На другой день молодежь собиралась въ Москву; срокъ отпуска студентовъ кончился; Владиміръ Лучаниновъ ѣхалъ чтобы готовиться къ экзамену на степень кандидата.

-- Вотъ, вѣдь, и жаль отпустить васъ, грустно толковалъ старикъ Лучаниновъ, расхазкивая по столовой, гдѣ отъѣзжавшіе усѣлись завтракать.

-- Знаете что, Захаръ Петровичъ, говорилъ Владиміръ Алексѣевичъ,-- будемте переписываться.

-- Очень радъ, да вѣдь врядъ ли вы сдержите слово, отвѣчалъ Барскій.

-- Правда, что иной мѣсяцъ какъ-то или зачитаешься, или заговоришься и не пишешь, говорилъ Владиміръ Лучаниновъ.-- А о многомъ бы хотѣлось съ вами поговорить; вотъ хоть о русской оперѣ. Мы начали вчера толковать, да и не кончили. Займитесь-ка здѣсь собираніемъ русскихъ напѣвовъ.

-- Можетъ-быть, попробую, отвѣчалъ Барскій.

Въ это время вошелъ священникъ, худощавый, лѣтъ тридцати человѣкъ; всѣ встали и подошли къ благословенію.

-- Садись-ка, батюшка, сказалъ старикъ Лучаниновъ.

Священникъ сѣлъ. Молодые люди, окончивъ завтракъ, съ папиросами тоже подсѣли къ нему.

-- У меня есть до васъ просьба, Владиміръ Алексѣевичъ, началъ священникъ.-- Не можете ли вы оставить мнѣ, хоть на мѣсяцъ, Мертвыя души Гоголя? Я ихъ прочелъ два раза, но мнѣ нѣкоторыя мѣста хочется списать. Такъ хороши они.

-- Онѣ у отца. Возьмите. Если я найду въ Москвѣ экземпляръ, я вамъ подарю ихъ, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

Священникъ поблагодарилъ, пожавъ обѣ руки молодому человѣку.

-- Знаете что, началъ Алексѣй Андреевичъ.-- Я прочелъ ихъ; это вещь, безъ сомнѣнія, великая. Но вы, можетъ-быть, посмѣетесь надъ старикомъ, какъ бы она не соблазнила молодыхъ писателей?

-- Это почему? Какъ это, позвольте узнать? спросилъ священникъ.

-- А вотъ какъ, продолжалъ старикъ Лучаниновъ:-- кромѣ огромнаго успѣха, какъ всякая талантливая вещь, она будетъ имѣть легіоны подражателей. У Гоголя есть свѣтъ въ душѣ, поэзія, идеалъ; сохрани Богъ, если подражатели начнутъ копировать природу не имѣя никакого идеала, какъ фотографы примутся копировать, съ цѣлію издѣваться только надъ ближнимъ. Что выйдетъ изъ этого?

-- Изъ этого? Польза выйдетъ, возразилъ Владиміръ Алексѣевичъ, выслушавъ мнѣніе о Мертвыхъ душахъ бывшее тогда общимъ между читателями постарше.-- Станутъ смѣяться не надъ добродѣтелью, а надъ порокомъ, разумѣется, окончилъ молодой человѣкъ.

-- Знаю я, продолжалъ Алексѣй Андреевичъ,-- но обличать надобно съ любовью къ ближнему, иначе врядъ ли будетъ польза отъ обличенія. Успѣхъ Гоголя соблазнилъ многихъ. Я замѣчаю это даже по твоимъ послѣднимъ письмамъ, Владиміръ; ты начинаешь тоже корчить Гоголя.

-- Что жь, по-вашему не надо было ему печатать Мертвыхъ душъ, немного покраснѣвъ, спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ.

-- Сохрани меня Богъ отъ такой мысли, отвѣчалъ старикъ,-- когда ты разгорячишься, ты навязываешь другому мысли которыя и не снились даже, прибавилъ онъ, добродушно улыбнувшись.-- Я боюсь что всѣ, кинувшись обличать, забудутъ поэзію. Гоголь поэтъ; поэту Гоголю не въ силахъ всякій подражать, а Гоголю наблюдателю, хоть не совсѣмъ, а кое-какъ, могутъ не безъ успѣха многіе. Я боюсь что всѣ примутся развивать въ себѣ способность подмѣчать смѣшное, на счетъ другихъ способностей. А это крайность.

-- Да что жь за крайность? Богъ съ ней съ поэзіей, сказалъ младшій Лучаниновъ.

-- Какъ это Богъ съ ней? возразилъ старикъ.

-- Ну, нѣтъ, этого нельзя сказать, замѣтилъ задумавшійся было о чемъ-то старшій Лучаниновъ.-- Какъ Богъ съ ней?

-- То-то, продолжалъ Алексѣй Андреевичъ.-- Вѣдь это почти то же что Богъ съ нимъ съ солнцемъ. Вѣра и высокая поэзія; безъ нихъ нѣтъ полной жизни. Я помню прекрасныя слова твоего товарища, Владиміръ, Корнева. Кстати, кланяйся ему отъ меня; да уговори его пріѣхать къ намъ въ Васильевское погостить лѣтомъ. Помнишь, онъ говорилъ: "поэты, это тоже хвалебный ликъ Господа". Се добро зѣло, вотъ что лежитъ, въ самомъ дѣлѣ, въ основѣ творчества всѣхъ великихъ поэтовъ. Поэтъ изображаетъ намъ красоту женской души; развѣ это не гимнъ Творцу этого прекраснаго созданья. И какой величавый строй принимаетъ лира поэтовъ, когда коснется она вѣры. Нашъ Державинъ? Или у Пушкина? Помните его стихотвореніе духовному лицу? Прочти-ка, кажется, ты знаешь наизусть его, Владиміръ.

Владиміръ Алексѣевичъ прочелъ извѣстное стихотвореніе:

"Въ часы забывъ илъ праздной скуки,

Бывало лирѣ я моей,

Ввѣрялъ изнѣженные звуки

Безумства, лѣни и страстей..."

-- Какое же изъ вашихъ обличеній такъ обогрѣетъ меня какъ эта полная мысли и музыки рѣчь? спросилъ одушевившись старикъ, когда сынъ прочелъ послѣднія строки стихотворенія.-- Не такъ ли, батюшка?

-- Пожалуй что такъ, отвѣчалъ священникъ.-- Но вѣдь и обличеніе-то полезно, Алексѣй Андреичъ, добавилъ онъ.

-- Вы съ этимъ обличеніемъ дождетесь знаете чего? перебилъ старикъ.-- Вамъ будутъ живописцы писать обличительныя картины, а музыканты обличительные квартеты и симфоніи. Вотъ помяните мое слово.

Всѣ засмѣялись; старикъ тоже. На дворѣ загремѣли бубенцы.

-- Ну, однако время, замѣтилъ Алексѣй Андреевичъ.-- Батюшка, благослови отъѣзжающихъ; проводимъ ихъ, вмѣсто обличенія, напутственною молитвой, прибавилъ онъ, улыбнувшись.

Священникъ, облачившись, отслужилъ молебенъ. Приложившись ко кресту, старикъ вынесъ изъ кабинета небольшой старинный образъ Казанской Богоматери и благословилъ дѣтей.

-- Одно: помните Бога, говорилъ онъ, обнимая сыновей; -- помня Его, вы не сдѣлаете безчестнаго дѣла. Шалость извинительна, подлость не извиняется ничѣмъ.

Благословивъ образомъ и Петрушу, онъ пригласилъ всѣхъ присѣсть по русскому обычаю. Отъѣзжавшіе поцѣловались со священникомъ.

-- Не забывай насъ, сказалъ Алексѣй Андреевичъ, обнимая Барскаго и отдавая ему письмо къ Тарханкову.

Всѣ вышли на крыльцо. Старикъ еще разъ, на крыльцѣ, обнялъ отъѣзжающихъ, и двѣ тройки гусемъ тронулись со двора. Барскій сѣлъ съ ними же до большой дороги.

-- Прощайте, отецъ, кричали отъѣзжающіе.

-- Господь съ вами, произнесъ, перекрестивъ ихъ издали, Алексѣй Андреевичъ.

Вслѣдъ за тройками выѣхалъ старикъ Сидорычъ изъ сарая на своей разгонной парѣ.

-- Вотъ вѣдь и грустно; пусто какъ-то въ домѣ-то безъ нихъ, говорилъ священнику старикъ, возвратившись въ переднюю.

Священникъ остался обѣдать.

-- Задумался нашъ старче, говорилъ вѣшая шубу камердинеръ.-- Слякохся до конца, прибавилъ онъ, потчуя табакомъ прослезившагося отъ разлуки съ сыномъ прикащика.

Домъ стихъ; мѣрный стукъ маятника стѣнныхъ часовъ какъ будто тоже выговаривалъ слово: "пусто, пусто, пусто". Уѣхавшимъ друзьямъ легче разлука чѣмъ оставшимся дома; новые предметы на дорогѣ, новыя впечатлѣнія развлекаютъ ихъ; оставшимся всякая вещь, каждый уголъ напоминаетъ объ удалившихся. "Вотъ здѣсь сидѣлъ я вмѣстѣ съ ними; у этого стола шелъ нашъ послѣдній разговоръ; тутъ мы простились и, кто знаетъ, можетъ-быть на вѣки?" думается осиротѣвшему домосѣду.

Чрезъ полчаса тройки вылетѣли на большую широкую дорогу и остановились; кучера принялись перекладывать рядомъ лошадей. Молодые люди, выйдя изъ саней, закурили папиросы и стали кучкой посереди дороги.

-- Какой прекрасный старецъ вашъ отецъ, началъ Барскій, обращаясь къ старшему Лучанинову.

-- Вы его мало знаете. Хоть онъ мнѣ отецъ, но это такое благородное сердце какихъ мало, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

-- Это правда, подхватилъ младшій Лучаниновъ.

-- Жаль одного, сказать нахмуренный, набивая изъ кисета трубку.-- Какой-то онъ, я не скажу ханжа, а ужь черезчуръ богомоленъ. Его, впрочемъ, можетъ спасти отъ этого, знаете что?

-- Что же? спросилъ Владиміръ Лучаниновъ.

-- Естественная исторія, отвѣчалъ, раскуривая трубку, хмурый.

Всѣ засмѣялись.

-- Смѣйтесь, продолжалъ нахмуренный,-- а это истина; онъ любитъ садъ, свою оранжерею; я говорю, это спасетъ его.

Языкъ нахмуреннаго немного заплетался; за завтракомъ онъ налегъ на вишневку. Молодые люди чувствовали ложь сказаннаго, но мнѣніе объ излишнемъ богомольствѣ отца раздѣлялъ отчасти и Владиміръ Лучаниновъ. Онъ высоко уважалъ старика; онъ вѣровалъ что не притворно кланялся земно народу старецъ въ церкви, предъ тѣмъ какъ шелъ пріобщаться, не притворяясь плакалъ говоря: "простите меня, отцы и братья; много я предъ вами согрѣшилъ". Художественнымъ чутьемъ понималъ молодой человѣкъ величіе евангельской рѣчи, и слезы навертывались у него на глазахъ, когда прежній священникъ старикъ, учитель его, произносилъ, сдерживая рыданье, простыя слова Евангелія: "Марія же Магдалина и другая Марія сѣдяще прямо гроба". Но молодой, гордый разсудокъ не въ силахъ былъ еще дойти до единогласнаго рѣшенія съ сердцемъ. Попавъ въ кучку молодежи, юноша, для краснаго словца, иногда не прочь былъ посмѣяться и поострить надъ тѣмъ предъ чѣмъ нужно или безмолствовать, или молиться. Съ грустью смотрѣлъ на это старикъ отецъ его."Опытъ и жизнь", думалъ онъ однакожь, "наведутъ его на настоящую дорогу. Совѣтами тутъ не поможешь." И только изрѣдка онъ намекалъ юношѣ что нужно быть скромнѣе, осторожнѣе, говоря о святынѣ.

-- Лошади готовы, доложилъ Петруша.

Москвичи расцѣловались съ Барскимъ. Ему надо было ѣхать всторону проселкомъ.

-- Пишите, говорилъ ему, Владиміръ Алексѣевичъ.-- А будете въ Москвѣ, или мы сюда пріѣдемъ, навѣстите же насъ.

Наконецъ всѣ усѣлись, накинувъ шинели; нахмуренный закурилъ новую трубку; кучера подобрали возжи, и двѣ тройки, загремѣвъ бубенцами, дружно тронули сани.

-- Прощайте, кричала Барскому молодежь, махая фуражками.

-- Прощайте, отвѣчалъ музыкантъ, усаживаясь въ свои сани. Закутавъ ноги ковромъ, онъ оглянулся; тройки неслись уже далеко отъ него; слышался слабѣе и слабѣй смѣхъ молодежи, стукъ саней на ухабахъ, громъ бубенцовъ и русскій нашъ ямской, удалый покрикъ.

-- Вишь какъ запалили, улыбаясь замѣтилъ старикъ кучеръ, поворачивая на проселокъ свою пару. Сани побѣжали среди рѣденькаго кустарника и спустились черезъ нѣсколько минутъ на рѣчку. Сидорычъ принялся разказывать какъ хорошо дворовымъ жить у Лучаниновыхъ; сколько армяковъ и полушубковъ кучерамъ дается въ годъ; какой обѣдъ подается въ застольной; но музыкантъ не слыхалъ почти ничего изъ этихъ наблюденій. Закутавшись въ свою шубу, думалъ онъ, зачѣмъ это судьбѣ угодно было, словно на-смѣхъ, познакомить его съ этими добрыми людьми, полакомить, точно ребенка, конфеткой, чтобы потомъ угостить опять черствымъ обыденнымъ кускомъ. И ему видѣлся его непріютный, угарный флигель, непониманіе вокругъ, оскорбительно милостивый взглядъ Павла Ивановича и длинный, безконечный корридоръ подневольнаго, безцѣльнаго и безотраднаго будущаго.

-- Аль задремалъ? произнесъ, оглянувшись, болтливый старикъ Сидорычъ, замѣтивъ что разказы его слушаетъ одно пустое, снѣжное поле.