Каждое утро, съ первымъ ударомъ церковнаго колокола, въ восьмомъ часу, учительница отправлялась въ школу. Тамъ у дверей ее ужь ожидало нѣсколько дѣвочекъ, со щепами и прутьями въ рукахъ. Войдя, она открывала на нѣсколько минутъ окно, чтобы освѣжить воздухъ, потомъ закрывала его и, сѣвъ на свой табуретъ, наблюдала, какъ разводили огонь. Каждая дѣвочка обязана была приносить свою долю топлива: кто полѣно, кто пукъ сухихъ прутьевъ, кто древесную кору, кто маисовые стебли. Комната была безпорядочно заставлена скамейками, табуретами, лавками, стульями, треножниками, которые тоже натаскали сами дѣти для себя. Дѣвочки помаленьку разсаживались на свои мѣста. Лица и руки у всѣхъ были красныя отъ стужи; нѣкоторыя еще дожевывали свои утренніе куски; подъ передниками отдувались спрятанные запасы на полдникъ. Дѣти кричали, шумѣли, стучали ногами, гремѣли скамьями, толкали другъ друга. Голова кругомъ шла.
Иногда приходила баба, спѣшившая на работу въ лѣсъ, и отдавала на попеченіе своей старшей дочурки, учившейся въ школѣ, своего грудного младенца.
Или появлялся угольщикъ, тоже по дорогѣ на работу, и, безъ церемоніи, поручалъ учительницѣ своего крохотнаго грязнаго сынишку. Мальчикъ хныкалъ, стоя около учительницы, а отецъ исчезалъ, ругаясь и проклиная свою судьбу за то, что провидѣніе унесло у него жену въ могилу, и оставило на рукахъ малыхъ ребятъ.
Учительница, скрѣпя сердце, должна была подчиняться. Надо было храбро дѣлать свое дѣло. Всѣ ей давали понять, что недаромъ община ей жалованье платитъ; члены общины считали себя вправѣ располагать всѣмъ ея временемъ, и возлагать на нее обязанности няньки.
Она пыталась утишить гамъ и шумъ въ своей школѣ, заставляя дѣвочекъ прочитать или пропѣть молитвы. Потомъ начинала учить азбукѣ; сначала гласныя буквы, потомъ согласныя. Дѣвочки мало понимали. Она начала сознавать, что и ее не выучили учить дѣтей и обращаться съ ними.
Она негодовала на свою неумѣлость: послѣдняя нравственная опора -- надежда приносить пользу -- ускользала отъ нея. Посовѣтоваться было рѣшительно не съ кѣмъ.
Дѣвочки постарше дерзко и насмѣшливо глядѣли ей прямо въ глаза: "дескать, что взяла?" Маленькія, чуть строго, или серьёзно она обращалась къ нимъ, принимались ревѣть.
Чувствуя, что ея горло нервно сжимается, она старалась напустить на себя равнодушіе, но это ей плохо удавалось. Грудь у ней побаливала; сухой кашель прерывалъ занятія.
Господи, хоть бы умереть!
Два раза въ день она ходила въ школу, и два раза возвращалась домой. Ея маленькія ноги погружались въ снѣгъ или въ холодную, ледяную грязь. Обуви на перемѣну у ней не было. Холодный нагорный вѣтеръ рѣзалъ ей лицо, развѣвалъ ея одежду. Она не безъ зависти смотрѣла на веселье воробьевъ: цѣлыми стаями, бойко чирикая, слетали они съ застрѣховъ въ снѣгъ, или кружились около голыхъ деревъ. Вечеромъ, дома, сидя у огня, разведеннаго на каменкѣ, она работала: шила, вязала или читала. Но спицы, игла, и книга часто, помимо ея воли, опускались на колѣни и черныя думы, подымаясь изъ одинокаго сердца, охватывали ее безнадежностью, и ужасомъ. Вѣтеръ вылъ въ горныхъ ущельяхъ, снѣгъ сыпалъ въ стекла окна, вѣтви обнаженныхъ деревъ хлестали по забору.
Дрожь пробѣгала по ея тѣлу, она шевелила огонь на каменкѣ, чтобы онъ горѣлъ веселѣе.
Въ ея мысляхъ проносился весь прожитой день, имена дѣвочекъ, разговоры съ ними, безплодное ученье, и физіономіи встрѣченныхъ людей; непріятнѣе всего было ей воспоминаніе о гулякахъ, завсегдатаяхъ кофейной, мимо которой ей приходилось проходить. Они всегда глазѣли на нее и подсмѣивались. Особенно одинъ; онъ постоянно сидѣлъ въ кофейной, или приходилъ нарочно поджидать ее; онъ былъ оплывшій, рябой, непріятный молодой человѣкъ.
Объ одномъ Чику-Нано ей было пріятно вспомнить. Этотъ несчастный калѣка, никогда не разставаясь со своимъ псомъ, каждый день приносилъ ей воду и дрова, и никогда ни гроша не хотѣлъ взять отъ нея. Вымететъ ей комнату, разведетъ огонь, постоитъ, поглядитъ на нее своими косыми глазами и уйдетъ, не проронивъ словечка.
Добрая баба, хозяйка харчевни, тоже ее не оставляла; звала ее "дочурка моя" и клялась, что за нее въ огонь и въ воду готова идти. Но другія женщины не особенно дружелюбно относились къ ней. А аристократки села, богачки, жившія по барски, просто презирали ее, потому что она не сдѣлала имъ визитовъ, и не искала ихъ покровительства.
Къ обѣднѣ въ воскресенье она приходила первая и уходила, послѣдняя, избѣгая, чтобы ее разсматривали. Но стоя въ своемъ темномъ уголку, она видѣла и чувствовала, какъ пытливые, недружелюбные взоры устремлялись на нее и словно говорили: гордячка! знаться съ нами не хочешь! Вотъ ужо увидимъ.
Ея мало сообщительный нравъ, ея сдержанность, вмѣстѣ съ злополучнымъ назначеніемъ губернскими властями, вопреки желанію мѣстныхъ воротилъ села, постепенно окружали ее, какъ желѣзнымъ кольцомъ, общей антипатіей. Слѣдили и шпіонили за каждымъ ея шагомъ, за каждымъ словомъ, слѣдили съ тѣмъ злораднымъ любопытствомъ, которое во что бы то ни стало желаетъ открыть дурное въ наблюдаемомъ предметѣ. Конечно, при такомъ желаніи, ничтожныя случайности и совпаденія подавали поводъ къ сплетнямъ.
Однажды она долго стояла у окна, а въ это время проѣхалъ какой-то молодой всадникъ. Сейчасъ же заключили, что она ждала любовника и дѣлала ему знаки, условливаясь насчетъ свиданія. Другой разъ ее застали всю въ слезахъ и рѣшили, что она плачетъ о далекомъ миломъ. Потомъ ее обвиняли въ протестантизмѣ. Цѣлый мѣсяцъ прожила въ селѣ и ни разу не ходила къ исповѣди! Кромѣ того, однажды положительно видѣли, что въ пятницу она ѣла скоромное.
А тутъ еще и аббатъ, и аптекарь (племянница одного и дочь другого учились въ городѣ въ одной школѣ съ учительницей) получили письма, которыя подлили масла въ огонь. Аббатъ и аптекарь разсказывали, что ей отъ того поскорѣй мѣсто въ селѣ пріискали, чтобы избавиться отъ нея въ заведеніи, потому что она была безстыжая, и написала любовные стихи учителю итальянской словесности; что она каждый день изъ окна бросала записочки своимъ возлюбленнымъ; что она получила дипломъ потому, что ходила одна на квартиры къ тремъ холостымъ профессорамъ, что она ни въ Бога, ни въ святыхъ угодниковъ не вѣруетъ и о религіи такія вещи говоритъ, что волосы дыбомъ становятся.
Все это съ удовольствіемъ разсказывали аббатъ и аптекарь. Нечего и говорить, что всѣ эти сплетни разносились по кофейнямъ, по лавочкамъ, по улицамъ. Ее стали называть въ насмѣшку "поэтессой"; стали ей посылать анонимныя письма, въ которыхъ увѣряли ее, что пишущимъ извѣстна вся ея жизнь, всѣ ея пакости, что ее прогонятъ, если она заблаговременно сама не уберется.
Бѣдная дѣвушка страдала; она не понимала, откуда на свѣчѣ берется такая бездна лжи и клеветы. Насколько могла, она продолжала исполнять свои обязанности, и разъ только отвела свою душу съ хозяйкой харчевни, когда та ее навѣстила.
Старуха до того была возмущена, что, возвращаясь домой по улицѣ, ругалась со всякимъ встрѣчнымъ, котораго подозрѣвала въ недоброжелательствѣ къ учительницѣ. Молодежь у кофейной она совсѣмъ искостила. Это еще болѣе разожгло страсти, и съ тѣхъ поръ надъ ней стали издѣваться въ глаза, проходу не давали.
Когда прошелъ мѣсяцъ, она послала Нано въ правленіе за своимъ жалованіемъ; но кассиръ приказалъ ей сказать: "Пусть сама придетъ получать". И она пошла. Кассиромъ оказался тотъ самый рябой гуляка, который у кофейной ее поджидалъ каждый день. Онъ ей наговорилъ всякихъ любезностей, попросилъ присѣсть, разспрашивалъ о здоровьи, о климатѣ ея родины, о ея семействѣ, затягивалъ разговоръ. Она отвѣчала, по возможности, да и нѣтъ. Ею овладѣло нетерпѣніе и начинала тревожить бесѣда съ глазу на глазъ съ незнакомымъ мужчиной. Въ очень витіеватыхъ выраженіяхъ онъ попросилъ у нея позволенія бывать у ней: она такая красавица, и онъ дивится ея красотѣ...
Дѣвушка, блѣдная отъ негодованія, ничего не отвѣчала; тогда онъ приблизился къ ней, схватилъ за талію и поцѣловалъ.
Раздалась пощечина, и дѣвушка, вырвавшись изъ лапъ сельскаго Донъ-Жуана, выбѣжала на улицу.
-- Смотри! я тебя уморю съ голоду, нищая ломака! кричалъ ей вслѣдъ кассиръ.
И дѣйствительно, онъ не заплатилъ ей жалованья: "дескать въ кассѣ нѣтъ свободныхъ денегъ, приходите завтра". Такъ изо дня въ день. Она просила голову, обращалась къ инспектору, писала губернатору. Ничто не помогало, ей даже не отвѣчали.
Одна хозяйка харчевни не покидала ея. Но дѣвушка испытывала горькое чувство униженія, не будучи въ силахъ уплатить долга и питаясь во имя покойницы Мены. Сверхъ того, ее преслѣдовали и другія житейскія нужды: сапоги отказывались служить, платье изнашивалось, ея вѣрный другъ, большой шерстяной платокъ, сталъ какъ будто рѣдѣть. А надо было два раза въ день выходить во всякую непогодь.
Она совсѣмъ потеряла голову.
Нано приносилъ ей изъ лѣсу валежникъ, стараясь приходить тогда, когда ея не было дома. Когда онъ встрѣчался съ ней, ей казалось, что въ его косыхъ глазахъ свѣтилось что-то въ родѣ состраданія.
Кассиръ зарубилъ себѣ на носу ея оплеуху и, не довольствуясь тѣмъ, что не выдавалъ ей жалованья, каждый вечеръ, выходя изъ кабака, обыкновенно изрядно навеселѣ, горланилъ подъ ея окномъ гнусныя пѣсни, швырялъ въ стекла ледяныя сосульки или безъ церемоніи стучался въ дверь.
Дѣвушка чувствовала всю глубину своего униженія. Но что она могла сдѣлать? Опустивъ руки на колѣни, поникнувъ головой, она шептала: "Мама, мама! зачѣмъ ты меня покинула!" и искренно просила Бога ниспослать ей смерть.
Однажды вечеромъ разгульное пѣніе ловеласа было прервано яростнымъ рычаніемъ собаки. Должно быть, собака бросилась на негодяя, потому что она слышала его крикъ и поспѣшно удаляющіеся шаги. Она поняла, что его обратилъ въ бѣгство песъ Чику-Нано.
-- Что ты вчера вечеромъ дѣлалъ у моего крыльца? спросила она на другой день у нищаго.
Бѣдняга какъ-то смущенно помоталъ головой и потомъ пробормоталъ:
-- Ничего не дѣлалъ. Сидѣлъ, на звѣзды глядѣлъ.
Онъ поглядѣлъ на дѣвушку своими косыми глазами, потомъ пошарилъ рукой подъ лохмотьями, около пояса, и вытащилъ оттуда большущій ножъ.
-- Вотъ, если вернется!
И калѣка размахнулся ножомъ, словно вонзая его во что-то Она поблѣднѣла.
-- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, не дѣлай этого! ради Бога!
Нищій отвернулъ голову и спряталъ ножъ.
-- Спасибо тебѣ, Нано, произнесла дѣвушка:-- у тебя хорошее сердце.
Онъ покачалъ своей лохматой головой и побрелъ куда-то.
Прошло нѣсколько вечеровъ, пѣніе не возобновлялось.
Между тѣмъ, зима становилась все сердитѣе и сердитѣе. Снѣгъ выпалъ такой, что всѣ по домамъ должны были сидѣть; дороги сдѣлались невозможны. Въ лачугѣ одного бобыля-крестьянина нашли замерзшимъ. Въ квартиркѣ учительницы было такъ холодно, что она не могла спать по ночамъ и сидѣла у огня за полночь. Кстати и работа была спѣшная, потому что, не получая своего жалованья, она старалась что-нибудь добывать работой: шила рубашки, рубила платки, вязала чулки на продажу и кой-какъ сколачивала 15, 20 сант. въ день, въ ожиданіи распоряженія губернатора, которому послала прошеніе о выдачѣ ей жалованья.
Такъ проходили дни и недѣли. Подошло и Рождество. Хозяйка привела ее къ себѣ въ харчевню на торжественный праздничный ужинъ и посадила за столъ на то самое мѣсто, на которое она, бывало, сажала всегда свою покойницу дочку Мену. Старухѣ это доставило большое удовольствіе, у ней даже глаза какъ-то особенно свѣтились.
-- Вотъ, говорила она, и какая-то удовлетворенная горесть звучала въ ея голосѣ: -- вотъ и моя дочурка милая со мной, словно изъ могилки своей встала, пришла на праздникъ. Свѣтикъ мой!
Хозяйка заставляла дѣвушку много ѣсть, и старалась ее веселить и бодрить. Но учительницѣ было какъ-то жутко занимать мѣсто покойницы. Она, впрочемъ, тоже старалась поддерживать доброе расположеніе духа ласковой старухи.
-- Да смотри на новый годъ не забудь, ко мнѣ приходи, провожала ее хозяйка: -- непремѣнно приходи!
И дѣвушка пришла къ ней и на новый годъ.