Цѣлую недѣлю учительница должна была прожить въ харчевнѣ. Она нѣсколько разъ ходила къ головѣ, и каждый разъ, когда спускалась со ступенекъ стараго кирпичнаго дома, въ которомъ помѣщалось правленіе, глаза ея свѣтились слезами, а губы сжимались. Очевидно, она была не нужна, и отъ нея хотѣли отдѣлаться. Мѣстный аббатъ, говорили ей, питается только хлѣбомъ съ лукомъ, для того, чтобы имѣть возможность подготовить свою племянницу на мѣсто учительницы, а тутъ вдругъ совсѣмъ чужая словно съ неба свалилась, и хочетъ захватить мѣсто, по всѣмъ правамъ принадлежащее племянницѣ аббата. Донъ Чичоло, аптекарь, тоже свою дочь прочилъ на это мѣсто, и кричалъ, что ни за что не позволитъ, чтобы какая-нибудь проходимка вырвала кусокъ хлѣба изо рта его дочери. Голова, имѣя въ виду отдать въ наймы свои домишки, пожалуй, готовъ былъ ее принять, но только до августа, когда въ село ожидались и аббатова племянница и дочь аптекаря. Учительница могла до тѣхъ поръ оставаться на мѣстѣ, а послѣ августа, милости просимъ, убираться по добру по здорову. Однако, головѣ доказывали, какъ дважды два четыре, что и такой уступки не слѣдуетъ дѣлать: вступитъ она въ должность, пуститъ корни, тогда ее и не выкуришь. Потому что правительство всегда держитъ руку этихъ побродягъ, оно и теперь ее прислало. Къ счастію, голова былъ упрямъ, упрямѣе осла Рекіамоцца; онъ уперся на своемъ и объявилъ:
-- Я такъ хочу, и такъ будетъ.
И дѣйствительно, такъ и сдѣлалось. Два домишка были наняты общественнымъ управленіемъ у головы, одинъ подъ школу, другой подъ квартиру учительницы. Такъ какъ они отъ старости давно обратились чуть не въ рѣшето, то ихъ позамазали штукатуркой, и ведра два известки извели на побѣлку. Въ концѣ недѣли, прожитой въ харчевнѣ, учительница поселилась, и стала заниматься преподаваніемъ въ ледникѣ: иначе нельзя назвать комнатки, въ которыхъ было холоднѣе, чѣмъ въ погребѣ.
Это было въ четвергъ. Чику-Нано взвалилъ себѣ на спину ея маленькій чемоданчикъ, а сама учительница, прощаясь съ хозяйкой, попросила ее сказать, сколько она ей должна.
-- Ну, еще успѣется. Мнѣ вонъ эти безобразники-погонщики эту недѣлю хорошо платили... мнѣ теперь не надо. Иди себѣ и не сокрушайся. Очень ты мнѣ полюбилась. Дровъ тебѣ понадобится, такъ я съ радостью тебѣ своими ручищами печку истоплю. Вотъ какъ ты мнѣ полюбилась! грубо отвѣчала хозяйка.
Она расцѣловала свою жилицу, долго глядѣла, какъ та удалялась по переулочку, и ворчала:
-- Бываютъ же экія каторжныя матери на свѣтѣ! дѣтище свое по свѣту шляться отпускаютъ! бѣдная дѣвка! Поди и до весны не доживетъ -- хилая.
Приблизясь къ домишку, въ которомъ она должна была жить, учительница остановилась у дверей. Все помѣщеніе заключалось въ слѣдующемъ: прямо съ улицы была комната съ землянымъ поломъ; въ одномъ углу каменка, чтобы огонь разводить -- это былъ нижній этажъ. Изъ той же комнаты лѣстница-стремянка вела во второй этажъ въ спальню.
Чику-Нано сложилъ на земь чемоданчикъ, и вопросительно глядѣлъ на дѣвушку, которая медлила вступать въ свое новое жилище: ей было жутко. Запахъ только что выбѣленныхъ стѣнъ спиралъ дыханіе. Двѣ-три потревоженныя мыши зашмыгали по полу, не находя въ попыхахъ своей норы. Сквозь окно, съ плохо вставленными стеклами, свѣтило утро, печальное, холодное, дождливое. Нищій, оглядѣвшись помаленьку, объяснилъ:
-- Надо бы огонь разести: много дровъ сожжешь, покуда осушишь.
По тѣлу дѣвушки пробѣжала лихорадочная дрожь. Она отпустила Чику и поднялась по стремянкѣ въ спальню. Спальня была бѣлая, голая; единственное окно выходило въ поля, теперь унылыя, пустынныя; за ними дико и черно ерошились лѣса. Она закусила губы, чтобы не заплакать, и оперлась локтями на подоконникъ. Вотъ она жизнь: горькая бѣдность безъ конца! и надо мучиться для того, чтобы поддерживать даже эту жизнь! Молодость, золотое время жизни, какъ увѣряютъ обыкновенно, протечетъ для нея печальная, унылая, въ этомъ могильномъ одиночествѣ. Мысль о будущемъ вдругъ блеснула въ умѣ, и она ужаснулась: голодная старость, госпиталь. Боже мой, Боже мой! Одно утѣшеніе -- ей приходится страдать только за себя одну, и о себѣ одной заботиться. Можетъ, мама на небесахъ помолится за нее, побережетъ ее. Она заплакала. Ей стало легче, и она опять вглядѣлась въ дѣйствительность. Постели у ней не было, мебели никакой, о посудѣ и говорить нечего: въ карманѣ только нѣсколько франковъ. Что дѣлать?
Внизу послышались голоса; она спустилась. Чику-Нано раздувалъ сухіе прутья на каменкѣ, двѣ бабы принесли двѣ скамейки и соломенный матрацъ.
-- Вотъ, барышня, скамейки мои будутъ, а соломенникъ -- Филоменинъ; вы уже не осудите, мы люди небогатые... лучше у насъ и самихъ не сыщешь, обратилась къ ней одна изъ бабъ.
-- А простыни да подушки хозяйка изъ харчевни обѣщала прислать.
Вбѣжало нѣсколько дѣвочекъ съ старыми плетеными стульями; онѣ поставили стулья и уставились, тараща глаза, на учительницу. Учительница не вмѣшивалась ни во что, она двигалась точно въ тяжеломъ снѣ. Пришла третья баба. Она принесла подъ мышкой свертокъ одѣялъ и простынь, а въ рукѣ держала мѣдный ночникъ, налитый масломъ: бѣлый кончикъ свѣтильни весело выглядывалъ изъ носика.
-- Это хозяйка тебѣ прислала, сказала баба: -- велѣла мнѣ наказать тебѣ, чтобы ты постель себѣ постлала. Она тебѣ ужо чугунчикъ пришлетъ, и дровъ тоже...
Дѣвушка хотѣла протестовать. Вотъ до чего дошло: милостину незнакомые люди подаютъ, милостиной жилище устраиваютъ. Въ ней подымалось чувство врожденной гордости, и кровь приливала къ блѣдному лицу. Однако, она воздержалась; не сказала ни слова, подошла къ каменкѣ, на которой весело разгорался огонь, сѣла на одинъ изъ принесенныхъ стульевъ, и приласкала дѣвочекъ, принесшихъ ей эти стулья. Дѣвочки стали прятаться за юбки матерей.
-- Мы ихъ къ тебѣ въ школу приведемъ, барышня; ужь ты будь къ нимъ добра; мы, что хочешь тебѣ за то... на край свѣта босикомъ сбѣгаемъ...
И, не теряя времени, бабы потащили на верхъ по стремянкѣ все принесенное добро. Чику-Нано, заложивъ руки въ карманы, стоялъ въ дверяхъ и бранилъ своего пса, который лѣзъ въ горницу. Пригрѣтая огнемъ учительница стала чувствовать себя лучше; она обдумывала, какъ разставить скромную мебель, думала объ этомъ чудакѣ нищемъ, о добротѣ этихъ бабъ. Слабый лучъ надежды начиналъ пробиваться ей въ душу. Можетъ быть, и поможетъ Богъ прожить безъ большого горя. Народъ хорошій. Бѣдности надо покориться. Возвратится ужо тепло и солнце, цвѣты зацвѣтутъ, можно будетъ въ поля ходить, тѣло разминать, душой освѣжаться; уроки приготовлять для ребятишекъ, пѣсенки для нихъ складывать. А можетъ, и подруга по сердцу найдется. Кто знаетъ? Почему-то эта будущая подруга представлялась ей высокой, стройной дѣвушкой, съ большими задумчивыми глазами, съ черными волосами и блѣднымъ лицомъ. Она будетъ улыбаться грустно, говорить мало, и здороваясь и прощаясь, всѣмъ очень крѣпко жать руку; она въ жизни много незаслуженно настрадалась... Учительница создавала себѣ подругу, но въ сущности безсознательно она создавала сама себя. Натура ея была такова, что она страдала болѣе отъ того, что ей некого было любить, чѣмъ отъ того, что никто ее не любилъ.
Изъ щелей окна, между тѣмъ, холодный вѣтеръ дулъ ей прямо въ спину. Она очнулась.
Прутья трещали, объятые пламенемъ, и разсыпалось золотымъ дождемъ. Ей бы хотѣлось забыться въ теплой нѣгѣ, глядя какъ искры то взлетали, то опадали. Однако, она встала, накинула на плечи большой шерстяной платокъ, обвязала его концы вокругъ таліи, и сказала Чику-Нано.
-- Сходимъ посмотрѣть школу.
Потомъ она остановилась въ нерѣшимости. Ей вспомнилось, что мальчишки, парни, любопытныя бабы, все населеніе, разсматривали ее, когда она проходила по селу, и она спросила нищаго, нѣтъ ли какой окольной тропки; нищій ей отвѣтилъ утвердительно.
За селомъ, на задахъ домовъ, вилась пустынная, узкая, кривая дорожка. Чику съ своимъ псомъ шелъ впереди и грѣлъ себѣ кулаки; то дышалъ на нихъ, то ихъ подъ мышки засовывалъ. Учительница на цыпочкахъ, подобравъ руками платье, осторожно пробиралась между лужами и глубокими колеями, которыя наѣздили телеги. Придя въ школу, еще зеленую по угламъ отъ сырости и плесени, не взирая на потраченныя бѣлила, дѣвушка увидала тамъ голову. Голова наблюдалъ, какъ прибивали къ стѣнѣ большое распятіе изъ папье-маше, какъ уставляли въ одинъ уголъ классную доску, а въ другой табуретъ и сосновый столикъ, для учительницы. Увидѣвъ ее, туша головы не пошевелилась. Не вынимая изо рта маленькой трубки, онъ обратился къ вошедшей.
-- Видите? кажется, должны остаться довольны!
-- А скамейки для дѣтей, географическія карты, чернильницы, книги, бумаги, портретъ короля?
-- Ахъ, батюшки! сколько разомъ наговорили! Да этакъ мы общину раззоримъ... Можно и такъ обойтись. И того довольно, что васъ приняли, устроили; видите, какое помѣщеніе для училища даемъ!
Дѣвушка закусила губу, спрятала подъ платокъ свои дрожащія руки и прислонилась къ стѣнѣ. Ее лишали даже самыхъ необходимыхъ средствъ для того, чтобы она могла работать съ пользою.
Когда голова убѣдился, что все разставлено по мѣстамъ, онъ опять обратился къ ней, какъ будто продолжая начатой разговоръ.
-- Такъ-то вотъ: чулки вязать да закону Божію учите! Только съ васъ и спрашивается. А чтеніемъ, да писаніемъ нечего много заниматься.
И онъ удалился. Учительница слѣдила за нимъ глазами. Нечего дѣлать, она рѣшилась, какъ можетъ, исполнять свою обязанность.
Она опустилась на предназначенный для нее табуретъ, положивъ руки на столъ, отъ котораго еще пахло лакомъ. Тутъ вотъ, на этомъ самомъ мѣстѣ, окруженная шумной стаей ребятишекъ, она проведетъ годъ, два, три можетъ быть... Какъ знать!.. можетъ быть и всю жизнь! И самое эхо большихъ городовъ не будетъ достигать до нея. Да и что ей эти большіе города! Тамъ ей дороги только прахъ отца и матери и ничего живого. Никто не былъ къ ней привязанъ, и не заботился о ней, да и она ни о комъ не заботилась. Она проводила молодую жизнь постоянно съ черной мыслью завтра потерять кусокъ хлѣба, который имѣла сегодня. Ей вдругъ стало какъ-то обидно подумать, что и умретъ она одна, что и похоронятъ ее изъ милости. Ни слезъ, ни цвѣтовъ на могилѣ. Въ эту минуту ужасъ голой могилы пугалъ ее болѣе житейской нужды. Чтобъ не давать волю чувству, которое ей сдавливало горло, она поскорѣе подошла къ окну, подъ которымъ растилался огородъ, окаймленный со всѣхъ сторонъ каменной стѣной. Дальше, бурыя угодья села уходили въ холмы; сѣрѣли утесы, и даль терялась въ густомъ, ползучемъ туманѣ. Она крѣпче укуталась въ свой платокъ.
Чику-Нано сидѣлъ въ углу, свернувшись клубкомъ, гладилъ своего пса и говорилъ ему какія-то странныя слова, которыя животное слушало, прищуривъ вѣки.
Когда учительница вернулась домой, она нашла тамъ хозяйку харчевни, возсѣдавшую передъ каменкой, на которой пылалъ веселый огонь.
-- Я сегодня объ тебѣ цѣлый день думала, барышня, заговорила она:-- и пришла тебѣ сказать, что я тебѣ буду стряпать обѣдъ у себя. У тебя и посудины никакой нѣтъ. По твоему, какъ?
Дѣвушка пожала ей руки.
-- Спасибо вамъ, какая вы добрая!
-- Да чего тутъ, добрая ли, злая... Я вѣдь тоже изъ-за барыша буду работать. Я тебѣ сказала, что полюбилась ты мнѣ, въ самый тотъ вечеръ полюбилась, какъ у меня въ харчевнѣ остановилась. И у меня тоже дочурка была. Бѣленькая, какъ и же... Тоненькая только, какъ стеклышко: насквозь видно было. Все мое сердце въ ней было, а Богъ ее у меня прибралъ
Горькія слезы потекли по щекамъ старухи.
-- Я добро дѣлаю, такъ мнѣ кажется, будто я ее ублажаю... Бывало, лежитъ голубка, глаза большіе... Нищій подъ окномъ проситъ, она сейчасъ меня кличетъ. Говоритъ: "мама, подай ему!" Теперь она на небѣ. А тоже, поди, видитъ насъ съ тобой. Кабы жива была, тоже прислуживать бы тебѣ стала.
Учительница была растрогана до глубины души, но не могла и не умѣла ничего сказать въ утѣшеніе этой женщинѣ, такой грубой и такой любящей. Старуха утирала слезы грубымъ передникомъ.
-- Не унывай, милая дѣвушка, прибавила она, подымаясь со стула.-- Село наше дикое. Стариковъ перестали слушать, чужіе люди у насъ хозяйничаютъ. Я-то по старому живу... Все моей бѣдняжки дочурки Мены забыть не могу. Ну, прощай, Христосъ съ тобой.
И она ушла, оставивъ на столѣ три кухонныхъ горшечка съ крышечками, и три полотенца.
Наступалъ вечеръ. Чику-Нано замкнулъ дверь и тоже ушелъ. Медленный, долгозвучный благовѣстъ къ вечернѣ торжественно и мирно лился надъ селомъ.