Пора познакомить читателя поближе съ Владиміромъ Лучаниновымъ; но для этого необходимо сказать нѣсколько словъ о старикѣ отцѣ его.
Алексѣй Андреевичъ Лучаниновъ происходилъ отъ стариннаго боярскаго рода. Лѣтъ тридцати, по смерти трехъ братьевъ, онъ сдѣлался единственнымъ наслѣдникомъ богатаго, большею частію жалованнаго предкамъ царями за разныя "взятья" и "осадныя сидѣнья" имѣнія. Владѣлецъ трехъ тысячъ душъ, выйдя изъ службы, выстроилъ домъ въ одномъ изъ селъ, верстахъ въ тридцати отъ прадѣдовскаго помѣстья; завелъ оранжереи, разсадилъ большой садъ; возобновилъ дѣдовскій домашній оркестръ; завелъ хоръ пѣвчихъ; словомъ, зажилъ на широкую руку. Къ молодому холостяку, жившему лѣто въ деревнѣ, съѣзжалось пировать въ Васильевское чуть не полгуберніи. Зиму Лучаниновъ проводилъ въ Петербургѣ. Около дома, на дворѣ, лѣтомъ, разставлялись палатки для гостей не помѣщавшихся въ просторномъ домѣ. По воскресеньямъ на гулянки въ Васильевское сходились крестьяне и крестьянки не только изъ сосѣднихъ, но даже отстоявшихъ верстахъ въ пятнадцати, селъ и деревень; водили хороводы; катались съ деревянныхъ горъ, качались на качеляхъ; шутъ Тимошка пугалъ ребятъ и дѣвокъ, надѣвъ огромную картонную голову съ золотыми рогами. Крестьянъ угощали виномъ, пивомъ, дѣвокъ пряниками и орѣхами. На огромномъ прудѣ вечеромъ являлась иллюминованная лодка съ пѣсенниками и духовымъ оркестромъ. Съ берега летѣли къ облакамъ ракета за ракетой, римскія свѣчи; шныряли со свистомъ "шутихи" въ толпу; въ саду и на дворѣ горѣли разноцвѣтные щиты съ вензелями хозяина. Далеко за полночь не умолкали пѣсни и гремѣлъ оркестръ. Какъ-то зловѣще отдавались, говорила дворня, трескъ лопавшихся ракетъ, и голоса, и громкіе аккорды оркестра въ отстоявшемъ въ полуверстѣ отъ имѣнія сосновомъ старомъ борѣ.
Наконецъ Алексѣй Андреевичъ женился, по любви, на дочери одного богатаго сосѣда. Съ женитьбой измѣнился образъ его жизни; дѣлались изрѣдка праздники, но уже не такъ многолюдные и шумные. Новый семьянинъ всею душой отдался тихимъ радостямъ семейной жизни, сдѣлался домосѣдомъ; какъ вдругъ, черезъ годъ, неожиданно, умерла молодая жена его, оставивъ мужу дочь. Алексѣй Андреевичъ заболѣлъ нервною горячкой и едва самъ не отправился вслѣдъ за женой. Съ этого времени несчастье за несчастьемъ пошли у него. Года черезъ три вдовецъ женился на дальней родственницѣ покойной жены, кроткой, прекрасной дѣвушкѣ; онъ думалъ, не замѣнитъ ли она мать его дочери. Черезъ два мѣсяца послѣ свадьбы, въ самый день смерти первой жены, умираетъ и вторая подруга Алексѣя Андреевича. Единственнымъ сокровищемъ осталась четырехлѣтняя дочь, но Богу угодно было взять и этого, прекраснаго какъ ангелъ, ребенка. Лучаниновъ снова заболѣлъ горячкой, лежалъ болѣе года; доктора опасались за его разсудокъ. Его увезли больнаго въ Петербургъ, гдѣ лѣчилъ его докторъ, знаменитость Александровскаго времени, другъ Алексѣя Андреевича. Лѣтъ черезъ шесть послѣ этихъ трехъ катастрофъ Лучаниновъ снова женился, на крѣпостной дѣвушкѣ, сестрѣ домашняго живописца. Черезъ четыре года примѣрнаго супружескаго счастія скончалась и послѣдняя жена, оставивъ двухъ сыновей, двухлѣтняго Владиміра и трехнедѣльнаго его брата.
На этотъ разъ не заболѣлъ Алексѣй Андреевичъ. Онъ плакалъ горькими слезами, идя за гробомъ жены. Можетъ-быть эти слезы и присутствіе друга доктора, пріѣхавшаго было лѣчить больную, спасли его. Докторъ тотчасъ послѣ похоронъ увезъ его съ собой въ Петербургъ. Дѣло, на сей разъ обошлось безъ горячки; но во всю жизнь не могъ онъ произнести двухъ именъ безъ того чтобы на глазахъ его не навернулись слезы: это были имена малютки дочери и послѣдней жены, матери молодыхъ Лучаниновыхъ.
Послѣ этой послѣдней утраты Лучаниновъ измѣнился и наружно, и внутренно; темнорусые волосы его посеребрила сѣдина; онъ задумался о прежней своей жизни. Признавая, можетъ-быть, въ бѣдахъ своихъ поучающую руку, онъ молился иногда часа по три, вечеромъ, въ образной, уставленной прадѣдовскими иконами; въ это же время началъ строить теплую церковь. Несмотря на эту набожность, въ немъ не было суровости аскета; глядя на рѣзвую молодежь, онъ оживалъ; готовъ былъ слушать цѣлые вечера ихъ разказы изъ студенческой жизни. Вмѣстѣ съ тѣмъ какъ сѣдина болѣе и болѣе серебрила старца, онъ дѣлался внутренно чище. Замѣчательною чертой его характера и въ молодости было самоотверженіе съ которымъ онъ бросался въ опасность, для того чтобы спасти человѣка. Имѣя нѣсколько пожарныхъ трубъ, онъ первый являлся на пожары въ сосѣднія деревни и села; однажды онъ опалилъ себѣ волосы и рѣсницы, вынося младенца изъ горѣвшей уже избы. На этотъ случай одинъ изъ друзей, тогдашній поэтъ, прислалъ ему юмористическіе стихи, гдѣ, между прочимъ, говорилось:
"Хвала, хвала тебѣ герой,
Посадъ Микулина спасенъ тобой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сцеволой ты себя явилъ,
Тотъ руку, ты власы спалилъ."
Послѣднее время онъ жилъ почти безвыѣздно въ деревнѣ. Старикъ не скучалъ, будучи постоянно занятъ: зимою точилъ на токарномъ станкѣ своемъ, рисовалъ, переплеталъ книги; лѣтомъ работалъ въ саду.
Не многіе изъ сосѣдей дворянъ понимали его: одни говорили что онъ скупъ; другіе называли ханжою; въ одномъ никто не могъ упрекнуть его, это въ низкомъ, безчестномъ дѣлѣ; никто не могъ указать даже на слово защиты произнесенное старикомъ въ пользу подлаго дѣла. Всякая несправедливость возмущала его до болѣзненнаго состоянія. Не одинъ разъ выходилъ онъ на явную борьбу со зломъ; раздражительная, нервная натура брала свое въ этихъ случаяхъ: онъ удалялся съ поля побѣдителемъ, но иногда израненный глубоко; близкіе люди поэтому уговорили его не посѣщать общественные съѣзды.
Съ годами стихло горе, какъ стихаетъ расходившаяся волна, но тихая задумчивость не покидала старика до гроба. И еслибы поэту вздумалось сравнить съ чѣмъ-нибудь радость озарявшую по временамъ лицо старика, онъ вѣрно бы сравнилъ ее съ сіяньемъ тихо потухающаго солнца надъ зеркальною гладью рѣки, въ прекрасный и благоуханный лѣтній вечеръ.
Старшій сынъ его, Владиміръ Алексѣевичъ, оставшись двухъ лѣтъ послѣ матери, порученъ былъ, послѣ крестьянки-кормилицы, старушкѣ нянѣ. Онъ родился и до двѣнадцати лѣтъ жилъ почти безвыѣздно въ Васильевскомъ. Этотъ домъ съ мастерскими копіями великихъ, большею частію фламандскихъ живописцевъ, съ десяткомъ оригинальныхъ картинъ Остада, Мирнса, Потера, былъ первымъ, безмолвнымъ наставникомъ ребенка, первымъ воспитателемъ любви и чувства къ прекрасному.
Но любимымъ убѣжищемъ пятилѣтняго мальчика была небольшая, по утрамъ озаренная солнцемъ, комнатка. Три большія окна ея выходили въ садъ; на стѣнахъ висѣли два большіе поясные портрета, кисти Тропинина, какихъ-то молодыхъ дамъ въ кисейныхъ бѣлыхъ платьяхъ, въ старинныхъ живописныхъ куафюрахъ. Между двухъ оконъ стоялъ небольшой, отдѣланный подъ слоновую кость, съ золотомъ, уборный столикъ; на немъ овальное зеркало, задрапированное, по раззолоченной рамѣ, кисеею. По стѣнамъ комнаты стояли два, тоже бѣлые съ золотомъ, коммода и гардеробный шкафъ. У оконъ и противъ стола стояли кресла, обитыя стариннымъ желтымъ штофомъ. Ничѣмъ нельзя было скорѣе утѣшить расплакавшагося мальчика, какъ отвести въ уборную къ "прекраснымъ дамамъ". "Прекрасныя дамы" -- такъ назывались на дѣтскомъ языкѣ портреты первыхъ двухъ женъ Алексѣя Андреевича. Каждое утро, напившись чаю, мальчикъ отправлялся съ нянею бесѣдовать съ дамами. Алексѣй Андреевичъ давалъ ключъ отъ уборнаго столика, гдѣ хранились альбомы, силуэты, небольшіе портреты на кости, изящные несессеры съ ландшафтами на крышкахъ. Мальчикъ усаживался противъ зеркала, въ которомъ отражались портреты; няня вынимала золотообрѣзные альбомы; ребенокъ принимался пересматривать пронзенныя стрѣлою сердц а, геніевъ съ факелами, букеты цвѣтовъ, Жертвенники съ пылающими на нихъ сердцами. Порою, оторвавъ случайно взоръ отъ листковъ альбома, мальчикъ встрѣчалъ въ зеркалѣ два привѣтливыя, молодыя лица. "Вотъ онѣ, ваши прекрасныя дамы", говорила нянька, поправляя свой чепчикъ предъ зеркаломъ. Ребенокъ снова принимался за альбомъ, думая про себя: "какія славныя картинки рисовали эти дамы!"
-- Что же ты не поклонишься, батюшка, разъ, пошутивъ надъ мальчикомъ, сказала нянька.-- Входишь ты къ дамамъ, а не раскланяешься съ ними. Да пальчикъ-то не надо брать въ ротъ.
-- Вѣдь онѣ не живыя, няня? спросилъ было мальчикъ.
-- Нужды нѣтъ, а все-таки надо раскланяться, отвѣчала нянька, одернувъ шелковую голубую рубашку мальчика.-- Гляди, онѣ какія добрыя; свои картинки тебѣ позволяютъ разсматривать. Раскланяйся. Скажи имъ: "здравствуйте, прекрасныя дамы".
-- Здравствуйте, прекрасныя дамы, смущенно потупивъ глаза и шаркнувъ ножкой, произнесъ ребенокъ.
Портреты, показалось ему, улыбнулись въ отвѣтъ на этотъ вѣжливый поклонъ пятилѣтняго кавалера.
-- Вотъ умница, сказала няня.-- А то, входишь къ дамамъ и не кланяешься. За то что ты былъ вѣжливъ сегодня, дамы покажутъ тебѣ свои подвѣнечные наряды.
И нянька, отворивъ гардеробъ, стала вынимать оттуда кисейныя платья, токи со страусовыми перьями, разноцвѣтные, радужной дымки, шарфы, атласные башмачки. Мальчикъ глядѣлъ, и образы "прекрасныхъ дамъ" ожили въ его дѣтскомъ воображеніи. Обоняя легкій запахъ духовъ, летѣвшій отъ платьевъ, онъ думалъ: "ужь не вышли ли изъ рамъ портреты молодыхъ женщинъ?"
Далеко позже, когда дѣтская шелковая рубашонка давно была замѣнена пиджакомъ, Владиміръ Алексѣевичъ любилъ сидѣть, по вечерамъ, въ потемкахъ этой уборной, противъ овальнаго зеркала. Лѣтомъ, отворивъ окно, нерѣдко всматривался онъ въ глубь озареннаго луной сада, и тамъ, во мракѣ липовой аллеи, какъ будто видѣлъ онъ двѣ пролетѣвшія, прозрачныя какъ дымъ и легкія какъ воздухъ, тѣни.
И третья дорогая тѣнь являлась ему тогда; онъ зналъ ее; она жива была въ безчисленныхъ разсказахъ и любви крестьянъ и дворни; она жива была и въ сердцѣ мужа, безъ навернувшихся слезъ не могшаго произнести ея имя. И зачѣмъ рано такъ, зачѣмъ такъ рано отлетѣлъ ты, посланный отъ Бога старику и мнѣ, и многимъ, многимъ, ангелъ? И каждый разъ обильными ручьями слёзъ, горячихъ, благодатныхъ слезъ, провожалъ онъ эту родную, не надолго исчезающую тѣнь, тѣнь матери.
Лѣтъ осьми началъ мальчикъ учиться на скрипкѣ. Отецъ его, самъ музыкантъ, хотѣлъ непремѣнно выучить дѣтей музыкѣ. Уроки давалъ скрипачъ домашняго оркестра; не имѣя ни достаточныхъ музыкальныхъ знаній, ни толковаго метода, скрипачъ выучилъ мальчика почти съ голоса играть двѣ, три піэсы, и этимъ кончилось первоначальное музыкальное образованіе молодаго Лучанинова. Отецъ сердился на сына за плохіе успѣхи, нападалъ иногда на учителя; тотъ и другой, мнѣ кажется, были не виноваты. Мальчикъ любилъ больше всего играть секунду, на своей терцъ-скрипкѣ, въ Гайденскихъ симфоніяхъ; его занимало что онъ стоитъ, какъ большой, на ряду съ прочими музыкантами, въ оркестрѣ; онъ гордо водилъ маленькимъ смычкомъ своимъ по скрипкѣ, чувствуя что и онъ участвуетъ въ этомъ стройномъ и веселомъ громѣ. Играть этюды и вообще играть одного его почти нельзя было заставить. Гайденъ все-таки сдѣлалъ свое; музыкальный языкъ уже былъ свой мальчику; онъ съ дѣтства привыкъ различать краски инструментовъ. Отецъ началъ было учить его на фортепіано; но нетерпѣливый и раздражительный характеръ Алексѣя Андреевича заставилъ скоро прекратить уроки.
Владиміру Алексѣевичу было двѣнадцать лѣтъ, когда впервые пришлось ему разставаться съ Васильевскимъ; его везли въ Москву, въ знаменитый въ то время частный пансіонъ Ч.; отдавалъ его туда отецъ по совѣту одного сверстника своего, профессора Московскаго университета. Это было въ іюлѣ мѣсяцѣ; уже вывезена была, сначала безъ лошадей, народомъ, къ крыльцу, четверомѣстная карета; прислуга, подъ руководствомъ камердинера и дядьки, смѣнившаго няню, носила и укладывала въ экипажъ вещи; въ домѣ поднялась бѣготня. Старикъ Лучаниновъ, въ дорожномъ пальто, послѣ напутственнаго молебна, толковалъ въ кабинетѣ со священникомъ. Гаврила Алексѣевъ бранился на дворѣ съ прислугой и кучерами закладывавшими лошадей. "Ну, какъ же вы не подлецы, теперича?" тарантилъ онъ; "какъ на охоту, а они собакъ кормить; бѣги, теперича, къ поварамъ, спроси, готовы ли рябчики на дорогу? Да поживѣй, теперича," прибавлялъ онъ, толкая въ шею мальчишку, откомандированнаго за рябчиками. Володя, уже одѣтый въ дорожную куртку, печальный, съ завистью посматривая на брата, остававшагося въ Васильевскомъ, то выходилъ на террасу уставленную цвѣтущими олеандрами и смотрѣлъ на пестрѣющія клумбы цвѣтника, около которыхъ онъ любилъ играть въ лошадки; то поднимался на балконъ въ мезонинѣ и окидывалъ взоромъ синій полукругъ дали съ бѣлѣвшими на немъ колокольнями; то забѣгалъ онъ въ свою любимую уборную "къ прекраснымъ дамамъ". Дѣтское сердце болѣзненно сжималось и завывало при мысли что со всѣмъ этимъ скоро, вотъ черезъ полчаса, надолго надобно разстаться. Онъ горько зарыдалъ, когда дядька сказалъ ему "пожалуйте" и поднялъ на руки, чтобы посадить въ карету. Старуха няня, держа за руку его брата, стояла на крыльцѣ, и издали крестила его; Володя былъ ея любимецъ. Отецъ уже сидѣлъ въ каретѣ, рядомъ съ ѣхавшимъ, для компаніи, помѣщикомъ, будущимъ мужемъ Варвары Тимоѳеевны. Камердинеръ захлопнулъ дверцы; "пошелъ", крикнулъ онъ, взбираясь на козлы, и шестерикъ гнѣдыхъ, заводскихъ коней ровною рысью повезъ между рядами избъ карету. "Не плачь", говорилъ мальчику отецъ, но мальчикъ неутѣшно плакалъ. Природа наконецъ взяла свое; убаюканный качкой экипажа, онъ крѣпко заснулъ, и только утренняя свѣжесть разбудила его. Карета стояла; мальчикъ выглянулъ въ окно; какой-то городъ съ колокольнями, церквами и синимъ тихимъ озеромъ представился его сонному взору; ямщики суетились, закладывая свѣжихъ лошадей. Черезъ нѣсколько минутъ карета снова тронулась; неумолкаемо звенѣлъ почтовый колокольчикъ; раннее утро смѣнилось жаркимъ полднемъ; вечеръ, ночь прошли, и на другое утро путники въѣхали въ заставу бѣлокаменной. "Статскій совѣтникъ Лучаниновъ," крикнулъ камердинеръ, показывая подорожную выбѣжавшему унтеръ-офицеру. Алексѣй Андреевичъ остановился въ гостиницѣ на Тверской. Многолюдность столицы поражала мальчика; первые дни онъ не отходилъ отъ окошка, наблюдая сновавшіе по улицѣ экипажи и бѣгущихъ по троттуару пѣшеходовъ.
Я не буду утомлять читателя разказомъ о воспитаніи молодаго Лучанинова въ модномъ пансіонѣ; онъ былъ тамъ всего годъ. Отецъ, недовольный успѣхами сына, взялъ его и отдалъ въ губернскую гимназію. Владиміръ Алексѣевичъ учился и въ гимназіи плохо; имъ былъ доволенъ одинъ учитель рисованія. Воображеніе заводило гимназиста Богъ знаетъ куда во время разказовъ учителя о томъ какъ на развалинахъ Карѳагена образовалась новая монархія; иногда, вслушавшись въ подобную фразу, онъ думалъ: "какъ же она такъ образовалась? Изъ-подъ земли что ли выросла какъ грибъ?" Всего труднѣе давалась ему математика; учитель математики, даровитый, многосторонне развитый человѣкъ, полюбилъ мальчика; по просьбѣ старика Лучанинова, занимаясь съ гимназистомъ, кромѣ классовъ, на дому, онъ говаривалъ ему: "нѣтъ, братъ, Володя, тебя надо учить и математикѣ съ картинками". Въ пятомъ классѣ молодой человѣкъ полюбилъ литературу и началъ писать стихи; это обратило на него вниманіе учителя словесности. Благодаря участію этихъ двухъ наставниковъ, Лучаниновъ дошелъ до шестаго класса.
Это было время вліянія на молодежь Лермонтова и особенно романа его Герой нашего времени, едва кинувшіе дѣтскую куртку юноши прикидывались разочарованными, разыгрывали Печориныхъ, говорили что "жизнь есть пустая и глупая шутка", нѣкоторые даже толковали что не худо бы застрѣлиться. Владиміръ Лучаниновъ написалъ тоже нѣсколько стихотвореній на эту тему, но боялся ихъ показывать учителю; онъ самъ сознавалъ смутно какъ они неестественны.
Не перейдя въ седьмой классъ, Лучаниновъ вышелъ изъ гимназіи и уже дома, при помощи одного кандидата и гувернера Нѣмца, приготовился въ студенты юридическаго факультета; незнаніе греческаго языка помѣшало ему поступить на словесный; это было и его желаніе, и отца, восхищавшагося нѣкоторыми стихотвореніями сына. Разказъ нашъ застаетъ его только что кончившимъ курсъ дѣйствительнымъ студентомъ. Старика не мало огорчали плохіе успѣхи сына, но все прощалъ онъ, все забывалъ, при первой полученной хорошей отмѣткѣ.
Младшій Лучаниновъ, Петръ Алексѣевичъ, цвѣтущій, бѣлокурый юноша, студентъ, былъ совсѣмъ дитя, можетъ-быть потому что былъ воспитанъ дома. Онъ горячо любилъ брата и видѣлъ въ немъ какого-то совершеннѣйшаго человѣка; даже недостатки Владиміра Алексѣевича ему нравились. Позднѣе читатель узнаетъ и его покороче.
-- Все спятъ еще; вставайте, Владиміръ Алексѣевичъ; девятый часъ, говорилъ, войдя на мезонинъ, старикъ-камердинеръ.
-- Въ самомъ дѣлѣ заспались. А отецъ всталъ? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ, быстро приподнявшись съ кровати.
-- Снисшелъ еси въ преисподняя земли, отвѣчалъ старикъ, открывая круглую свою табатерку. Онъ любилъ церковнославянскую рѣчь и употреблялъ ее кстати и не кстати.
-- Это куда же снисшелъ? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ, надѣвая халатъ и туфли.
-- Въ оранжерею. Знаете его пристрастіе. Какъ чаю напился, и побрелъ, отвѣчалъ старикъ, понюхавъ табаку и выходя изъ комнаты.-- Вставайте, господа.
Молодые люди принялись одѣваться. Барскій былъ готовъ прежде всѣхъ. Петруша принесъ чай. Напившись наскоро чаю, Владиміръ Алексѣевичъ предложилъ гостямъ отправиться въ оранжерею. Одинъ нахмуренный спалъ, завернувъ голову въ одѣяло. "Пошелъ къ чорту", промычалъ онъ, когда младшій Лучаниновъ потащилъ было съ него одѣяло.
-- Пусть его спитъ; пойдемте, сказалъ Владиміръ Алексѣевичъ, спускаясь съ лѣстницы мезонина.
Надѣвъ шубы, молодежь вышла на крыльцо.
Утро было ясное. Съ крышъ капало какъ и вчера; нѣсколько бѣлоносыхъ грачей разгуливали по блестящему насту. Молодые люди вошли въ садовую калитку и пошли по расчищенной тропинкѣ; стекла оранжереи блестѣли издали какъ золотыя; отворивъ низенькую дверь, Владиміръ Алексѣевичъ ввелъ гостей своихъ въ оранжерею; запахъ талой земли и крессъ-салата встрѣтилъ ихъ. Среди расцвѣтшихъ камелій, среди свѣжей зелени ожившихъ съ весною растеній, сидѣлъ на обрубкѣ дерева старикъ Лучаниновъ, въ собольей шубкѣ и низенькой бобровой шапкѣ; въ рукахъ у него былъ садовый ножикъ; подлѣ него стоялъ въ сѣрой суконной курткѣ и бѣломъ фартукѣ садовникъ, бѣлокурый, лѣтъ двадцати двухъ, малый. Поздоровавшись со старикомъ, молодые люди принялись разсматривать цвѣты и растенія.
Все, самый запахъ, говорило здѣсь о свѣжей, пробивающейся жизни, о неустанной вѣковой работѣ силъ земныхъ. Выбившись изъ свѣтлозеленыхъ перьевъ луковицъ, благоухали распустившіеся гіацинты; крессъ-салатъ скромно зеленѣлъ на мокромъ войлокѣ; бѣлыя и красныя камеліи горѣли между темной зелени, мѣстами пронизанной теплыми лучами солнца; блѣдно-лиловая сирень, склонившись своими пахучими кистями, будто нашептывала что-то своей сосѣдкѣ, темнолиственной вишнѣ. Весна, какъ ты похожа, ранняя весна, на юность!