Старый Дунай! проходятъ годы за годами, вѣка минуютъ за вѣками, а ты все такой же какимъ былъ издавна -- синій, мутный, ты плывешь все тою же дорогой изъ Нѣмецкой страны въ Черное Море, переносишь на своихъ водахъ произведенія Запада на Востокъ и Востока на Западъ. Твоя дорога битая, торная: кто по ней ходитъ, тотъ въ золото убирается, а кто тобою владѣетъ, тотъ властвуетъ надъ золотымъ царствомъ.
На твои берега Греки приходили съ непобѣдимою фалангой, Римляне высылали свои легіоны, съ Аттилой пришли Гунны-Болгары, а съ Арладомъ Гунны-Мадьяры; Славяне-Сербы, построили на твоихъ берегахъ Бѣлградъ, Славяне-казаки постоянно устремлялись за ДунЈй. Теперь все ѣдутъ Нѣмцы съ тюфяками и съ женами, и селятся по Дунаю.
Каждому хочется быть владѣльцемъ придунайскимъ, подъ скипетромъ ли султана, подъ властію ли казаковъ, все равно, только бы сидѣть на этой большой дорогѣ. Промышленность и торговля ворочаютъ теперь міромъ. Кто ближе къ большой дорогѣ, тотъ скорѣй разживается. Дунай съ своими синими и мутными водами драгоцѣннѣе самыхъ богатыхъ пріисковъ золота и серебра. Старый Дунай первая рѣка Запада, узелъ будущей великой борьбы.
Никогда міръ не держался долго на берегахъ мутнаго Дуная: или бьются вооруженные люди, или хватаются за оружіе невооруженные и готовятся къ бою. Изо всѣхъ славянскихъ и не-славянскихъ странъ, кому надоѣло домашнее спокойствіе, кому немилы домъ и жена, кому не терпится схватить въ правую руку саблю, а лѣвую запустить въ золото, кому хочется разгульной води, кому законъ суровая узда, кому хочется быть полнымъ себѣ господиномъ, кого прельщаетъ отвага, кому нравятся тайныя убѣжища, уединенія, отшельничество, кто ловецъ рыбы, звѣря или разноперой птицы, у кого на умѣ гульба, да музыка, да плясъ, кому хочется пьянствовать, колотить оборваннаго жида, выплясывать съ разудалою дѣвкой голубца, или отхватывать съ молодымъ парнемъ трепака, кому хочется жить въ праздности, казачатъ, бурлачить, тотъ удираетъ за синій, мутный Дунай -- и пошелъ дымъ коромысломъ.
Ни на какой рѣкѣ въ свѣтѣ, ни зимою, ни лѣтомъ, не бываетъ такъ шумно, бурно, пріятно и весело, нигдѣ не найдешь столько разныхъ племенъ и не увидишь у нихъ столько свободы какъ на старомъ, синемъ и мутномъ Дунаѣ.
На румунскія минеральныя воды, на старомъ Дунаѣ, съѣхались болгарскіе комитеты уже не на совѣщаніе, а собрать войско и съ воеводами вывести его въ поле.
Между дунайскими притоками, въ прилѣскахъ, кустахъ и камышахъ, расположились таборами болгарскіе момцы; {Момцы или момацы -- парни; ед. ч. момакъ.} они ѣдятъ, льютъ и чистятъ оружіе. Воеводы считаютъ, считаютъ, и вмѣсто обѣщанныхъ тысячъ едва насчитываютъ сотню; стыдно и досадно, да дѣлать нечего: взяли задатокъ, дано слово, а отъ гайдучьяго слова отказаться нельзя.
Незримое правительство, какъ въ Польшѣ, пересчитало людей, назначило начальство, выбрало стратегическія дороги и тактическіе пункты, росписало оружіе, одежду, обувь, запасы, амуницію, словомъ, все до послѣдней мелочи, даже денежныя суммы, приложило печать невѣдомаго вида и скрѣпило что все вѣрно и такъ быть должно. Только все это было сдѣлано на бумагѣ, на дѣлѣ же оказалась едва сотая часть предназначенныхъ для войны средствъ. Незримое правительство такъ распорядилось и порѣшило; поди же ищи невидимку; кто приказовъ не исполнилъ?-- ищи и найди выходъ изъ этого лабиринта. Такъ думаютъ про себя воеводы. Опытный и удалый Итъ-Оглу, Собачій Сынъ, смекаетъ что никакая сила не поможетъ выбраться изъ такого темнаго омута. Остается идти и сложитъ голову -- надо сдержать данное слово.
Воевода Филиппъ Тотуй, {Воевода комитета, Филиппъ Тотуй, живетъ теперь въ Румуніи, въ Крайовѣ и въ Букурештѣ. Одни считаютъ его за оболгареннаго Еврея, другіе за оболгареннаго Мадьяра. По слухамъ, онъ велъ себя честно въ своихъ сношеніяхъ съ Румуяами всѣхъ сословій и имѣлъ доступъ къ самымъ важнымъ лицамъ. Все сказанное о немъ вполнѣ вѣрно и основано на отзывахъ людей знавшихъ всю его домашнюю и политическую жизнь. Въ 1848 году онъ служилъ поручикомъ въ гонведахъ, потомъ сдѣлался мадьярскимъ эмигрантомъ, жилъ въ Стамбулѣ, а подъ конецъ перебрался къ гарибальдійцамъ, мадзинистамъ и мирославчикамъ, у которыхъ научился разнымъ революціоннымъ продѣлкамъ.} человѣкъ бывалый, который терся по всѣмъ угламъ, служилъ въ Венгріи солдатомъ, торговалъ въ Стамбулѣ, былъ въ Букурештѣ подьячимъ, якшался съ боярами, банкирами и жидами, зналъ господаря и даже былъ знакомъ съ консулами, разказываетъ, для забавы и утѣшенія, что видѣлъ въ господарскомъ дворцѣ (ему случалось бывать и тамъ) географическую карту, разрисованную красными, зелеными, желтыми и голубыми разводами. На ней было изображено Дакское королевство, котораго корону возложитъ на себя Румунскій господарь и станетъ зваться королемъ; границы этого королевства доведутъ до самыхъ Балканъ; а если не удастся, то по крайней мѣрѣ до Добруджи, то-есть заберутъ всю Добруджу по Змѣиный валъ, который они зовутъ Трояновымъ. Стало-быть мы останемся въ Балканахъ или укроемся въ Добруджѣ. Карту рисовалъ для господаря какой-то Нѣмецъ, человѣкъ военный, офицеръ Нѣмецкаго короля. Самъ онъ, Филиппъ, видѣлъ сколько войска набрали полковникъ Кречулеско и полковникъ Майо, въ ааг чалыгоки вызвали генерала Македонскаго, чтобъ онъ насъ, Славянъ, попри ласкалъ и пріучалъ понемногу къ Дакскому королевству. Понизивъ голосъ, онъ присовокупилъ что ему не незримый, а человѣкъ котораго онъ видѣлъ своими глазами, сказалъ: "будьте благонадежны, идите сражаться, и мы къ вамъ подоспѣемъ".
Другіе воеводы не понимали всѣхъ этихъ политическихъ комбинацій.
Собачій Сынъ стоялъ на своемъ: когда слово дано, надо идти драться. На Румунъ нечего разчитывать; если суждено побить Турокъ, то прежде Румунъ побьютъ ихъ жиды.
Дышлія пялитъ засланные глаза:
-- Пускай только платятъ хорошенько, да сытно кормятъ и поятъ, отчего не служить хоть бы и невидимкѣ? Вѣдь служатъ же люди за деньги дьяволу, а этотъ невидимка. И понесъ воевода Пехливанъ такую нескладицу въ которой мысли не вязались между собою.
Хаджи Дмитрій Кавгаджія {Кавга -- воина, Кавгаджіа -- военный. Этотъ воевода былъ единственнымъ славянскимъ юнакомъ, единственнымъ путнымъ человѣкомъ въ этомъ жалкомъ и смѣшномъ возстаніи. Онъ родомъ изъ Славна.} слушалъ и глаза его горѣли огнемъ не то что мимолетнаго увлеченія, но твердой рѣшимости.
-- Намъ даютъ оружіе, а по Дунай нашъ край, наша земля, наше племя, наши семьи; положимся на Бога и на себя. Идемъ! Если наше дѣло справедливо, то Богъ благословитъ насъ, а если нѣтъ, то мы погибнемъ; наша смерть вмѣнится вамъ въ заслугу предъ Богомъ, и подниметъ на ноги лучшихъ чѣмъ мы юнаковъ. Долго мы спали, долго мы теряли время въ праздности, и тяжко мы провинились предъ Богомъ и нашею отчизною Болгаріей. Нельзя ни желать, ни надѣяться чтобы пробуждающимся отъ сна все удалось сразу. Нужны жертвы, и Христосъ потерпѣлъ много мукъ прежде чѣмъ искупилъ родъ человѣческій. Мы также должны привести много тяжкихъ жертвъ ради спасенія нашего отечества.
Хаджи Дмитрій еще не дожилъ тридцати лѣтъ, черноглазый и черноволосый, росту не высокаго и не малаго, а средняго, статный, прирожденный всадникъ, какъ греческій кентавръ; лицо у него смуглое, строгое, полное благородства и такое привлекательное что говоритъ: слушай меня, или куда приказываю и вѣрь мнѣ. Онъ родился въ Балканахъ, но еще ребенкомъ былъ вывезенъ за Дунай и за Днѣпръ, въ дальніе края. Тамъ онъ выросъ и воспитался. Расказываютъ (самъ онъ о томъ молчалъ) что въ Кіевѣ онъ посѣщалъ университетъ, вмѣстѣ съ братьями Славянами, Русскими и Поляками. Онъ часто говорилъ о Кіевской лаврѣ, о пещерахъ, о Русскихъ и Полякахъ, объ ихъ ненависти и какъ она вредитъ имъ самимъ и всему славянскому племени. Заѣзжіе изъ болгарскаго Бѣлграда купцы сказывали что видѣли его въ драгунскомъ мундирѣ храбраго Нижегородскаго полка, въ чинѣ ротмистра и съ георгіевскимъ крестомъ на груди. Онъ часто вспоминалъ объ очаровательныхъ окрестностяхъ Ріона и Фаза, о снѣжномъ Эльборусѣ, о Чеченцахъ и объ Эчміадзинскомъ монастырѣ. Въ Румуніи нѣкоторые Поляки увѣряли что видали его при Траугутѣ, въ польской чамаркѣ и въ конфедераткѣ надъ лѣвымъ ухомъ. О Польшѣ и Полякахъ онъ говорилъ мало, но много бесѣдовалъ о Полькахъ. Онъ величалъ ихъ земными ангелами и часто повторялъ: "еслибы наши Болгарки были такія какъ Польки, то съ нашими Болгарами Болгарія была бы независима". По возможности онъ избѣгалъ сближенія съ чужими и со своими. Еще въ Букурештѣ принимали его за какого-то тайнаго выходца и дѣлали о немъ тысячу предположеній. Одни считали его сыномъ Милоша, рожденнымъ отъ нѣмецкой актрисы, другіе сыномъ Паскевича-Эриванскаго, прижитымъ съ Полькою. Благо никто не признавалъ его за цесаревича Константина Павловича, который* по мнѣнію старовѣровъ, духоборцевъ и скопцовъ, живъ и ѣздитъ то въ Добруджу, на Дунай, то въ далекіе заморскіе края, самъ же безсмертенъ, какъ королевичъ Марко Прилѣпскій, на Бабинской горѣ.
Съ своими подначальны ни Дмитрій встрѣтился здѣсь въ первый разъ. "Вѣроятно его прислало незримое правительство, хоть онъ никогда объ ономъ не говорилъ. Дышлія, когда подлилъ и посмотрѣлъ на его часы съ золотою цѣпочкой, на тонкое сукно его болгарской одежды, на оружіе, подумалъ и сказалъ: "можетъ-быть сто онъ и есть самъ невидимка".
Съ людьми отданными ему подъ команду Дмитрій былъ откровененъ и добродушенъ, но строгъ; на все обращалъ вниманіе и ничему не поблажалъ. Онъ съ ними не лилъ и не балагурилъ. Очевидно онъ зналъ должность начальника и привыкъ къ ней. Онъ пробылъ только пять сутокъ съ людьми, а его уже любили и боялись.
Съ воеводою Филиппомъ онъ не побратался; по сердцу и по душѣ они были не одной вѣры; ихъ слова и дѣда звучали разнымъ тономъ, хоть музыка была та же.
Дышлія его боялся, считая его за незримое правительство, которое можетъ удержать денежную дачу и лишитъ пайка, но по совѣсти онъ въ его глазахъ ничего не стоилъ и казался ему пустымъ хвастуномъ, потому что не объѣдался банницей и не опивался до положенія ризъ. "Хорошъ юнакъ, хотъ изъ числа невидимокъ! бормоталъ себѣ подъ носъ Дышлія".
Но воевода Панайотъ сразу привязался къ нему всѣмъ своимъ болгарскимъ сердцемъ, убѣдился въ его превосходствѣ и охотно призналъ бы его начальникомъ, главнымъ вождемъ возстанія.
Марія видѣла въ немъ Болгарина который умѣетъ любитъ Болгарію и служить ей.
Сердце и душа этой дѣвушки пришли въ дивное настроеніе. Она полюбила юнака Болгарина, а не воеводу Павайота. Она знала какъ онъ любитъ жену свою Ярыню, и часто оживляла въ немъ это чувство напоминая ему объ ней и о маломъ ребенкѣ. Онъ былъ для Маріи братомъ, любимцемъ души, а не милымъ сердца, и она была для него кровною сестрой, дщерью Болгаріи. Она была его пѣстуньей, его добрымъ духомъ, ниспосланнымъ благостію Божіей чтобъ очистить грѣшника отъ грѣховъ и вести его путемъ истины. Такъ онъ говорилъ о ней Хаджи Дмитрію и разказывалъ ему какъ она посвятила себя всею душой дѣду освобожденія отечества, и сколько эта жертва придавала ей силы, отваги и прозорливости.
Хаджи Дмитрій часто по цѣлымъ чаоамъ бесѣдовалъ съ Марьей. Онъ разказывалъ ей о неизвѣстномъ ей свѣтѣ, о невѣдомыхъ ей вещахъ, о Полькахъ, которыя еслибы были Поляками, то, по его мнѣнію, Польша уже была бы свободна, независима и славна между Славянами. Она слушала, ловила ухомъ каждое слово, и въ каждомъ ея замѣчаніи, въ каждомъ ея вопросѣ проявлялась такая горячая любовь къ отчизнѣ, что онъ, зная изъ какого источника истекали чувства ея сердца и души и чѣмъ они оживлялись, не рѣдко повторялъ:
-- О пѣсня народная! ты истинная сокровищница чувства народа, ты лучшая наставница въ любви къ отечеству! Въ тебѣ, благодареніе Богу, Болгарки начинаютъ черпать стремленіе къ правдѣ и къ патріотическимъ добродѣтелямъ! Когда у нихъ это настроеніе сдѣлается общимъ, тогда никто насъ не удержитъ. Мы снова поднимемся какъ орды кентавровъ Аттилы; но копыта нашихъ коней не притопчутъ нивъ просвѣщенія и христіанства. Кентавры не возопіютъ: Римъ, Римъ! не спалятъ пожаромъ и не опустошатъ столицу вѣры, искусства и науки; но гдѣ пройдутъ полки болгарской конницы по полямъ неволи и варварства, тамъ долго не выростутъ ни неволя, ни варварство".
Такъ мечталъ Хаджи Дмитрій о своей Болгаріи и все посматривалъ на свою сестру по любви къ отчизнѣ. О, какъ прекрасна казалась ему тогда Марія, у которой выступали на глазахъ слезы не скорби, не горя, не отчаянія, но какого-то душевнаго наслажденія располагающаго сладко поплакать съ радости, и по лицу которой, какъ дуновеніе вѣтра, пробѣгала легкая улыбка! Какъ онъ любовался ея блѣднымъ румянцемъ, золотыми разлѣзающимися волосами и станомъ гибкимъ какъ вѣтка, напоминающая скорѣе дрожащую осину чѣмъ величавый, но вытянутый тополь! Въ какомъ чудномъ образѣ глаза и мысли рисовали ее въ его сердцѣ!
Онъ ей разказывалъ о славянскомъ Кіевѣ, о множествѣ его церквей, гдѣ не только молятся, но и колокола звонятъ по-славянски; о Днѣпрѣ съ его водами чистыми и прозрачными какъ славянское сердце, во такими быстрыми и подвижными какъ казацкая конница, эта чисто славянская кавалерія; о семи холмахъ и о храмѣ Святаго Андрея, съ котораго глазъ Славянина гуляетъ вдаль и вширь по славянской землѣ; о лаврѣ съ золотою кровлей, принесенною въ даръ казаками, и о пещерахъ, въ которыхъ можно дѣлать дальнія прогулки по славянскимъ подземельямъ. Онъ разказывалъ о Кіевлянахъ и Кіевлянкахъ; первыхъ не даромъ два Болеслава пожаловали изъ мѣщанъ въ шляхтичи, потому что они шляхта по сердцу и по роду; послѣднія своими прелестями побѣдили сперва королей, потомъ шляхту, а наконецъ казаковъ, и сдѣлали ихъ своими плѣнниками. Волшебницы высылали плѣнниковъ своей красоты противъ Татаръ и Нѣмцевъ, за короля и Посполитую Рѣчь, за казачество и за Гетманщину. О Кіевъ! Ты первый градъ славянскій, избранный градъ Божій! Дѣвушка слушала и отъ восхищенія плакала горючими слезами.
Такъ проходили дни и недѣли, а комитеты во имя незримаго правительства приказывали: ждать и выжидать!-- Идутъ подкрѣпленія изъ Бѣлграда и изъ Кубая.-- Изъ Добруджи плывутъ по Дунаю легкія суда, везутъ оружіе, порохъ и запасы бочками; они уже въ Фокшанахъ, въ Ботушанахъ, въ Сочавѣ и на Моравѣ.-- Черногорцы берутся за оружіе; Герцеговинцы хотятъ отомстить за смерть своего Столчевича; изъ Мостара высылаютъ полки конницы съ Зулфикаромъ. Бооняки не забыли Бабича; имъ тоже нужно отомстить за храбраго Мустая; они хотя мусульмане, но такіе же хорошіе Славяне какъ и христіане. Лука Вукаловичъ собирается пособить своимъ дунайскимъ собратьямъ, и самолюбивая Сербія не усидитъ спокойно; она давно уже стоитъ какъ всадникъ на бѣломъ холмѣ, чтобъ се видѣли; она должна спуститься въ равнину чтобы Славяне не подумали что она окаменѣла или пошла куда-нибудь въ другое мѣсто искать славянскаго знамени; она выступитъ, должна выступить чтобы не презирали ея имя. Нужно ждать, да выжидать.
Такъ-то было и въ бѣдной Польшѣ. Шли Французы, тли даже Англичане, шли бѣлые Арабы, шли шлепая туфлями Нѣмцы -- шли, шли и не дошли, потому что не выходили изъ дому. Оружіе везли изъ Гамбурга, Страсбурга, Берлина и Лондона и не довезли, потому что не вывозила. Несчастные повстанцы дрались колами или кулаками. Комитеты собирали деньги, комитеты подавали отчеты, а повстанье черти взяли. Таковъ всегда былъ и будетъ порядокъ вещей при демократическомъ незримомъ правительствѣ. Легче найти квадратуру круга и выдумать машину съ нескончаемымъ движеніемъ чѣмъ добиться правды и честныхъ дѣйствій отъ демократическаго незримаго правительства. Богъ не благословляетъ демократію,-- у Него Самого есть архангелы и ангелы, есть святые и блаженные; да и сатана не расположенъ къ ней: онъ столько лѣтъ бьется за первенство, за старшее мѣсто въ іерархіи.
Когда же демократія съ незримымъ правительствомъ поистратитъ вдовьи копѣйки и спутается въ такихъ расходамъ что ихъ не прикинешь и на русскихъ счетахъ, тогда, чтобы какъ-нибудь развязаться съ дѣдомъ, говорятъ довѣрчивому, обитому съ толку народу: ступай! бейся, руби, коли! Между тѣмъ агитаторы, зачинщики, комитеты и коммиссары удираютъ за границу къ невидимому правительству и тамъ умываютъ руки во воемъ что случилось. Возбудивъ людей на полѣ битвы и бросивъ ихъ на погибель и смерть, они снова начинаютъ волновать умы, затѣваютъ новыя штуки. Таково нескончаемое движеніе политической демократіи. Она можетъ сказать себѣ: эврика! Потому что люди довѣряютъ и служатъ ей, служатъ вѣрно ея коварству, во вредъ человѣчеству.
Такъ было въ Польшѣ, такъ дѣлается въ Болгаріи, и то же самое повторится во многихъ другихъ мѣстахъ, потому что люди добродушны и легковѣрны. Человѣкъ правдивый и дѣятельный кажется имъ притѣснителемъ, аристократомъ, потому что онъ самъ себя терзаетъ для пользы другихъ. Царь для нихъ деспотъ, потому что управляетъ тѣми кто сами съ собою не умѣли бы справиться. Человѣкъ лукавый, побуждающій къ смутамъ, неспособный ни къ какому дѣлу, кажется имъ братомъ равенства, сыномъ свободы, потому что онъ ровня всѣмъ бездарнымъ, всѣмъ глупцамъ, и по своей охотѣ служитъ разными интригами неправдѣ. Такъ было и будетъ пока свѣтъ не возвратится къ давнишнему порядку Божію, къ заповѣдямъ и вѣрѣ пророковъ Господнихъ, пока искренно не преклонитъ чела предъ избранными и не откажется отъ повиновенія и угожденія недостойнымъ.
Разчитывали что въ сборѣ наберется шесть тысячъ болгарскихъ момцевъ, вооруженныхъ игольчатыми ружьями и пистонными двустволками. Каждый изъ четырехъ воеводъ долженъ былъ имѣть по пятнадцати сотенъ воиновъ. У Тотуя оказалось ихъ цѣлыхъ шестьдесятъ, вооруженныхъ двустволками и одностволками, старыми пистонными и кремневыми ружьями. Ружья съ иглой не имѣлъ никто; если у кого и была игла, то развѣ для починки одежи.
У воеводы Кавгаджіи было налицо не болѣе сорока пяти момцевъ, но статныхъ и вооруженныхъ двустволками, въ числѣ коихъ пять или шесть ружей старыхъ извѣстныхъ мастеровъ были передѣланы изъ кремневыхъ въ пистонныя. У нихъ были пятиствольные револьверы, даръ незримаго правительства, изъ того огромнаго транспорта оружія который провезли чрезъ Румунію на безчисленныхъ возахъ и въ бродскихъ жидовскихъ бричкахъ, причемъ румунское правительство, забывъ свои ленныя обязанности предъ Высокою Портою, смотрѣло сквозь пальцы и не мѣшало транспорту пролетѣть невидимою стрѣлой и невидимо вооружить всю Болгарію отъ Дуная до горы Родопа, отъ Добруджи. до Македонскаго Вардара. То были чудесные подвиги незримаго правительства, какъ доносили агенты и гласили газеты. Газеты напечатаны, стало-быть нельзя не вѣритъ имъ, также какъ и бердичевскому календарю: печатныя слова дѣло великое. Въ это время дѣйствительно появилось около сотни американскихъ револьверовъ, доставленныхъ съ другаго полушарія.
У Дышліи былъ всего-на-все одинъ момакъ для прислуги, а ему и горя мало. Въ Зимницѣ жить не дурно: хорошо поятъ и кормятъ. Соберутся такъ пойдемъ, а нѣтъ такъ не тронемся. Онъ ладилъ съ комитетомъ и готовъ былъ ждать, лишь бы не голодать и не зябнуть.
Къ воеводѣ Панайоту должны придти момцы съ сербской границы, изъ Лома, изъ Видина, изъ буйнаго Шаркіойя и изъ полусербскаго Ниша. Онъ воевода Сербской границы, Дышлія воевода Добруджи и Черноморья, Кавгаджія воевода Балканскій, а Филиппъ -- Дунайскій. Эта перемѣна послѣдовала потому что перемѣны возбуждаютъ людей, доказываютъ дѣятельность, осторожность и прозорливость комитетовъ. Кьючукъ Огефана, коннаго киседжію, нарекли вторымъ Аттилой, воеводой болгарской конницы. Ему самому и двумъ его момцамъ дали по лошади; остальныхъ лошадей онъ долженъ набрать въ Систовѣ, въ этомъ горнилѣ волненій, любимомъ градѣ Іована Шышмана, и въ Плевнѣ, гдѣ киседжійскіе кони водятся также какъ въ Дели-Орманѣ. Быѣзженныя кобылы сами пріучаютъ жеребятъ къ киседжійской службѣ. Такой конь не покинетъ всадника, и съ трупомъ его въ зубахъ примчится въ лѣса и горы; на враговъ онъ бросается бѣшено; если киседжія покажетъ ему кошелекъ съ золотомъ и заткнетъ его себѣ за поясъ, такъ и вѣтеръ его не догонитъ; на посвистъ онъ прилетитъ какъ соколъ, простоитъ цѣлый день и не тронется съ мѣста. Когда всадникъ слѣзетъ съ сѣдла, онъ, по приказу, и брыкается и стоитъ какъ вкопаный; горячій до того что чуть не лѣзетъ изъ шкуры, онъ по волѣ сѣдока становится смирнымъ какъ барашекъ. По горамъ, не скаламъ, черезъ пропасти, онъ скачетъ какъ дикая коза; по долинамъ онъ бѣжитъ какъ рѣзвая борзая собака, по водѣ онъ плыветъ какъ буйволъ; все это въ немъ природное, перенятое отъ матки. Таковъ плевненскій киседжійскій конь. Монаха Самоводскаго монастыря утверждаютъ что эта гуннская порода лошадей сохранилась чистокровною со времени бича Божьяго, Аттилы.
Время уходило въ ожиданіи.
Въ одно сумрачное утро Марія сидѣла предъ домомъ на завалинѣ, шездаръ испускалъ глухіе звуки подъ ея пальцами, а она пѣла золотую думу, съ начала до конца, о царѣ Лазарѣ, о султанѣ Мурадѣ, о семи братьяхъ Юговичахъ и о сербской дѣвицѣ; она пѣла о битвахъ, о переправѣ черезъ Лалъ и о трясинахъ въ Ситницѣ; она пѣла, а оба воеводы, Кавгаджія и Итъ-Оглу, слушали и посматривали то на нее, то другъ на друга. Марія умолкла.
Итъ-Оглу сдѣлалось грустно.
-- Милая сестрица, Богъ зоветъ васъ въ разныя стороны, меня далеко на сербскую Мораву, Хаджи Дмитрія въ наши Балканы. Какъ мнѣ ни жаль тебя, сестрица, во ты или съ воеводой. Каждый человѣкъ служитъ лучше на своей сторонѣ, тамъ онъ смѣлѣе, потому что дома. Иди съ нимъ, сестрица, веди его, помогай ему, заботься о немъ какъ заботилась обо мнѣ. Скажи моей Ярынѣ что живъ ея Панайотъ и напомни ребенку объ отцѣ гайдукѣ, теперь воеводѣ. Научи его, милая сестрица, любить болгарскую свободу и болгарскую вѣру какъ любишь ихъ сама: лучшаго наслѣдства я не могу ему завѣщать и оставить.
Марія тоже тоскуетъ, и ей жаль разстаться съ избраннымъ братомъ, съ которымъ она провела столько времени, такъ для нея памятнаго. Она легко привязывается, но понимаетъ что тамъ, на сербской границѣ, она будетъ чужая, принесетъ мало пользы, пожалуй будетъ въ тягость, противъ воли надѣлаетъ собою хлопотъ. А здѣсь, на своей землѣ, въ своихъ горахъ, на своихъ тропинкахъ, она можетъ служить проводницей; тутъ старый прадѣдъ, старая прабабушка; еще разъ повидаться бы съ ними и еще разъ поклониться бы имъ предъ смертію; она вспомнила Ярыхно и младенца. Все это быстро промелькнуло въ ея мысли.
-- Твоя правда, побратимъ! Видно на то воля Божія чтобы нате побратимство повело насъ въ разныя стороны. Если такова Его воля, то я пойду съ воеводой, буду его побратчимой.
На ея лицѣ и въ ея глазахъ не было замѣтно той любезности которая располагаетъ къ признательности, вызываетъ благодарность. Печальная и задумчивая, она болѣе грустно чѣмъ привѣтливо взглянула на молодаго воеводу и подала ему руку.
-- Буду твоею побратимкой; хочешь, воевода?
-- Отъ всего сердца, дорогая побратимка! отвѣчалъ онъ, принимая къ губамъ ея руку.-- Я твой побратимъ до смерти и послѣ смерти, если на томъ свѣтѣ есть побратимства
Молодой воевода за минуту вступалъ чужеземцемъ на землю своихъ отцовъ; онъ припомнилъ себѣ впечатлѣнія дѣтства и отыскалъ въ нихъ только смутныя воспоминанія о высокихъ горахъ и темныхъ лѣсахъ; теперь же у него есть побратимка, онъ не будетъ чужимъ на своей родинѣ и не останется одинокимъ въ какую бы ни зашелъ пустыню.
На Западѣ показалась бы странною духовная связь побратимства между молодымъ человѣкомъ и дѣвицей. Еслибъ ее тамъ и ввели въ обычай, она непремѣнно бы кончилась если не супружествомъ, то по крайней мѣрѣ сердечною любовью. На Востокѣ, между Славянами, побратимство остается долгіе годы чисто духовною связью. Побратимъ женится на другой, побратимка выходитъ замужъ за другаго, а побратимство продолжается. На каждый зовъ побратима побратимка бросаетъ мужа и дѣтей и бѣжитъ къ нему на помощь;, побратимъ тоже покидаетъ все чтобъ явиться на призывъ побратимки. Эта благородная связь между поломъ сильнымъ и поломъ слабымъ ведется у Славянъ съ глубокой древности; она воспѣвается въ сербскихъ пѣсняхъ и удержалась между Черногорцами и Болгарами во всей своей жизненной силѣ. Свобода и разгулъ воли освятили побратимство между Черногорцами, ускоками или выходцами; неволя сохранила его между болгарскими гайдуками и киседжіями. Оно служитъ великимъ пособіемъ для защиты, для возстанія и для всякой народной войны. Побратимцы сражаются въ битвахъ, а побратимки развѣдываютъ, приносятъ съѣстные припасы, распространяютъ между жителями вѣсти, ухаживаютъ за ранеными и больными. Какъ въ хозяйствѣ хозяйка дѣлаетъ все нужное для домашняго быта, а хозяинъ идетъ на работу, такъ на войнѣ побратимка обо всемъ заботится, все устраиваетъ, а побратимъ сражается въ битвахъ: они идутъ рука объ руку и всегда какъ бы дома. Вліяніе побратимства такъ сильно что въ славянскихъ краяхъ, между ускоками и гайдуками, дѣвица-побратимка служитъ залогомъ безопасности для чужеземнаго путника, хотя бъ онъ несъ на себѣ всѣ сокровища Ротшильда или царицы Голкондской.
Къ вечеру пріѣхали изъ Букурешта члены комитета и комиссары незримаго правительства, и роздали каждому воеводѣ особыя приказанія.
-- Ты, воевода Дышлія, съ разсвѣтомъ поплывешь на пароходѣ въ Гадацъ, а оттуда въ Тульчинъ, къ капитану Бегу. Тамъ тебя ждутъ момцы изъ Бѣлграда, изъ двухъ Чамурли {Большая и Малая Чамурли, двѣ болгарскія деревни, въ которыхъ числится до 3.000 Болгаръ. Онѣ богаты, имѣютъ хорошія школы и составляютъ болгарскій оазисъ среди селеній татарскихъ, казацкихъ, ногайскихъ и черкесскихъ и страною населенною Румунами.} и Чабанъ-Казана, а изъ Градца и Башкіоя, ждутъ возы бурлацкіе. {Въ Румуніи дѣлали повозки съ бойницами чтобы перевозить въ нихъ болгарскихъ повстанцевъ черезъ степи Добруджи въ Балканы и Дели-Орманъ. О нихъ толковали столько же сколько о повозкахъ съ косами генерала Мирославскаго; на устройство ихъ собирала денежныя пожертвованія во всей Болгаріи; но такихъ повозокъ никто не видалъ ни въ Добруджѣ, ни въ Болгаріи. Пугали ими Турокъ, но Турки ихъ не боялись.} Ты быстро двинешься къ Дели-Орману, а оттуда прямо въ Балканы, на Шумну. Тамъ начнется возстаніе. По примѣру Шумны поднимется вся окрестная страна. Ты ударить массами на войско султана, раздавишь войско, отнимешь пушки и сформируешь восточную болгарскую армію.
Воевода Дышлія поклонился и отошелъ въ сторону, а коммиссаръ обратился къ другому:
-- Ты, воевода Панайотъ, сегодня же выѣдешь въ Валафатъ; почтовыя лошади готовы. Оттуда, не теряя времени, отправишься въ Видинъ и пойдешь къ Хаджи-Дашко, который ждетъ тебя; люди у него готовы. Возьмешь Видинъ, а послѣ Видина Исламъ и Паданку; прежде чѣмъ дойдешь до Ниша, въ твоей западно-болгарской арміи соберется много тысячъ войска.
Тебѣ, воевода Филиппъ, достанется первая битва и первая слава. Съ восходомъ солнца ты ударишь на Сиштовъ. Нашъ Систовъ поднимется какъ одинъ человѣкъ, а за нимъ вся околица. Черезъ Плевенъ, означая свой путь побѣдами, ты пойдешь на стольный градъ Тырновъ. Кьючукъ Стефанъ оо всею конницей станетъ подъ твое начальство. Въ Тырновѣ ты провозгласить свободу Болгаріи и призовешь всѣхъ Болгаръ къ оружію. Немедленно прибудетъ туда правительство! болгарскій патріархъ возсядетъ на Тырновскую каѳедру, и тогда мы пригласимъ на тронъ предназначеннаго намъ государя.
-- Ты, воевода Дмитрій, не вступая въ бой, но пользуясь битвами воеводы Фа липла, который займетъ непріятеля, пойдешь прямо въ Балканы, къ предгорію Шыбки. Габровъ, Драковъ и Геленка дадутъ тебѣ довольно юнаковъ для начала, а потомъ подоспѣютъ балканскіе горцы и мѣщане изъ Казанлыка, двухъ Зааръ и даже Главна. Съ ними ты займешь всѣ проходы и станешь защищать ихъ противъ непріятеля чтобы дать намъ въ Тырновѣ время и возможность устроить предбалканскую Болгарію. Ночью переправься черезъ Дунай и утромъ приступи къ дѣду.
Горсть самоотверженныхъ людей готовится къ битвамъ какъ большое войско, и думаетъ что она большое войско, потому что такъ провозгласило ей устами коммиссара незримое правительство!