I.

-- Вѣдь это можетъ кончиться знаешь ты чѣмъ? Я его вытребую по этапу, говорилъ толстенькій съ сѣдыми усами баринъ въ шелковомъ халатѣ, развалившись въ креслѣ.-- Да, по этапу, повторилъ онъ, пустивъ клубъ дыма изъ длиннаго чубука съ янтаремъ.-- Такъ и напиши ему. Слышишь?

-- Слушаю, сударь, отвѣчалъ, переминаясь съ ноги на ногу, стоявшій у дверей старикъ прикащикъ.

-- Такъ и напиши, повторилъ баринъ, потянувъ легонько дымъ изъ янтаря.-- Оркестръ безъ капельмейстера. Теперешній плохъ: какой онъ капельмейстеръ? Не сыгрываются, перезабудутъ.

-- Да какъ не забыть, сударь! Ну еще старые-то музыканты, а есть тоже мальчишки, началъ было прикащикъ.

-- Да, и старые, перебилъ баринъ.-- Музыка, братецъ, такая вещь.... Тутъ нужно постоянное упражненіе; а онъ сидитъ тамъ, бестія; не ѣдетъ.... Сегодня же напиши.

-- Слушаю-съ. Больше никакихъ приказаній не будетъ?

-- Нѣтъ, больше никакихъ.

Прикащикъ вышелъ.

Помѣщикъ поднялся со стула и пошелъ расхаживать важно по комнатѣ, то останавливался онъ противъ окна, сквозь которое виденъ былъ зимній ландшафтъ съ колокольней вдали и лѣсомъ; снѣжная равнина блестѣла, озаренная яркими, солнечными лучами. Поглядѣвъ въ окно, баринъ принимался снова пускать дымъ изъ янтаря, прохаживаясь по комнатѣ; при этомъ онъ какъ-то пыхтѣлъ, напоминая локомотивъ подходящій къ станціи. Походивъ съ четверть часа, онъ осторожно поставилъ трубку на окно и тонко, но пронзительно свистнулъ.

Въ кабинетъ вбѣжалъ молодой, блѣдный, съ длинными усами лакей, съ сапогами въ рукахъ и платьемъ.

-- Одѣваться! произнесъ помѣщикъ, сѣвъ на диванъ.

Помѣщики пятидесятыхъ годовъ, времени къ которому относится разказъ нашъ, одѣвались очень медленно. "жилетъ бархатный прикажете?" спроситъ бывало камердинеръ. "жилетъ?" глубокомысленно переспроситъ баринъ и. по нѣкоторомъ размышленіи, отвѣтитъ: "Да, сегодня дай мнѣ бархатный". Нѣкоторые изъ господъ для чего-то декламировали во время одѣванья мѣста изъ трагедій. "Россійскіе князья, бояре, воеводы", начнетъ бывало баринъ, завязывая галстукъ. Лакей стоитъ, потупивъ глаза, съ жилетомъ и думаетъ про себя: долго ли ты еще, чортъ бы тебя взялъ, проломаешься?

Покуда причесывается и помадитъ свои посѣдѣвшіе усы изображаемый нами помѣщикъ, мы, вѣроятно, успѣемъ познакомить съ нимъ читателя.

Павелъ Ивановичъ Тарханковъ былъ отставной штабсъ-капитанъ. Онъ служилъ въ одномъ изъ армейскихъ пѣхотныхъ полковъ; сначала жилъ онъ почти однимъ жалованьемъ, потомъ получалъ отъ старшаго брата, разбогатѣвшаго откупщика, тысячу, иногда полторы, въ годъ на ассигнаціи. Братъ его, разбогатѣвъ, зажилъ на большую ногу, завелъ свой оркестръ, отличнаго повара. По смерти жены, не оставившей дѣтей, въ домѣ его, въ губернскомъ городѣ, гдѣ онъ большею частію жилъ, устраивались холостыя пирушки, вечера съ актрисами. На этихъ пирушкахъ бывали, конечно, и женатые. Для городскихъ дамъ изрѣдка давались балы, на которые актрисы уже не допускались.

Постоянное пированье, ѣда, шампанское, сидѣнье за карточнымъ столомъ довели его до апоплексіи; ударомъ онъ и умеръ, отпустивъ на волю всѣхъ дворовыхъ и музыкантовъ. Павелъ Ивановичъ, сдѣлавшись прямымъ наслѣдникомъ двухъ тысячъ душъ и значительнаго капитала, вышелъ въ отставку и зажилъ, что-называется, никому въ усъ не дуя. Первымъ его дѣломъ было уничтожить вольныя данныя музыкантамъ и дворовымъ.

Павелъ Ивановичъ принадлежалъ къ числу тѣхъ многихъ которые любятъ держать себя съ достоинствомъ и поэтому вездѣ стараются быть на первомъ планѣ; на гуляньѣ ихъ увидишь всегда около губернатора или около полицеймейстера, въ театрѣ въ первомъ ряду. Говорятъ, смѣются, даже кашляютъ такіе люди намѣренно громко. Въ походкѣ ихъ, манерахъ, видна необыкновенная самоувѣренность.

Отъ того ли что привыкъ разчитывать каждую копѣйку, Павелъ Ивановичъ былъ человѣкъ кулакъ; онъ былъ не столько скупъ, сколько жаденъ; гдѣ нужно было показать себя, пріобрѣсть знакъ отличія, заставить говорить о себѣ, тамъ онъ не прочь былъ кинуть тысячу, другую. Больше всего онъ не любилъ противорѣчія. "Не прекословь", было его девизомъ. Какъ человѣкъ не заглядывавшій никогда пристально въ собственную свою душу, онъ не умѣлъ снисходить къ порокамъ, слабостямъ ближняго, и былъ тяжелъ въ отношеніяхъ къ подчиненнымъ. Онъ не былъ жестокъ, но малѣйшее противорѣчіе выводило его изъ себя, а отпоръ посильнѣе могъ довести до бѣшенства. Главною же страстью, деспотомъ души его, была жадность, страсть къ пріобрѣтенію; объясняя себѣ ее желаніемъ поддержать достоинство рода Тархановыхъ, онъ даже видѣлъ въ ней что-то благородное. Разсудокъ въ отношеніи къ этой страсти былъ у него въ положеніи крѣпостнаго дядьки приставленнаго къ баловню-барченку. Павелъ Ивановичъ заставлялъ его то и дѣло оправдывать иногда довольно грязныя проявленія своей жадности. И страсть стала властелиномъ души, какъ дѣлается деспотомъ семьи отцовскій баловень-ребенокъ.

-- Возьми этотъ ключъ, выпусти изъ чулана Василья Семенова и вели ему явиться въ письмоводительскую, сказалъ камердинеру Тарханковъ, отдавая ему лежавшій на письменномъ столѣ мѣдный небольшой ключъ.-- Я думаю, онъ проспался? А?

-- Какъ не проспаться-съ? Вѣдь съ обѣда вчера заперли, отвѣчалъ лакей, бережно складывая шлафрокъ.

Лакей вышелъ. Павелъ Ивановичъ началъ душиться. Пока онъ пропитываетъ свой сѣрый утренній сюртучекъ духами изъ граненой стклянки, мы опишемъ въ нѣсколькихъ словахъ домъ его.

Надобно сказать что Павлу Ивановичу, сыну небогатаго дворянина, весьма хотѣлось прослыть за аристократа. Онъ поручилъ съ этою цѣлію Василью Семенову, крѣпостному домашнему секретарю своему, отыскать въ родословной дворянъ, напечатанной, кажется, при Екатеринѣ, родъ Тархановыхъ и сдѣлать выписку. Нашлись въ домашней конторѣ какіе-то столбцы временъ Алексѣя Михайловича, гдѣ упоминался стольникъ Тарханковъ, и это помѣщено было въ записку. Отдѣлывая свой деревенскій домъ, запущенный братомъ, Павелъ Ивановичъ наставилъ вездѣ, внутри надъ дверями и снаружи надъ воротами, и во фронтонѣ, львовъ держащихъ гербъ Тарханковыхъ. На перстняхъ, запонкахъ, сигарочницахъ Павла Ивановича были тоже помѣщены гербы.

Убранство дома было богато, но безвкусно въ высшей степени; раззолоченныя двери, карнизы, расписанный дешевымъ живописцемъ куполъ залы, узоръ паркета, новыя картины изображающія, большею частію, неодѣтыхъ, дюжихъ Венеръ,-- все это било и рѣзало глаза; въ яркій солнечный день эта пестрота и блескъ, у нервнаго человѣка, способны были произвесть головокруженіе. Письмоводительская, о которой, мимоходомъ, упомянулъ хозяинъ, была на другой, менѣе нарядной, половинѣ дома: въ ней стѣны были выбѣлены, стояла одна конторка, съ зеленымъ засаленнымъ суконнымъ верхомъ, и столъ накрытый поношенною, расписанною клеенкой. На столѣ лежали толстые томы свода законовъ, стояла жестяная чернильница съ парою засохшихъ гусиныхъ перьевъ. Кресла были обиты полинялою шерстяною матеріей. Въ незавѣшенныя широкія окна ярко свѣтило солнце.

Но вотъ отворилась дверь, въ письмоводительскую важно вошелъ уже одѣтый Павелъ Ивановичъ; онъ опустился въ кресло стоявшее подлѣ письменнаго стола и принялся негромко насвистывать какую-то мелодію. Минуты черезъ три дверь тихо снова отворилась, и въ комнату, робкими, невѣрными шагами вошелъ человѣкъ лѣтъ сорока шести, въ синемъ, толстаго сукна, сюртукѣ, съ необыкновенно широкимъ воротникомъ, въ родѣ хомута. Лицо его было заспано, борода не брита; одинъ високъ былъ поднятъ отчаянно къ верху, другой опущенъ; видно было что онъ только что умылся и причесался, желая явиться къ барину въ возможно приличномъ видѣ. Незнакомецъ былъ только что выпущенный изъ-подъ ареста Василій Семеновъ, письмоводитель Павла Ивановича. Остановившись въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ стола, онъ поправилъ съѣхавшій на бокъ узелъ чернаго коленкороваго галстука и устремилъ нѣсколько меланхолическій взоръ свой на помѣщика.

-- Ну, что, прочахъ? съ укоряющею миной, спросилъ Павелъ Ивановичъ.

-- Выспался-съ, отвѣчалъ, смутившись нѣсколько, пришедшій.

-- Пьяница ты... вѣдь я чуть было не пропустилъ срока подать аппелляцію, отозвался Павелъ Ивановичъ.-- Когда послѣдній срокъ?

-- Тринадцатаго марта-съ. Сроки не пропущены, мрачно отвѣчалъ Василій Семеновъ.

-- Такъ сейчасъ же садись и приготовь, черезъ день я ѣду въ городъ.

Сказавъ это Павелъ Ивановичъ свистнулъ, а письмоводитель подошелъ къ конторкѣ и, поднявъ крышку, началъ рыться въ бумагахъ.

-- Запереть его здѣсь, а ключъ отдать мнѣ, сказалъ Павелъ Ивановичъ вошедшему на свистъ камердинеру, поднявшись съ мѣста.-- Подай мнѣ шапку и пальто. Можешь ли ты писать? продолжалъ онъ, съ презрѣніемъ осматривая съ ногъ до головы Василья Семенова.

-- Ничего, могу-съ, отвѣчалъ Василій Семеновъ, вытаскивая толстую тетрадь въ засаленной сѣрой оберткѣ и не глядя на помѣщика.

Павелъ Ивановичъ, недовѣрчиво взглянувъ на него, надѣлъ мѣховое пальто поданное камердинеромъ, взялъ шапку и вышелъ изъ письмоводительской. У двери глухо прогудѣлъ замокъ.

Василій Семеновъ вынулъ изъ кармана круглую табатерку, понюхалъ, прокашлялся и, сѣвъ за письменный столъ, принялся за работу; заглядывая то въ толстую тетрадь, то въ сводъ законовъ, онъ съ полчаса нюхалъ табакъ и кашлялъ, соображая что-то. Наконецъ, разложивъ листъ чистой бумаги, дрожащею рукой взялъ перо и принялся водить имъ по воздуху. Видно было что рука не слушалась; послѣ нѣсколькихъ минутъ усилія она пошла, и черезъ полчаса листъ былъ исписанъ кругомъ тяжелымъ, но четкимъ, стариннымъ почеркомъ.

За дверьми послышался чей-то кашель. Пишущій прислушался.

-- Петръ Тимоѳеичъ, ты? нерѣшительно спросилъ онъ.

-- Я, отозвался кто-то за дверью.

-- Ключъ-то унесъ что ли онъ? спросилъ Василій Семеновъ, перечитывая написанное.

-- Унесъ, братъ, отвѣчалъ голосъ за дверьми, съ беззвучнымъ почти смѣхомъ.-- Ничего не сдѣлаешь.

-- Эхъ, грустно отозвался Василій Семеновъ, почесавъ затылокъ.-- Да вотъ что, братъ, продолжалъ онъ робко,-- нельзя ли, знаешь, чрезъ перышко? Хоть полстаканчика бы.... А? Слышь, Тимоѳеичъ?

-- Можно, да вѣдь ошалѣешь ты, на старыя-то дрожжи.

-- Ну, вотъ еще.... Не ошалѣю. Съ чего шалѣть-то? Пожалуста, братъ.... Полстаканчика, уже подойдя къ двери умолялъ Василій.

-- Пей, послышалось чрезъ нѣсколько минутъ за дверью.

-- О; такъ постой. Да ты не шутишь? одушевленно, но недовѣрчиво спросилъ жаждущій.

-- Пей, говорятъ тебѣ. Баринъ того гляди воротится; и мнѣ тутъ съ тобой достанется. Есть что ль перо-то?

-- Есть.... сейчасъ, отвѣчалъ Василій, обрѣзывая два новыя гусиныя пера.

Чрезъ минуту сифонъ изъ перьевъ былъ вставленъ въ замочную скважину; Василій Семеновъ, вставъ на корточки, припалъ губами къ двери и жадно принялся тянуть живительную влагу.

-- Прибавь, братъ, чуточку, сказалъ онъ, переводя духъ и отступивъ отъ двери.

-- Капли больше не дамъ. Ошалѣешь, рѣшительно отвѣчалъ голосъ незримаго благодѣтеля.

Василій кашлянулъ раза два, постоялъ посреди комнаты, высморкался и усѣлся снова за работу.

Василій Семеновъ былъ крѣпостной человѣкъ Тарханкова. Онъ отданъ былъ, еще отцомъ Павла Ивановича, въ гимназію. (Директоръ былъ пріятель Тарханкову и позволилъ Василью частнымъ образомъ посѣщать классы; крѣпостные, какъ извѣстно, не могли поступать въ гимназіи.) По окончаніи, съ большимъ успѣхомъ, полнаго курса, Василій былъ взятъ бариномъ въ письмоводители и, стало-быть, возвращенъ въ общество дворовыхъ, прозвавшихъ его философомъ. Онъ, разумѣется, началъ пить. Помѣщикъ смотрѣлъ на это сквозь пальцы; но когда нужно было повѣрять конторскія книги, написать дѣловое письмо или прошеніе, Василья запирали въ чуланъ для вытрезвленія. Хотя ключъ каждый разъ бралъ помѣщикъ къ себѣ, но посредствомъ сифона, при благосклонномъ содѣйствіи буфетчика Тимоѳеича, Василій подпивалъ иногда порядкомъ и въ заточеніи.

-- Да онъ пьянехонекъ, замѣчалъ удивленный помѣщикъ, взглянувъ на только что освобожденнаго узника.

-- Никакъ нѣтъ-съ.... Это еще, у меня вчерашнее, отвѣчалъ обыкновенно въ этихъ случаяхъ Василій Семеновъ.

У Тарханкова было множество разнаго рода взысканій по векселямъ, тяжбъ. Василій Семеновъ велъ всѣ дѣла, но когда нужно было ѣхать за справкою въ городъ, его отправляли съ прикащикомъ; иначе Василій возвращался домой безъ шапки, а иной разъ, и безъ тулупа. Здоровье у него было желѣзное; однажды, въ сильный морозъ, кучеръ, напившись вмѣстѣ съ нимъ, вывалилъ его изъ саней и уѣхалъ; Василій ночью, отшагавъ пятнадцать добрыхъ верстъ, пришелъ домой, завалился на печь, въ застольной, выспался и на другой день былъ какъ встрепанный, попросилъ только у Тимоѳеича опохмѣлиться. Своего угла, даже постели, у него не было; вѣчно полупьяный, или со страшнаго похмѣлья, онъ лежалъ въ застольной на лавкѣ, а то у кого-нибудь изъ дворовыхъ. Не любилъ онъ ужасно праздниковъ: хозяйки въ это время принимались мыть лавки и гоняли его съ мѣста на мѣсто. Тогда онъ уходилъ обыкновенно въ музыкантскую, гдѣ никогда не мыли, и никто не жилъ. Лѣтомъ ему было раздолье; тогда онъ расположится гдѣ-нибудь на сѣновалѣ или на задворкѣ и лежитъ себѣ цѣлый день; развѣ сходитъ пообѣдать въ застольную, и опять на сѣновалъ.

-- Діогенъ, братецъ, ты, Василій Семенычъ, какъ есть Діогенъ, говорилъ ему приходскій священникъ.

Однажды, въ осенній вечеръ, онъ зазвалъ его къ себѣ побесѣдовать. Василій Семеновъ пришелъ, пилъ молча рюмку за рюмкой изъ поставленнаго графина.

-- Что ты это, Семенычъ, говорилъ священникъ,-- все молчишь? поговорилъ бы что-нибудь. По-латыни-то помнишь, али забылъ?

-- Помню, лаконически отвѣчалъ Василій Семеновъ.

-- Ну, а математику? Гдѣ ужь чай? допрашивалъ священникъ, намѣреваясь попросить Василья подготовить въ семинарію сынишку.

-- Помню, басилъ Василій, наливая слѣдующую рюмку. Священникъ попросилъ его подготовить сына. Василій согласился; учить ему было дѣло не новое; нѣсколько человѣкъ сыновей сосѣднихъ помѣщиковъ были приготовлены Васильемъ въ третій и четвертый классы гимназіи. Со священника онъ ничего не бралъ за уроки, кромѣ полуграфина водки, аккуратно осушаемаго каждый урокъ; но раза два, три въ мѣсяцъ онъ не являлся вовсе; тогда священникъ посылалъ за нимъ обыкновенно работницу; но посланная, возвратившись, сообщала: "хмѣленъ гораздо; не придетъ, безъ языка лежитъ; какой учильщикъ!"

Никогда никто не видалъ чтобы Василій Семеновъ улыбнулся. Родныхъ у него не было; починяли ему почти всегда единственную рубашку, мыли манишки бабы, изъ жалости. Случалось, впрочемъ, что онъ изнашивалъ на себѣ рубашку въ клочки.

У двери, наконецъ, щелкнулъ замокъ; въ комнату вошелъ съ шапкой и тростью въ рукѣ Павелъ Ивановичъ.

-- Ну что, написалъ? спросилъ онъ.

-- Написалъ-съ, отвѣчалъ Василій, поднимаясь съ мѣста.

-- Прочти, разсѣвшись въ кресло у стола, произнесъ Павелъ Ивановичъ.

Прокашлявшись и заслонивъ стыдливо ротъ рукою, вѣроятно изъ опасенія букета, хриплымъ и глухимъ голосомъ Василій Семеновъ началъ читать черновое прошеніе.