Рахиль плачетъ о своихъ дѣтяхъ.
Патеръ Роланъ шелъ, переваливаясь со стороны на сторону, грудью и животомъ впередъ; ноги у него были короткія и толстыя, а руки длинныя, мускулистыя. Хотя все его объемистое тѣло было покрыто значительнымъ слоемъ жира, но онъ далеко не былъ сибаритомъ и могъ бѣгать, прыгать и драться на кулачкахъ не хуже любаго молодца въ Кромлэ. Лице его до того загорѣло отъ солнца и вѣтра, что приняло цвѣтъ краснаго дерева, а черные глаза блестѣли, какъ угли; ротъ же отличался вмѣстѣ твердымъ и веселымъ выраженіемъ. На ходу онъ казался въ своей поношенной рясѣ, широко обхватывавшей его дородную фигуру на коротенькихъ ногахъ, въ черныхъ чулкахъ и башмакахъ, какимъ-то чудовищнымъ воробьемъ.
Дѣйствительно онъ обладалъ двумя свойствами воробья: чрезвычайнымъ терпѣніемъ и добродушной сварливостью. Его жизнь была тяжелая и подвергала его немалымъ опасностямъ. Онъ вставалъ съ утренней зарей, хотя, по правдѣ сказать, часто ложился съ вечерней зарей. Онъ жилъ въ убогой хижинѣ и во всякое время, во всякую непогоду отправлялся для совершенія духовныхъ требъ; онъ ѣлъ очень плохо и, что было ему гораздо чувствительнѣе, не могъ утѣшать себя хорошими напитками, такъ какъ онъ былъ веселымъ собесѣдникомъ и любилъ хорошо выпить. Про него разсказывали, что еслибъ неожиданно земля опустѣла, и онъ остался бы на ней вдвоемъ съ дьяволомъ, то сталъ бы весело болтать и пить съ врагомъ человѣческаго рода. Въ сущности, онъ не питалъ ни къ кому дурныхъ чувствъ, ни къ дьяволу, ни даже къ Бонапарту.
Онъ съ недавняго времени былъ патеромъ въ Кромлэ и замѣнилъ того аббата, который такъ неудачно воспитывалъ для духовной карьеры Роана Гвенферна; но онъ былъ уроженцемъ этой мѣстности и зналъ всѣ утесы, всѣ хижины на Бретонскомъ берегу. По той же причинѣ онъ говорилъ на мѣстномъ бретонскомъ нарѣчіи и съ туземнымъ акцентомъ произносилъ утонченныя французскія фразы.
Патеръ Роланъ благополучно пережилъ революцію; онъ не былъ человѣкомъ "идей" и машинально исполнялъ свои обязанности относительно причастія, крещенія, брака и похоронъ, заботясь лишь о получаемой за это денежной платѣ. Великія фигуры современной исторіи казались ему издали чуждыми титанами, и онъ вовсе не интересовался ими. Онъ не принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые стремятся къ мученическому вѣнцу, и всѣмъ своимъ прихожанамъ совѣтывалъ быть терпѣливымъ, вдоволь болтать и умѣренно пить. Однимъ словомъ, это былъ настоящій веселый поселянинъ, котораго взяли съ поля, научили на столько латыни, что онъ умѣлъ приводить классическіе тексты, и посвятили въ патеры.
Выйдя изъ дверей церкви, онъ протянулъ руку учителю Арфолю и любезно кивнулъ головой Роану. Онъ всегда добродушно здоровался со всѣми: легитимистами, бонапартистами и республиканцами, а всѣмъ извѣстное пристрастье учителя Арфоля къ "правамъ человѣка" нимало не отталкивало патера отъ него. Онъ смотрѣлъ враждебно только на тѣхъ прихожанъ, которые не платили ему вовсе, или сокращали слѣдуемую ему плату за духовныя требы. Впрочемъ, онъ не былъ низкимъ, корыстнымъ человѣкомъ, а только принципіально требовалъ того, на что имѣлъ право, и, получивъ свои деньги, часто превращалъ ихъ въ хлѣбъ, вино или водку, которыми щедро дѣлился съ бѣдными и больными.
-- Здравствуйте, учитель Арфоль,-- сказалъ онъ весело:-- давненько васъ не видать въ Кромлэ. Ужъ я и забылъ, когда мы съ вами пили стаканчикъ, или курили трубку. Гдѣ вы были? Что вы дѣлали?
И лице его сіяло удовольствіемъ.
Учитель Арфоль учтиво отвѣчалъ на привѣтствіе патера, и они пошли рядомъ въ сопровожденіи Роана.
-- Ну, что-жъ новаго?-- продолжалъ патеръ.
-- Нѣтъ ничего, все старое,-- отвѣчалъ учитель, грустно качая головой:-- красная кровь льется на поляхъ брани, а черный крепъ заволакиваетъ всѣ страны. Я не думаю, что это можетъ долго продлиться; свѣту надоѣло терпѣть.
-- Гм!-- промолвилъ патеръ, очищая пальцемъ свою трубку:-- весь свѣтъ, кажется, перевернулся ногами къ верху.
То, что происходило на свѣтѣ, казалось добродушному патеру болѣе страннымъ, чѣмъ страшнымъ. Онъ столько видѣлъ ужасовъ, что ни они, ни война не пугали его и не возбуждали въ немъ отвращенія. Въ глубинѣ своего сердца онъ по обязанности предпочиталъ бѣлое знамя трехцвѣтному, но ни за что не побудилъ бы никого пожертвовать своей жизнью за первое. По его мнѣнію, самая лучшая и приличная смерть для человѣка была въ своей постели, послѣ исповѣди и причастія. Это не мѣшало ему, однако, считать войну неизбѣжнымъ элементомъ человѣческой натуры, и онъ не осуждалъ тѣхъ, которые поощряли кровопролитье.
-- Я вамъ разскажу одинъ случай, который доказываетъ, что конецъ близокъ,-- продолжалъ учитель: -- однажды въ большомъ селеніи я вошелъ въ хижину женщины, которая потеряла двухъ сыновей въ послѣднюю войну и мужа за недѣлю до моего посѣщенія...
-- Упокой Господи его душу,-- перебилъ его патеръ крестясь.
-- Она сидѣла на скамейкѣ передъ топившейся печкой, и ея глаза, устремленные въ огонь, дико блуждали, словно она сошла съ ума. Я дотронулся до нея, но она не пошевелилась; я заговорилъ съ нею, но она не слышала моего голоса. Съ большимъ трудомъ я заставилъ ее очнуться. Тогда она машинально встала, накрыла столъ и поставила кушанье и вино, а потомъ снова сѣла къ огню. Я тутъ замѣтилъ впервые, что ея волосы были совершенно сѣдые, хотя она не была стара. Утоливъ свой голодъ и жажду, я сталъ разговаривать съ ней. Теперь она меня слушала, и когда я ей сказалъ, что былъ странствующимъ учителемъ и искалъ учениковъ, то она спросила, пристально смотря на меня: "А чему вы можете учить?". Я отвѣчалъ, что могу учить ея дѣтей грамотѣ: "Пойдите и найдите ихъ,-- воскликнула она съ дикимъ смѣхомъ, указывая на дверь:-- а когда вы ихъ отыщите въ могилѣ подъ снѣгомъ, то вернитесь назадъ и научите меня проклинать того, кто убилъ ихъ. О мои бѣдныя, бѣдныя дѣти!". Она бросилась на колѣни, громко зарыдала и въ отчаяніи стала рвать на себѣ волосы. Сердце у меня надрывалось, и зная, что ничто ея не утѣшитъ, я тихо удалился.
-- Это ужасно, это ужасно,-- произнесъ патеръ, болѣе чтобъ, поддержать разговоръ, чѣмъ отъ искренняго сочувствія.
-- И это повторяется въ тысячахъ и тысячахъ домахъ. Всѣ эти проклятья достигаютъ до Бога. Неужели Онъ ихъ не услышитъ!
-- Тише, тише,-- промолвилъ патеръ, съ безпокойствомъ озираясь кругомъ:-- васъ могутъ услышать.
-- Мнѣ все равно,-- воскликнулъ учитель:-- можетъ быть, Наполеонъ великій тактикъ, великій артиллеристъ и великій воинъ, но онъ не великій человѣкъ, потому что у него нѣтъ сердца. Помните мои слова, патеръ: это начало конца. Вашъ Богъ идетъ противъ Наполеона и Богъ побѣдитъ.
Патеръ ничего не отвѣчалъ. Времена были тяжелыя, слова учителя грозили навлечь непріятность даже на тѣхъ, которые ихъ слушали.
-- Конечно,-- промолвилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія:-- хорошо было бы, еслибъ императоръ могъ дать намъ миръ.
-- А развѣ онъ не можетъ?-- рѣзко спросилъ учитель.
-- Весь свѣтъ противъ Франціи.
-- Нѣтъ, все человѣчество противъ Наполеона.
-- Но императоръ отстаиваетъ Францію отъ ея враговъ. Еслибъ не онъ, то англичане, нѣмцы и русскіе насъ съѣли бы живьемъ. Впрочемъ,-- прибавилъ патеръ, видя, что учитель бросаетъ на него взгляды, полные негодованія:-- я не политикъ.
-- Но у васъ глаза, и вы можете видѣть. Здѣсь, въ Кромлэ, вдали отъ людей еще можно оставаться въ невѣдѣніи, но стоитъ только пошататься по большимъ дорогамъ, и все станетъ ясно. Какъ можетъ Наполеонъ дать намъ миръ? Его ремесло -- война, и онъ жертвуетъ всей страной ради своего самолюбія. Онъ теперь увѣряетъ, что Англія не дозволяетъ ему сохранить мира, и что онъ ведетъ войну съ цѣлью обезпеченія мира. Но это ложь.
-- Вы очень сильно выражаетесь, учитель Арфоль.
-- Когда онъ въ послѣдній разъ проѣзжалъ по улицамъ Парижа, то народъ громко кричалъ, требуя мира во что бы ни стало. Но все равно было просить объ этомъ камень; императоръ проѣхалъ мимо молча, какъ бы ничего не слыша. О Боже мой, какъ всѣ устали, какъ всѣ жаждутъ спокойствія!
-- Это правда,-- произнесъ Роанъ рѣшительнымъ голосомъ.
-- Учитель Арфоль научилъ васъ многому,-- сказалъ патеръ, смотря пристально на молодого человѣка,-- и онъ добрый человѣкъ, какія бы мысли ни высказывалъ. Но то, что онъ можетъ смѣло говорить, не слѣдуетъ вамъ повторять; вы можете поплатиться за такія слова свободой, даже жизнью.
Онъ не прибавилъ, но это всѣмъ было извѣстно, что большинство жителей Кромлэ считали учителя Арфоля сумасшедшимъ, а потому неотвѣтственнымъ за то, что онъ говорилъ и дѣлалъ. Даже власти съ улыбкой слушали его нападки на императора и украдкой стучали пальцемъ по лбу въ знакъ того, что учитель рехнулся.
-- Я буду помнить вашъ совѣтъ,-- отвѣчалъ Роанъ.
-- Народъ правъ,-- произнесъ снова учитель:-- богатство и гордость Франціи исчезаетъ въ пороховомъ дыму. Не велика была бы бѣда, еслибъ мы только лишались денегъ, но дѣло въ томъ, что у насъ не осталось сильныхъ рукъ для производительнаго труда. Рекрутчина пожрала всѣхъ способныхъ на трудъ людей и оставила только безпомощныхъ калѣкъ.
-- Ну, не однихъ калѣкъ,-- замѣтилъ патеръ съ улыбкой: -- вотъ Роанъ молодецъ, и подобныхъ ему не мало въ нашихъ селеніяхъ.
-- Рекрутчина еще не насытилась и требуетъ новыхъ жертвъ,-- сказалъ учитель дрожащимъ голосомъ.-- Внутри страны земля не обработана, какъ въ пустынѣ, потому что всѣ люди, могущіе ее обработывать, спятъ на поляхъ брани и подъ снѣжными сугробами вдали отъ родины. Франція отогрѣла на своей груди змѣю, которая погубила своимъ жаломъ всѣхъ ея сыновъ. Вы, должно быть, всѣ глухи въ Кромлэ, если не слышите, какъ новая Рахиль плачетъ о своихъ дѣтяхъ.
-- Тс!...-- произнесъ патеръ шепотомъ, схвативъ за руку учителя.
Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ оглянуться, раздался громкій голосъ:
-- Кто это новая Рахиль, учитель Арфоль?