назарову он говорил, что они мне дадут готовую квартиру и 35-40 рублей в месяц. Вот, брат, какие дела. Пожалуйста, не подумай, что я хоть несколько вру или преувеличиваю. Ответь, ради Бога, скорее. Я так и написал Семеновой4, что не могу раньше первых чисел февраля дать ей положительный ответ и просил сообщить ее условия подробнее. Я думаю, голубчик Юричка, что при недурных условиях можно согласиться с радостью. При редакции прекрасная библиотека, получаются буквально все журналы. Подумай, какая прелесть! К тому же навсегда там меня не привяжут. Семенова, говорит Назаров, прекрасная, простая дама или барышня что ли (она живет вполне официально с Шелиховым: молоденькая еще!). Отвечай же, Юричка, поскорее, ехать мне или нет.

О домашнем житье-бытье поговорю в другой раз. Твои слова всегда на меня влияют. Я знаю, голубчик, что твое письмо не фразы. Я, честное слово, теперь всегда стараюсь себя подтягивать и ободрять рассудком. Прощай, мой драгоценный. Пиши же скорее.

Искренно любящий и уважающий тебя

Ив. Бунин.

Елец, 20 января.

14. И. А. БЕЛОУСОВУ

3 февраля 1889. Озерки

Вечер 3-го февраля 89-го года

д. Озерки, Елецкого уезда.

Только сейчас получил Ваше письмо, уважаемый Иван Алексеевич, и сейчас же сажусь отвечать Вам. Вы спрашиваете моего мнения относительно Вашей книги1 и я с удовольствием готов удовлетворить Вашему желанию: на меня она произвела хорошее впечатление, во-первых, своим легким и отделанным стихом и, во-вторых, тем, что в ней есть несколько переводов (весьма верных и вообще хороших) тех из стихотворение Шевченко, которые замечательны по глубине и теплоте чувства. Мне только жаль, отчего Вы не перевели и не поместили в Вашу книжечку такие, напр., превосходные и высокопоэтические вещи Т<араса> Г<ригорьевича>, как "Як умру я, поховайте...", "Думы мои, думы мои...", "И широкую долыну..." (кажется так?), "Огни горят музыка грае..." и т.п. Не оттого ли, что у них есть уже переводы2? Если так, то Вы отчасти правы, но правы опять-таки отчасти -- и вот почему; многие из перевод<ов> названных мною стих<отворений> Т<араса> Г<ригорьевича> не совсем удачны и вообще стоят много ниже подлинника. Так, напр., перевод стихотв<орения> "И широкую долыну...", сделанный А. Н. Плещеевым3 (кажется, им), по моему мнению, не совсем хорош; он начинается так:

И долину, и могилу,

И вечерний тихий час,

Все, что снилось, говорилось

Вспоминал я много раз...

Но уже по началу можно судить, как мало он передает подлинник. Самый измененный размер много портит дело. Вспомните, Иван Алексеевич, как хорош первый куплет этого стихот<ворения> у Шевченко! Какая глубокая, поэтическая грусть и как музыкально звучит она в конце этого куплета: "...Не забуду я!.."

Из Ваших "украинских мотивов" мне понравились три стихотв<орения> "Я нигде тебя не вижу", "Украинская ночь" и "Знаю, знаю твое горе!.." Но вообще, сказать по правде, Ваши неукраинские, оригинальные стихот<ворения>, как, напр., в "Вестнике"4, мне нравятся более.

Про г. Эдельмана я ровно ничего не знаю; прочитавши же в Вашем письме про его проделку, пришел к убеждению, что подобных нахалов немало: так, напр., в той же "Родине", не помню в каком нумере, помещено было стих<отворение> под заглавием: "На могиле страдалицы"5, в котором я сразу узнал одно из стихот<ворений> Б. Левина, помещ<енное> в "Живоп<исном> обозрении" за 78-й г.6. Списано буквально слово в слово!..

Изданного, Иван Алексеевич, у меня ничего нету: издавать мне рано, потому что надеюсь на большее развитие своего таланта. К тому же мне не советуют делать этого многие близкие люди и такие компетентные в литературе лица, как П. А. Гайдебуров7. Следовательно, прислать не могу ничего, хотя прислал бы с удовольствием. Нового -- тоже почти ничего нет. Читали ли Вы мои стихот<ворения> в "Книжках Недели" и в том числе последнее мое стихотв<орение> в январской книге8? В "Книжк<ах> Недели" я пишу исключительно. В "Родину" я не давал ничего почти с самого лета9. Этот журнальчик много вредит себе и производит плохое впечатление тем, что помещает, напр., таких г.г., как какого-то Тодорова, Софийского10 и т.п. Читали ли Вы в ней мои статьи о поэзии и мою статью про Назарова (No 28 или 29)11? Напишите, кто у Вас есть из знакомых литераторов, каков состав редакции "Вестника"12; не знаете ли чего подробного про г. Вдовина13. Его письмо у Егора Иванов<ича> меня заинтересовало. Это один из самоучек, как видно, умный человек. Жду Вашего письма вскоре. Потолкуем тогда о поэзии, о Ваших и моих взглядах на нее и т.п.

Ваш Ив. Бунин.

Адрес мой тот же.

15. Ю. А. БУНИНУ

17 марта 1889. Елец

Елец, 17-ое м.

Дорогой Юричка!

Извини, пожалуйста, что не сразу тебе ответить мог. Первое твое письмо получил я только 15-го и поэтому решился написать тебе прямо из города, т.е. отвечал на твое окончательное письмо. Ты просишь известить тебя телеграммой, куда я намереваюсь, -- я это исполнил. Не знаю, получил ли ты ее. Теперь пишу подробнее.

Разумеется, мне много приятнее, да и выгоднее жить в Харькове, т.е. с тобою. Было бы очень и очень хорошо, если бы ты мне нашел хотя какую-нибудь пустяковую работу при "Южном крае" или при "Харьковских [Далее текст утрачен.].

16. А. Н., Л. А., М. А., Е. А., Н. К. БУНИНЫМ

13, 14, 15 апреля 1889. Севастополь

Севастополь, 13 апреля

1889 г.

Дорогие папа, мама, Мусинька, Евгений

и Настюрочка!

Вам, должно быть, в эту минуту ужасно странно представить себе, что Ваня сидит в Севастополе, на террасе гостиницы, в двух шагах от которой начинается Черное море? Мне самому это как-то странно... Я приехал в Севастополь только сегодня и еще не привык к мысли, что я наконец -- в Крыму... В особенности странно показалось, когда я сегодня проснулся на рассвете и взглянул из окна вагона... Картина представилась такая, какую вообразить себе, не видя Крыма, я думаю, невозможно: по обеим сторонам дороги в утреннем голубом тумане разбегались горы, покрытые лесами, виднелись ущелья, а внизу по долине -- стройные, гигантские кипарисы и тополи. Какие-то особенные деревца, кажется рододендроны и олеандры, в полном цвету, -- в белых розах... Станции утопают в яркой зелени. Поезд мчится то глубоко в долинах, то по отвесным скалам, то скрывается в туннелях. В туннелях -- жутко: темь буквально могильная, в особенности после станции "Бель-бек". Когда поезд наконец вынырнул из него на свет, я невольно замер: направо, глубоко внизу, в широкой цветущей долине, в зелени, среди кипарисов утопал не то городок какой-то, не то аул, штук пятьдесят белых домиков; за ними по обеим сторонам горы, а среди гор -- расстилалось в тумане и сливалось с горизонтом -- море! В утренней голубой мгле -- оно как-то особенно было величаво и бесконечно.

Севастополь мне не особенно понравился. Ты, папа, наверное, не узнал бы его: теперь он совершенно отстроился, но плох тем, что почти совершенно лишен зелени. Красоту его составляет, разумеется, море. Часа в 3 дня я нанял парусную лодку, ездил (конечно, не один, а с рыбаком) к Константиновской крепости, потом в открытое море. День сегодня был -- прелестный; волны прозрачные, совершенно изумрудные. Даль видна верст на 40. Вечером гулял на бульваре, слушал музыку, смотрел на закат солнца, -- выбрал на самом берегу на возвышении скамеечку и одиноко сидел, глядя вдаль, до тех пор, пока совсем не стемнело. Потом воротился в свой нумер и, вспомнив, что я теперь отделен от вас целою тысячею верст, загрустил немного...

До свидания, мои дорогие; завтра отправляюсь к Байдарским воротам, а потом в Ялту.

15 и 14 апреля.

Сегодня я отправился к Байдарским воротам. Ехать пришлось на перекладных (до Байдарских ворот две станции) по шоссе, в бричке. Бричка совершенно в таком же роде, как обыкновенные солдатские телеги, крашенные зеленою краскою; лошадей впрягается пара, в дышло. Ехать во всяком случае не очень-то удобно, да и дорога сначала от Севастополя неинтересная: голая, песчаная и каменистая. Однако, начиная от Балаклавы, идут уже горы и местность меняется; чем дальше -- горы все неприступнее и выше, леса по ним гуще и живописнее, становится дико и глухо, изредка где-нибудь у подошвы горы белеет одинокая татарская хатка; самая большая деревенька -- это Байдары, в Байдарской долине. Там уж настоящая красота. Долина вся кругом в горах, вся в садах; не знаю почему, только горы постоянно в какой-то голубой дымке, -- словом, роскошь. Около самых Байдарских ворот -- станция. Байдарскими воротами называется широкий проход между двумя самыми высокими горами -- вот как

В этом проходе, как видно на рисунке, построены искусственные ворота. Я слез на станции и спокойно пошел к воротам. Но едва я вышел из ворот, как отскочил назад и замер от невольного ужаса: море поразило меня опять. Под самыми воротами -- страшный обрыв (если спускаться по этому обрыву по извилистой дороге -- до моря считается версты три!), а под ним и впереди, и направо, и налево верст на 50 вдаль -- открытое море. Поглядишь вниз -- холод по коже подирает; но все-таки красиво. Справа и слева ворот -- уходят в небо скалы, шумят деревья; высоко, высоко кружатся орлы и горные коршуны. С моря плывет свежий, прохладный ветер: воздух резкий.

Ночевал я на станции и утром отправился обратно пешком (до Севастополя -- 40 верст). Сначала шел прекрасно; в Байдарах есть трактир, зашел, ел яйца, пил крымское вино. На улицах -- сидят на земле татары, пробуют лошадей и т.д. Около деревни встретил пастуха, загорелую круглую морду под огромной мохнатой шапкой. Сел, разговор начали:

-- "Сабан -- хайрос", -- говорит пастух.

-- Сиги -- манан, -- отвечаю я ему дружески.

Пастух осклабился; потом развернул какие-то вонючие шкуры, достал куски черного, как уголь, сухого хлеба. -- "Отмек кушаешь?" -- спрашивает и подает мне. Я взял, спрятал и пошел дальше.

Полдень застал меня в горах, жара, дышать невозможно; кое-как добрался до станции, потом нанял обратного ямщика и за 30 коп. доехал до Севастополя. Ямщик оказался славный малый, солдат, настоящий тип. Низенький, коренастый; ватный картуз набок, на левом виске ухарски взбиты волосы. Сквернословит несмолкая.

--27 лет живу здесь, туда-е -- мать, -- рассказывал он, -- проклятая сторона! Хоть такое событие взять: жил я тут с одной: полная, туда-е мать, красивая... Только подарил я ей башмаки; глядь, а у ней полюбник! А, каково? Не шкура, туда-е -- мать? Однако и я не сплоховал: "нет, говорю, стой, я, говорю, не дозволю", -- то и взял башмаки назад.

На дороге он на гривенник хватил спирту и осовел. Лицо запотело, картуз на затылке, смотрит вдаль глупыми глазами...

-- Ишь зеленя-то! -- забормотал он шепотом. -- И у нас теперь зеленя! Птички эти, бывалыча, выдешь: глядь -- журавчик -- ти, ти, ти, ти... бегить, бегить; хвостик задрамши...

Скоро мое путешествие кончилось.

-- -- --

Прощайте же пока, мои дорогие.

Ваш Ив. Бунин.

17. Ю. А. БУНИНУ

Июнь 1889. Орел

Дорогой Юричка! Прости за долгое молчание. По приезде моем в деревню писать было почти не о чем. А потом вышло как-то глупо: ни копейки денег! Был раз в Ельце с пятью рублями, -- из них трынки нельзя было тратить, -- стоял я у Верочки1. Ну да что об этом. Денег раздобыл только недавно. Письмо твое получил числа 4-го. Вот подлая штука вышла с "Киевской стариной"; послал ли ты эту статью в "Экономический журнал"2? Не получал ли ответа из "Русской мысли"?

Я живу недурно; здоровье поправилось, слабости почти не чувствую никогда, -- а все молоко! -- пью и страшно помогает. Приезжай поскорее: лето у нас стоит прекрасное. Мы тебя ждем к Кирикам3.

Евгений с матерью переписал задаточную расписку. Денег с Отто Карловича еще не получала. Да и получать-то придется не 1000, как сказано, а 700, потому что Евгений забрал 300 (Отто не знал до сей поры, что вексель передан). Евгений говорит, что он не мог не взять этих трехсот рублей, и если мы не хотим взять 700 рублей, он отдаст нам землю назад и просит только вексель на те деньги, которые мы взяли у него для Бибиковых. Как видишь, невозможно было не согласиться взять хотя 700. Поступок подлый!

Лиза4 тебе наверно писала, что я ее в Орле не видал? Я выходил в 12 часов к корпусу, ходил и по направлению к Волховской, -- словом, ждал больше получаса, больше ждать не мог, -- погода стояла холодная, а я и так простудился, переночевав в холодном вокзале.

Как ты? Милый мой, мне очень было грустно читать, что ты "из сил выбился!" Приезжай поскорее.

Я сейчас в Орле, в редакции. Приехал на несколько дней, привез рукописи. Шелихов все просит что-нибудь беллетристического5: у них совершенно почти нечего печатать.

Пиши скорее, на Измалково.

Глубоко уважающий тебя и

искренно любящий тебя

Ив. Бунин.

Поклонись всем знакомым. Очень желал бы повидать кого-нибудь из них!

18. Е. А. и Н. К. БУНИНЫМ

17 ноября 1889. Харьков

17 ноября.

Дорогие мои Евгений и Настюрочка!

Не писал до сих пор вот почему: во-первых, был дня четыре в Орле и еще не знал, поеду ли в Харьков или возвращусь домой; во-вторых, приехавши в Харьков, дня два ждал пока схожу в банк и мне выдадут устав: хотел, значит, написать и послать письмо вместе с уставом. Но сходить в банк не пришлось оттого, что со мной случилась страшная гадость: в Харькове тиф и я, к несчастью, заразился; кажется, 12-го числа я заболел тифоидом 1, т.е. болезнью, похожею на тиф, только слабее. К счастью, наш знакомый доктор успел помочь мне сразу, иначе дело вышло бы худо; теперь мне много лучше и я, должно быть, совсем встану здоровым числа 25-го, т.е. можно будет выходить на улицу. Опасности во всяком случае ни малейшей; вечерами бывает сильный жар и общий упадок сил, но это скоро прекратится.

Что же касается банковского устава, то завтра отправится за ним Юрий. Кстати о Юрии: заниматься у Гордеенко он еще не начал, репетирует гимназиста. Горкуша обещался почти наверняка выхлопотать ему место в "Обществе страхования жизни". Жалованье будет хорошее -- тысячи полторы или 2. Говорит, что впоследствии лет через пять можно будет получать тысяч 20. Вот бы было хорошо!

С профессором Белоусовым не советовался: он в Крыму. Может быть, скоро воротится.

Живем мы на квартире у одного знакомого. Адрес такой: Рубановский переулок, дом Булатникова, No 8, квартира Федора Алексеевича Ребинина, для передачи И. А. Бунину.

Когда выеду, еще не знаю. Но <во> всяком случае, как встану, так вскоре и выеду.

Послезавтра буду писать еще и, должно быть, пошлю устав.

Убеди же отца поскорей начинать дело.

Пока же целую Вас крепко, крепко; прощайте и не забывайте

любящего Вас

Ив. Бунина.

Ради Бога, не показывайте этого письма матери; она страшно испугается, а пугаться вовсе нечего. Бог даст, скоро совсем поправлюсь.

Только будет страшно жаль, если проклятая болезнь сделает то, что я не попаду к Вам на праздник.

Ив. Бунин.

P.S. По правде сказать, страшно скучно одному: Ребинин уходит с утра на службу, Юрий на урок, а потом в библиотеку, так что до вечера я совершенно один... Грустно! Во время болезни как-то особенно жаль всех своих. Чувствуешь себя каким-то одиноким и забытым. Ну, да делать нечего...

До свидания, дорогие мои!

19. Ю. А. БУНИНУ

Начало января 1890. Елец <?>

Юринька! милый, дорогой Юринька! В эту минуту я чувствую такую безграничную любовь к тебе и столько раскаяния во многом, что положительно не могу не написать тебе. Я сказал: "в эту минуту", но это, ей-богу, не значит, что все мое чувство к тебе -- пустяки. Эта минута есть выражение всего моего хорошего к тебе, которое иногда, по воле обстоятельств, так сказать, заслоняется ими же. Прости, ради Бога, ради Христа, что я не побыл с тобою в деревне. Милый! Я сейчас до слез жалею сам об этом. Сколько бы мы вспомнили, сколько бы поговорили! Получивши твое письмо и вдруг уже ясно почувствовав, что тебя уже нет, я ужаснулся... Ты может подумаешь, что я сфразировал в последнем выражении. Да, ей-богу, нет! Ну да что толковать!

-- -- --

Я ездил в Орел, пробыл там дня 4, клянусь Богом, употреблял все усилия получить деньги1, -- но мне дали только 15 рублей, из которых я заплатил в гостиницу 7 р. 60 (ведь ты же знаешь, у меня почти совсем не было денег, когда ты уезжал). Обещались отдать остальные непременно к половине января. Вышлю, Богом клянусь!

-- -- --

Милый! Я оскотенел, ты думаешь? Правда, я чувствую, что кое в чем я виноват, да, ей-богу, чувствую. Ох, Юринька! Как бы я хотел сейчас поцеловать твою руку и зареветь, как собака! Чтоб провалилась вся дьявольская обстановка, приведшая меня к некоторому. Погоди -- строг буду, то черт знает чего! Эх, да не писать бы сейчас, а тебя сюда! Впрочем -- опять подумаешь, что лгу, хочу выгородить себя! Как знаешь!

-- -- --

Напиши мне, ради Христа, как ты был в деревне, что видел, что чувствовал -- подробнее, подробнее.

Получил телеграмму?

Лизе поклон. Целую ее, ее руку. Ее люблю, ей-богу, люблю!

-- -- --

Перо сломал.

Милый мой!

Так как сейчас идут на почту, то спешу и не могу написать. Прилагаю тебе приготовленное.

20. Ю. А. БУНИНУ

До мая 1890. Озёрки

Резвой1 рождение) заявил, что я "содрал" это из "Живопис<ного> обозрен<ия>". Все, конечно (злы на меня все -- за Шумского), обрадовались, и Шумский сказал, что он завтра же напишет в "Орлов<ский> вестн<ик>" о таком лит<ературном> воровстве. Затем читали новую поэму Н. Осипов<а> про меня, где между прочим говорится: "А мы юному поэту уши выдерем за это!" Хорош Н. Осипов! И все это пишет за то, что Шумский привез и подарил ему сапоги.

Новостей особенных нету. Евгений все торгуется с Н<иколаем> Фед<оровичем>2 относительно земли и, наверно, продаст все: Валентин покупает болотную. Так что Евген<ий> может навсегда покинуть Озерки. Кстати, вспомнил о Н<иколае> Ф<едоровиче>: у него был тот господин, про которого он говорил (из Сибири); кланяется тебе и передает, что умер -н.

Мы уже получили из Дворянского банка уведомление, что ссуда разрешена нам в количестве 1800 рублей. Скоро пришлют для подписи залоговое свидетельство.

Ради Бога -- достань где-нибудь программу для сельских учителей да поскорее, а то, как мне сказал Н<иколай> Фед<орович>, осенью меня уже зачислят в разряд отбывающих воинскую повинность3 (это делают за год до настоящего "бритья") и пути мне будут отрезаны. Напиши и посоветуй. Григ<орий> Андр<еевич> уверяет, что экзамен легок до безобразия.

Ну, пока до свидания, милый и дорогой Юринька. Кланяйся дорогому "добр, кор." и всем, всем!

Скажи, что на коленях умоляю Зинаиду Ивановну перевести мне всю "Роллу" 4. Ради Бога, прошу ее. Да поскорее.

Любящий тебя И. Бунин.

P.S. Сеньку Новосельского прислали по этапу; пробыл он с месяц, в течение которого он буквально не переставая бил жену, продавал последние мерки ржи и т.п. Теперь наконец ему выдали пачпорт, и он уехал.

21. Л. Н. ТОЛСТОМУ

12 июня 1890. Елец

Глубокоуважаемый

Лев Николаевич!

Я -- один из тех многих, которые, с глубоким интересом и уважением следя за каждым Вашим словом, берут на себя смелость беспокоить Вас своими сомнениями и думами о своей собственной жизни. Я знаю при этом, что Вас, наверно, уже утомило выслушивать часто очень шаблонные и однообразные вопросы, и потому вдвойне чувствую себя неловко, прося Вас ответить, могу ли я когда-либо побывать у Вас и воспользоваться хотя на несколько минут Вашею беседою. Я прочитал Ваше "Послесловие"1, и Ваши мысли слишком поразили меня; высказанные Вами настолько резко, что я не то что не соглашаюсь с Вами, но не могу, так сказать, вместить Ваших мыслей.

Хотелось бы спросить Вас кое о чем поподробнее.

Напишите же, глубокоуважаемый Лев Николаевич, могу ли завернуть к Вам и когда2.

Мой адрес: Елец, Орловской губ., Ивану Алексеевичу Бунину.

Глубоко уважающий Вас

И. Бунин.

12 июня

90 года.

22. Ю. А. БУНИНУ

28 или 29 июня 1890. Озерки

Милый и дорогой Юринька! Я, ей-богу, не ожидал, что ты на меня обидишься за мое молчание. Произошло оно оттого, что твой адрес я потерял, а у Евгения не списал и как нарочно забывал. Приеду, например, в Орел или в Елец, сяду писать, -- а адреса-то нету. Честное слово не вру. Мне, напротив, очень хотелось написать тебе: я ужасно обрадовался, что все-таки ты теперь перестанешь биться как рыба об лед. Как бы я желал повидать тебя! Приезжай, ради Бога, поскорее. Я уже кровать другую поставил в гостиной. У нас стоит замечательное лето. Этакого не запомнят. Дни страшно жаркие; бывает, например, до 37R. Хорошо, ей-богу!

Про наши дела ты уже, наверно, знаешь; Евгений говорит, что он писал тебе; 200 рублей мы заняли у Отто Карловича, и я был в Орле, внес в банк 334 р. Так что теперь мы все-таки обеспечены на время.

Напиши, пожалуйста, какова Полтава1, есть ли там или, по крайней мере, будут ли знакомые вроде харьковских.

У нас нового не особенно много, Я все разъезжал. Был в Орле с неделю (и опять не мог написать тебе без адреса), потом поехал с Шелеховым (ред<актором> "Орлов<ского> вест<ника>") к Л. Толстому "потолковать". Толстого не застали, и вчера я вернулся домой. Мне пришло в голову сообщить тебе кое-какие наши новости. Я это написал еще с месяц тому назад, но, как уже говорил, отослать не приходилось. Поэтому я и посылаю тебе их. Ты не сочти за свинство с моей стороны, -- дело в том, писать тороплюсь: Евгений сейчас едет на станцию.

Так вот, прежде всего, интересна Софьина2 история. Она теперь живет с неким Штейманом. Откуда он, -- Бог его знает. Знаю только, что он приезжал из Орла гостить к Николаевым [Далее зачеркнуто несколько cлов: <нрзб> милая с нею (про родителей его ничего не известно ).].

Малый, вышедший из 6-го или 5-го класса реальной гимназии, имеющий в банке 14 тысяч. Здоровенный мужичина. Не делал буквально ничего и жил у Николаевых на квартире. Но с масленицы у него нашлось дело. Познакомились с Софьей Николаевной и вместе с ними и он. Затем стал часто бывать, играть в преферанс, засиживаться до 4 часов ночи и входить все в более и более приятельские отношения с Софьей. Следствием этого было то, что устроил нарочно ссору с Николаевыми и переехал на квартиру к Култышке3 (за 30 рублей в месяц) и стал бывать у Софьи уже буквально каждый день (NB) или даже больше: только ночевать дома; а у Софьи он сидит с нею вдвоем в кабинете и нескончаемо пьет пиво. Как кто-либо приходит -- Софья подымается и уходит в другую комнату. Он, разумеется, за нею и опять сидят вдвоем, шепчутся, пьют пиво и, наверно, даже делают что-нибудь больше: ведь не поверишь, что просто смотреть гадко! Изо дня в день одна и та же история. Говорят друг при друге "жопа", "говно" безо всякого стеснения. Ездят в город. Ну, словом, Софья дошла до нахальства. Климент у ней уже не бывает: месяца два тому назад, ночью, часа в 3 явился к Софье и застал их сидящими вдвоем в гостиной. Наговорил ей дерзостей, сказал ей, что "между нами все кончено" и был "выхвачен" из дому под руки [Далее зачеркнуто: Дела по имению все-таки страшно плохи. Вот-вот может все продаться. Как я уже писал тебе, мы хотели сдать землю, -- всего за 205 руб. Мужик, который хотел снять -- вдруг отказался. Теперь, может быть, снимет Федор Артемьев (лавочник Рождественский). А то истечет срок залоговой подписки, дело о земле придется вести снова, а Бибиковы в это время представят. Ждать больше они уже не хотят, подыскали себе еще какого-то заемщика. Кстати, -- я у них бываю, т.е. не официально, иногда, а просто в гостях. У них собирается много молодежи, кое о чем толкуют, играют на рояле и т.п.].

-- -- --

Зачеркнутое -- теперь уже недействительно.

Читал "Крейцерову сонату" -- давали Воробьевы; рукопись попалась одна из лучших и верных. Я положительно поражался, сколько правды в ней. Да правда-то такая неприкрашенная; это мне тоже понравилось. Неправда тоже есть -- только ведь это не толстовская, т.е. говорит ее Позднышев? Напиши, милый Юричка, как-нибудь о ней... Да впрочем, это как-то не выйдет, наверно. Вот кабы ты приехал? Приезжай, милый и дорогой Юричка!

Евгений -- наконец-то! -- был в Рязани и в Москве! Ездил с Александрой Гавриловной4, думал купить с торгов недалеко от нас именьице, заложенное в Московском банке.

Посылаю тебе свою статейку об Успенском5. Был сам в Лобановом. Одобряешь, что написал? Или не следовало сообщать такие голые факты?

Прощай пока, милый и дорогой Юричка! Целую тебя крепко-крепко.

Глубоко уважающий тебя

И. Бунин.

Пиши поскорее. Прости за мои -- ей-богу, невольные какие-то -- промедления в ответах.

P.S. Часто, милый Юричка, запечаливаюсь, все думаю-гадаю о своем житье. Поделиться, брат, не с кем. О многом всегда хочу поговорить, -- но это как-то не выразить: мы редко переписываемся. Впрочем, всегда помню твой совет -- не быть жопой.

Кажется мне все, что я говнею. Говорю это без рисовки -- ты поверишь. И, дорогой мой Юричка! не из подлости говорю -- часто вспоминаю, насколько я умнею и благороднею, когда с тобою.

Приезжай же по возможности. Может быть, хоть к июлю приедешь?

Посылаю тебе статейку о Шамане6. Это оттиск из "Орловск<ого> вестника".

23. Ю. А. БУНИНУ

Середина июля 1890. Елец <?>

Милый и дорогой мой Юринька!

Твое письмо и обрадовало и страшно насмешило меня: я хохотал, как бешеный, читая то место, где ты пишешь про Николаевых и в особенности про участь стихотв<орения>, погибшего "в недрах" нужника. Это просто, черт знает, как здорово. Потом ты пишешь про мою неаккуратность, -- это меня немного удивило; удивило только потому, что "в чужой ... соломинку ты видишь" (помнишь Фед<ора> Алексеевича?), а сам так же неаккуратен: отчего же ты ни строчки не написал про брошюрку, которая была вложена в моем письме, "Шаман и Мотька"1? Напиши, голубчик. Заниматься непременно буду. Скука там страшная. Только и развлекаюсь, что частыми поездками в Орел. Лизу никогда не вижу, а теперь и не стараюсь, -- она ведь в деревне. Впрочем, может быть, приехала уже, так что телеграфируй ей, -- я буду в Орле около 20-го2. С редакцией я сошелся тесно. Они, правда, и не особенно отличные, но и вовсе не "ужасные" люди. Деньжонок все-таки приходится порядочно: строчу корреспонденции для "Литературы и печати"3 и т.д. Выходит с фельетонами4 рублей 20 в месяц. У меня теперь даже своя лошадь. Приезжай, ради Бога, -- страсть как хочется повидать тебя.

В Ельце у меня завелись знакомства. Очень часто бываю у некоего Пащенко5, -- доктора; семья у него в высшей степени милая и интеллигентная; в особенности дочь6! Пащенко когда-то держал в Харькове оперу, жена его была актриса7, как говорят, недурная.

Новостей особенных нету. Евгений уже написал с Н<иколаем> Ф<едоровичем> запродажную8. В октябре все будет кончено.

Приезжай же, ради Бога. Пиши почаще.

Глубоко любящий тебя

И. Бунин.

Из Орла опять напишу.

Статья об Успенском приложена9.

24. Ю. А. БУНИНУ

22 июля 1890. Орел

22 июля.

Милый и дорогой Юринька!

Исполняю твое условие, -- пишу сию минуту же по получении письма. Оно меня ужасно обрадовало, -- я думал, что ты не ответишь так мило -- скоро. Ты пишешь, что ты рад, получая мои письма; я, брат, вдесятеро более рад. За последнее время я как-то особенно чувствую тяжесть от того, что не вижу тебя. Я не то что понял, -- почувствовал, что никто в мире не может быть для меня таким милым, дорогим другом и братом. Поверь, голубчик Юринька, что все, что я говорю, -- искренно, даже больше, -- не могу выразить, до чего я люблю и уважаю тебя! Сейчас я в Орле. Приехал с двумя барышнями (елецкими) с некой Елен<ой> Ник<олаевной> Токаревой1 и девицей Пащенко. Я уже писал тебе про этих Пащенко; девица мне очень нравится. Умная, красивая и славная. Только ты не подумай, что я стал Дон Жуаном и "влюблен" уже в нее. Напротив, -- я, брат, стал очень равнодушен ко всему этому. С Н<астей>2 все кончено. Да и слава Богу, что кончилась эта позорная история. Ни я, ни она не оттолкнули, так сказать, определенно друг друга, -- так как-то разъехалось. Больше, разумеется, она. Я все-таки любил ее, т.е. привязан был, если хочешь -- любил свою любовь. Осталось какое-то грустное утомление. Ну да что об этом толковать. "Что прошло -- того не будет". Впрочем, ты не подумай, что я стал вообще вял к поэзии, к красоте в любви и природе. Нет, я все такой же. В настоящее время все читаю Полонского и очень часто испытываю ощущение, которое характеризовал Фофанов:

"Он мрачен, он угрюм, душа его полна

Каких-то смутных слов и ноющей печали

И плачет, как струна..." 3

Что за милый и дорогой Полонский! Напр.:

Ночь холодная мутно глядит

Под рогожку кибитки моей;

Под полозьями поле скрипит,

Под дугой колокольчик гремит,

А ямщик погоняет коней.

За горами, лесами, в дыму облаков

Светит пасмурный призрак луны;

Вой протяжный голодных волков

Раздается в тумане лесов

Мне мерещатся странные сны...

Мне все чудится, будто скамейка стоит,

На скамейке старуха сидит,

До полуночи пряжу прядет,

Мне любимые сказки мои говорит,

Колыбельные песни поет"4... и т.д.

Удивительно хорошо, за исключением подчеркнутой на этой странице строки [Имеется в виду строка: "Мне все чудится, будто скамейка стоит...".]!..

Читаю "Войну и мир" и в некоторых местах прихожу в неистовый восторг. Что за прелесть, напр., эта Наташа! Великое мастерство! Просто благоговение какое-то чувствую к Толстому! Читаю еще Островского, -- сейчас "Снегурочку". Был вчера в летнем саду "Эрмитаж" и в его летнем театре. Тут играет какое-то товарищество во главе с каким-то Тинским5. Представление состояло из чтения куплектов и избитых стихотворение ("Эх, кабы Волга-матушка да вспять побежала"), сцены поединка из оперы "Евгений Онегин"6 и пения романсов. Впечатление ото всего жалкое, хотя вообще тут актеры недурные. Пел какой-то Львов -- молодой человек, худой, немного с кривыми ногами, с всклокоченной головой. При сильных нотах по-идиотски (без резкости) вытягивает физиономию, наклоняется всем корпусом вперед и с ужасными глазами орет на весь театр:

Там, гдэ буря на просторе

Над пучиною шуми-и-ит!7

Пение в поединке тоже было говенное, но мотив арии Ленского мне очень понравился.

-- -- --

Евгений писал тебе, что ред<акция> "Орл<овского> вестн<ика>" покупает у меня стихи8, дают 500 руб. (клянусь Богом!), но с тем, чтобы они печатать могли сколько угодно изданий и чтобы стихотв<орений> было штук 150. Я на это не соглашаюсь; они предлагают еще условие: 100 руб. за одно издание, издать только в 500 экземплярах. Как думаешь, согласиться? Напиши, ради Бога, об этом поскорее. Издадут, говоря, превосходно и на обложке будет сказано, что "ограниченное число экземпляров".

-- -- --

Теперь о наших новостях. Их почти нет, кроме, разве, того, что роман нашей кузины9, кажется, уже кончился: ее любовник (Штейман) купил себе имение и заглядывает к ней редко; видно, надоела. Потом, -- ты представить себе не можешь, что у них за отношения. Он теперь, когда приезжает, на всяком шагу придирается и при всех прямо ругает ее: "Что ерунду несете, что за бабье глупое любопытство, убирайтесь от меня подальше" и т.д. Вот приедешь, сам увидишь, если не веришь. Она только смущенно, б<...> улыбается...

Николаевы -- это арендаторы Козаковского в Глотовом имении. Отец -- жид выкрест, старик, хрипучий, худой, необыкновенно притворно радушный; сын -- поэт, рыжий, хромой, худой, как щепка, из III класса гимназии. Думает о себе черт знает что и, кажется, занимается онанизмом. Да, кстати, об онанизме: Николай Осипович10 теперь у нас живет.

Николаев этот со всеми в Глотовой перессорился и теперь нигде не бывает.

Надеюсь все-таки, что ты непременно приедешь в августе. Тогда посмотришь всех сам.

Евгений после продажи не знает, что будет делать. Будет, наверно, искать имение побольше.

Прощай пока, мой дорогой и милый Юринька.

Горячо любящий тебя

Ив. Бунин.

Читал мое стих<отворение> в послед<ней> "Книжке Недели"11?

Пиши же скорее, хоть на Измалково, на Григория Андреевича.

25. Ю. А. БУНИНУ

27 июля 1890. Орел

Милый и дорогой Юринька! Я до сих пор еще в Орле. Занимаюсь в редакции (я, знаешь ведь, по-мальчишески люблю эту обстановку), хожу в летний сад и даже... как ты думаешь, на что решился? -- Драму пишу1!.. Попытка не пытка... Ты сам часто это говоришь. Может выйдет и жалкая штука, -- да если мне хочется писать?.. Кончу, должно быть, в середине августа и пришлю тебе, если ты уже будешь настолько груб, что сам не вырвешься в Озерки. Ты писал в прошлом письме, что желал бы видеть все мои фельетоны в "Орлов<ском> вестн<ике>". Думаю, что все тебе будет неинтересно. Так, напр., в конце июня было три моих фельетона, -- перевод еврейской повести "Кляча"2 (т.е. переводил, разумеется, не я, а жид -- резчик печатей, а я переписал его перевод своими словами). Предисловие к этой "Кляче", впрочем, посылаю... Или, например, тоже недавно был мой фельетон "Театр гр. Каменского в Орле"3 -- опять-таки статья, составленная на основании каких-то мемуаров Шестакова в "Деле" за 73 год4. Главным же образом строчу "Литературу и печать"5, -- заметки говенные и маленькие, а за месяц все-таки набирается денег до 15, а иногда с фельетоном 20 рублей. Две копейки за строку. Впрочем, за последнее время стал писать меньше: надоело, опошлишься. Да и ты вряд ли рад, как ты пишешь, что я строчу все это. Я, брат, помню твой совет не поддаваться "писательскому зуду"...

Почему-то (должно быть потому, что в Харькове, бывало, об этом говорили и ругали меня) вспомнил сейчас о "Телячьей шапке и козьей шубе". Вспомнил с искренней грустью, как обо всем прошлом, и с любовью. Напиши, ради Бога, как-нибудь его адрес. Знаю, что в Ригу, а дальше ничего.

Кстати, о адресах. Получил ли ты еще мое прошлое письмо6, посланное мною из Орла. Со мною опять нет твоего адреса, а я, словно малофейку трясу, -- не забываю его.

Недавно читали "Послесловие" Толстого7... Впрочем об этом уже, кажется, писал...

Ну что еще? Дома давно не был и про него ничего не знаю. Описывать все, что сейчас вокруг меня, удобно только в разговоре, лежа в гостиной... Я опять к тому же клоню...

Прощай пока, милый и дорогой мой! Каждый раз, когда пишу к тебе -- расчувствуюсь. Но тут, впрочем, дурного и странного ничего нет. Знаешь, что сейчас думаю?.. Думаю, как хорошо, что между нами такие простые, братские, дружеские отношения. Вот уже когда не может мелькнуть даже мысли о каких-нибудь затаенных неприятностях между нами, все равно как никогда не скажем друг другу: "А ведь мы с тобой, брат, на "ты" разговариваем"...

Впрочем, что-то не разберу, может, и не особенно ясно мое сравнение...

Спать хочется: второй час ночи, только вернулся из театра8. Где-то, как-то ты сейчас лежишь, сидишь, спишь или занимаешься? Какая это Полтава, какая то улица, где ты живешь и т.д.?.. Хотелось бы перенестись к тебе.

Крепко целую тебя и желаю тебе доброй ночи, дорогой и милый мой Юринька!

И. Бунин.

Ночь.

26. Ю. А. БУНИНУ

Между 4 и 8 августа 1890. Глотово

-- Уж не знаю, какой это ключ на столе был. Там не могло быть. В другой раз ты, пожалуйста, не смей без меня по шкапам...

-- Ну извини, -- говорю, и берусь за картуз.

-- То-то извини!

Ну уж тут я не выдержал.

-- Да что же ты, наконец, хотел сказать этим, -- заорал я на весь дом, -- а? Что ты, чем это меня называешь при всех? Да я тебе, стерве, горло перерву! Молчать, мужлан проклятый.

Все вскочили, схватили меня.

-- Какие я ключи подбираю, дура проклятая, -- ору я, -- ведь за это тебе башку разломаю!..

Каково? Насилу, брат, унялся. Сейчас же, разумеется, ушел к Гр<игорию> А<ндреевичу>. Через полчаса поехал Штейман и позвал меня к себе. Он, к моему удивлению, не разозлился. Она уже надоела ему, эта б<...> поганая. Да, брат, б<...>; теперь все уже "наголо" говорят.

Ну да ну ее к черту. Злоба берет. Вот, брат, какие истории.

Больше новенького ничего. Все, слава Богу, живы и здоровы.

Пиши поскорее, милый, а пока прощай.

Твой И. Бунин

[Далее зачеркнуто: Сейчас с ужасом увидел, что мои два письма из Орла1 к тебе пропали: я писал "Новое строение, д. Серошанова", а у тебя в письме "Волошинова!" Ужасно досадно! Я, честное благородное слово, писал тебе сейчас же после получения твоего письма на Орел. 2 -- дня через три.].

27. В. В. ПАЩЕНКО

22, 23 августа 1890. Озерки

22-го, вечером.

Откровенность, -- выражаясь "высоким стилем", -- самый верный залог хороших отношений. А для тех хороших отношений, которыми даже дорожишь страшно, она прямо-таки необходима, желательна в высшей степени. Поэтому буду стараться быть искренним и откровенным насколько возможно сам и прошу и тебя об этом, моя ненаглядная, моя дорогая Ляличка! И вот первая просьба в этом роде: никогда не читай моих писем, никогда не отвечай на них, если только тебе придется читать их... ну, не то что с неприятным чувством, а хотя бы даже с некоторым самым небольшим насилованием себя и с невольной мыслью о том, что пишу не то, что думаю и чувствую, т.е. лгу, проще. Видит Бог, милая Ляличка, как я люблю тебя и как "люблю свою любовь к тебе", как хочу, чтоб она была ничем не запятнанной!

Прости мне это "предисловие". Знаю, что можешь подумать, что в нем сквозит маленькое недоверие. Да и должна подумать. Оно, правда, есть. Но, ей-богу, невольное. Ты странно относишься ко мне. Вот хоть бы утром: "вы не приедете к нам до 22 сентября!" Что это значит? Разве я навязчив? И разве можно подумать, слыша это, что я для тебя нужен и хоть сколько-нибудь дорог? Конечно, прежде это, может быть, было бы для меня и грустно, но понятно. Прежде я не задумался бы не сказать ни слова и не приезжать хоть до 22 сент. 91 года. Прежде, милая Ляличка, я любил тебя все-таки не так. Прежде я любил и моя любовь могла бы выразиться как?

Я тебе ничего не скажу,

Я тебя не встревожу ничуть,

И о том, что я молча твержу,

Не решусь ни за что намекнуть...

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы

И я слышу, как сердце цветет...

И в больную, усталую грудь

Веет влагой ночной... Я дрожу...

Я тебя не встревожу ничуть,

Я тебе ничего не скажу... 1

А теперь -- несколько не то. Я все-таки позволяю себе рассчитывать и на твое некоторое чувство ко мне. И оттого-то не могу "уйти от тебя"... Да и -- Господи! -- как тяжело в юности сказать себе "удались от людей, Офелия!"2 Я не сентиментальничаю, голубчик, -- это только форма. Я бы не сдержался. Отчего? Оттого что пришлось бы, невольно пришлось бы сказать тебе:

Я свободен, свободен опять,

Но томит меня это тоской! --

Если ночью начну я в мечтах засыпать,

Ты сидишь, как бывало, со мной;

Мне мерещатся снова они,

Эти жаркие летние дни,

Эти светлые ночи бессонные,

Разговоры и ласки твои,

Тихим смехом твоим озаренные...

А проснуся я -- ночь, как могила темна

И подушка моя холодна

И мне некому сердце излить

И напрасно молю я волшебного сна,

Чтоб на миг мою жизнь позабыть!

Если ж многие дни без свиданья пройдут,

Я тоскую, не помня тяжелых обид,

Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,

Если имя твое невзначай назовут,

Мое сердце до боли скорбит... 3

Да, ей-богу, это верно! До боли!.. Милая, драгоценная моя, поверь мне хоть раз всем сердцем!.. Вот эти отрывки стихов -- разве думаешь по шаблону поступаю? Нет, Богом клянусь, что каждое слово "ударяет" мне сердцу... А то пожалуй, правда, можно бы подумать многое. Да и не стал бы я. И неужели мне надо многое скрывать от тебя? Не дай Господи, если настанет такой проклятый день, когда сознаю необходимость этого.

Поздно уж... За день было слишком много ощущений... То хотелось мне резко спросить тебя: "Любишь? Нет? За что?" и т.<д.>; то хотелось, ей-богу, до слез почти, хоть на секунду увидеть тебя, броситься, обнять, чтоб до боли, целовать каждую складку твоего платья... Но теперь -- как-то стихает. И хочется только почти в умилении, с бесконечной нежностью издалека благословить свою любовь, пожелать тебе всего-всего хорошего, светлого, счастливого, тебе, моей ненаглядной, моей... ну, даже не знаю какой, Ляличке! Только и звучит в душе что-то неизъяснимо милое и поэтичное, как твое "То было раннею весной"4 или грациозно-нежные звуки песни Чайковского про весеннюю зарю5. "Переливы зари!"...

Ляличка! Воргол6! "Белый песочек", лунные ночи и все, все! -- как я люблю вас!..

-- -- --

23-го. Утром.

Нынче, прочтя все вчерашнее, я подумал опять: "а ведь, должно быть, придется в самом деле закрыться". И знаешь, почему? Во-первых, потому, что настроение у меня грустней и серьезней вчерашнего, а во-вторых, -- оттого, что мне пришло в голову: "а ведь она вовсе не чувствует себя такой близкой ко мне, как я". И это, кажется, верно и очень прискорбно. Что это верно -- как-то "чую", да и факты есть. Вот хоть бы история с Петр<ом> Иванов<ичем>, пригласившим тебя в компаньонки к своей матери. Ведь ты же не сказала мне. Ради Христа не подумай, что это говорю из любопытства или из чего-либо другого жалкого. Этот факт мне интересен только потому, что характеризует твое не вполне близкое расположение ко мне... Впрочем, эту материю можно оставить... Прости мне.

Пиши, ради Бога, мне, если захочется -- как живешь, где была -- ну все, все, даже мелочи, пустяки; все мне будет мило и интересно от тебя. Тогда и мне будет легче писать. А пока -- прощай, моя ненаглядная, мой ангел Ляличка! В другой раз напишу что-нибудь поумней и поинтересней. Сейчас даже боюсь, что пишу напрасно: письма не получишь или получишь очень не скоро.

Хочешь хороших стишков? Найдешь при письме. Чудное!7

28. В. В. ПАЩЕНКО

27 августа 1890. Озерки

27 августа 90 года.

Nur das Irthum ist das Leben

Und das Wissen ist der Todt!

т.е. "Только заблуждение есть жизнь, а знание -- смерть"1. Не правда ли, славное начало для письма? И не правда ли еще то, что легко можно подумать: "вишь ведь все цитаты, все претензии на глубокомыслие, на развитие и т.д. и т.д."? Да, вообще, правда, т.е. случается так, но в данном случае, ей-богу, нет. Я бы не стал выкидывать таких штук, если бы не предполагал, что ты все-таки веришь в мою искренность, по крайней мере, перед тобою, в то, что я не стану перед тобою рисоваться. Из-за чего? Рисовку понять легко, а в особенности тебе, моя дорогая Ляличка!

Выписал эту цитату из Шиллера потому, что, действительно, за последнее время она мне часто приходила в голову. "Может она в самом деле верна", -- думал я. А думал вот при каких обстоятельствах: сижу один-одинешенек, погода хмурая, письма нету... В голову под влиянием всего этого, и в особенности последнего, начинают лезть самые скверные мысли. Настроение... но про настроение, т.е. про чувства, говорить лучше не следует: это всегда заведет в "лиризм", а он, пожалуй, и надоедлив может быть. Поэтому -- про мысли. "Не пустяки ли уж все это, думаешь, все -- любовь, хорошие минуты, нравственное просветление и т.д. и т.д.? И можно ли верить другим, и можно ли верить себе, и стоит ли верить, и не лучше ли пить, есть, спать, гнать от себя всякие эти "просветления" и т.д. и т.д.?" Думаешь, думаешь, да и ляжешь на диван поудобнее, помягче, и начинаешь все более и более настраивать себя на серьезный, холодный тон. Настраиваешь, настраиваешь -- просто смерть станет! Только одно и спасение: заснешь нечаянно... А проснешься, подойдешь к окну, растворишь окно -- и все исчезнет совершенно: день свежий, немного пасмурный, но какой-то бодрящий; ветер так и охватывает... Чувство молодости, силы и счастья сразу разольется по всему организму. "Нет, мол, лучше стоять у открытого окна, лучше простудиться, чем лежать, лучше верить, чем быть холодным и вялым". И вот тут-то повторишь искренне, что может быть в самом деле --

Nur das Irthum ist das Leben

Und das Wissen ist der Todt!

И уйдешь в поле, в лес, уже желтый и полуобнаженный, подымешься куда-нибудь на возвышенность и покорно отдаешься какой-то тихой, хорошей печали. О чем? Мало ли о чем... Да и осень к тому же уже чувствуется. Глядишь и видишь, как ветреный день чист и прозрачен, как широко, необычайно широко раздвинулись пустынные дали... Вместе с настроением еще значительнее и поэтичнее кажется и этот полуосенний день и эти дали и эти поэтично унылые поля...

Отчего, в самом деле, не напишешь? Мне, ей-богу, очень и очень скверно от этого.

Дни свои провожу именно среди таких различных душевных ощущений. Много, впрочем, читаю. Так, напр., прочитал полностью ром<ан> Зола "Человек-зверь"2 и положительно в восхищении от него, кроме разве некоторых мест. Привесть или прислать тебе его? Ей-богу, прочитать следует. Прочитай еще "Мысли о сценическом искусстве" С. А. Юрьева ("Русская мысль" за прошлый год)3. Много интересного и полезного.

Был на охоте с гончими. Поехал верхом да еще с ружьем за плечами. Чувствовал себя весьма и весьма недурно. Особенно хорошо в лесу. Весь уж он усыпан листьями. На верхушках (в особенности в березовых чащах) осталось листьев немного, да и те уже светло-желтые. От этого в лесу -- как в залах с стеклянными потолками: мягкий, тихий свет... Только один курьез: стал на опушке и задумался. Вдруг -- собаки... ближе, ближе... Наконец на опушке. Впереди несется лисица. Я, не долго думая, ружье -- долой да как гряну! Лошадь на дыбы, в сторону, ружье -- в другую, я -- в третью... Слава Вельзевулу, что хоть об межу пришелся, а не об дерево.

29. Ю. А. БУНИНУ

28 августа 1890. Озерки

28 августа 90 года.

На этот раз, дорогой Юринька, не извиняюсь за долгое молчание. Ей-богу, не мог написать тебе: я колебался все, следует или не следует написать тебе об одной штуке, случившейся со мной. Хотя эта штука и серьезна для меня, но со стороны она может показаться несерьезной. Повторяю, -- для меня она серьезна, уже хотя бы потому, что произвела на меня сильное действие, -- серьезна, по крайней мере, теперь. После, может быть, я и сам буду глядеть на нее иначе, -- ну да ведь мало ли каких и даже очень частых перерождений не замечаешь за собою. Ты же со стороны, не зная как следует всех ее подробностей и, так сказать, развития и теперь можешь подумать: "Глупости, мальчишество"... И мне было немного неловко... Только сегодня я твердо решил, что все равно ты ее будешь знать; кому же, как ни тебе, следует все знать за мною?..

Я почти убежден, что ты уже догадался, какая это штука. Да, штука -- любовная... Тут я немного останавливаюсь в затруднении: черт ее знает, как бы это получше рассказать тебе все. Верь, ради Бога, что напишу с полною правдою и откровенностью, ничего не преувеличивая. Легче всего ты можешь заподозрить, что я буду "пристрастно" описывать тебе качества моего "предмета". Но не заподозревай: чтобы оценить ее беспристрастно, я уже не раз напрягал все свои "жалкие умственные средства" и напишу только истинные, а не те, которые сейчас выдумать можно, результаты этого "напряжения"... Когда, напр., была история с Настей1, я, -- сознаюсь, -- преувеличивал ее достоинства, т.е. не то что старался развить в себе... способность незамечания, что ли, ее недостатков, но только скрывал их перед тобою или, по крайней мере, говорил, что не вижу многих из них. Здесь же не то; не с того началось (т.е. лучше не "ни с того ни с сего"), да и не так смотрю на эту историю. Впрочем, тебе надоело, должно быть, это "предисловие". Дело вот какое:

С Н<астей>, как я уже писал тебе, у нас давно "разъехалось", именно "разъехалось", -- с полгода уже. Да и будучи в связи с нею, я иногда невольно глядел на некоторых хороших барышень не то что с любовью, а по крайней мере, с поэтически-нежным чувством. Это и понятно: она же не могла ни в чем, так сказать, в нравственном удовлетворять меня. Почти так же я глядел и на Варвару Владимировну Пащенко, про которую я писал тебе. Говорю почти так же, ибо к ней, Богом клянусь, я чувствовал именно "товарищескую" (как говорит Верочка2) дружбу. Я познакомился с нею года полтора тому назад (кажется в июне прошлого года)3 в редакции "Орлов<ского> вестн<ика>". Вышла к чаю утром девица высокая, с очень красивыми чертами лица, в пенсне. Я даже сначала покосился на нее: от пенсне она мне показалась как будто гордою и фатоватою. Начал даже "придираться". Она кое-что мне "отпела" довольно здорово. Потом я придираться перестал. Она мне показалась довольно умною и развитою. (Она кончила курс в Елецкой гимназии). Потом мы встретились в ноябре (как я к тебе ехал). Тут я прожил в редакции неделю и уже подружился с нею, даже откровенничал, т.е. изливал разные мои чувства. Она сидела в своей комнате с отворенною дверью, а я, по обыкновению, на перилах лестницы, около двери. (На втором этаже). Не помню, говорил ли я тебе все это. Если и не говорил, то только потому, что не придавал этому никакого значения и, ради Христа, не думай, что хоть каплю выдумываю. Ну из-за чего мне?

Потом мы встретились в самом начале мая у Бибиковых4 очень радостно, друзьями. Проговорили часов пять без перерыву, гуляя по садочку. Сперва она играла на рояле в беседке все из Чайковского, потом бродили по дорожкам. Говорили о многом; она, честное слово, здорово понимает в стихах, в музыке. И не думай, пожалуйста, что был какой-нибудь жалкий шаблонный разговор. Уходя и ложась спать, я думал: "вот милая, чуткая девица". Но кроме хорошего, доброго и, так сказать, чувства удовлетворения потребности поговорить с кем-нибудь, ничего не было...

Потом мы вместе поехали в Орел, -- через несколько дней, -- слушать Росси5. Опять пробыли в Орле вместе с неделю. Иногда, среди какого-нибудь душевного разговора, я позволял себе поцеловать ее руку -- до того мне она нравилась. Но чувства ровно нимало не было. В это время я как-то особенно недоверчиво стал относиться к влюблению. "Все, мол, х<...>. Пойдут неприятности и т.д.".

Можешь поверить мне, что за это время я часто думал и оценивал ее и, разумеется, беспристрастно. Но симпатичных качеств за нею, несмотря на мое недоверие, все-таки было больше, чем мелких недостатков. Не знаю, впрочем, может быть, ошибаюсь.

С июня я начал часто бывать у них в доме6. С конца июля я вдруг почувствовал, что мне смертельно жалко и грустно, напр., уезжать от них. Все больше и больше она стала казаться мне милою и хорошею; я это начал уже чувствовать, а не умом только понимать. Но не называл это началом влюбления и, помнишь, пиша тебе из Орла о ней7, говорил правду. Сильное впечатление (в смысле красоты и т.п.) произвела она на меня накануне моего отъезда, со сцены: она играла в "Перекати-поле"8 (Гнедича) любительницей, играла вполне недурно, главное, -- очень естественно (* Она готовится в "настоящие" актрисы9. Мать у ней тоже была актрисой, а отец прежде держал оперу в Харькове. Прожился и стал уже специально заниматься докторством.). Ночью, вспомнив, что я завтра уезжаю, я чуть не заплакал. Утром я написал ей, напрягая всю свою искренность, стихотворение:

Нынче ночью поезд шумный

Унесет меня опять...

Сядь же ближе... Дай мне ручку

На прощанье поласкать.

Ты прости за вольность эту:

Даже больше я скажу,--

Я признаюсь, что с тревогой

На тебя давно гляжу.

Уж давно щемит мне сердце

От желанья -- быть с тобой,

Ближе быть к тебе и нежно

Охватить твой стан рукой.

Ты давно мне милой стала;

Но колеблюсь я; боюсь,

Что опять с одной тоскою

От счастливых грез очнусь...

Ну да что об этом?.. Будет!..

Мне твоей любви не знать;

Нынче ночью поезд шумный

Унесет меня... опять.

Может быть любовью это

И нельзя назвать... Но верь:

Просто, искренно, как с милой,

Говорю с тобой теперь.

Жизнь еще <не> оскорбила

Это чувство. И дай Бог,

Чтоб оно не потемнело

От обид и от тревог...

Никогда уж больше в жизни

Не скажу об этом я...

Об одном прошу: порою

Вспоминай и про меня!

Грустно будет, коль напрасно

Душу я тебе открыл...

Мало в юности мы ценим

Тех любовь, кто нам не мил...

Будь же чуткой... Сядь поближе,

Дай мне ручку поласкать,

Дай хоть видеть, что могла ты

Все простить и все понять *.

(* Напиши, как ты находишь это стих<отворение>? Карамзин? Только, ей-богу, искренний.)

Написал и сейчас же злобно зашагал вниз. Простились мы очень холодно, по крайней мере, и она и я с серьезным видом. Это было в самом конце июля.

В начале августа я опять был у них. Когда я начал бормотать, что, мол, не вздумайте еще посмеяться над стих<отворением>, она сказала: "Если вы меня считаете способной на это, зачем писали? И зачем подозреваете, когда знаете, как я отношусь к Вам. Вы мне всегда казались милым и хорошим, как никто". Уехал я опять с грустно-поэтичным чувством. Дома я долго размышлял над этим. Чувство не проходило. И хорошее это было чувство. Я еще никогда так разумно и благородно не любил. Все мое чувство состоит из поэзии. Я, напр., в жизни никогда не чувствовал к ней полового влечения. А приходилось, напр., сидеть колено об колено в гамаке, в саду, или, впоследствии, обниматься и целоваться. Т.е. не капли! я даже на себя удивлялся. Знаешь, у меня совсем почти никогда не бывает теперь похотливого желания. Ужасной кажется гадостью... Впрочем, ты может быть не поверишь...

А целованье и обниманье случилось так. Надо тебе сказать, что я никогда не ждал и не надеялся на него. Я только наслаждался своими хорошими чувствами. Ей-богу, правда, только наслаждался. Милый Юринька, ты не поверишь, каким перерожденным я чувствовал и чувствую себя!..

8 августа я опять приехал к ним в Елец и вместе с ее братом10 и с нею поехал к Анне Николаевне Бибиковой (* Вот тоже милая и умная девушка!) в имение их верст за 10 от Ельца на Воргле. У Бибиковой есть еще брат Арсений11 (лет 18), приехала еще некая Ильинская, барышня, занимавшаяся прежде в "Орловск<ом> вестн<ике>". Стариков -- только один Бибиков, но он к нам почти не показывался. Было очень весело и хорошо. Мы провели там трое суток. И вот 12-го ночью мы все сидели на балконе. Ночь была темная, теплая. Мы встали и пошли гулять с Пащенко по темной акациевой аллее. Заговорили. Между прочим, держа ее под руку, я тихонько поцеловал ее руку.

-- Да вы уж серьезно не влюблены ли, -- спросила она.

-- Да что об этом толковать, -- сказал я, -- впрочем, если на откровенность, т.е., кажется, да.

Помолчали.

-- А знаете, -- говорит, -- я тоже, кажется... могу полюбить Вас.

У меня сердце дрогнуло.

-- Почему думаете?

-- Потому, что иногда... я вас ужасно люблю... и не так, как друга; только я еще сама не знаю. Словно весы колебаются. Напр., я начинаю ревновать Вас... А вы -- серьезно это порешили, продумали?

Я не помню что ответил. У меня сердце замерло. А она вдруг порывисто обняла меня и... уж обычное... Я даже не сразу опомнился! Господи! что это за ночь была!

-- Я тебя страшно люблю сейчас, -- говорила она, -- страшно... Но я еще не уверена. Ты правду говоришь, что часто на то, что говоришь вечером, как-то иначе смотришь утром. Но сейчас... Может быть, ввиду этого мне не следовало так поступать, но все равно... Зачем скрываться?.. Ведь сейчас, когда я тебе говорю про свою любовь, когда целую тебя, я делаю все это страшно искренно...

На другой день она действительно попросила меня "забыть эту ночь". Вечером у нас произошел разговор. Я просил ее объяснить мне, почему у нее такие противоречия. Говорит, что сама не знает; что сама не рада. Расплакалась даже. Я ушел, как бешеный. На заре она опять пришла на балкон (все сидели в доме, а я один на нем), опять обняла, опять начала целовать и говорить, что она страшно бы желала, чтобы у нее было всегда ровное чувство ко мне.

Кажется, 14-го мы уехали с Воргла. Я верхом провожал ее до Ельца. На прощанье она попросила меня возвратить ее карточку.

-- Хорошо, -- сказал я и заскакал, как бешеный. Я приехал в Орловскую гостиницу!2 совсем не помня себя. Нервы, что ли, только я рыдал в номере, как собака, и настрочил ей предикое письмо!3: я, ей-богу, почти не помню его. Помню только, что умолял хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть. Письмо сейчас же отослал и прилег на диван. Закрою глаза -- слышу громкие голоса, шорох платья около меня... Даже вскочу... Голова горит, мысли путаются, руки холодные -- просто смерть. Вдруг стук -- письмо! Впоследствии я от ее брата узнал, что она плакала и не знала, что делать. Наконец, настрочила мне:

"Да пойми же, что весы не остановились, ведь я же тебе сказала. Я не хочу, я пока, видимо, не люблю тебя так, как тебе бы хотелось, но, может быть, со временем я и полюблю тебя. Я не говорю, что это невозможно, но у меня нет желания солгать тебе. Для этого я тебя слишком уважаю. Поверь и не сумасшествуй. Этим сделаешь только хуже. Со временем, может быть, я и сумею оценить тебя вполне. Надейся. Пока же я тебя очень люблю, но не так, как тебе нужно и как бы я хотела. Будь покойнее".

До сих пор еще не определилось ничего. И несмотря на то, что чувство у меня по-прежнему страшно сильно, я хочу все это послать к х<...>, если только вынесу. Просто измучился.

Напиши мне поскорее, драгоценный Юринька, или хорошо, кабы ты приехал. Мать очень часто плачет.

Глубоко любящий тебя

И. Бунин.

P.S. Повторяю кое-что из географии, катехизиса и истории. Читаю Аполлона Григорьева, -- у меня целый большой том14. В следующий раз хочу потолковать с тобой о некоторых его взглядах. Прочитал ром<ан> Зола15. Он произвел на меня очень сильное действие. Думаю, что в нем захвачено побольше, чем в "Крейцеровой сонате"16, напр. Отчего же мало писали про него?

Впрочем, мне все-таки непонятен, напр., Жак. Ведь "выдумать" на человека все можно. Потом, как небрежно описано душевное состояние Рубо после убийства. После него, напр., почти нет не одной сцены между Рубо и Севериной, которая характеризовала бы их отношения, чувства поярче. И потом -- слишком уж легко у Зола решаются люди на убийство, напр., Северина на подговариванье Жака убить Рубо. Неужто в современном человеке живет такой -- (не зверь) -- а скот? Вообще, во многих местах только описания, а не изображения. Но, в общем, -- сильное, тяжелое впечатление. Великий он все-таки писатель!

Напиши мне про него.

Посылаю тебе еще одно письмо, уже давно написанное, но не отосланное. Вот, брат, тоже история!

В "Северном вестнике" или в августе (я не видал) или в сентябре -- мое стих<отворение>17.

В "Наблюдателе" -- тоже18. Сам опять-таки не видал, а говорил Михаил Яковл<евич>, который видел.

"Северный вестник" -- представь -- платит по 50 к. за строчку: я получил письмо от секретаря, какого-то Миляшкина19. В след<ующий> раз пришлю тебе это письмо, дабы удостоверить.

А "Наблюд<атель>" поместил, даже ничего не ответив на мое письмо20. Вот ослы!

30. В. В. ПАЩЕНКО

4, 5, 6 сентября 1890. Орел

1 час ночи. 4-го сентября.

Милая моя и хорошая Ляличка! Ей-богу, странна натура человеческая! Ведь вот я тебя страшно люблю, всегда люблю в каждый момент и счастлив всем сердцем, когда с тобою. Но когда я не вижу тебя, после отъезда, напр., ты мне вдесятеро становишься дороже и в тысячу раз сильнее я люблю тебя! Казалось бы, что в такую минуту явись ты внезапно -- я не знаю, что сделал бы... Все, что ты говорила, каждое твое движение, каждый поцелуй чувствуется еще сильнее в такие минуты... Или в самом деле, жизни, пока живешь, не чувствуешь так сильно, т.е. живешь больше всего прошедшим?

Представь! -- Бориса Петровича нету еще! И приедет, по словам Н<адежды> А<лексеевны>, не ранее, как через пять дней. Прислал телеграмму из-под Богородицка (из гор. Венева), чтобы ему выслали 20 р. Денег у него ни копейки! Значит, пока получит, да пока то да се, как говорится... И действительно, не ранее пяти дней. Скука без него, сама знаешь, ужасная! Говорить с Н<адеждой> А<лексеевной> о делах весьма не люблю, -- значит, насчет моего поступления к ним дело затянется. Я уж, разумеется, не стану сидеть в Орле да еще с одной Н<адеждой> А<лексеевной> целых пять дней, хотя она и предлагает остаться до 9 -- первого спектакля у Черепанова1.

Новостей у них мало. Ходит заниматься к ним Померанцев, брат "писательницы"2, кончивший курс в реальном и поступающий... или т.е. не поступающий, а уже поступивший учеником на телеграф. Вот померанцевская страсть к телеграфу! Да, еще -- Большаков опять пьянствует. Хотят на днях прогнать.

Ждут еще какую-то девицу из Вологды. Обещала приехать непременно -- и вот уже с полмесяца ни слуху ни духу. Время-то, значит, для моего поступления очень удобное -- да вот Борис-то Петрович загулял на старости лет. Впрочем, может быть, поборю себя и переговорю с Н<адеждой> А<лексеевной>. Только ведь вот что -- вообразит, что я нуждаюсь в этом месте и начнет ломаться... Прости, голубчик, за такое выражение о твоей тетушке.

Вот тебе пока новости. Остальное -- завтра. Голова ужасно болит. Дорогой ни за что не заснул, несмотря на то, что истратил лишних 2 р. 50 на 2-ой класс. Покойной ночи, моя ненаглядная!

5 сентября.

Проснулся сегодня, глянул -- 11 часов. Вышел в редакцию -- никого уже нету. Сейчас сижу за столом Бориса Петровича. Тишина мертвая и тем более, что все везде прибрано, вымыто, уложено. Мне везде почему-то в прибранном месте кажется тише. Н<адежда> А<лексеевна> пишет на своем месте. Остальных -- никого. Штандель на репортерских розысках, Померанцев уже ушел, Марья Алекс. -- с детьми не знаю где. Просто смерть. Притом -- тоска. Я ужасно без тебя скучаю, а в особенности в своей "гостиной". Завтра, видно, уеду с утренним -- вновь увижу ее. Завтра же пошлю это письмо и надеюсь, что вскоре исполнишь обещание. Очень хотелось бы получить от тебя хорошее, искреннее письмо. Ты еще до сих пор чуждаешься меня. Или не любишь, или не нужен я тебе...

Сходил на Болховскую3, в библиотеку, зашел купить картуз, рыл, рыл -- все сапожнические. И представь! -- отхватил "Дворянский" (черный, с красным околышем). Правда, глупо? Всякий будет думать, что форсит малый. Ну да черт их дери. Он все-таки очень красив. Н<адежда> А<лексеевна>, разумеется, глумилась немного, хотя вобще она со мной весьма любезна. А то бы я удрал в гостиницу.

Сейчас решился наконец переговорить с Н<адеждой> А<лексеевной> о месте. Начал (ей-богу, невольно) как-то глупо и неестественно. Заговорила она что-то о служащих. "Ну, думаю, пожалуй, сейчас стоит сказать". Закурил папиросу, сел, нога на ногу, потянулся немного, зевнул притворно и, зажмурившись, небрежно выпустил: "Да вы, Н<адежда> А<лексеевна>, примите вот меня поработать". -- "Вас? -- говорит, -- да ведь вам надоест скоро?" Я вздернул плечами. "Если бы, говорю, думал, что надоест, то значит не любил бы это дело; а я и прошусь единственно из того, что оно мне нравится. Я вообще вовсе не нуждаюсь в месте, т.е. в каком бы то ни было". -- "Да ведь с Борисом Петровичем поссоритесь. С ним ведь нельзя без этого". А сама перебирает что-то и напевает. Потом перешла на Бориса Петр<овича> вообще и опять перебирает, и опять напевает. "Ага, хочет показать, что у них вовсе уже не так нужен служащий... Ломается, думаю". Разозлился и смолк. Вот тебе и все.

За обедом сказал к слову и о агентуре. Тоже отвечала вяло и уж, ей-богу, не разобрать, что сказала. Не то "да", не то "ладно". Я опять смолк. А тут посетитель какой-то -- так дело и разъехалось.

Ну что еще? Многое, многое хотелось бы сказать. Но то, что имело бы место в разговоре, как-то не выходит в письме. Прощай пока, моя милая, моя славная Ляличка! Позволяю себе думать и чувствовать, как бы хорошо было сейчас обнять тебя покрепче, по-юношески, как самого дорогого и близкого душе человека!..

P.S. Сейчас снова вынимаю письмо из конверта и сажусь писать. Сейчас половина 4 ночи. Проснулся я внезапно. Знаешь, что приснилось? Ты, может быть, даже не поверишь, но я не "шутю": что ты замужем за Леонидом Марковичем 4. Будто мы сидели где-то вместе, и вдруг ты поднимаешься уходить. Почему-то (это бывает во сне) я вдруг почувствовал, как будто вспомнил, что ты идешь к мужу, к Алейникову. Так и обдало неприятным холодом!

Я и забыл приписать тебе, что прочел почти (часов с 6 до 12 с перерывами) "Дым" Тургенева. Я уже давно читал его и теперь прочел его с новым интересом. Многое в нем мне не понравилось. Не понравился даже тон (местами) -- грубо-шутливая и насмешливая и притом поверхностная характеристика "света" -- тон вовсе не тургеневский. Я знаю, что этот "свет" -- пошлость и подлость, и глупость, но у него он малохудожественно обрисован. Но вообще роман произвел сильное впечатление: страшное, злобное волнение овладело мною. Только, слава Богу, что теперь, кажется, уже нет таких Ирин. Разумеется, Литвинов в дураках -- она его вовсе не любила. При сильной любви нельзя таких штук проделывать.

6 сентября.

Отправить сегодня письмо опоздал. Теперь вскрываю конверт, чтобы сообщить тебе новость, новость для меня, новость, которая меня настолько удивила и поразила, что у меня от обиды сердце замерло: Марья Алекс. сейчас сказала мне, что "мы с Варв<арой> Вл<адимировной> нашли наверху, в сумке (какой-то), стихи Ивана Алексеевича и начали читать. Там написано было что-то про поезд5 и т.д. Мы часа два хохотали".

Это, разумеется, мои стихи, которые я дал тебе при отъезде? Что же значит этот "хохот". Что же там было глупого, смешного или жалкого? Я положительно сбит с толку и, главное, не знаю верить или нет. Оно как будто пустяки, но если эти пустяки верны, то они много значат. Одно только чувство искреннего доверия и уважения к тебе заставляет меня думать, что что-нибудь не так. В противном случае -- это и не знаю что! Не забудь, дорогая моя, откровенно написать мне об этом. Сейчас сижу, как обваренный кипятком. Я даже объяснить не могу получше всех проклятых ощущений, которые невольно поднялись и ударили в голову мне. Если это так -- ужасно! Если не так -- объясни, ради Бога, и прости за подозрения.

31. В. В. ПАЩЕНКО

7 сентября 1890. Курск <?>

Уезжая, я мучился желанием увидать тебя... Как-то особенно одиноко и грустно мне было в этот вечер; чувствовалось, что одна ты могла успокоить меня одним ласковым словом... Также и в поезде. Давно у меня не было так переполнено сердце какою-то грустью, ласкою и нежностью к тебе. Думая о тебе, вспоминая прошлое, один-одинешенек в тихом второклассном вагоне московско-брестского поезда, который бежал по лесам, теплой, мутной ночью, мне хотелось плакать от таких молодых, чистых и любовных мелодий, каких я давно не слыхал у себя в сердце. И представляя тебя, я представил, как я возьму твои ручки, обниму тебя, потихоньку назову другом мою дорогую девочку... (Далее зачеркнуты слова: понятно, что мне хотелось видеть тебя не при гг. Мироновых3.). Отчего же, Варенька, наши желания и ощущения не свидятся? Ты так мало интересуешься нашей встречей, что пишешь записку, в которой говоришь: "зайди в кружок"1... Что ж? Зайду.

Вероятно, тебе не понравилось бы, если бы я, напр., вместо того, чтобы переть встречать тебя на вокзале ночью 3 версты, как я это делал, сказал бы тебе: "когда приедешь, -- зайди... Ну хоть к Белокон-ским2. Я там буду"...

32. В. В. ПАЩЕНКО

8 сентября 1890. Харьков

г. Харьков, 8 сентября.

Ты, наверно, страшно удивишься, прочтя написанное вверху. Но не удивляйся, моя ненаглядная Ляличка! Да, я в Харькове и случилось это так: Н<адежда> А<лексеевна> посоветовала мне съездить в Курск, -- Фесенко, издатель газеты "Курский листок", продает право издания1. Редакторы (они у него наемные) уже второй раз за нынешний год уходят от него, денежные дела его крайне плохи и он, наверно, по словам Н<адежды> А<лексеевны>, передаст право издания за очень небольшую сумму, т.е. тысячи за три. Отдать это я могу и потому, поразмыслив немного, я набил себе папиросочек, встал да и поехал. Конечно, я не бесповоротно решил купить, я еще подумаю, даже в случае его согласия, посоветуюсь кое с кем и т.д. Но разузнать все-таки не мешает. Такие случаи редки. Вот, значит, одна цель поездки. Вторая -- если уж не продаст или я не решусь связать себя с таким трудным и серьезным делом, -- то, может быть, возьмет наемным редактором. Представь, дорогой мой ангел Ляличка, -- своя газета, распоряжайся как хочешь. Я бы, кажется, ни одной ночи не спал бы, да вник в это дело, поставил бы газету хоть сколько-нибудь на ноги... Конечно, и это еще не решенное, т.е. опять-таки даже в случае согласия Фесенко и на это, я не сразу решусь, опять-таки надо сообразиться, но опять-таки разузнать следует. Да и вообще -- отчего не проехаться? Ведь домой-то возвратиться и сидеть одному -- не особенно приятно!.. Вот я и поехал, поехал в Курск. Но как же Харьков? Да вот так: еду; день светлый, солнечный. Местность кругом роскошная: поля, ровные, ровные, широко и привольно уходят в голубые дали, деревни синеют пейзажами... Ну, словом, будто глаза открываются. Стоишь на площадке, поезд несется быстро, равнина проходит за равниною, и на душе становится шире и лучше. Притом же любовь, самая благородная и светлая, любовь к тебе, ненаглядная Ляличка, наполняет ее. Вспомнилось все: и ты, и Воргол, и Анна Николаевна, и Арсик2, и все, что связано с моею любовью. "Да не проехать ли в Харьков", -- подумал я и вспомнил еще, что мне нужно переговорить к тому же с Ан<ной> Ник<олаевной> о деле (у нас есть некоторые, денежные -- долг) и, недолго думая, в Курске взял билетик да и "прикатил".

Завтра снова уеду и прямо домой. Во вторник (11-го) буду дома и надеюсь застать твое письмо -- что-то ты напишешь? За последние дни я еще больше как-то сознал и почувствовал всю глубину и искренность своего чувства к тебе. Да, я люблю тебя! Никто в мире не дорог мне так, как ты, Ляличка! Ей-богу, правду говорю... И никто или лучше -- ничто в мире не дорого мне так, как мое чувство и именно потому, что я с радостью, с волнением ощущаю, что оно глубоко, благородно и серьезно. Дай Бог, чтобы ты тоже поняла его, поняла опять-таки глубоко и серьезно. И я надеюсь, что ты поймешь. Знаешь, -- когда я думаю о тебе, когда я чувствую свою душу, у меня именно звучит "молитва тихая любви"3. Не желаю тебе в жизни ничего хорошего и светлого (оно различно понимается), но желаю тебе быть всегда хорошею и светлою, стараться быть такою. Счастье само родится из этого. Милая, дорогая моя!..

Бибиковых нашел через адресный стол. Ходили с Арсиком в Художественный музей4, в университетский сад, лежали на траве -- и день прошел почти, -- право, славно. Потом наслаждались благами цивилизации: зашли в гостиницу "Руфа", где я остановился, прошли в общую залу (роскошная, светлая, с паркетными полами и лепными цветными потолками), обедали, пили за твое здоровье и т.д. Прощай пока. Не забывай меня! Подумай о наших отношениях и вспомни, что надо жить пока живется. Не дай Бог оглянуться впоследствии назад и подумать: "Эх, кабы можно было начать жить сначала"!..

Весь твой И. Бунин.

33. Ю. А. БУНИНУ

Между 23 и 26 сентября 1890. Орел <?>

Дорогой Юринька! Причину нашего страшного смятения объяснит тебе письмо Евгения1. Я просто чуть с ума не сошел. Послал две телеграммы в Харьков2, но на них не получил ответа. Мне такую штуку сказал в городе Ося3. Я поскакал к Шумскому, спросить поподробнее Юдина. Тот неловко заявил мне, что действительно слышал о твоей смерти. Остальное -- ты поймешь.

Теперь же меня страшно волнует вот что: получил ли ты мое письмо в 24 страницы4, где я рассказывал тебе одну историю. Если оно не отослано с завода, и кто-нибудь его вскрыл -- дело дрянь. Девушка, о которой я пишу, может быть в плохом положении. Ответь же.

Пока до свидания. Целую тебя крепко.

И. Бунин.

P.S. Теперь мы, слава Богу, все успокоились.

Насчет банка вот что: я отдал их Осмоловскому, а он говорит, что нужно еще приплаты, так как учет процентов новый; ведь деньги-то после заявления банка о недостаче 335 р. доставлены через 4 месяца.

34. В. В. ПАЩЕНКО

26 сентября 1890. Озерки

Ну уж и доехал же я, дорогая моя! Прежде всего -- ветер: в городе он был совсем не заметен, а в поле просто измучил меня. Рвет прямо навстречу и не дает ни на минуту запахнуться в свою "шкуру". Приходится держать полы ее обеими руками, а это тоже невозможно: править надо. Потом -- дождь! Да ведь какой, -- как из желоба! От самой Гущиной до Овсяного Брода (это верст 9 или 10) поливал меня. Каково положение? За шею течет, с картуза ручьи, седло все мокрое! Бросил поводья, укутался кое-как и тащусь шагом. Смотрю -- впереди тащится чья-то карета четвернею. Кучера на козлах нету, сидит внутри. "Ну, думаю, значит один, без господ" и прямо подлетаю к дверце. "Пусти к себе -- целковый на водку!" Выглянул и ни слова! "Да что ты, оглох что ли, -- завопил я, -- видишь, каково мне. Пусти сейчас!.." Вдруг из-за него показывается шляпка. "Что вам угодно? Что вы кричите?" -- "Ах, Боже мой, pardon, pardon!" -- да как стригану в сторону, -- со стыда просто сгорел... Кое-как все-таки добрался, переоделся, умылся и стал слушать домашние новости. Оказывается, что мать было умерла от такой вести об Юлии1. Евгений плакал как ребенок! Да и нельзя было не верить. Рышков пришел к нам и стал всех уверять, что это неоспоримый слух. Успокоились только тогда, когда получили совершенно такую же телеграмму, как и я...

Сейчас пишу тебе полулежа. У меня болит голова, жар и т.п. Почувствовал среди ночи. Поднял голову -- голова тяжелая, сердце бьется, руки горят. Простудился немного... Ну да это ерунда. У нас в деревне доктор, некто Цвиленев2, и говорит, что это пустяки. На душе у меня все-таки хорошо, мой ангел, моя бесценная Варичка!.. Не забывай меня! Мне, знаешь, все-таки совершенно против воли кажется, что ты меня забудешь, кажется, все это пройдет "светлым сном". Право, я не фразирую, бесценная моя, когда говорю, что много раз, много ошибок пришлось испытать мне... И вот только это невольное сомнение затемняет грустью мое хорошее настроение. Но все-таки я счастлив! Ты, знаешь, изменилась за последние дни. Ты стала настоящею девушкою. А девушку я понимаю, как существо милое, нежное и любящее. Если б ты знала, как бы хотел сейчас целовать твои ручки! Вся красота, вся поэзия жизни охватывает меня в такие минуты... Помнишь, ты (у пианино) сказала: "к чему все это?" Я не понимаю этого. Жизнь есть любовь. Это известно было даже древним. И если ты согласна, что "жизнь для жизни нам дана", то как можешь отрицать, что любовь дана для любви? Это своего рода "искусство для искусства". Если ты искренно любишь меня (а я верю этому вполне), то согласишься со мною, согласишься не только умом, но и сердцем.

Но я даже думаю, что будем когда-нибудь спокойнее за свое положение. Впрочем, об этом поговорим при свидании.

Пока же -- целую тебя крепко-крепко!

Весь твой, глубоко и искренно

любящий, И. Бунин.

P.S. Так мы увидимся первого? Напиши, в чем же ты решила играть3.

26-го сент. 90 г.

35. В. В. ПАЩЕНКО

26 сентября 1890. Озерки

Вечер 26-го.

Нынче отправил тебе письмо и уже опять пишу. Хотелось бы без конца говорить с тобою, дорогая моя!

Все, что прощаясь ты мне говорила,

Снова твержу я в невольной тоске...

Путь одинок мой, дорога уныла...

Что-то в уютном твоем уголке?

Слышен ли смех? Догорают ли свечи?

Так же ль блистает твой взор, как вчера?

Те же милые, юные речи

Будут немолчно звучать до утра?

Кто там с тобой? Ты глядишь ли бесстрастно

Или забилося сердце в груди?..

Только б тебя полюбить не напрасно,

Только бы не было слез впереди!..

Только бы кончился день без печали,

Только бы вечер прошел веселей!

Только бы сны золотые летали

Над ненаглядной моей!..

В самом деле -- что-то ты сейчас поделываешь? Я больше лежу. Жар у меня усилился. С полчаса тому назад был такой сильный приступ, что я просто задыхался. От хины страшно звенит и шумит в голове. А мне это как-то нравится. Закроешь глаза, кажется, кто-то подошел близко-близко и что-то шепчет... Вообще странное состояние... К первому все-таки думаю поправиться. Ерунда! А на дворе -- света Божьего не видно! Снег валит, ветер, темнота. И это мне тоже нравится... Читаю Карлейля1, но мысли совсем о другом. Все о тебе, моя бесценная Варичка! Как бы хорошо, если бы ты сейчас была со мною, сидела здесь, около кровати! Милая, радость моя! Покойной ночи. Я, должно быть, не засну всю ночь и всю ночь буду думать о тебе.

Твой И. Бунин.

без 15 м. 10 ч.

36. Ю. А. БУНИНУ

29 сентября 1890. Орел

29 сентября.

Дорогой Юринька! Что же ты не ответил ничего на мое письмо или скорее целую повесть "моей любви"1? Ведь послал-то я ее еще в конце августа. О тебе просто ни слуху ни духу. Ни сам не едешь, не напишешь ничего.

Был я в Харькове у Бибиковой Анны Николаевны. Она теперь там в музыкальной школе. С банком еще до сих пор не устроились. Требует еще доплаты процентов Анне Николаевне. Тех 335 р., которых у нас недостаточно. Вскоре, может быть, продам стихи и приплачу2. Во всяком случае -- опасности никакой. Анна Ник<олаевна> роскошная девушка и нисколько не притесняет.

Видел в Харькове почти всех. Они гнали меня к тебе3, и я думал, да деньжонок было обмалковато. Они сказали, что ждут тебя в Харьков к 20 и потому Эм<мануил> Дм<итриевич>4 тебе так долго не писал.

У нас все, славу Богу, здоровы. Мама скучает. Приезжай, милый, если можно.

Напишу к тебе поподробнее, как получу от тебя письмо.

А пока -- прощай.

Горячо любящий тебя

И. Бунин.

Завтра уезжаю из Орла.

37. В. В. ПАЩЕНКО

6 октября 1890. Орел

6 октября 90 года.

Милая, бесценная Ляличка! Доехал я, как и следовало ожидать, вполне благополучно. Только оказалось, что поезд приходит в Орел без 10 м. одиннадцать, так что к почтовому, отходящему в половину первого, письмо мое, разумеется, попасть не могло. Значит, получишь письмо только послезавтра. Карточку посылаю1, но она, кажется, плоха, -- не похожа, по-моему, хотя все говорят противное... Фатоват я вышел. Правда? А потом -- эта идиотская бурка вовсе ни к селу ни к городу к сюртучку и белому галстуху. Карточка, где я с Б<орисом> П<етровичем>, еще хуже2.

Вчера мне в особенности почему-то было тяжело уезжать... Господи! Как я любил тебя, моя бесценная, мой ангел Ляличка!.. До боли любил!.. Люблю страшно-искренно и сейчас, но теперь улеглось это острое чувство разлуки.

Скажешь -- "манная каша?.." Что ж, называй если хочешь. Но я не изменю себя. Володенька3 говорит, что можно сильно любить, но не распускать себя. Так. Только что это значит "не распускать"? Чувство заглушать? Или скрывать его? Да и потом -- разве любить и отдаваться всему, что "она приносит с собою" -- значит быть бесцветностью, бесхарактерностью?.. Чушь! Напротив, я в такие минуты больше всего -- живу...

Напиши же мне, когда будешь играть, непременно. Хоть на минуту, хоть в театре только, погляжу тебя. А пока -- до свидания. Крепко -крепко целую тебя, моя бесценная, жизнь моя, Ляличка!

Весь твой И. Бунин.

P.S. Скажи Володе, что к Кашкину4 заходил -- "рустика"5 нету. Спрошу еще у Шемаева6.

38. Ю. А. БУНИНУ

28 октября 1890. Глотово

Ради Христа, прости, дорогой Юлинька, за мое молчание: все день ото дня собирался приехать.

Теперь порешил быть у тебя дней через 5-71. Поэтому не пишу ничего -- обо всем перетолкуем. Когда приеду -- дам телеграмму.

Твой И. Бунин.

Нельзя ли повидаться с Лизою? Когда поеду в Орел, дам телеграмму -- "сегодня", мол, и только извести тогда ее.

28 октября

1890 года,

с. Глотово.

39. Ю. А. БУНИНУ

16 ноября 1890. Орел

1890 г. 16-го ноября.

Милый Юринька!

Хотел к тебе приехать1, но <Орловск<ий> вестн<ик>" надул, не дал денег. Видел раза три Лизу. О подробностях она тебе, наверно, написала. Если хочешь, чтобы я приехал, пришли 10-15 р., если есть, конечно, а нету -- не надо. Извести (ради Бога) прямо по получении письма телеграммою из одного слова: "Пришлю" или "Нет". Орел, "Орловский вестник", Бунину.

Глубоко любящий тебя

И. Бунин.

40. А. Н. и Л. А.БУНИНЫМ

18 ноября 1890. Орел

1890 г. 18-го ноября.

Моя дорогая, ненаглядная папочка и мамочка!

Простите, что не писал к Вам до сих пор: вы ведь знаете, что я свинья, но свинья, которая все-таки ужасно любит вас...

Послезавтра еду к Юлию1; возвращусь, как он пишет, с ним недели через полторы.

Вполне жив и здоров.

Крепко целую Вас, дорогого быка -- Мусиньку2 и всех.

Глубоко любящий

И. Бунин.

41. Ю. А. БУНИНУ

10 декабря 1890. Орел

1890 г. 10-го декабря.

Дорогой Юринька!

Доехал, как и следовало ожидать, благополучно1. В Харькове пробыл до вечернего поезда. Оказалось, что вагоны почти пустые, так что я как лег в Харькове -- так и спал до последней станции перед Курском. В Харькове был у Воронцов, все ждут тебя и "добрые", и в особенности Вера. Видел Фанни, был у Марьи Конст<антиновны> и Бибиковой. У первой -- не оказалось Луи Блана2, а вторая -- очень весела и даже довольна, что ты прислал денег. Говорил, что деньги нельзя до 23-24 -- согласна. Вообще она больше всего занята пением со студентами и мальчишествует до бесконечно<сти>. Богом клянусь, что не вру ни слова. Бориса Петр<овича> я не застал: он в Калуге. Завтра, должно быть, приедет. Тогда напишу и о результате стихов. Остался в Орле (уеду только послезавтра)3, во-первых, поэтому, а, <во->вторых, -- помочь Надежд<е> Алек<сеевне> -- она положительно одна. Сотрудник -- Штандель4 -- попал третьего дня в острог: украл вместе с корректором платье в редакции, икону у хозяйки, где стоял корректор, и хотел удрать в Москву. На вокзале их поймали. Как видел ты из письма Бор<иса> Петр<овича>, они очень желают, чтобы я поступил к ним.

Лизу увижу, должно быть, завтра. О результатах этого свидания напишет тебе она.

Приезжай же, ради Бога. Дай тогда телеграмму в Елец.

Поцелуй дорогого Ив<ана> Васильев<ича>5 и Вл. Н. Всем -- поклон. Вспоминаю всех с добрым, светлым чувством, а обеды -- с умилением. Скажи им это.

Глубоко любящий тебя

Ив. Бунин.

По повестке -- получил. Это из " Наблюдателя "6.

Адрес Бибиковой: угол Кузнецкой и Подольской ул., дом Люсиной, А. Н. Биб<иковой>.

42. Ю. А. БУНИНУ

15 декабря 1890. Орел

Дорогой Юринька!

Видел раза четыре ("Пидгоряне", "Ой, не ходи Грыцю", "Черноморци", "Дай сердцю волю") Заньковецкую1 и не видал Лизу. Раза четыре выходил на плац -- все нету. Думаю даже послать ей записочку, потому что уеду 18-го: приехала Варя в Орел играть в драматическом кружке2...

Ну, брат, Заньковецкая! Три раза плакал от нее!..

Дня через два, может быть, вышлю деньги -- 50 р. Книжку мою3 порешил разослать бесплатным приложением при "Орлов<ском> вестнике". Ничего?

Прощай пока, дорогой Юринька! Я, брат, тут строчу -- нет конца, да все передовицы4. Они меня приглашают специально для этого. Числа с 10 января поступлю5.

Кое-что прилагаю6.

И. Бунин.

Передовиц не посылаю -- неинтересные: "Новое важное постановление Св. Синода", "Матери-страдалицы" (о устройстве родильного приюта в Орле) и т.д.

43. А. П. ЧЕХОВУ

Начало января 1891. Елец

Многоуважаемый

Антон Павлович!

Начинающие "писатели" имеют обыкновение ужасно надоедать различным редакторам, поэтам, беллетристам, более или менее известным, и очень многим другим с просьбами прочесть их произведения, сказать "беспристрастное" мнение и т.д. и т.д., -- я принадлежу к этим господам, сознаю, что подобные просьбы иногда просто даже нетактичны и невежливы и... все-таки предлагаю их. К гг. редакторам обращаться считаю, впрочем, излишним, почему -- понятно. Обратиться поэтому решился к какому-либо писателю. Так как Вы самый любимый мной из современ<ных> писателей и так как я слыхал от некоторых моих знакомых (харьковских), знающих Вас, что Вы простой и хороший человек, -- то "выбор" мой "пал" на Вас. К Вам я решился обратиться с следующей просьбой: если у Вас есть свободное время для того, чтобы хоть раз обратить внимание на произведения такого господина, как я, -- обратите, пожалуйста. Ответьте мне, ради Бога, могу ли когда-нибудь прислать Вам два или три моих (печатных) рассказа1 и прочтете ли Вы их когда-нибудь от нечего делать, чтобы сообщить мне несколько Ваших заключений. Простите меня за назойливость, глубокоуважаемый Антон Павлович, и будьте снисходительны к просьбе

искренно уважающего Вас

Ив. Бунина.

Адрес: "Елец, Орловск<ой> губ. Ивану Алексеевичу Бунину".

P.S. Стихи я печатал в "Неделе", "Северном вестнике" и еще кое-где, а рассказы в местной газете, в "Орл<овском> вест<нике>"2.

44. В. Е. ПАЩЕНКО

13 января 1891. Орел

Г. Орел

13 января 91 года.

Будьте добры, многоуважаемый Владимир Егорович, передайте, пожалуйста, прилагаемые карточки1: одну Володе (где я один снят), а другую тому, кто захочет взять (конечно, в Вашем семействе).

Искренно уважающий Вас

Ив. Бунин.

P.S. Всем поклон.

45. В. В. ПАЩЕНКО

17 января 1891. Орел

Орел

17 января 91 г.

Б<орис> П<етрович> письма, разумеется, не распечатал, а главное, отчего ты не написала до востребования? Мне кажется, милая, что ты просто не хотела мне писать иного письма, а до востребования пришлось бы написать не так официально... Впрочем, прости меня: может быть, что я несу чепуху... Твое письмо привело меня в несколько невеселое настроение: в Елец я не должен ехать, хотя и вполне могу, потому что чем-то напорчу Мещеринову1, 25 приедешь с мамою 2... Нечего сказать!.. Да, впрочем, и не 25-го, а после 25-го! Это когда же? Это, наверно, дней через 10-15 после него. Невесело!.. Одно хотя бы: письма твои. Но я не настолько самоуверен, чтобы на самом деле ждать их. Впрочем, не подумай, милая, что я и на почту не буду ходить. Почему это <2 нрзб> (Здесь письмо дефектно.). Разве на почте могут знать, что это мне письмо от тебя?.. Кстати, по какой-то "ассоциации идей" мне сейчас пришла в голову та история -- насчет того, будто бы я болтал и рассказывал, что женюсь на тебе. Ну кому я мог говорить? Не говорил, не говорил и не говорил! -- в особенности странно, что будто кому-то из знакомых!..

Впрочем, все это пустяки. Перечитал и понял это.

Я, милая, опять повесил нос...

Уехал я в тот же день3, или лучше -- в ту же ночь. С самых первых верст у меня заныло сердце... Не смейся, драгоценная моя, что это повторяется почти в каждом письме. Ляличка! Ведь я люблю! Ты говорила мне, что за последнее время я изменился, изменился к худшему, стал будто бы меньше любить тебя: Неправда! Говорю тем более уверенно, что в эти дни особенно сознал это. По целым дням и ночам, во сне, как живая стоит предо мною моя ненаглядная девочка!.. Не смущайся, бесценная, милая Варенька, что последняя фраза звучит несколько непросто! -- дорогая моя! я в таком настроении, что сказал бы еще многое, если бы не боялся, что подумаешь, что я фразирую и стараюсь только покрасивей выразиться. Как я любил тебя, когда ехал, в ту ночь. Что за ночь была! и какой хороший оттенок она придавала моему чувству... Настоящая зимняя -- голубая и поразительно светлая ночь!.. Знаешь, что мне думалось, когда поезд шел мимо переезда на Воргол, где именье-то, кажется, Черникинское? Мне, право, неловко немного, но скажу: мне думалось: "Как бы я был счастлив, если бы эта усадьба <нрзб> (Здесь письмо дефектно.), красивая и живописная, была бы, напр., моя, и мы жили бы там с Варенькой! Здорово было бы погулять ночью такою светлою, морозною, когда огни в окнах кажутся золотыми, каждый звук отдается в лесу, наполненном лунным светом, и каждая легкая тень видна далеко, как нарисованная, под голубым ночным небом"... Э, да что! Ведь скажешь, сентиментальничаю... Впрочем, нет, если любишь еще, не скажешь...

А на другой день и после как мне было грустно! Вот когда я искренно понимал, как мне будет тяжело, если ты хоть немного забудешь меня. О, моя бесценная, дорогая моя, жизнь моя, Варенька! Не делай этого, постарайся не делать этого! Хоть бы слово твое услышать! Как я ни стараюсь разубедить себя, что мы вовсе не навсегда расстались -- ничего не поделаю. Деточка! не заподозри ты, ради Христа, прошу тебя, что и сейчас-то я преувеличиваю!..

По вечерам в особенности... Неужели ты сама не испытывала этих минут, когда так грустно и хорошо, когда, по выражению Гейне, "всю душу обвевает и уносит куда-то мучительное счастье молодости и любви"4? Ощущение такое бывает, когда, напр., слушаешь чудную, грустную музыку!..

Варенька! Бесценная! подумай о нашем будущем. Реши определенно, будешь ли ты моею женою. Я бы, как собака, работал, что<бы> ты была покойна, чтобы ты любила меня!.. Милая, бесценная моя! Как бы я хотел обнять тебя! Не глумись, Варюшечка, над моими "излияниями". Право, искренно.

С Б<орисом> П<етровичем> пока еще очень тихо, хотя работой меня заваливают уже. Кругом, напр., голова пошла, когда пришлось, напр., составлять статью о мукомольном деле (!), в котором я понимаю столько же, сколько свинья в апельсинах; а потом "крестьянские кредиты", а потом "народные чтения", "садоводство"5 и т.д. А дневники6! Черт ногу сломает! Посылали уже в думу, так что был в театре только раз, вчера. Заметка о нем в 17 No7.

Но служить, думаю, можно и буду.

Ну так как же? Приедешь? Напишешь? Пиши на "Бардино". Числа 20-го я хочу съездить в деревню.

Н а п и ш и!8

Получила карточку?

Поедешь к Турбиным9?

Целую тебя крепко, до боли крепко.

Весь твой И. Бунин.

46. В. В. ПАЩЕНКО

17 января 1891. Орел

Вернувшись с "Горя от ума" --

следствием чего разговариваю стих<ами>.

17 января

около 12 ч. н<очи>

Голубчик Ляличка! Позволишь мне чуть-чуть

Посплетничать?.. Ей-богу, удивленье! --

Тут (Первоначально: теперь.) новая чета подверглася "глумленью",--

Уж Травиной1 теперь нас нечем упрекнуть

Представь -- воочию у нас свершилось чудо!

Сама теперь сидит по целым вечерам

Запершись наверху... где, если помнишь, нам

Бывало тоже ведь не худо...

Да не одна! -- Все Померанцев с ней!

Он с каждым днем все чаще и смелей

После обеда к "нам" (!) заходит

Уходит вечером (Зачеркнуто: А вечером уйдет.) туда, где "потеплей" (*)

И глаз не сводит!

Она... я не могу сказать

И не настолько я скотина,

Чтоб, что-нибудь решиться утверждать

Или лукаво намекать,

Какая этому причина,

А только думаю, что тут

Не о погоде речь ведут!..

К тому ж -- история!.. На днях

(Я говорю уже серьезно)

Наш Померанцев весь в слезах (**)

Явился ночью уже поздно

И прямо к "Борьке"2... Тот сидит

И, всей коротенькой качаяся фигурой,

Спокойно дремлет с корректурой...

Вдруг Померанцев тормошит:

-- "Борис Петрович! ради Бога!..",

"Что, что? Вас черт сам не поймет".

-- "Она... послушайте ж немного!..

Она кричит: " найду исход!"

"Что за исход? И кто она?"

-- "Ах, Боже мой! -- да Травина

Мы с ней в театре толковали...

Она сначала ничего была...

Потом... мы говорить начали...

Ну... и расплакалась, вскочила и ушла!

Мне, говорит, найти исход придется"... (***)

(* Холод у нас опять ужасный.

** Не думай, что для рифмы сказал.

*** Импровизация к черту! Не рад, что затеял... Ведь это наслушавшись стихотв<орного> говора в "Горе от ума".)

В самом деле, Варенька, история! Все это -- факт! Сидят по целым вечерам вместе, потом этот "исход"! Какой исход и из чего исход -- мы определенно не знаем, но, по словам Померанцева, она могла отравиться. Определенно он тоже ничего не сказал, а на утро даже и заминал об этом разговор. Она же стала страшно хмурая, раздражается до слез самыми пустяками и т.д. Бог их знает что! Думаем только, что что-то вроде начала любви.

Прости мне, драгоценная моя, это сообщение. Помни, что не глумлюсь и говорю тебе это как человеку, с которым всем хочется поделиться.

Впрочем, об этом будет...

О чем же еще? Работаю и, к моему удивлению, не ленюсь. Борис Петрович пока страшно дружественен. Нового тут, кроме рассказанной истории -- ничего. Ведь ты знаешь, как поразительно однообразна редакционная жизнь. Да! Театральное искусство процветает! Каждый день рисую на громадных картонах декорации, печатаются афиши, напр., следующего содержания:

Театр.

Вокруг Света3

Мужик -- Васильев4

Девочка -- Черногорский

Барин -- Черепанов5.

Роль девочки играет Вадя под таким подходящим псевдонимом! Каждый вечер просто стон стоит в столовой!.. Что же касается нашего "театра взрослых", то в нем теперь совсем недурно: как ты уже видела, наверно, из моих "дневников"6, Рощин-Инсаров играет превосходно7. Послезавтра первый спектакль Иванова-Козельского 8. Этот пробудет долго... Люблю тебя по-прежнему и скучаю минутами страшно... Варюша! Милая! Думаешь ты сейчас обо мне? Нет, должно быть... Если бы можно было, чтобы каждая моя мысль, каждое ощущение долетали до тебя!

Людские так грубы слова,--

Не скажешь -- лишь сердце измучишь!..9

Варюшечка! бесценная! Невесело мне!..

Весь, ей-богу, весь твой

И. Бунин.

47. Ю. А. БУНИНУ

Начало февраля 1891. Орел

Милый братка!

Места я еще не нашел. Поставил объявление, ходил в Статистическое бюро к заведующему -- Евдокимову1, -- он сказал, что теперь он не может дать мне работы, но что в марте, вероятно, даст, так чтобы я приготовил бумаги. Объявление еще не принесло результатов. Затем есть еще надежда на корректорство: в типографии Зайцевой2 служит корректором один молодой еврей, некто Цадиков, знакомый мне и Варе. Она встретила его недавно и он сообщил ей, что вскоре уезжает, так что его место будет свободно. Сейчас я иду к его родным и узнаю окончательно. Все-таки плохо дело!..

У меня гвоздем сидит в голове неисполнимая мечта: Над<ежда> Ал<ексеевна> сообщила мне, что продается за 1200 рублей право на издание "Смоленского вестника"3 и уговаривает меня поехать в Смоленск, узнать об этом окончательно, узнать, не найдется ли два компаньона-пайщика и затем искать 400 рублей. "Я, -- говорит она, -- знаю, что дела "Смоленского вестника" не особенно плохи, так что Вы могли бы в скором времени отделаться от компаньонов"... Только где же я могу достать эти 400-600 рублей?.. Не думаю, что это ерунда: ведь это дало бы мне и дело хорошее, любимое, интересное и обеспеченное более или менее положение, -- словом, моя бы жизнь обновилась! И никто, никто не поможет! Неужто я до сих пор мальчик, неужто я так глуп, что мне нельзя ничего доверить и можно только ожидать, что я способен только шарлатанить? Упрекают меня, что я бездельник, что я шарлатан и т.д. А упрекать-то было бы хорошо тогда, когда мне кто-нибудь помог, поставил мало-мальски на дорогу... Вот если бы и тогда я оказался шарлатаном и мальчишкой -- тогда дело другое!

Умоляю тебя -- подумай об этом, напиши что-нибудь по этому поводу мне, посоветуй!..

Я перешел на другую квартиру. Плачу теперь за комнату, за обеды и ужин 16 рублей. Остальное все -- чай, керосин, прачка -- мое. Такая цена мне лучше: без чая-то можно посидеть. Адреса дома еще не знаю, знаю только, что живу на Введенской4... Поэтому пиши ( поскорее!) на библиотеку "Орловского вестника", на мое имя.

48. Ю. А. БУНИНУ

Середина февраля 1891. Орел

Места я, Юринька, пока не нашел никакого. Надежда на корректорство лопнула. Ходил я к Потемкину1 некоему, который состоит начальником Витебского управления, и просил места. Сказал, что может быть... подумает... Не знаю, что делать.

А тут еще такая история, что хоть на осину! Буквально волосы дыбом становятся! Дело в том, что, как ты знаешь, я имел глупость... или даже, если хочешь, подлость заложить у братьев Захаровых двое часов (и стоят-то всего новые -- обои -- 15-18 рублей). Часы пропали... и вот вчера получаю опять открытое письмо: "Г. Орел. Ред. "Орловского вестника", для передачи Ивану Алексеевичу Бунину. Прошу Ивана Алексеевича Бунина возвратить нам взятые у меня и у брата Валерия двое часов, взятые обманом, или, если они заложены, прислать квитанции. Егор Захаров".

Каково? Что делать? Господи! Да неужто вы, господа, только ругать меня способны целый век? Ей-богу, пожалеть можно!..

Пришли мне, если можешь, 2-3 рубля. Буду глубоко благодарен. Адрес для письма на библиотеку "Орловского вестника"... Прощай.

Глубоко любящий тебя

И. Бунин.

P.S. Смотри, не напиши Варе о часах. Она считает, что это -- ложь, только выходка с целью опозорить меня.

Пиши, ради Бога! (Приписано в начале письма.)

49. В. В. ПАЩЕНКО

2 марта 1891. Орел

Вечер 2-го марта.

Был у мамы1. Приехал раньше и дожидался ее. Когда же она вернулась и пошла в свою комнату, я догнал ее и попросил позволить сказать с нею хотя несколько слов. "О чем это еще?" -- спросила она сперва сухо и недовольно; но потом, когда увидала, что я действительно пришел измученный, как собака, переменилась. Говорили мы очень долго, часов около 2-х без перерыва. Она главным образом упирала на то, что я не сказал ей о происшедшем сразу2, говорила, что хотя и не считает меня за нечестного человека, но все-таки не может относиться ко мне вполне по-прежнему и в конце концов сказала, что я должен навеки забыть этот момент, бывать у вас в доме хотя бы даже из-за того, чтобы внезапным разрывом не дать повода к различным толкам, и главное, -- относиться к тебе чисто по-дружески и подальше. Я силою обстоятельств принужденный со всем соглашаться, вполне согласился и с этим и ушел от нее как человек близкий более или менее для нее. Она даже в конце советовала мне заниматься получше, давала советы... После прощанья мы оба искали пить воды ( видишь -- как мирно ), но не нашли и расстались. Не знаю, действительно ли она теперь настроена против меня мирно или это только, с позволения сказать, маневр: она хочет убедить нас, что это действительно одна глупость, хочет своим спокойствием показать, что она беспристрастна и сделать нас действительно далекими... Между прочим, говорила, чтобы я отнюдь не искал свиданий с тобою -- ну встретимся когда-нибудь и ладно, -- можем быть дружны, можем говорить, но только в том случае, если оба поручимся, что сумеем удержать в себе порывы хотя бы на маленькую интимность. О том, что я могу рассчитывать -- жениться на тебе хотя когда-нибудь -- ни слова. Она говорит, что вполне убедила тебя; ты согласилась с ней, что действительно и думать нечего о нашей женитьбе: во-первых, говорит, что могут сказать добрые люди, когда узнают, что Пащенко выдали свою дочь за "мальчика" без всяких средств, без положения? во-вторых, ты не любишь, не можешь меня любить, потому что я был в твоих глазах всегда все-таки мальчик, далеко неровня тебе и т.д. Так ли все это -- вопрос щекотливый и его лучше следует оставить втуне. Ну мальчик, ну глуповат, ну неровня -- что же делать?..

Не могу надеяться, чтобы ты думала обо мне таким образом прежде, но не могу не сомневаться, что теперь ты думаешь так: мама говорит, что она "открыла" тебе глаза и ты вполне согласилась. Да ты если и не вполне согласилась, то согласилась отчасти: ты решила порвать со мной почти все, стать для меня не моею милою, а только хорошею знакомою. Неужели это возможно при любви? Неужели возможно для этой любви, чтобы она никогда не выразилась в ласке, в близости, в счастье поцелуя?.. Не думай, что я могу разлюбить тебя от этого, но мне крайне, крайне тяжело лишиться если не всего, то многого. Избави тебя Бог думать, чтобы я позволил себе требовать или просить тебя против твоего желания быть со мною не только близкою знакомою, но и моею милою. Но, повторяю, не могу же я не тосковать об потере этого, не могу быть спокойным и радостным, когда у меня отрывают частичку моего сердца. И неужели это не одиночество -- не видеть тебя, знать, что меня никто не осчастливит ласкою, знать, что я буду должен по целым месяцам или хоть неделям работать, быть вечно одному и видать тебя только редко-редко, да и то при всех, не сказать тебе прежнего слова?..

Не думай, что я хочу вызвать сожаление: избави меня Бог!.. Я прежде тебя говорил, говорил не раз, что мог бы тебя любить, даже зная, что ты меня не любишь так, как я. Но подумай -- как могу я отказаться теперь от счастия, которое уже я узнал, которое стало для меня необходимостью, -- как могу я отказаться спокойно? Если ты меня любишь, ты поймешь, что даже любя, любя искренно, считая за счастие даже симпатию любимого человека, нельзя не мучиться о потере того, что уже было. Закатывается, деточка, мое солнце! Должно быть, это был сон...

Я заснул -- глубок был сон целебный

И прекрасно было сновиденье...

Смолкли жизни темные угрозы...

Снилось мне... Не помню, что мне снилось,

Но в глазах дрожали счастья слезы

И в груди желанье счастья билось...

А ведь может быть и хуже: постепенно охлаждая себя ко мне, стараясь быть все более и более далеко от меня, ты можешь убить чувство. Время все может убить, в особенности при старании...

Поверь, что как я ни буду мучиться, как я ни буду томиться страшным одиночеством, я не надоем тебе. Вот уж началось: может быть, у меня сейчас сердце разрывается -- да, разрывается!, может быть, я плачу, как мальчишка, я уж пересиливаю себя, я уже переношу тягость не видать тебя, когда мог бы...

Нуда будет... всего, деточка, не расскажешь да, ей-богу, и возможности нет!