Газеты издаваемыя въ Букурештѣ, этомъ маломъ Парижѣ народной политики, и въ красныхъ Яссахъ возвѣстили всѣмъ четыремъ странамъ свѣта о нападеніи болгарскихъ повстанцевъ на Отоманскую имперію. Муза Гомера въ менѣе пышныхъ выраженіяхъ исчислила вождей дружины, силы и средства Грековъ которые шли взять Трою, чѣмъ тѣ въ какихъ газеты Ромуль и Румунская Заѣзда описывали могучія и несмѣтныя полчища Болгаръ спѣшившихъ, подъ сѣнію креста, попрать луну. Газетные пѣснопѣвцы уже застлали трупами болгарскія равнины, когда небольшая кучка момцевъ, въ Зимницкихъ лугахъ, поджаривала мамалыгу изъ кукурузовой муки. Заптіи и мусульманская конница давно рыскали по прибрежнымъ селамъ, накидывались на куръ, на банницы и на болгарское винцо, но не на болгарскихъ повстанцевъ. Имъ столько разъ кричали: идутъ! идутъ! что имъ не вѣрится чтобъ они когда-либо пришли. Эти дѣти продажной матери, проклятые гяуры, настоящіе безрогіе бараны, толковала между собою Турка, а собачьи лѣта мегендисы {Мегендасъ -- инженеръ.} а телеграфисты бѣгаютъ съ газетами къ нашимъ набольшимъ и шепчутъ имъ въ уши: тамъ баба объѣлась горохомъ, будетъ война, будетъ пальба; тамъ момакъ ѣздитъ на баранѣ, пріучается къ войнѣ. Монахъ ли нальется пьянъ какъ стелька, монахиня ли валяется въ грязи какъ бурлачко, по гяурской привычкѣ, они видятъ въ этомъ признаки войны чтобы стянуть съ насъ гроши на бакчишъ. Набольшіе впрямь или въ шутку притворяются что вѣрятъ и не даютъ намъ, горемыкамъ, обогрѣть себѣ мѣстечко. Гайда сюда, гайда туда! такъ васъ сбили съ толку что мы не знаемъ ни чего имъ хочется, ни что намъ дѣлать. Съ чего начать? Въ Добруджѣ говорятъ: скачи враже якъ панъ каже -- и дѣлу конецъ. Эхъ, проклятые! Молодка поднеси винца! Чорбаджія засылай лошадямъ ячменя вволю.
Такъ они сторожатъ на Дунаѣ.
Небо пасмурно, мѣсяца не видно. Небесная луна испугалась земнаго креста и спряталась за туманныя облака; только звѣзды кое-гдѣ заискрятся яснымъ окомъ и снова закроются облачнымъ яшмакомъ; онѣ тоже любопытны, но прячутся подѣ покрывало какъ будто онѣ омусульманились въ гаремѣ мѣсяца. Неудивительно что надъ этою землей, подвластною мусульманскому скипетру, высится мусульманское небо, чтобы сохранить въ цѣлости все зданіе мусульманства -- Иславъ Аллаха всемогущаго, Аллаха грознаго.
Дунай затихъ предъ утреннею зарей, птицы еще спятъ, а лѣнивыя рыбы потягиваются на днѣ рѣки и поворачиваются съ боку на бокъ на мягкомъ лескѣ.
Отъ зимницкихъ береговъ отчалило нѣсколько лодокъ. Румунскіе милиціанты и пограничные стражники помогли людямъ сѣсть въ лодку и толкнули лодки въ воду. Поплыло войско двухъ воеводъ и съ ними дѣвица Марья. То была болгарская армада высланная невидимымъ правительствомъ противъ видимаго. Когда армада причалила къ отоманскому берегу, милиціанты и стражники выстрѣлили изъ карабиновъ, послѣ чего первые сѣли на лошадей и поскакали во весь опоръ въ Букурештъ и въ Гюргевъ. Заиграли телеграфы: нападеніе, нападеніе на Отоманское государство, на землю султана, леннаго владѣльца Румуніи! Вѣрные ленники не могли противостать такой мощной силѣ, не могли удержать ее, потому что у Румуновъ было только двѣ тысячи пѣхоты и конницы, съ двумя пушками и тремя полковниками. Не могли, а потому бунтовщики переправились;-- набѣгъ ужасный! Но вѣрный и преданный князь господарь шлетъ вѣсти объ измѣнѣ, о такомъ неслыханномъ нападеніи въ Рущукъ и въ Стамбулъ. Пусть султанскія войска сражаются, разгонятъ и подавятъ непріятеля, а они, Румуны, станутъ на Дунаѣ и будутъ дружески на то смотрѣть; когда же бунтовщиковъ разобьютъ и они обратятся въ бѣгство, тогда Румуны обѣщаются переловить поодиночкѣ всѣхъ бѣглецовъ и утолить ихъ въ великой рѣкѣ, въ доказательство тому какъ князь господарь уважаетъ Парижскій трактатъ и какъ Румунскій народъ поддерживаетъ своего господаря при всякой опасности угрожающей власти султана или вѣрѣ Ислама. Добрый Румунскій народъ и его господарь вѣрные ленники, готовые броситься въ огонь и противъ меча, какъ въ средніе вѣка. Они посылаютъ въ Стамбулъ дары за дарами и шлютъ туда привѣтливыхъ бояръ и модныхъ боярынь, а Высокая Порта и всѣ турецкіе сановники имъ вѣрятъ, полагаются на нихъ какъ на самихъ себя, потому что за нихъ орудуютъ Армяне и Греки. Посланники и драгоманы тоже ихъ поддерживаютъ: надо вѣрить Румунамъ, а не собакамъ Славянамъ. Славяне только кровь и жизнь свою могутъ отдать государству и султану, потомку Нѣманичей по женскому колѣну, въ жидахъ котораго течетъ славянская кровь; и служатъ они на колѣ, съ оружіемъ въ рукахъ, подъ турецкимъ знаменемъ, въ казацкомъ строю, хотя ихъ отталкиваютъ и презираютъ потому что это желательно Грекамъ и Армянамъ, потому что австрійскій посланникъ называетъ ихъ псами Славянами.
Съ тоски и горя эти псы по взбѣсились и полетѣли на погибель. Не будетъ отъ того никому никакой пользы, развѣ только дьяволу или Нѣмцу.
Момцы, воеводы и съ ними дѣвица Марья вышли на берегъ, поцѣловали болгарскую землю и ударили ей челомъ. Попъ прочелъ по-болгарски молитву, и они помолились. Встали и начали считать много ли ихъ; оказалось такъ мало что они устыдились. Не хватило бы ихъ на облаву бею, владѣльцу чифлика; съ такою горстью людей не вышелъ бы бей на охоту, даже за зайцами. Такое одиночество ихъ опечалило; ни свой, ни врагъ не бѣжитъ и не идетъ къ нимъ на встрѣчу -- словно свѣтъ отъ нихъ отрекся и обличалъ ихъ ничтожество. Сознаніе стыда и безсилія легло тяжелымъ камнемъ на ихъ сердце; они рады бы были вернуться, но широкій Дунай плыветъ какъ плылъ, румунскихъ лодокъ нѣтъ, а Румуны стрѣляютъ съ другаго берега, и свинецъ хлещетъ по водѣ. Посмотрѣли въ поле, въ сторону шышманскаго Сиштова, на Балканы,-- и тутъ ничего не доглядѣлись. Только воронъ летитъ по воздушной дорогѣ изъ болгарскаго Бѣлграда въ Бѣлградъ сербскій и каркаетъ о болгарскомъ позорѣ. Кьючукъ Стефанъ поскакалъ въ степь на киседжійскомъ аргамакѣ; за нимъ поѣхали двое изъ болгарской конницы, понеслись, потерялись въ открытой стели и исчезли -- снова уединеніе. Какъ нѣкогда украинская дѣвушка грустила о Татарахъ, зачѣмъ долго не идутъ въ гости, такъ Марья въ душѣ своей желала чтобы скорѣе показались враги Турки и поглядывала на побратима; онъ стоялъ сумрачный и блѣдный, смотрѣлъ на дѣвушку какъ на радугу, какъ бы желая вычитать въ ея глазахъ что тутъ творится и что съ ними будетъ. Въ отчаяніи онъ ухватился за рукоять ятагана и проговорилъ сквозь зубы:
-- Намъ измѣнили, насъ выбросили и никто не идетъ насъ взятъ.
Воевода Тотуй сидѣлъ на муравѣ, пересчитывалъ изъ кошеля червонцы и опять ихъ туда всыпалъ: жаль ихъ ему, нужно ихъ хорошенько запрятать, измѣна явная -- бѣда намъ, бѣда!
Воевода Дмитрій говоритъ:-- Поѣдемъ впередъ! ноги у насъ есть, земли предъ нами вдоволь, впередъ!-- и устремляетъ глаза на Балканы.
Воевода Филиппъ возражаетъ:-- Надо подождать -- кто спѣшитъ, тотъ чорту угодитъ, а кто ждетъ, тотъ чего-нибудь да дождется.
Такъ они отдыхали когда въ стели показалась конница. Ѣдетъ одинъ всадникъ, не далеко за нимъ другой, и скачутъ они быстро: узнали своихъ. Оба воеводы спросили разомъ:
-- Какія вѣсти? Гдѣ Кьючукъ Отефанъ?
Оба всадника слѣзли съ лошадей въ попыхахъ.
-- Вонъ тамъ у ручья черные бараны, при нихъ четыре чабана, да двѣ собака косматыя. Мы за ними -- они бѣжать: мы хотимъ поймать ихъ за чубъ -- они выбрались на дорогу, собака хватала лошадей за ноги, такъ и ушли въ Сиштовъ, а мы не достала языки и вернулась -- совсѣмъ съ панталыку сбилась.
-- А Кьючукъ Стефанъ?
-- Полетѣлъ за караваномъ, вонъ туда подъ горы; мелькнулъ большой караванъ. Кьючукъ Стефанъ человѣкъ бывалый, знаетъ край и обычай, онъ тамъ свое возьметъ.
Изъ того что видѣли а разказали всадника трудно вывести какое-либо заключеніе. Воеводамъ словно кланъ вбили въ голову. Они садятъ молча, размышляютъ каждый самъ про себя, посматриваютъ другу другу въ глаза и не продумаютъ ничего такого о чемъ могли бы заговорить.
Побратимка стала посреди ихъ.
-- Тебѣ, воевода Филиппъ, приказано ударить на Сиштовъ, гдѣ тебя ждутъ. Чабаны теперь вѣрно уже принесли вѣсть; не заставляй долго ждать, чтобъ не заждались. Надо ковать желѣзо пока горячо. Покуда человѣкъ не оправился отъ впечатлѣнія, онъ готовъ броситься въ огонь и въ воду, а какъ оправится, то одолѣваетъ его страхъ и онъ пятится назадъ. Нужно идти. А ты, воевода Дмитрій, спѣши въ горы, туда тебѣ дорога, спѣши пока караванъ не спустился въ долину; кто знаетъ что это за караванъ. Спѣшите оба, не теряйте времени. Во имя Божіе, во имя Болгаріи, поднимайтесь и отправляйтесь.
Момцы встали, положили ружья на плечо и были готовы; каждый воевода сталъ предъ своимъ отрядомъ.
Они обрадовались что сжалился надъ ними Богъ и устами дѣвицы сказалъ имъ: встаньте и идите! Идти -- и душѣ не такъ скучно, и сердцу не такъ стыдно. Остановка, выжиданіе -- смерть, а движеніе -- жизнь. Дѣвичій привѣтъ ободрилъ ихъ.
Первый тронулся Хаджи Дмитрій, задумчивый побратимъ; вслѣдъ за нимъ пошла побратимка, а за ними двинулись момцы-юнаки. Они шли большими шагами, угрюмые и печальные, погруженные въ глубокую думу; походили они больше на погребальное шествіе чѣмъ на отрядъ повстанцевъ-охотниковъ.
Собрался въ путь и Филиппъ съ своимъ войскомъ. Онъ бормоталъ себѣ подъ носъ:
-- Когда-то я читалъ въ Священномъ Писаніи что по изволенію Божію заговорила ослица; по тому же изволенію, отчего не заговорить момицѣ, да еще такой красивой, такой сметливой, такой разумной и гордой какъ дѣвица Марья? Счастливчикъ Хаджи Дмитрій! Ни господарь, ни бояре никогда не повѣрятъ чтобы могло быть что-нибудь похожее на побратимство. Въ Парижѣ, въ Берлинѣ, въ Бечѣ, {Вѣна по-славянски называется Бечъ.} и въ Лондонѣ они братались иначе. Охъ! не повѣрятъ они вашему побратимству, чистому, свѣтлому, безгрѣшному, проникнутому праотеческимъ духомъ. Можетъ-быть это глупо и смѣшно, но таковъ нашъ обычай. Можетъ-быть лучше бъ было побрататься съ букурештскимъ Базелемъ или съ молдавскимъ Георгіемъ, тамъ любовь бренчитъ деньгами, можно набить кошели серебромъ и золотомъ!-- Нѣтъ, мы Славяне.-- Дудки! имъ нужны Нѣмцы, Нѣмцы съ ними и братаются; а намъ Славянамъ надо держаться старины, жить по-нашему.
Филиппъ человѣкъ бывалый, ѣдалъ онъ хлѣбъ не изъ одной печи, пивалъ венгерское въ мадьярскомъ Пештѣ, въ гостиницѣ Трехъ Королей, въ Вѣнѣ курилъ табакъ подъ ярлыкомъ Трехъ Королей и потягивалъ баварское пиво въ гостиницѣ Золотаго Барашка. Даже въ Царьградѣ онъ, вмѣстѣ съ Поляками, сиживалъ за столомъ у Тотфалуша, политиканилъ и ѣлъ свиныя котлеты. Яссы, Букурештъ и Гюргево онъ зналъ какъ свой карманъ, съ Братіазами, съ Голесками, съ Розе и Бодякомъ онъ былъ за панибрата. Гикамъ, Стурдзамъ, Рибескамъ и Стирбеямъ онъ прислуживалъ сколько могъ, то лошадкой, то смазливымъ личикомъ, то золотомъ за увѣсистые проценты. Онъ бывалъ въ палатахъ у князя Кузы и даже у теперешняго господаря. Жилось ему хорошо, но ему захотѣлось сдѣлаться знаменитымъ человѣкомъ, воиномъ, и онъ записался въ комитетъ, словно продалъ душу дьяволу. Онъ, правда, сталъ воеводой, но кто знаетъ не будетъ ли онъ завтра возить воду въ Рущукской тюрьмѣ или, болтаться на какой-нибудь висѣлицѣ. Онъ горько сожалѣлъ о своей судьбѣ, но шелъ въ Сиштовъ и шелъ съ войскомъ потому что обѣщанное нужно исполнить, да и задатокъ уже взятъ.
-- Я поклялся Гёргію честью что войду въ Сиштовъ, и войду.
Войско воеводы шли какъ идутъ болгарскіе жнецы Шопы {Шопы -- болгарскіе горцы изъ Родопа и съ южныхъ горъ, народъ добрый и трудолюбивый. Это болгарское племя близко подходитъ къ Славянамъ чѣмъ къ Гуннамъ. Болгары равнины, отъ Дуная до сѣвернаго подножія Балкановъ, носятъ на своемъ лицѣ явные признаки гуннскаго происхожденія.} за жнитво; ружейные стволы блистали какъ серпы. Они шли тропою и разбрелись по обѣимъ сторонамъ дороги.
Въ Сиштовѣ находилось тогда до пятидесяти пѣшихъ и конныхъ счастливцевъ заптіевъ, которые наѣдались курами и банницами и наливались дунайскимъ винцомъ. Случайно, на походѣ, тамъ же ночевалъ полуэскадронъ румелійской кавалеріи съ векиль-юзбашей, {Beкиль-юзбаши -- штабсъ-капитанъ, юзбаши -- капитанъ.} дерзкимъ и свирѣпымъ Дзкаферъагой, родомъ изъ Анатоліи, рожденнымъ въ Спартѣ, хотя и не лакедемонской, но тѣмъ не менѣе Спартанцемъ. Онъ слышалъ на разсвѣтѣ выстрѣлы за Дунаемъ, но не выслалъ на развѣдку своихъ кавалеристовъ чтобы не будить ихъ и не помѣшать отдыху лошадей; но онъ послалъ чауша къ каймакану и къ юзбаши заптіевъ узнать что за переполохъ на румунскомъ берегу.
Каймаканъ отвѣчалъ:
-- Румуны потѣшаются, шенникъ {Шенникъ -- праздникъ, потѣха, съ пальбой и иллюминаціей.} справляютъ; есть у нихъ лишній порохъ и лишнее оружіе; а какъ они трусы и не смѣютъ идти противъ людей, такъ и стрѣляютъ по воробьямъ; мы къ этому привыкли. Поздравь отъ меня векиль-юзбаши и скажи ему чтобъ онъ спалъ спокойно на оба глаза и не тревожился.
Юзбаши заптіевъ самъ пришелъ къ векиль-юзбаши кавалеріи. Послѣ привѣтствія и выкуривъ сигару онъ сказалъ ему:
-- Они стрѣляютъ по уткамъ или по рыбѣ; теперь прилетѣли на рѣку стада утокъ и рыба гуляетъ, а Румуны больше охотники чѣмъ воины; бояться ихъ нечего. Толкуютъ о какомъ-то сборѣ Болгаръ; да посмѣютъ ли эти скоты подняться противъ насъ? Они такіе же безрогіе бараны какъ Румуны, только поглупѣе. Одни зайцы боятся такихъ людей.
Такъ бесѣдовали между собою юзбаши и векиль-юзбаши. Выкуривъ сигары они стали пить кофе, не черный, но со сливками, а потомъ принялась за ракію и усердно ее потягивали. Вдругъ вбѣжалъ запыхавшійся заптій:
-- Аманъ, амавъ! Непріятель у города! Аманъ, аманъ! гайда! Что мы станемъ дѣлать?
Онъ весь дрожалъ отъ страха или отъ чрезмѣрнаго волненія. Едва допытались отъ него что четыре чабана видѣли большое непріятельское войско которое шло съ Дуная прямо на городъ, что теперь оно уже стоитъ предъ городомъ, а можетъ-быть и въ городѣ. Чабаны уже въ гукъюметѣ; {Гукъюметъ -- казенный домъ гдѣ помѣщается управленіе или живетъ чиновникъ.} каймакалъ приказалъ связать ихъ какъ жертвенныхъ барановъ и засадить въ тюрьму; заптіевъ же онъ не выслалъ на развѣдку и на защиту города, но приказалъ имъ арестовать и привести къ нему въ домъ всѣхъ богатыхъ и достаточныхъ торговцевъ, чорбаджіевъ. Достанется ему хорошая пожива.
Векиль-юзбаши, Спартанецъ Джаферъ-ага, приказалъ скорѣе протрубить чтобы сѣдлали и мундштучили лошадей. Слава Богу, думаетъ онъ про себя, меджлисъ въ гукъюметѣ еще не написалъ мазбату чтобъ я шелъ оборонять городъ; скорѣе убираться!
И выѣхалъ онъ, не строясь, ни эскадрономъ, ни рядами, а по одиночкѣ, въ галопъ, чтобы скорѣе выбраться изъ города и не встрѣтиться съ нападающими, но разойтись съ ними не видавъ другъ друга. Увы! на этотъ разъ оправдалась старая поговорка что человѣкъ стрѣляетъ, а Богъ пули направляетъ. Только-что конница выѣхала изъ города, какъ она встрѣтилась носомъ къ носу съ войскомъ воеводы. Оба отряда остановились какъ вкопаные и переглядывались; вдругъ раздался выстрѣлъ изъ города, и оба военачальника въ одинъ голосъ скомандовали: назадъ, утекай!
Оба отряда повернули тыломъ и погнали, конница въ поле, а дружина воеводы къ рѣкѣ. Изъ города выскочили мусульмане и христіане, вооруженные кто ружьемъ, кто ятаганомъ или саблей, кто дубиной или топоромъ; они бросились на повстанцевъ и пошли ихъ рубить, колоть, стрѣлять, бить и въ рѣкѣ топить. Ихъ перестрѣляли, перебили, перетопили и перехватали въ плѣнъ: ни одинъ не добрался до румунскаго берега чтобы дать случай прославиться румунскому войску, ни одинъ не убѣжали живой въ поле чтобы разказать о томъ что сталось съ воеводскимъ войскомъ.
Каймаканъ еще не покончилъ слѣдственнаго допроса торговцевъ и чорбаджіевъ когда привели къ нему въ домъ нѣсколько плѣнниковъ, а Спартанецъ со своимъ полуэскадрономъ шумно въѣхалъ рысью во дворъ гукъюмета, какъ участникъ въ побѣдѣ. Онъ ругалъ Болгаръ, поносилъ ихъ отцовъ и матерей и помахивалъ надъ гяурами саблей. О, какъ охотно онъ лосрѣзалъ бы имъ головы еслибы только позволили!
Мутасарифъ, извѣщенный телеграфомъ изъ Гюргева, изъ Букурешта и изъ Видина, примчалъ въ коляскѣ на почтовыхъ; за нимъ, въ коляскахъ и въ бричкахъ, пріѣхали консулы, чиновники и драгоманы державъ подписавшихся и не подписавшихся подъ Парижскимъ трактатомъ. Экипажи сопровождала галопомъ и рысью цѣлая ватага разныхъ чубукчи, кафеджи, чамашырдовъ, гайвасовъ, саисовъ, {Чамашырда -- хранитель платья, гайвасъ -- поваръ, саисъ -- конюхъ.} на лошадяхъ, на мулахъ и на ослахъ, въ сапогахъ и босикомъ, въ шароварахъ и безъ шароваръ, въ гуняхъ, въ челкинахъ и во франкскомъ платьѣ. Приказано спѣшить чтобы захватить на дѣлѣ остальныхъ бунтовщиковъ.
Въ Сиштовѣ уже ожидали съ привѣтствіями и поздравленіями румунскіе полковники, майоры, капитаны и разные чиновники. Что за вѣрные ленники эти Даки, и какіе они предусмотрительные! Они привели четверню высокихъ, вороныхъ какъ смоль лошадей, въ серебряныхъ торахъ, не подъ султанскія пушки, а съ вѣнскимъ ландо, чтобы великій паша могъ объѣхать поле битвы. Это даръ князя господаря. Какой онъ вѣрный и усердный! Онъ стремится надежнымъ путемъ къ дакской коронѣ и доберется до нея.
Великій паша, вполнѣ довольный, чуть не лопнулъ съ гордости что спасъ государство отъ такой погибели.
Онъ сказалъ каймакану:
-- Будешь за твои заслуги мутасарифомъ, и скоро.
Векиль-юзбаши:-- Дослужишься до миралая; не даромъ ты родился въ Спартѣ.
Юзбаши заптіевъ:-- Назначу тебя алай-бегомъ перваго новаго вилаета.
Похвалы и награды заптіямъ, бараны и пилавъ конницѣ, а народу ничего, даже не сказали спасибо. Зачѣмъ онъ мѣшается не въ свое дѣло? безъ него управились бы еще лучше; на то есть низамъ, кануны {Канонъ -- уставъ, уложеніе.} и танзиматъ.
Привели плѣнниковъ; ихъ было восемнадцать. Великій лата спросилъ:
-- Кто изъ васъ Филиппъ Тотуй или Фотій?
Глухое молчаніе. Великій паша закричалъ:
-- Гдѣ Филиппъ? говорите!
Одинъ изъ плѣнныхъ низко поклонился:
-- Великій, свѣтлый паша, падишахъ болгарскій! Филиппа нѣтъ въ живыхъ;-- трупъ его лежитъ на днѣ Дуная.
-- Какъ такъ?
-- Я былъ при немъ. Онъ умиралъ отъ многихъ ранъ, и я собственными руками бросилъ его въ рѣку. Клянусь твоимъ саномъ, твоею свѣтлостію, что говорю правду, и въ доказательство кладу къ твоимъ столамъ знаки его воеводства, данные ему комитетомъ.
-- Онъ положилъ на полъ предъ пашой золотую медаль и бумаги, а самъ растянулся на землѣ, лизалъ языкомъ и цѣловалъ устами прахъ изъ-подъ его ногъ.
-- Встань, человѣкъ, и говори правду какъ до сихъ поръ. Знаешь ли всѣхъ кто былъ въ бандѣ изъ моего санджака?
-- Знаю,
-- Плѣнникъ высчиталъ всѣхъ убитыхъ, а потомъ началъ называть имена и прозвища такихъ людей которые никогда въ болгарской землѣ не жили и въ Болгаріи не были. Слова лились у него рѣкой, безъ остановки и запинки, а писаря торопились ихъ записывать какъ стенографы.
Великій паша улыбался.
-- Согрѣшилъ, а человѣкъ хорошій, ничего не. утаиваетъ, все говоритъ.
Его долго и обо всемъ допрашивали; онъ все разказывалъ.
Потомъ приступили къ допросу другихъ плѣнныхъ; эти упорно молчали, несмотря ни на толчки заптіевъ, ни на угрозы и брань паши; только нѣкоторые изъ нихъ произнесли: не знаю.
Великій паша пересчиталъ ихъ, подумалъ и сказалъ:
-- Этихъ семнадцать тотчасъ повѣсить на всѣхъ улицахъ Сиштова, а этого, который говорилъ правду, доставить въ Рущукъ. Джаферъ-ага возьметъ его съ собою. Обращаясь къ плѣнному, паша спросилъ:
-- Знаешь ли ты рущукскихъ чорбаджіевъ?
-- Знаю, свѣтлый паша!
-- Увидимъ. Можетъ-быть испрошу тебѣ помилованіе; только говори правду.
Никто не вымолвилъ слова, хотя и стояли тутъ всѣ члены меджлиса и эфендіи и духовенство; никто не заикнулся, потому что никого не спросили: стало-быть всѣ согласны. Даже консулы, съ капитуляціями и правомъ надзора, блюстители Парижскаго трактата, хранили глубокое молчаніе. Покоробило только ихъ канцеляристовъ, потому что между ними были Болгары. Драгоманы, по большей части Поляки, покрутили усы. Какъ католики они боролись съ панславизмомъ и панортодоксіей.
Великій паша самъ продиктовалъ донесеніе которое немедленно нужно было отправить съ мѣста событія. Въ донесеніи говорилось о томъ какъ многотысячныя банды напади на санджакъ, какъ каймаканъ переловилъ всѣхъ подозрительныхъ людей, а кавалерія изрубила и истребила банды; какъ запретили народу браться за оружіе, чтобы предотвратить внутреннія смуты; какою вѣрностію отличались ленники Румуны и какое рвеніе показалъ князь господарь. Паша не забылъ упомянуть о содѣйствіи консуловъ дружественныхъ державъ. Все было такъ устроено и написано чтобъ и волкъ былъ сытъ и коза осталась цѣла, а досталось бы только висѣльникамъ-Болгарамъ. Паша удостовѣрялъ что побѣда одержана великая, неслыханная, и доносилъ что десять тысячъ мятежниковъ ушли въ горы съ Хаджи Дмитріемъ; но что гражданскія и военныя власти двухъ вилаетовъ имъ о томъ предувѣдомлены и что ни одинъ бунтовщикъ не уйдетъ живымъ.
Такъ распорядившись паша со всѣми простился, всѣхъ поблагодарилъ, сѣлъ въ ландо и объѣхалъ всѣ висѣлицы на которыхъ болтались Болгары, а потомъ отправился по дорогѣ въ Рущукъ.
Драгоманы тутъ же написали статьи во всѣ европейскія и не-европейскія газеты, даже извѣстили орденъ Воскресенія изъ Мертвыхъ {Орденъ основанный въ Римѣ польскими выходцами послѣ послѣдняго возстанія.} въ Римѣ и самого лапу что паша пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ, сразу уничтожилъ панславизмъ и панортодоксію, и вѣчная имъ память.
Пока совершалась эта расправа подъ Сшитовымъ, киседжія Кьючукъ Стефанъ и его киседжійскій конь, почуявъ балканскій вѣтеръ, такъ оба разгулялась что забыла Божій міръ а воеводское войско. Она подзадоривала другъ друга, быстро а рѣзво скакала вправо и влѣво, по полямъ и по лугамъ, а домчались до кустовъ и зарослей которые зовутся волчьимъ лѣсомъ. Кьючукъ въѣхалъ на холмикъ и оглянулся крутомъ себя: назади тянулась равнина до самаго Дуная, а на ней чабаны пасли буйволовъ и овецъ.
Онъ посмотрѣлъ на горы и увидалъ на курганѣ двухъ всадниковъ. Глазомъ киседжіи онъ разомъ призналъ ихъ за двухъ кавалеристовъ низама; одолѣть двоихъ ему съ своимъ воронымъ конемъ не трудно: надо попытать счастія, на то онъ киседжія. Онъ отправился въ объѣздъ знакомыми ему тропами. Всю эту околицу онъ зналъ лучше своего кармана, потому что собиралъ съ нея въ свой карманъ подать, въ доброе для киседжіи время, когда мурза царевалъ въ Болгаріи. Былъ этотъ мурза отцомъ для киседжіевъ, кротко, по-отцовски, увѣщевалъ ихъ и журилъ; журилъ и приговаривалъ: въ другой разъ не попадайся, достанется крѣпко. У Грековъ били не за воровство, а за то что краденаго добра не умѣли хорошенько припрятать. Ты христіанинъ, знаешь законъ: Божье Богу, а мнѣ, твоему владыкѣ, мое. Благодатная была пора! людей Божіихъ не вѣшали, и Моканъ меньше тѣснили, чтобъ они, распродавъ барановъ и лошадей, могли скорѣе возвращаться домой къ женамъ и дѣтямъ. Всѣ были довольны, и не приводилось гайдукамъ да киседжіямъ шляться нищими и добывать себѣ хлѣба бунтомъ, какъ привелось мнѣ теперь.
Стефанъ предался такимъ размышленіямъ и положился вполнѣ на смѣтливость своего коня. {Въ Дели-Орманѣ и на равнинахъ Плевны лошади такъ умны и понятливы что имъ не достаетъ только дара слова. Одни говорятъ что ихъ учатъ старые киседжіи поселившіеся въ Плевнѣ и въ Делнорманѣ, другіе, что ихъ пріучаютъ матки, ходившія смолоду подъ киседжіями. Катырджіи, отдающіе въ наемъ муловъ, ѣздятъ не на жеребцахъ, а на валахскихъ меринахъ или на кобылахъ, какъ Арабы.} Вороной началъ храпѣть и упираться; онъ ударилъ его стременами.
-- Охъ ты кляча! Волковъ боишься, глупая скотина? Волки намъ братья; мы гоняемся за разною добычей и съ ними не перегрыземся.
Вороной шелъ, но храпѣлъ и высоко поднималъ нога, какъ бы стараясь пріободриться съ испугу, а Стефанъ смотрѣлъ на двухъ всадниковъ на курганѣ. Они слѣзли съ лошадей и легли на мураву, не то слать, не то отдыхать.
Онъ уже отпустилъ поводья чтобы дать волю Вороному и вынималъ, по киседжійской привычкѣ, изъ-за пояса пистолетъ, когда сзади раздался топотъ копытъ и шумъ. Онъ оглянулся и увидѣлъ что нѣсколько десятковъ всадниковъ, вытянувшись въ рядъ, ѣдутъ на курганъ. Вороной умнѣе меня, подумалъ Стефанъ, но не растерялся. Онъ засунулъ пистолетъ за поясъ и прямо поѣхалъ на курганъ, трепля по шеѣ Воронаго, какъ ни въ чемъ не бывало, и стараясь казаться совершенно спокойнымъ. Онъ остановился предъ спящими, слѣзъ съ лошади и подошелъ къ нимъ когда они вставали. По галунамъ на рукавѣ, одному серебряному, другому золотому, онъ узналъ юзбаши. Поклонившись ему низко, онъ поцѣловалъ полу его платья.
Юзбаши протиралъ глаза.
-- Что за человѣкъ?
-- Цѣлую твои полы. Я издалека видѣлъ какъ вы ѣхали и поспѣшилъ къ вамъ -- не пригожусь ли на что-нибудь? Я старый казакъ низама изъ Дели-Ормана, а теперь киседжія, когда подвернется пожива во здравіе царя и во славу Ислама.
Юзбаши оглядѣлъ его съ ногъ до головы и закричалъ:
-- Редікебъ чаушъ, поди сюда!
Подошелъ усатый чаушъ съ двумя медалями на груди потертаго мундира. Онъ вытянулся, приложилъ ко лбу руку, откинулъ ее назадъ и стадъ какъ верстовой столбъ.
-- Бывалъ въ Дели-Орманѣ съ казаками?
-- Да, господинъ! Онъ опять поднесъ руку ко лбу и опустилъ ее къ ногѣ.
-- Знаешь этого дѣтину?
Реджебъ водилъ глазами по Стефану, не говоря ни слова. Онъ искалъ незнакомца въ своей памяти и не могъ его припомнить. Юзбаши вздумалъ ему пособить, и обращаясь къ Стефану спросилъ:
-- Какъ тебя зовутъ?
-- Кьючукъ Стефаномъ.
Чаушъ вдругъ пересталъ стоять на вытяжкѣ.
-- А Кьючукъ Стефанъ! бѣдовый молодецъ, знаю!
Стефанъ сталъ вспоминать о разныхъ набѣгахъ на Алфатаръ, на Бабокъ, на Айдыміръ, и о какихъ-то гусяхъ подъ Союджукомъ, которыхъ бимбаши, Англичанинъ назначенный военнымъ инспекторомъ турецкой кавалеріи, принялъ за полки бѣлыхъ русскихъ кирасиръ, и отступилъ даже до Рахманъ-Ачиклара, а казаки подоспѣли на выручку, переловили кирасиръ, сжарили ихъ на вертелѣ и съѣли. {Въ 1854 году, англійскій эскадронный начальникъ, присланный для обученья военному дѣлу турецкой кавалеріи, находясь въ Делнорманѣ, донесъ что на лѣсъ наступаютъ русскіе бѣлые кирасиры и самъ убѣжалъ съ двумя эскадронами турецкой конницы. Высланные на мѣсто казаки увидали, вмѣсто кирасиръ, стаи бѣлыхъ гусей. Птицъ переловили, изжарили и съѣли. Англичанина, по представленію лорда Редклифа и по приказанію лорда Пальмерстона, произвели въ подполковники.} Стефанъ разказывалъ, всѣ слушали, а добродушный чаушъ Реджебъ чуть не расплакался.
-- Все правда -- правду говоритъ -- я за него ручаюсь какъ за себя.
Юзбаши, тоже человѣкъ добрый, посовѣтовался съ мулазимомъ {Мулазимъ -- поручикъ.} и сказалъ:
-- Ну ладно, ступай съ чаушомъ. Пойдешь съ нами до Рущука. Оттуда пустимъ тебя куда хочешь.
Кьючукъ Стефанъ поклонился и отошелъ въ сторону не сказавъ ни слова. Онъ ни о чемъ не просилъ, не позволялъ себѣ никакихъ увертокъ чтобы снова не навлечь на себя подозрѣнія, и продолжалъ разказывать о Дели-Орманѣ. По обычаю охотниковъ и солдатъ вспоминали бывалое и небывалое.
Юзбаши и мулазимъ замѣтили:-- Кажется онъ честный и хорошій Болгаринъ, киседжія; но вѣдь толкуютъ о какихъ-то войскахъ и о войнѣ. Береженаго Богъ бережетъ. Впрочемъ такъ слѣдуетъ по низаму и канунамъ.
Отрядъ конницы скоро пошелъ по дорогѣ въ Рущукъ. Это была вторая половина эскадрона такъ славно дѣйствовавшаго подъ Сиштовымъ; начальникомъ отряда былъ старый юзбаши, пожизненный командиръ эскадрона. Шли длинною вереницей, а Кьючукъ Стефанъ ѣхалъ рядомъ съ чаушомъ Реджебомъ. Киседжія смотрѣлъ весело, но ему было стыдно, и вороной конь его стыдился за себя и за сѣдока. Старый воробей лопался въ западню; киседжія посрамилъ свое ремесло ласкается къ Турканъ, какъ волкъ пойманный въ яму ластится къ людямъ.
Шли долго, долго, а Кьючукъ Стефанъ все разказывалъ о житьѣ-бытьѣ киседжіевъ, объ ихъ ремеслѣ и законахъ, о канунахъ, о низамѣ и о киседжійскихъ продѣлкахъ. Юзбаши и мулазимы къ нему подъѣхали и слушали, а онъ все болталъ да болталъ.
Въ разстояніи четырехъ часовъ отъ Рущука остановились отдохнуть въ равнинѣ, подъ небольшимъ лѣскомъ. Кьючукъ Огефанъ разказывалъ такія чудеса о киседжійскихъ лошадяхъ что ему не хотѣли болѣе вѣрить. Разгоряченный увѣренностію что говоритъ правду и желаніемъ поддержать честь киседжійскихъ коней, онъ всталъ и сказалъ:
-- Вотъ я вамъ покажу! Прикажи, юзбаши, двѣнадцати человѣкамъ сѣсть на лучшихъ лошадей отряда, вели имъ зарядить оружіе пулями, такъ чтобы видѣлъ мой Бороной, и дай мнѣ горсть серебра или золота, такъ чтобы видѣлъ мой Бороной; когда я вскочу на сѣдло, пусть твои люди меня окружатъ и стрѣляютъ на вѣтеръ -- и тогда смотрите. Въ доказательство же что я не таю дурнаго замысла, я кладу предъ тобою мои пистолеты и ятаганъ.
-- Оставь ихъ при себѣ, да еще заряди двойными пулями. Двѣнадцать на одного! это былъ бы неслыханный срамъ! Я тебѣ вѣрю. Ну отходи! гей! на конь!
Двѣнадцать всадниковъ уже сидѣли на лихихъ лошадяхъ и заряжали оружіе, а Вороной смотрѣлъ на нихъ и храпѣлъ. Юзбаши отдалъ Стефану свой кошелекъ, все свое достояніе. Киседжія далъ коню понюхать кошелекъ и побрянчалъ монетами. Вороной ударилъ нѣсколько разъ копытомъ по землѣ, Стефанъ вскочилъ на Воронаго и въѣхалъ въ середину всадниковъ. Раздались выстрѣлы, и Стефанъ, будто убитый, свалился съ Воронаго. Вороной остановился, посмотрѣлъ, приставилъ ноздри къ лицу киседжіи, дышалъ ему въ ротъ, ходилъ кругомъ его какъ сторожъ, какъ кружится кобылица около своего больнаго жеребенка, и потомъ снова начиналъ его будить своимъ дыханіемъ. Видя что онъ не подаетъ признаковъ жизни, Вороной ухватилъ его зубами за гуню, тяжело приподнялъ, перенесъ на нѣсколько десятковъ шаговъ, пустилъ на землю, снова слушалъ, будилъ, даже становился на колѣни, и снова отнесъ трупъ далѣе, повторяя нѣсколько разъ такія материнскія попеченія надъ своимъ киседжіемъ. Всѣ были удивлены и въ восторгѣ: и люди и лошади выпутали глаза. Вдругъ съ быстротою молніи Стефанъ вскочилъ на Воронаго, помчался во весь опоръ и какъ молнія бросился въ поле. Всадники пустили за нимъ въ погоню и лошадей и пули; пули пролетѣли мимо, а лошади не догнали. Онъ ушелъ отъ нихъ какъ ловкій заяцъ отъ борзыхъ собакъ, и вотъ онъ исчезаетъ, исчезаетъ и пропадаетъ въ чистомъ полѣ. Турки поразѣвали рты: Проклятый гяуръ! сынъ продажной матери! А молодецъ киседжія, право молодецъ! Ну его съ Богомъ, видно на. то Божья воля!-- Попрекнему одни проваливали лошадей, другіе курили трубку и отдыхали.
Въ то же время Джаферъ-ага велъ въ Рущукъ по шоссе свой побѣдоносный полуэскадронъ, и при его лошади, будто конюхъ, шелъ плѣнный Болгаринъ. Они шли тихо, ничего не опасаясь. Вдругъ нѣсколько всадниковъ закричали:-- ишь летитъ словно вѣтеръ, какъ молнія!
Джаферъ-ага даже не оглянулся и громко скомандовалъ: маршъ, маршъ! Онъ самъ подалъ примѣръ, и весь полуэскадронъ поскакалъ за нимъ въ Рущукъ.
Плѣнный Болгаринъ остался среди дороги одинъ на волѣ, когда къ нему подъѣхалъ киседжія. Они тотчасъ узнали другъ друга.
-- Здорово, воевода Филиппъ!
-- Слава Богу, Кьючукъ Стефанъ!
Они скоро разказали одинъ другому быстрый ходъ событій. Оба подумали: кому быть повѣшену, тотъ ни утонетъ, а кому тонуть, того не повѣсятъ. Нечего тутъ стоять и ждалъ. Ты куда, воевода?
-- За Дунай, служить Дакскому царю; надоѣли мнѣ комитаты и Болгары. А ты, Стефанъ?
-- Въ Балканы. Я не слуга чужимъ государямъ, буду служитъ только себѣ и свободѣ болгарской. Счастливый путь! счастливый путь! Оба разошлись, каждый въ свою сторону.
Два полуэскадрона встрѣтились подъ самымъ Рущукомъ и разговорились о своихъ приключеніяхъ. Великій паша узналъ отъ одного Каракачана кто былъ болгарскій плѣнникъ, но поздно.
Чудныя дѣла творились, творятся и будутъ твориться въ Божьемъ мірѣ! Убитый, утопленный воскресъ и живетъ съ живыми!