При солнечномъ свѣтѣ.
-- Роанъ! Роанъ! Развѣ ты меня не слышишь? Пора идти. Пойдемъ, пойдемъ! Мнѣ страшно смотрѣть внизъ на тебя. Иди на верхъ, Роанъ!
Произносившій эти слова голосъ терялся въ голубомъ пространствѣ, среди смутнаго шелеста крыльевъ и неяснаго щебета только что родившихся дѣтенышей морскихъ птицъ; а внизу на разстояніи тысячи футъ, на синемъ морѣ, омывавшемъ кроваво-красные, гранитные утесы, раздавался ясно, но не сильно; отвѣтный человѣческій крикъ.
Вдали на горизонтѣ водяной поверхности садилось солнце, и его послѣдніе золотые лучи живо освѣщали изрѣзанные разсѣлинами и расколотые бурями утесы Бретонскаго берега, зажигая огнемъ обнаженный камень на вершинѣ, превращая грубую траву въ блестящіе изумруды, окружая золотистой мглой желтые цвѣты нависшаго надъ пропастью дикаго терна и заливая ослѣпляющимъ сіяніемъ выдающуюся скалу, на концѣ которой была привязана веревка.
На самомъ краю этой скалы, подъ лучами заходящаго солнца, стояла молодая дѣвушка, громко кричавшая тому, кто невидимо висѣлъ въ пространствѣ.
Солнечный свѣтъ прямо падалъ на ея лице, такъ что она невольно жмурилась, а нѣжное дуновеніе моря лобызало вѣки ея ослѣпленныхъ глазъ.
Судя по ея сильно загорѣлому цвѣту лица, ее можно было принять за цыганку, но такія смуглыя лица, какъ у нея, часто встрѣчаются среди женщинъ кельтической расы на Бретонскомъ берегу, а ея большіе глаза были не цыгански-черные, а эѳирно-сѣрые, того таинственнаго цвѣта, который придаетъ имъ небесную мягкость, когда они дышатъ радостью и любовью, а могильный мракъ, когда выражаютъ гнѣвъ и ревность; дѣйствительно, смотря долго на такіе глаза, получаешь впечатлѣніе невѣдомой дотолѣ глубины страсти, гордыни и самообладанія. Молодая дѣвушка была высокаго роста, статная, хотя нѣсколько худощавая, съ маленькими ручками и ножками, такъ что еслибъ ея щеки были не такъ розовы, руки побѣлѣе, а поступь менѣе эластична, то она могла бы быть рожденной аристократкой.
Въ этотъ самый день, восемнадцать лѣтъ тому назадъ ея отецъ, вернувшись на зарѣ въ маленькое рыбачье селеніе съ громаднѣйшимъ въ тотъ сезонъ уловомъ, радостно узналъ, что Пресвятая Дѣва подарила ему послѣ трехъ сыновей давно желанную дѣвочку, которая доселѣ сохранила невинную красоту дѣтства. Она уже кажется женщиной, не переставая быть ребенкомъ, и солнце, играющее въ эту минуту на щекахъ всѣхъ молодыхъ дѣвушекъ на сто миль вокругъ по Бретонскому берегу, не освѣщаетъ болѣе прелестнаго существа.
Подобно легендарной королевѣ Бертѣ, она держала въ рукахъ прялку, но никакая королевская одежда, какъ бы она ни была роскошна, не могла къ ней болѣе идти, чѣмъ строгій, но живописный костюмъ Бретонской поселянки, состоящій изъ скромнаго бѣлаго чепца, синяго платья съ красной каймой, хорошенькаго передника съ затканными цвѣтами, граціознаго корсажа, украшеннаго четками, и деревянныхъ башмаковъ.
-- Роанъ, Роанъ!
Снова раздается ея голосъ, похожій на щебетъ птицы, и снова онъ замираетъ въ голубомъ пространствѣ.
Молодая дѣвушка положила свою прялку подлѣ виднѣвшихся на сосѣднемъ камнѣ деревянныхъ башмаковъ и широкой поярковой шляпы, легла на землю, припавъ лицемъ къ самому краю утеса, и, взявшись рукою за опускавшуюся въ бездну веревку, посмотрѣла внизъ.
Висѣвшая въ пространствѣ фигура почувствовала ея прикосновеніе къ веревкѣ, и сіяющее лице посмотрѣло на нее съ улыбкой.
Съ минуту она видѣла подъ собой эту фигуру, окруженную цѣлой стаей морскихъ птицъ, а далѣе внизу бѣлѣлъ берегъ, и сверкала зеркальная поверхность моря. Но потомъ голова у нея закружилась, и, вскрикнувъ, она закрыла глаза. Громкій звучный смѣхъ долетѣлъ до нея и придалъ ей бодрости. Она снова посмотрѣла внизъ.
Какая глубина! Она теперь видитъ все чисто и ясно, но ея глаза останавливаются не на красныхъ рифахъ и гранитныхъ скалахъ, усѣянныхъ узорчатыми водяными папоротниками, не на одинокой Герландской Иглѣ, громадномъ, мѣловомъ монолитѣ, возвышающемся надъ морскими волнами, не на обнаженныхъ утесахъ, усѣянныхъ чайками, отдыхающими отъ долгой дневной рыбной ловли, не на тюленяхъ, лѣниво плавающихъ въ темныхъ заводяхъ у подножія скалъ, не на рыбачьей лодкѣ, тихо уходящей въ море съ медленно убывающимъ отливомъ. Всю эту картину она обнимаетъ быстрымъ взглядомъ, но ея черты тотчасъ исчезаютъ, и передъ нею виднѣется только ловкая фигура юноши, который то съ быстротою козы перепрыгиваетъ съ одной скалы на другую, то какъ бы плаваетъ въ воздухѣ, придерживаясь за веревку. Онъ энергично работаетъ ногами и руками, занятый сборомъ птичьихъ яицъ. Вокругъ него кружатся и вьются безконечные ряды птицъ, наполняя воздухъ такой шумной, безпокойной сумятицей, что менѣе опытный птицеловъ сразу потерялъ бы голову. Онъ не обращаетъ никакого вниманія даже на гнѣвно-бросающихся на него самокъ, неудачно старающихся заклевать его босыя ноги. Вообще онъ какъ бы не сознаетъ грозящихъ ему опасностей и весело смѣется, словно его занятіе тѣмъ забавнѣе, чѣмъ болѣе представляется опаснымъ.
Нельзя смотрѣть безъ волненія на его живыя, быстрыя движенія среди пустаго пространства, надъ которымъ свѣтитъ солнце, и подъ которымъ сверкаетъ море. Голова его обнажена; волоса, золотисто-русые, падаютъ на его плеча и по временамъ опускаются на глаза, причемъ онъ откидываетъ ихъ назадъ поспѣшнымъ движеніемъ своей львиной головы. Все въ немъ напоминаетъ этого царя животныхъ, не только голова и шея, но и глаза, которые, даже сверкая, какъ въ настоящую минуту, поражаютъ страннымъ, устремленнымъ куда-то далеко, мечтательнымъ взглядомъ. Онъ также ловокъ, какъ силенъ, и вся его фигура отличается геркулесовскими размѣрами; не даромъ онъ принадлежитъ къ семьѣ Гвенферновъ, а на памяти людей ни одинъ Гвенфернъ не былъ ниже шести футовъ. Совершенно обнаженный и окаменѣлый, онъ могъ бы служить статуей Геракла, такъ онъ былъ великъ, строенъ и мускулистъ. Но даже въ теперешней его одеждѣ -- темно-синей рубашкѣ съ открытымъ воротомъ, пестромъ кушакѣ и синихъ шароварахъ, подвязанныхъ надъ колѣнками красной лентой, онъ кажется достаточнымъ геркулесомъ. Энергично занимаясь своимъ дѣломъ, онъ уже почти наполнилъ темными, землянистаго цвѣта яицами, прикрѣпленную къ его кушаку сѣтку.
Солнце близится къ закату, и его лучи, ударяя на красноватые утесы, ослѣпляютъ глаза, но птицеловъ смѣло смотритъ на верхъ, на смуглое лицо молодой дѣвушки, которое виднѣется надъ нимъ среди бѣлоснѣжной стаи птицъ.
-- Роанъ, Роанъ!-- снова раздается ея крикъ.
Онъ машетъ своей палкой птицелова и съ улыбкой приготовляется къ возвращенію на утесъ.
-- Иду, иду, Марселла!-- отвѣчаетъ онъ.
И онъ медленно подымается съ помощью веревки, крючка своей палки и ногъ, которыми онъ ловко хватается за выдающіяся оконечности утеса. По временамъ камни обрываются подъ его тяжестью, и тогда онъ на минуту виситъ на воздухѣ, поддерживаемый лишь веревкой; но если онъ въ эти моменты какъ бы блѣднѣетъ, то не отъ страха, а благодаря напряженнымъ усиліямъ, заставляющимъ его быстрѣе переводить дыханіе. Голова у него не кружится, спокойный взглядъ его синихъ глазъ хладнокровно устремленъ то вверхъ, то внизъ, и онъ знаетъ каждую разсѣлину, каждый выступающій уголъ береговыхъ утесовъ. Онъ движется медленно, но, все-таки, черезъ нѣсколько минутъ кружившіяся вокругъ него, какъ снѣжинки, птицы находятся не надъ нимъ, а подъ нимъ; наконецъ онъ достигаетъ вершины утеса, захватывается колѣнками за его край и выскакиваетъ на зеленую траву подлѣ самой молодой дѣвушки.
Теперь передъ нимъ открывается вся окрестная панорама. На пурпурномъ небѣ рельефно выступаютъ покрытыя зелеными пастбищами горы, только что спаханныя поля и купы деревьевъ, сквозь листву которыхъ выднѣются гнѣздящіяся другъ подлѣ друга фермы. Но онъ смотритъ только на одно смуглое лице и на одни блестящіе глаза, которые съ любовью устремлены на него.
-- Зачѣмъ ты такой смѣльчакъ, Роанъ?-- произноситъ она мягкимъ бретонскимъ акцентомъ: -- страшно подумать, еслибъ веревка оборвалась, или у тебя закружилась голова; Гильдъ и Хоэль говорятъ, что ты всегда дѣлаешь глупости. Нельзя человѣку лазить по Герландскому утесу.