Тихомолкомъ, украдкой пробирался черезъ равнину отрядъ воеводы Дмитрія и вступилъ въ предгоріе Великихъ Балканъ. Здѣсь онъ отдыхалъ привольнѣе; но когда онъ подходилъ къ хатѣ, ему давали хлѣба, сыра, говорили: Богъ помощь!-- и только; а когда онъ останавливался на привалъ при овчарнѣ, чабаны давали молока, барана даже жарили, кормили, поили, приговаривали: Богъ помощь!-- и только. Нигдѣ отрядъ не встрѣтилъ такого болгарскаго момака который сказалъ бы: а съ вами, и пошелъ бы за нимъ. Когда заговорятъ со старикомъ, онъ отвѣчаетъ: да благословитъ Господь Богъ того кто желаетъ намъ добра! Эти воины свободы не нашли ни одного человѣка желающаго свободы; никто не захотѣлъ сдѣлаться ихъ пособникомъ. Ни одинъ Болгаринъ не поспѣшилъ стать подъ болгарское знамя. Богъ помощь!-- и только; но Богъ не помогалъ Болгарамъ, такъ равнодушнымъ къ свободѣ и счастію Болгаріи.
Днемъ люди прячутся въ ярахъ, въ заросляхъ, въ дугахъ, въ разсѣлинахъ скалъ, а ночью идутъ. Нѣтъ ни слуху, ни духу о Божьемъ свѣтѣ. Прошли Драповъ, пришли въ Грановъ, все то же: Богъ помощь!-- и только. Такъ добрался отрядъ до колибъ {Колиба -- хата со дворомъ стоящая отдѣльно, хуторъ.} въ Балканахъ.
Вотъ цѣлыя поля розовыхъ кустовъ; здѣсь дѣлаютъ знаменитое розовое масло, называемое казаялыцкимъ. Кусты стоятъ безлистные, розъ на нихъ нѣтъ. Народъ въ этой мѣстности видный, момцы статные, момицы красивыя, но въ душѣ ихъ нѣтъ огня свободы и на лицѣ ихъ не цвѣтетъ надежда; они словно полумертвые: Богъ помощь!-- и только.
И такой народъ Юная Болгарія хотѣла возбудить къ возстанію декламаціями и протестаціями, циркулярами и газетами!
Такой народъ Старая Болгарія хотѣла, при помощи гайдуковъ, сдѣлать поголовно гайдуками!
На первое не было средствъ, на второе не достало времени, и добились они только пожеланій: дай Богъ! Помоги вамъ Богъ!
Церковь, король и господинъ, будь онъ бей, спагій, бояринъ или шляхтичъ, былъ бы только господинъ, могутъ побудить къ возстанію, поднять народъ на ноги, посадить на коня и призвать къ оружію.
Болгарская церковь еще не церковь: она едва начинаетъ освобождаться отъ притѣсненій Грековъ. Высшее духовенство лучше чорбаджіевъ и свѣтскихъ кандидатовъ на административныя должности, требующія извѣстныхъ способностей, изъ числа людей составляющихъ теперь цвѣтъ народа. Но у этой церкви нѣтъ еще ни патріарха, ни экзарха; она поддерживается заговоромъ и чужимъ покровительствомъ, она входитъ въ соглашеніе съ низшимъ духовенствомъ, ладитъ съ нимъ, но не можетъ имъ распоряжаться, и пройдетъ не мало времени прежде чѣмъ она сдѣлается нравственнымъ руководителемъ народнаго движенія.
Нѣтъ короля даже нареченнаго, хоть и безъ владѣнія. Родъ Шишмановъ угасъ; въ мужскомъ и женскомъ его колѣнѣ не осталось ни одного потомка, въ чье имя можно было бы сказать: король повелѣлъ, садись на коня и берись за оружіе!
Нѣтъ ни беевъ, ни сергердаровъ, какъ въ Арнаутлыкѣ, на зовъ которыхъ изъ-за каждаго камня готовъ выскочить вооруженный Арнаутъ и скакать за беемъ, сергердаромъ, хоть на край свѣта.
Нѣтъ спагіевъ, какъ въ старой Босніи и въ Герцеговинѣ. За Соколовичами, за Толадичами, за Бешеревичами, за Буленъ-бегами, боснійская молодежь, Муи и Иваны, Аліи и Степаны, готовы прыгнуть на коней и летѣть въ Бечъ, {Бечъ -- Вѣна.} какъ во время Бара-Мустафы, такъ чтобы Нѣмцы и Швабы заблеяли какъ козы. Вдоль и вширь Болгаріи не найдешь ни одного спагія который сохранилъ бы болгарское сердце и не забылъ бы болгарскій языкъ.
Нѣтъ шляхты, какая была въ Литвѣ, въ Польшѣ и въ казачьей Украйнѣ, за которою шли большія полчища народа и казаковъ, въ строю и въ обозѣ. Гдѣ искать дворянства на Болгарской землѣ? И сѣмени его не осталось; оно истреблено съ корнемъ, а новое еще не народилось. Много дунайской воды уплыветъ въ Черное Море прежде чѣмъ Болгарія обзаведется дворянствомъ; а безъ дворянства трудно посадить людей верхомъ и еще труднѣе вывести ихъ въ бой.
Мѣщане, купцы и поденщики простые торгаши; они не доросли ни до французскихъ пролетаріевъ, ни до польскихъ ремеслениковъ и купчиковъ; они рады сидѣть за трубкой въ корчмѣ, потягивать за возстаніе водку, разносить крендели и калача, а не идти на войну сражаться.
Такова была Болгарія когда комитеты, въ угожденіе незримому правительству, хотѣли сдѣлать ее такою какою она можетъ-бытъ будетъ черезъ много лѣтъ.
Не было у ней ничего, а народность лишенная средствъ воспрянуть отъ паденія должна по крайней мѣрѣ имѣть такого человѣка какъ Милошъ сербскій. Болгарія имѣла гайдуковъ, имѣла можетъ-бытъ и юнаковъ, но она не смогла добыть себѣ Милоша, а потому Болгары смотрѣли на все въ молчаніи и невѣдѣніи, какъ будто дѣло совершалось не у нихъ и ихъ не касалось. Природная доброта, любовь къ родной рѣчи, къ родному обычаю и къ родному племени выражались только словами: дай Богъ! помоги вамъ Богъ!
Молча шли побратимъ съ побратимкой; они поглядывали другъ на друга и шли далѣе. Тоска запала имъ въ сердце; они отчаявались, но рѣшились выдержать до конца.
Они добрела до монастыря Святой Троицы. Шибка Балканская, прикрытая снѣжнымъ щитомъ, воздымается до облаковъ; тучи, которыя тянутся надъ ней, рвутся пополамъ и разорванныя спускаются густымъ туманомъ по крутымъ склонамъ въ доданы. Во мглѣ разстилаются по исполину лѣса, а ключа тысячами ручьевъ, какъ хрустальныя ленты, сбѣгаютъ по кручамъ горы въ долину, и по долинѣ текутъ въ Янтырь. На склонѣ горы, среди пустынныхъ скалъ, стоятъ, какъ стражи, два монастыря: одинъ женскій, Панаи, Богородицы, Дѣвы Маріи; другой мужской, Святаго Георгія. Ихъ раздѣляетъ пространство грозное для взора и страшное для ногъ. Склонъ поросъ густымъ лѣсомъ и вѣтви такъ сплелись что даже змѣя съ трудомъ ползетъ между ними. Ба двѣ шумитъ лотокъ и стонетъ какъ кающійся грѣшникъ; онъ то брызжетъ вверхъ бѣлыми слезами, то уносить эти слезы въ неизмѣримую глубь. На монастырскихъ крышахъ сидятъ гадки; онѣ то бесѣдуютъ хрипливо и угрюмо между собою, то перелетаютъ изъ монастыря въ монастырь, словно пляшутъ какой-то погребальный танецъ. Въ гущѣ филины горланятъ басомъ, а совы отвѣчаютъ имъ дискантомъ. Славянскія птицы, вороны, парятъ подъ облаками и каркаютъ, точно предвѣщаютъ смерть, войну или чуму.
До этого яра пробрался болгарскій отрядъ, опустился на землю у самаго потока и прилегъ не то отдохнуть, не то заснутъ сномъ смерти: мѣсто пригодно на оба дѣда.
Побратимъ въ сторонкѣ поговорилъ съ побратимкой; эта мѣстность и монастыри ей знакомы. Воевода приказалъ момцамъ быть на сторожѣ и обращать на все вниманіе, а самъ съ побратимкой пошелъ впередъ; онъ направо въ мужской монастырь, она налѣво въ женскій.
Въ монастырѣ у монаховъ вѣрно идетъ служба, потому что изнутри горы долетаетъ до уха многогласное, печальное носовое пѣніе. У входа только привратникъ, столѣтній старецъ съ годовой и бородой бѣлыми какъ снѣгъ на вершинѣ Шибка. Шестьдесятъ лѣтъ онъ сторожитъ при вратахъ, многое онъ помнилъ, во говорилъ мало. Онъ впустилъ пришельца, не спросилъ ни объ имени, ни о родинѣ, кто и откуда, а только указалъ рукой на лѣстницу ведущую вверхъ. Монастырь стоялъ на землѣ, а церковь была устроена въ пещерѣ. Алтарь и храмъ ярко освѣщены; у стѣнъ и подъ потолкомъ пылаютъ восковыя свѣчи и горитъ масло въ лампадахъ. На срединѣ стоитъ гробъ. Сорокъ четыре монаха а игуменъ кладутъ земные поклоны, молятся и воспѣваютъ псалмы Предвѣчному.
Воевода кланяется въ землю а горячо молится это всего сердце.
Служба кончилась; монаха поднялись съ своего мѣста, а воевода все еще молится. Монахи видятъ его въ первый разъ, во догадываются кто онъ такой, потому что до нихъ уже дошла вѣсть о томъ что случилось на Дунаѣ, въ Шишмановомъ Сиштовѣ. Наконецъ воевода всталъ, и всѣ вышли изъ церкви.
Первый вопросъ воеводы: за чью душу молились?
Игуменъ, величавый старикъ, отвѣчалъ тихимъ голосомъ:
-- За васъ, за тѣхъ что умерли и за тѣхъ что остались жить на свѣтѣ.
-- Какъ же вы провѣдали?
-- Намъ все уже извѣстно.
-- Преподобный отецъ, мы шли къ вамъ не за панихидой, во просить чтобы вы помогли намъ жить, жить на свободѣ, Болгарами.
-- Мы ничего вамъ не можемъ дать: Богъ вамъ помощь! Помози вамъ Боже!
-- Богъ не поможетъ, если не пособятъ Болгары.
-- Не пособятъ, потому что не могутъ.
-- Чего же намъ ждать отъ васъ?
-- Мы васъ накормимъ, напоимъ, дадимъ вамъ денегъ на дорогу, если хотите уйти отсюда; положимъ васъ въ гробы и похоронимъ, если желаете ждать здѣсь смерти.
-- И только?
-- Только. Богъ помощь! Помози вамъ Боже!
Игуменъ разказалъ что по телеграфу дано знать о переправѣ комитетскихъ гайдуковъ или юнаковъ черезъ Дунай, что собрано много войскъ -- конницы, пѣхоты, заптіевъ, Помаковь а баши-бузукскихъ охотниковъ,-- что они запрудили всю околицу, что Болгарину опасно отлучиться изъ дома на сто шаговъ, что только часъ тому назадъ вышли и въ монастыря Помака, эти отуреченные Поляка, что рано утромъ приходили драгуны и казака, что по всему лѣсу рыскаютъ заптіи и баши-бузукскіе охотники. Они отдыхали, брали хлѣбъ и барановь, вина же на нихъ не наготовишься. Теперь, какъ слышно. свободна только одна дорога по долинѣ потока.
-- Поразсуди хорошенько, воевода, не лучше ли выбраться пока еще можно и приберечь себя для болѣе благопріятнаго времени.
Воевода не призадумался.
-- Не пойду, останусь здѣсь; погибать такъ погибать: на то мы тли. Кровью и костями болгарскими нужно посѣять на землѣ новые всходы. Нужна наша смерть. Чѣмъ громче станутъ о ней говорить, тѣмъ скорѣе пробудится отъ оцѣпенѣнія нашъ народъ, неповинный въ своей мертвенности. Такъ гласитъ польское евангеліе, а Поляки наши учители.
-- Если вы такъ порѣшили, то такова стало-быть воля Господня. Пусть будетъ по-вашему и да поможетъ вамъ Богъ: мы же послужимъ вамъ чѣмъ можемъ.
Четыре видныхъ монаха понесли за воеводой приготовленные короба со съѣстными припасами и съ виномъ. Воевода, по христіанскому и славянскому обычаю, простился съ монастыремъ и монахами. Дружный хоръ голосовъ печально проговорилъ ему вслѣдъ:
-- Богъ помощь!
Побратимка пришла въ женскій монастырь. Привратникомъ тамъ такой же столѣтній сѣдой старецъ; онъ тоже много знаетъ, но молчитъ. Монахини молились и пѣли тропари только не у гроба на катафалкѣ, а предъ образомъ Ланаи, Пресвятой Богородицы Дѣвы Маріи.
Побратимка была знакома почти со всѣми монахинями, потому что часто ходила изъ Нейкіоя, чрезъ Чамъ-Дере, въ монастыри на ярмарки. Игуменья приводилась ей сродни; она дарила маленькой дѣвочкѣ Марьюшкѣ образочки и четки, а потомъ присылала ей въ гостинецъ сербскія книжки.
Увидавъ другъ друга и поздоровавшись, онѣ обѣ горько заплакали. Игуменья прижала къ сердцу побратимку.
-- Дорогая моя Марьюшка! Нѣсколько дней тому назадъ былъ здѣсь старый Стефанъ; онъ ходитъ словно молодой; все мнѣ разказалъ; старуха его тоже еще жива; оба они благославляютъ мою Марьюшку.
Марья разспросила о родныхъ, объ отцѣ и матери, всѣхъ вспомнила, никого не забыла.
-- А Аннушку нашли?
Игуменья задрожала, поблѣднѣла и три раза перекрестилась:
-- Нечего о ней говорить; она уже не изъ нашихъ, для васъ она пропала.
-- А Еленушка?
-- Стала большою барыней, убираете" въ атласъ, да въ фустаны, и якшается все съ ханумами да съ офицершами.
-- А Петро Катырджія?
-- Вчера былъ здѣсь съ казаками; они стоятъ недалеко въ Бани-Эскизарѣ. Онъ сказывалъ что съ позволенія мутасарифа оставитъ военную службу, хоть ему и жаль ее, а потомъ тотчасъ женится на Еленушкѣ и поселится въ Дуканѣ -- объ этомъ онъ не тужитъ. Славный момакъ, вашъ Петро Катырджія!
Добра гимка разказала все чего игуменья еще не знала и подъ конецъ спросила ее:
-- Что же вы матушка и сестры для насъ сдѣлаете? Вѣдь вы тоже Болгарки?
-- Болгарки, моя Марьюшка! Мы сдѣлаемъ все что можемъ и чего вы у васъ просите. Все что у насъ здѣсь есть, все ваше -- берите. Мы станемъ о васъ молиться и дадимъ вамъ убѣжище, хоть бы насъ за то мечомъ посѣкли, да огнемъ спалили. Сказки что намъ дѣлать? Сердцемъ я взываю къ тебѣ: Марьюшка моя, останься съ нами, но душа говорить: иди, или куда зоветъ тебя долгъ! Иди и возьми съ собою этихъ четырехъ монахинь; онѣ останутся при васъ, будутъ ходить за ранеными и станутъ прислуживать живымъ, тѣмъ что сражаются: это наше дѣло. Я сама бы пошла если бы долгъ, болѣзнь и старость не удерживали меня здѣсь. Что наше, то ваше. Да поможетъ вамъ Богъ! Идите во имя Гоолодне!
Онѣ вышли изъ монастыря впятеромъ, съ обильнымъ запасомъ бѣлья, лѣкарственныхъ зелій и разныхъ сластей.
На этотъ разъ горы и лѣса огласились ласковымъ пожеланіемъ монастыря: Богъ помощь!
Ночь была темная, такая темная что нужно было ощупывать рукою дерево чтобъ увѣриться что стоитъ тутъ дерево. Воины воеводы сытно поужинали и дремали сидя подъ деревьями. Монахини вмѣстѣ съ Марьей усѣлись подъ однимъ деревомъ. Монахи вернулись въ монастырь, а воевода усѣлся одинъ въ сторонѣ. Онъ не выслалъ разъѣздовъ и не поставилъ карауловъ, потому что зналъ что врагъ всюду кругомъ. Онъ не хочетъ ни подкрадываться, ни бѣжать, а думаетъ только о битвѣ, о битвѣ на смерть. Пусть люди отдохнутъ и выспятся, пусть наберутся силы для боя и охоты отправиться на тотъ свѣтъ.
На привалѣ болгарскихъ юнаковъ царило молчаніе; не спятъ и не отдыхаютъ мыслію, но слова не сходятъ съ языка. Безмолвное ожиданіе всего печальнѣе и тяжеле, ибо человѣкъ въ одиночествѣ остается самъ съ собою, какъ осталась сама съ собою эта горсть юнаковъ покинутыхъ на произволъ судьбы, и гдѣ же? въ Болгаріи. Вокругъ привала тоже не было ни сна, ни отдыха. Казалось что подъ музыку филиновъ и совъ какой-то невѣдомый міръ наполнилъ Балканы. Со всѣхъ сторонъ слышались трескъ ломаемыхъ вѣтвей, шуршанье выскользающихъ изъ-подъ ногъ камней, условные посвисты, выстрѣлы, то одинокіе, то по нѣскольку разомъ, и даже отдаленный конскій топотъ.
Воевода прислушивался къ этому шуму, какъ къ послѣднимъ звукамъ которымъ онъ внимаетъ на землѣ. Онъ и его воины увѣрены что это ихъ послѣдняя ночь на Болгарской землѣ, что смерть ихъ ждетъ; но они вовсе не помышляютъ объ избавленіи, и думаютъ только о томъ чтобы славно умереть. Они были готовы и спокойны; страхъ не волновалъ ихъ сердца, и сонъ не осѣнилъ ихъ вѣжды. Такое ожиданіе ужаснѣе смерти.
Раздался гр охотъ камней въ долинѣ, въ сторонѣ Габрова; стукъ все ближе и ближе, слышна наконецъ поступь коня, поступь вѣрная, какъ будто конь выбираетъ на какой камень поставить ногу и ясно видитъ вокругъ себя. Топотъ приближается къ привалу, всѣ слышатъ, но никто не встаетъ, никто не озирается, никто не прислушивается: всѣ ждутъ.
Всадникъ въѣхалъ на привалъ въ средину людей, узналъ своихъ и слѣзъ съ лошади.
-- Гдѣ воевода?
То былъ Кьючукъ Стефанъ. Онъ уже при воеводѣ и говоритъ ему:
-- Габровъ полонъ мусульманскаго войска и мусульманскихъ обывателей, пѣшихъ и конныхъ. Всѣ вооружены. Ихъ цѣлыя толпы.
-- Путный то народъ и толковая у него вѣра, если онъ поголовно, всегда и всюду готовъ взяться за оружіе за государство и царя. Нужны вѣка и чудеса чтобы мы стали на нихъ похожи, а можетъ-быть и никогда этому не бывать.
-- Но, воевода, насъ горсть, а ихъ полчище!
-- Нѣтъ, Кьючукъ Стефанъ, насъ полчище, а ихъ горсть; но горсть ихъ одушевлена мусульманскимъ духомъ, а мы подавлены мыслію о мученичествѣ и смерти христіанской.
Коседжія не отвѣчалъ, потому что ничего не понялъ. О мученикахъ Господнихъ и христіанской смерти онъ зналъ столько сколько удержалъ въ памяти еще ребенкомъ, изъ церковныхъ пѣснопѣній. Онъ искалъ въ головѣ какою бы киседжійскою продѣлкой вывернуться изъ бѣды и спасти горсть удальцовъ, во ничего не придумалъ. Еслибъ у всѣхъ были киседжійскіе кони, то пожалуй выбрались бы. Помолчавъ немного, онъ спросилъ:
-- Какъ же намъ быть, воевода?
-- Станемъ биться и погибнемъ. Ты уходи.
-- Я хотѣлъ бы уйти, такъ не пріѣхалъ бы. Васъ выслѣдилъ мой Вороной, и вотъ я съ вами; сумѣю биться и сгинуть, не мудрое то дѣло. Если нельзя для Болгаріи жить, такъ нужно за нее умереть.
Оба замолчали и ждали.
Настало затишье, какъ всегда бываетъ предъ разсвѣтомъ. Все живое, все что спало и не спало, перестало на короткое время думать и шевелиться. Маленькая чечотка, которую зовутъ въ Болгаріи пташкой ранней зари, пиликнула первая; за нею залаяла старая лисица на лисицъ пробиравшихся въ норы, а потомъ громко запѣли птицы во славу Божію. Кто стоитъ на вершинѣ Шибки Балканской, тому уже блеснуло, какъ слабый огонекъ, сіяніе зари на облакѣ опирающемся на долину; кто въ чащѣ или въ яру, тому еще темно.
Со всѣхъ сторонъ заголосили большія гончія собаки; онѣ напираютъ прямо на монастырскій яръ, на привалъ. Не сговорились ли балканскіе звѣри провѣдать тѣхъ кого не пришли провѣдать Болгары? Киседжія смекнулъ.
-- Вотъ они уже на нашемъ слѣду: вѣтромъ почуяли и по вѣтру гонятъ.
Воевода шепнулъ:-- Вставай!
Момаки-юнаки дружно поднялись на ноги, взялись за оружіе, подѣлились на четверки и разбѣжались въ равномъ числѣ по обѣимъ сторонамъ яра. Тамъ они расположились четверками около большихъ деревъ, выбрали себѣ такое мѣсто гдѣ можно было укрыться за камнями -- и ждали.
Собаки напираютъ все ближе и ближе, а за ними трещатъ сучья и шуршатъ камни, какъ будто цѣлыя стада кабановъ и оленей спасаются отъ облавъ или бѣгутъ на водопой. Небесный сводъ прояснился, уже свѣтаетъ, и дерево отдѣлилось отъ дерева замѣтнымъ для глазъ пространствомъ. Казалось что лѣсъ движется -- наступалъ лѣсъ людей. Первые выстрѣлы послали болгарскіе юнаки -- лѣсъ пріостановился, нѣсколько деревъ свалилось, послышались изъ него ругательства на гяуровъ, на ихъ отцовъ и матерей, и крика: панты! панты! {Панты -- бунтовщики.} Въ то же время, изъ глубины яра, раздалась, какъ небесная гармонія, пѣснь Богородицѣ Пресвятой Дѣвѣ Маріи. Побратимка съ монахинями, какъ ангелы Господни, молились Царю царствующихъ. Не имѣя возможности участвовать въ бою, онѣ просили жизни для тѣхъ что раздавали и принимали смерть. Чистая дѣвственная пѣснь летѣла къ небу, а ружейная пальба гремѣла на землѣ въ горахъ и въ лѣсахъ.
На правой сторонѣ яра, воевода скачетъ отъ одной четверки къ другой, возбуждаетъ пылъ сражающихся и самъ стрѣляетъ. За каждымъ выстрѣломъ слѣдуетъ стонъ и паденіе на землю. Пули свищутъ вокругъ него, ударяются о камни, а въ него не попадаютъ, точно онъ заколдованъ. Онъ не укрывается. Ему знакома горная и лѣсная война; онъ водилъ русскихъ джигитовъ на завалы и на аулы, и ходилъ съ литовскими бортниками противъ русскихъ солдатъ. Хорошъ былъ воевода, скачущій съ камня на камень и стрѣляющій какъ гайдукъ Велько въ Шумадіи; напиравшимъ онъ грозилъ ятаганомъ, какъ королевичъ Марко при Вардарской переправѣ; словомъ и дѣдомъ онъ поощрялъ своихъ воиновъ, какъ Іованъ Шишманъ подъ Неболемъ.
На лѣвой сторонѣ яра, Кьючукъ Стефанъ то выпрыгнетъ изъ-за камня и выстрѣломъ изъ ружья позоветъ враговъ на ятаганную пляску, то снова спрячется и съежится за утесомъ, а свинецъ свищетъ вокругъ него и выбиваетъ искры изъ камней. Киседжія воюетъ по-киседжійски, но сражается молодецки.
Много болгарскихъ юнаковъ уже перебито и переранено; у кого свинцовый поцѣлуй не отнялъ еще силъ, тотъ стрѣляетъ, заряжаетъ и стрѣляетъ; у кого не хватаетъ уже силъ, тотъ сурово взываетъ:
-- Помоги, брате!
Товарищъ смотритъ, качаетъ годовой, вынимаетъ ятаганъ и вонзаетъ его брату прямо въ сердце.
-- Иди, браге! жди меня!
Стрѣляли, умирали и сражаясь ждали своей участи. Ни одинъ не отчаивался, не страшился, не призывалъ смерти, потому что зналъ что она сама къ нему прилетъ.
Вездѣ впереди мусульманскіе сельчане; идутъ они во имя Аллаха, во имя падишаха, на гяура Москова. У каждаго крутится голова и бушуетъ рука чтобы скорѣе положить конецъ дѣлу. Они гибнутъ и лѣзутъ впередъ. Съ ними вмѣстѣ Помаки, отуреченные Поляки, но католики, съ яростію бросаются на проклятыхъ схизматиковъ. Глазъ у нихъ быстрый, брови пасмурныя, кипитъ въ нихъ польская боевая кровь. Они говорятъ своимъ трупамъ: вставай, олухъ, или на еретика Москова! Прицѣливаются и стрѣляютъ.
За ними, но далеко назадъ, тянутся всякіе заптіи, точно прикащики на господскомъ жнитвѣ, понукающіе жать проворнѣе; они грозятъ ятаганами, подальше отъ врага, поближе къ своимъ, и какъ доѣзжачіе натравливаютъ собакъ на звѣря, ату! ату! такъ и они не спѣшатъ бросаться съ ножомъ, а только кричатъ.
Еще далѣе назади ѣдутъ верхомъ, на лошадяхъ и на ослахъ, мудиры и каймаканы со многочисленною овитой разныхъ оборвышей, которые везутъ въ рукахъ чубуки, кофейники и боченки съ водой или ракіей. Юзбаши заптіевъ идутъ пѣшкомъ и походятъ на управляющихъ которые пришли на барщинную работу или на господскую облаву; въ рукахъ у нихъ гиппопотамовыя нагайки и франкскіе бичи. Мудиры то и дѣло поощряютъ:
-- Гайда, дѣтушки, гайда! Вали васъ поблагодаритъ и ваши подвиги дойдутъ до ушей падишаха. Гайда, дѣтушки!
Юзбаши получали приказанія, уходили на нѣсколько шаговъ впередъ, возвращались и отдавали начальству рапортъ поклонами, не говоря, ни слова, потому что до огня не доходили. Были тамъ имамы, въ бѣлыхъ и зеленыхъ чалмахъ, и дервиша въ колпакахъ и въ черныхъ папахахъ. Они кричали и вопили: "Аллахъ! гу, гу, гу!" Въ обнаженныхъ до плеча рукахъ они держатъ ножи и готовы броситься въ рѣзню. Былъ тамъ и англійскій консульскій агентъ съ драгоманомъ. Юзбашамь приказано удерживать имамовъ и дервишей, чтобы не подать повода къ нотѣ на счетъ фанатизма. Старшій каймакамъ отдалъ строго этотъ приказъ, и подъѣзжая къ консульскому агенту сказалъ ему съ улыбкой:
-- Все по праву, по танзимату, на франкскій ладъ. И у вашей великой падишахини были такія же непріятности въ Индіи: она тоже не щадила бунтовщиковъ.
Джонъ Буллъ поддакнулъ.
-- Только бы не кричали Французы; сами они бунтовщики и рады заступаться за бунтовщиковъ цѣлаго свѣта. Мы васъ защитимъ; только дѣйствуйте быстро и рѣшительно, какъ мы въ Индіи. Мы за васъ!
Каймаканъ чуть не сдѣлалъ мусульманскаго преклоненія предъ англійскимъ христіаниномъ.
-- Не забудьте меня, сановный господинъ. Я тридцать лѣтъ служу правительству, а у меня нѣтъ еще ни меджидіе, ни османіе, да и чинъ мой небольшой. Вашъ посолъ -- малый падишахъ, можетъ сдѣлать все что захочетъ.
Джонъ Буллъ покраснѣлъ отъ удовольствія.
-- Хорошо, не забуду, все подучите, прикажите только не давать пощады:-- это московскія продѣлки, опять задумали добыть себѣ Черное Море!
Каймаканъ закричалъ:-- Гайда, дѣтушки!-- и началъ кружить на конѣ между деревьями.
На всѣхъ дорогахъ и на всѣхъ высотахъ стояли роты пѣхоты и взводы кавалеріи, въ боевомъ вооруженіи и въ исправности. Ливъ-паша, {Ливъ-паша -- начальникъ бригады.} начальникъ всѣхъ регулярныхъ войскъ втораго корпуса, остался въ Габровѣ, сидѣлъ дома, курилъ трубку, пилъ кофе, много думалъ и безпрестанно высылалъ всадниковъ провѣдать что дѣлается въ горахъ.
Великій паша былъ въ Великомъ Тырновѣ и телеграфировалъ ферику въ Сливенъ что десятитысячное войско болгарскихъ бунтовщиковъ, пантовъ, осаждено въ Балканахъ, что нужно прислать на помощь казаковъ и драгунъ, что другое равносильное войско пантовъ потянулось чрезъ Делнорманъ въ Казанскіе Балканы и можетъ-бытъ уже вступило въ нихъ, что по письму мушира еще другое войско пантовъ, съ пушками, идетъ въ тѣ же Казанскіе Балканы; чтобъ онъ былъ остороженъ, остановилъ и разбилъ въ пухъ всѣ эти силы пантовъ.
Такое же извѣстіе сообщено консульскому агенту для напечатанія въ Levant Herald'ѣ, чтобъ Европа узнала о великой опасности и страшномъ пораженіи.
Каждый дѣлалъ свое ремесло, исполнялъ свой долгъ. Шпіоны и донощики, натворившіе столько повстанцевъ, столько бандъ, столько войскъ и событій, тоже дѣлали свое дѣло, потому что имъ платили за трудъ чистыми деньгами.
Огнестрѣльный бой еще продолжается, но уже съ яра раздаются лишь рѣдкіе выстрѣлы; за то со дна его громче и умилительнѣе слышится пѣснь Богородицѣ Дѣвѣ Маріи и летитъ прямо къ Богу.
Бьючукъ Стефанъ лежитъ мертвый; онъ убитъ на скаку и упалъ навзничъ. При немъ Вороной, но онъ не стоить на ногахъ; съ перебитымъ крестцомъ и прострѣленными боками онъ пріютился около своего всадника. Кровь струится изъ его ранъ, а онъ старается дыханіемъ своихъ ноздрей согрѣть остывшее лицо своего господина, и нѣкому его добить. Ихъ киседжійская жизнь уже кончилась, а бѣдный Вороной долженъ еще мучиться и ждать.
Воевода не раненъ, около него уцѣлѣли только три момака и тѣ одинъ за другимъ падаютъ на землю и сами прикалываютъ себя ножами. Тогда Помаки и сельчане закричали: Аллахъ, Аллахъ! и бросились на него съ ножами. Воевода, съ ятаганомъ въ рукѣ, стоялъ на открытомъ мѣстѣ; лѣвою рукой онъ положилъ себѣ въ ротъ ядъ, который всегда носилъ при себѣ, а правою рубилъ вправо и влѣво. Долго длился бой одного противъ многихъ. Брикъ, шумъ, гамъ и стоны. Кровь льется изъ ранъ воеводы и летятъ во всѣ стороны отрубленные члены Помаковъ и сельчанъ. Вотъ побѣжали заптіи и кричатъ: вуръ, вуръ, гяуръ!
Воевода умираетъ стоя на ногахъ и падаетъ на камень. {Такъ погибли Хаджи Дмитрій и бывшіе съ нимъ Болгары. Они пали жертвами интригъ и замысловъ причинившихъ много зла болгарскому дѣлу: Не столько важна потеря людей, какъ потеря довѣрія оттоманскаго правительства, которое продержится въ Болгаріи еще долгіе годы. Только подъ его охраной эта страна можетъ достигнутъ развитія, богатства и истинной свободы.} Съ его смертію умолкла пѣснь Богородицѣ Пресвятой Дѣвѣ Маріи.
По приказанію юзбашей заптіи бросились на трупы болгарскихъ момцевъ и начали отрѣзывать, отрубать и отпиливать изъ головы, какъ кто могъ своимъ желѣзомъ. Отрѣзанныя головы они ухватили за волосы, потащили и бросили къ ногамъ каймакана; всѣхъ ихъ, вмѣстѣ съ головою воеводы, оказалось сорокъ четыре; голова киседжіи Кьючукъ Стефана была сорокъ пятая.
Каймаканъ уже сидѣлъ подъ дубомъ на разостланномъ коврѣ; Джонъ Буллъ около него, и они вмѣстѣ пили водку. Каймаканъ улыбался.
-- Славно, дѣтушки!
Онъ послалъ Эфендіевъ и мулазомовъ въ Габровъ, въ Тырновъ и на телеграфныя станціи чтобы скорѣе разнеслась всюду добрая вѣсть. Всѣмъ сражавшимся Ломакамъ, сельчанамъ и заптіямъ онъ милостиво позволилъ идти въ монастыри угощаться монастырскимъ виномъ и баранами. Пусть добрые монахи и монахини тоже порадуются одержанной побѣдѣ и водворенію спокойствія. Туда же поѣхалъ обѣдать и побесѣдовать самъ каймаканъ съ Джономъ Булломъ. Будетъ онъ пашой, мутасарифомъ, пожалуй муширомъ и вали.
Обезглавленные трупы преданы вороньямъ и другимъ хищнымъ птицамъ, да сѣрымъ волкамъ. Благодареніе Богу, некого притянуть къ слѣдствію, потому что никто не остался въ живыхъ. Вороной кисоеджіи издыхалъ; головы онъ уже не поднималъ и только дрягалъ ногою.
Побратимка и монахини сидѣли въ яру, не пѣли, не плакали, и только молчали. Странное и дивное дѣло что никто на нихъ не наткнулся, никто ихъ не искалъ; всѣ устремились въ монастыри.
Побратимка заступила мѣсто матери. Монахини боялись тронуться съ мѣста. Вдругъ въѣхалъ въ яръ казачій разъѣздъ -- векиль-онбаши Петро Катырджія съ четырьмя казаками болгарскими момцами. Они увидали ихъ, переговорили съ ними и взяли ихъ съ собою въ монастырь.
Женщины прошли мимо каймаказа, который сидѣлъ предъ воротами и бесѣдовалъ о такомъ неслыханномъ погромѣ. Головы были разставлены въ рядъ подъ стѣною; Джонъ Буддъ и драгоманъ провѣряли по ихъ чертамъ теоріи Галля и Лаватера.
Векиль-онбаши, на предложенный ему вопросъ, смѣло отвѣчалъ:
-- По приказанію сотника, мы провожаемъ ихъ до монастыря, изъ дары, чрезъ которую мы проѣзжали. Намъ сказано что за каждый волосъ съ ихъ головы мы отвѣтимъ своими головами.
Каймакаау хотѣлось посмотрѣть на монаховъ, но взглянувъ на Англичанина онъ проговорилъ: "поѣзжайте съ Богомъ!" и далъ имъ для конвоя еще двухъ заптіевъ, чтобы никто не посмѣлъ къ нимъ привязаться. Казакамъ онъ запретилъ входить въ монастырь, потому что танзиматъ и кавуны предписываютъ уважать вѣру и обычаи народовъ подвластныхъ Высокой Портѣ. Онъ возгордился тѣмъ что успѣлъ перевоспитать себя до такой степени, а Англичанинъ наградилъ его за то улыбкою и наклоненіемъ головы.
Такъ кончилось болгарское возстаніе. Кромѣ воеводы Филиппа, который вернулся за Дунай въ Валахію, и двухъ другихъ воеводъ, которые не переправились черезъ Дунай, всѣ остальные повстанцы или болтались на висѣлицахъ, или погибли въ бою отъ пули и сабли. Въ распоряженіи комитета и незримаго правительства остались только три воеводы.
Побратимка дѣвица Марья поселилась въ монастырѣ съ монахинями. Она не стонетъ и не плачетъ; она собираетъ кости убитыхъ, сожигаетъ ихъ, идетъ на горы и распутія, и разсѣваеть пепелъ на всѣ стороны по Болгарской землѣ, чтобы разнесъ его вѣтеръ, чтобы вдохнулъ его съ балканскимъ вѣтромъ болгарскій ребенокъ и выросъ бы истымъ болгарскимъ юнакомъ. Объ этомъ она молится и проситъ Бога, а вѣтеръ, попрежнему, бушуетъ въ борахъ балканской Шибки, и воронъ, славянская птица, попрежнему паритъ и каркаетъ надъ Шибкой. Все пошло давнишнимъ чередомъ.