Въ Сливнѣ было казино (такъ называли на языкѣ образованной публики помѣщеніе гдѣ были соединены кабинетъ для чтенія, кофейня, кондитерская и шинокъ).
Тамъ предлагали пищу для души и тѣла. Обширная храмина могла бы служить манежемъ для полуэскадрона. Снаружи зданіе было выкрашено желтою краской, а оконныя рамы свѣтлозеленою, щепотки петрушки на большущемъ блюдѣ яичницы. Надъ крышей куполъ, а подъ куполомъ виситъ колокольчикъ, и прилаженъ онъ такъ что каждый разъ когда отворяется дверь и входитъ гость онъ отзывается динь. Внутри стѣны оклеены обоями съ ярко-желтыми разводами по пунцовому полю. Во всѣхъ четырехъ углахъ залы стоятъ часы съ кукушками, которыя то и дѣло кричатъ куку, куку! На стѣнѣ противъ оконъ виситъ, на свѣтло-зеленыхъ шнурахъ, въ золотой рамѣ, портретъ султана Абдулъ-Азисъ-Хана; по сторонамъ его два зеркала въ черныхъ рамахъ; за зеркалами, съ правой стороны, святой Георгій, попираюшій ногами дракона, похожаго на барашка. Это гедренезъ, { Гедренезъ -- праздникъ Св. Георгія или Юрія, въ который всѣ проживающіе въ Оттоманскомъ царствѣ, отъ мусульманина до послѣдняго жида, рѣжутъ и ѣдятъ молодаго барашка. Съ этого дня правительство дозволяетъ пользоваться этимъ даромъ Божіимъ, и сводится счетъ всѣмъ баранамъ для уплаты десятинной подати. Со дня Св. Георгія начинаютъ продавать молоко, приготовлять овечій сыръ и собирать шерсть. Это важный день въ хозяйствѣ.} майскій праздникъ, съ котораго разрѣшается ѣсть ягнятъ. Съ лѣвой -- Св. Дмитрій одѣляющій рабовъ Божіихъ хлѣбомъ и виномъ, въ воздаяніе за служеніе Богу. Это кассимъ, { Кассимъ -- октябрскій праздникъ Св. Димитрія. Съ этого дня заключаются всѣ договоры съ работниками на годъ и пишутся условія съ арендаторами. Работники получаютъ плату и гуляютъ три дня и три ночи, а хозяева должны сами присматривать за своимъ добромъ, или нанимать для того особыхъ людей. Затѣмъ все приходитъ въ обычный порядокъ.} осенній праздникъ, въ который хозяева расплачиваются съ работниками. На двухъ другихъ примыкающихъ стѣнахъ, Іованъ Шишманъ въ стальной бронѣ, на черномъ конѣ; вокругъ него налѣплены портреты императоровъ и королей, произведенія искусства разносимыя по славянскимъ землямъ Словаками. Противъ Іована Шишмана виситъ королевичъ Марко, въ золотыхъ доспѣхахъ, на бѣломъ конѣ, а около него развѣшаны портреты славянскихъ богатырей, работы тѣхъ же артистовъ, одни съ надписями, другіе безъ надписей. Іосифъ Понятовскій бросается въ Эльстеръ:-- "Не можетъ со славою спастись, со славою погибаетъ." Суворовъ подпрыгиваетъ съ пѣтухомъ подъ мышкой:-- "Слава Богу, слава вамъ, Измаилъ взятъ и я тамъ." Радецкій играетъ Италіянцамъ на дудкѣ, а Италіянцы кричатъ: "Грубые Кроаты!" и бѣгутъ. Паскевичъ съ императорскимъ войскомъ переходитъ черезъ Вислу, а Поляки порозѣвали рты и смотрятъ: "Ступай ты, я не пойду, пусть онъ идетъ", и никто не трогается. Босанское дворянство на ослахъ дефилируетъ предъ Омеръ-пашой, лицомъ они обращены ко хвосту, а плечи подняли къ головѣ: это новая эволюція. Гайдукъ Велько спасаетъ людъ христіанскій и славянскій. Милошъ хлещетъ своихъ министровъ, за то что они онѣмечились. Сынъ Георгія Чернаго покидаетъ княжество, беретъ ружье и отправляется на охоту. Съ ними красуются другіе славянскіе герои. На всѣхъ стѣнахъ, словно мушки на лицѣ стародавней кокетки, налѣплены фотографіи нашей и не нашей, Эфендіевъ, людей всѣхъ странъ и цѣлаго свѣта, вся ucтopiлfвъ лицахъ. Посреди стоитъ большой столъ покрытый грубымъ сливенскимъ фіолетовымъ сукномъ, на столѣ два глобуса, земной и небесный, между ними лежитъ географическій атласъ, а кругомъ разбросано много славянскихъ газетъ и все нужное для изученія географіи и политики. Вокругъ стола разставлены плетеные соломенные стулья.
Въ одномъ углу большой прилавокъ уставленный разными водками -- ракіей, амберіей, мастикой, {Разныя славянскія водки.} туземными винами и всякими заграничными напитками, отъ портера до джина, отъ шампанскаго до абсента, привезенными для чествованія и угощенія казаковъ.
У того же угла, далѣе къ срединѣ, стоитъ билліардъ: Послѣ выпивки пріятно помахать кіемъ, а помахавъ кіемъ пріятно подкрѣпиться; такъ сообразили въ казино.
Въ другомъ углу, разныя печенья, крендельки, шербеты, сухіе плоды въ сахарѣ, рахатлукумъ, солонина, колбасы,-- кто чего захочетъ, тотъ того и спроситъ.
Въ третьемъ углу кофе, чай и столики для игры въ карты, въ кости и въ шахматы.
Въ четвертомъ, табакъ, трубки, готовыя папиросы, книжечки съ папиросною бумагой, спички и свѣчи, а вдоль стѣнъ мягкіе диваны, крытые пунцовою съ кудрявыми узорами матеріей мѣстнаго издѣлія.
Словомъ, всякія удобства для любой прихоти. Заведеніе поэтому и зовется казино. Такъ оно пришлось по вкусу жителямъ что къ каждому пріѣзжему всѣ отъ мутасарифъ-паши до послѣдняго гамала, { Гамалъ -- носильщикъ. Этомъ ремесломъ занимаются Армяне, которые берутъ все на откупъ, цивилизуютъ и обираютъ Турокъ. Теперь они уже забрали въ свои руки банки, почты, дороги и телеграфы. Для послѣднихъ двухъ промысловъ они пользовались сначала Поляками, но потомъ прогнали ихъ.} прежде всего обращаются съ вопросомъ: видѣли ли вы наше казино? были ли вы въ нашемъ казино?
Цѣлый день дѣти, бабы и простой народъ глазѣютъ на зданіф казино и не могутъ надивиться этой яичницѣ съ петрушкой. Внутри всегда полно гостей: каждый чорбаджія, каждый обыватель, каждый чиновникъ, вмѣняетъ себѣ во священную обязанность сходить въ казино почитать газеты. Оно сдѣлалось любимымъ предметомъ Сливенцевъ. За то нельзя не согласиться что сливенскіе Болгары далеко превзошли всѣхъ другихъ своихъ соплеменниковъ въ образованіи, въ политикѣ, въ обращеніи съ людьми, во взглядѣ на вещи; Сливенъ, безъ сомнѣнія, останется Ларижемъ Болгаріи, пока не обратится въ славянско-болгарскій, ново-завоеванный Берлинъ; но для этого недостаточно комитетовъ и претендентовъ на Дакскую корону, а нужны Бисмаркъ и Мольтке.
Мутасарифъ-паша посѣщаетъ казино и всѣ тамъ сходятся; люди видятся, знакомятся между собою и сближаются. Это можетъ-быть самое практичное и удобное средство для развитія восточной общественной жизни до той высоты на какой она стоитъ на Западѣ.
Казино полно и шумно: два важныя событія занимаютъ публику.
Воеводы Филиппъ Тотуй и хаджи Дмитрій Кавгаджія перешли на правый берегъ Дуная въ сопровожденіи многихъ комитатовъ.
Драгунскій майоръ, открывшій такое средство управлять воздушными шарами и картечницами что въ двѣ секунды можно перебить цѣлый баталіонъ пѣхоты, а въ три шестиэскадронный полкъ кавалеріи, по два эскадрона въ секунду, задумываетъ примѣнить оба изобрѣтенія отдѣльно къ каждому наѣзднику.
Жидокъ-майоръ, бывшій кельнеръ, объясняетъ свою выдумку:-- Какое страшное избіеніе! Дѣлается это такъ: всадникъ крѣпко привязывается къ лошади, подошвами къ стременамъ; въ правой рукѣ у него шаръ съ аппаратомъ, а въ лѣвой поводья, и долженъ онъ держаться на стременахъ такъ чтобъ быть выше сѣдла на цѣлый шагъ. Картечницу, похожую на спринцовку, всадникъ долженъ ухватить и держать крѣпко. Въ такомъ порядкѣ кавалерія строится фронтомъ къ непріятелю, и когда онъ подойдетъ на такое разстояніе что не можетъ насъ достать, тогда командуютъ: назадъ! Всѣ трогаются; движеніе дѣйствуетъ на внутренніе фосфорные составы и начинается смертоносная пальба изъ картечницъ снарядами и удушливымъ дымомъ, а между тѣмъ шары съ аппаратомъ тащутъ всадниковъ и лошадей назадъ въ отступленіе. Если же непріятель, зажавъ носъ, станетъ горячо преслѣдовать, то можно улетѣть на воздухъ..
Казаки начали смѣяться.-- Жаль нѣтъ Петро! Онъ бы намъ тотчасъ это нарисовалъ!
Осиплый жидокъ горячился доказывать и сердился.-- Увидите что мое изобрѣтеніе хорошо; турецкое правительство произведетъ меня за него въ подполковники. Клянусь Макъ-Магономъ и моими африканскими походами! Когда я тамъ скомандовалъ, то задрожалъ Атласъ, а Макъ-Магонъ потеребилъ меня за ухо.
Не такъ-то весело толковали о другомъ событіи. Чорбадзкіи смутились; хотя они и не договаривались съ комитетами и не приняли на себя никакихъ обязательствъ, но они Болгары, тѣ тоже Болгары и ратуютъ за болгарскую свободу. Одолѣютъ ли они? Не лучше ли держаться султана и Турокъ? Въ султанѣ, по женскому колѣну, по сербскимъ княжнамъ, славянская кровь. Онъ завелъ болгарское войско, казаковъ и драгуновъ, и оставилъ имъ ихъ вѣру, языкъ и обычаи. Болгаръ онъ возвышаетъ, Армянамъ онъ довѣрилъ казну, Грекамь перо, а намъ Славянамъ онъ далъ сабли; хорошо намъ при сабляхъ и хорошо намъ съ Турками; съ той поры какъ завелись казаки, живемъ мы съ Турками какъ братья и не слышно ругательствъ на гяура. Мы другъ друга знаемъ, а каково будетъ безъ нихъ, того мы не вѣдаемъ. Лучше остаться при старомъ чѣмъ искать неизвѣстнаго. Такъ думали въ душѣ болгарскіе чорбаджіи, бодрились, но были печальны. Одинъ изъ нихъ громко читаетъ газету и запинается, не находя въ ней того чего бы хотѣлось. Другаго тянетъ покалякать съ казаками, но онъ не знаетъ съ чего начать, на что отвѣчать, какая-то несвязная сумятица въ мысляхъ и въ словахъ.
Осиплый жидокъ пощелкиваетъ на билліардѣ, а чорбаджіи приступили къ ракіи и амберіи. Колченогій дѣтина, по прозванію "италіянская коричка", за рюмкой приговариваетъ:
-- Кто льетъ, тотъ не хнычетъ, а кто не хнычетъ, тотъ держитъ языкъ за зубами. Это великая добродѣтель. Для нашего брата солдата казака каляканье плохая приманка. Лучше ѣсть, пить и здорово биться, а не хочешь пускаться въ передряги, такъ сиди съ женой, да лущи раковъ.
На улицѣ предъ казино разговаривали двое казаковъ, а вокругъ нихъ сновали взадъ и впередъ толпы людей разнаго рода и племени.
-- Богъ помощь, векиль-онбаши.
Векиль-онбаши Нетро Катарджія усмѣхнулся.
-- Въ чемъ же Богу помогать мнѣ?
-- Скоро ли мы поздороваемся съ тобой косматою рукой?
-- Не знаю; какъ-нибудь дѣло устроится. Попрошу чауша въ сваты.
-- Въ сваты пойду, ты казакъ славный, только смотри чтобъ они твою богданку не просватали до поры до времени.
-- Какъ такъ?
-- Отдали вы ее, дружище, подъ охрану волчицамъ, хуже чѣмъ волчицамъ, тѣ бы съѣли, и дѣлу конецъ, а эти чертовки свернутъ и голову и сердце, какъ сами себѣ посвернули.
-- Что же ты, чаушъ, серчаешь, вѣдь онѣ офицерши.
-- Хороши куклы-мартышки! Развѣ такимъ надо быть офицершамъ? Нешто такія у насъ офицерши? Посмотрѣлъ бы ты какія у насъ офицерши, такія степенныя что любо глядѣть на нихъ. Виданое ли дѣло чтобъ онѣ объѣдались, съ позволенія сказать, какъ хлѣвная скотина, или наливались какъ бурлаки? Рѣчи у нихъ сладкія, любезныя,-- изъ кожи полѣзетъ человѣкъ чтобъ имъ услужить; если же поблагодарствуютъ улыбкой, такъ что твоя куча золота. А тѣ что? Тфу! Орутъ, льютъ, бранятся между собою, словно варшавскія торговка, колбасницы; а когда разрядятся, такъ ни дать, ни взять италіянскія обезьяны.
-- Онѣ не виноваты что не смазливы. Богъ не каждому даетъ красу.
-- Тфу! Не далъ Богъ, такъ и нечего дѣлать; зачѣмъ же толстопузыя, рябыя какъ нѣмецкія картошки и сухія какъ соленые судаки, лѣзутъ въ офицерши? Просто клопы! Мокрые глаза и мокрые носы -- чортъ ихъ побери! Да не въ нихъ дѣло! Говорю тебѣ какъ доброму товарищу, какъ старый хрычъ молокососу, который видитъ только то что у него подъ носомъ: эй выхвати дѣвку изъ рукъ, если хочешь ѣсть хлѣбъ изъ ея печи, а нѣтъ такъ станутъ ѣсть другіе, тебя же голоднаго пошлютъ за хлѣбомъ къ чорту.
Векиль-онбаши почесалъ свои усы.
-- Какъ же дѣлу помочь? Вы насъ полячите въ запуски. Она сама пожелала остаться съ офицершами и поосмотрѣться, а мать согласилась.
-- Да нешто это Польки, милліонъ двѣсти тысячъ дьяволовъ! Это отребье не Гречанки, не Армянки, не Славянки, какіе-то нехристи, полусобаки и полукозы. Опоганились съ ними офицеры -- не наше то дѣло; какъ себѣ постлали, пускай такъ и спятъ. А ты человѣкъ Божій подумалъ что это Польки! Польки! Да видѣлъ ли Полекъ? Знаешь ты Полекъ?
-- Не сердись, панъ чаушъ; вѣдь онѣ жены Поляковъ, такъ я и принималъ ихъ за Полекъ.
-- Учился ты въ школѣ грамотѣ, а не дочитался что такое Польки. Поѣзжай ко второму капитану первой сотни; человѣкъ онъ самый разумный, душою и сердцемъ чистый какъ янтарь; онъ прочтетъ тебѣ, какъ бывало читывалъ намъ изъ какой-то науки, и запомнилъ я все слово въ слово, потому что рѣчь была о Полькахъ. Когда-то въ очень давнее время, до Рождества Христова или тотчасъ по Его рожденіи, при королѣ не то Саксонцѣ, не то Сабкѣ, Бобкѣ или Пястѣ, не уломаю, надъ рѣкою Эльбою, которая течетъ въ нѣмецкомъ краю, какъ у насъ Камчикъ, жили на одной сторонѣ рѣки Славяне Поляки,-- и мы вѣдь Славяне,-- а на другой Нѣмцы, повашему Швабы. Какъ увидитъ Нѣмецъ Польку, такъ бухъ въ воду и записывается Полькѣ въ кабалу, крестится въ польскую вѣру, женится, и дѣти у него вырастаютъ Поляками. Отъ нихъ пошли Поляки Шмиды, Шлицы, Штейны и такихъ народилось безъ числа. Нѣмецкіе короли, а можетъ быть и самъ Вѣнскій кайзеръ, изъ страха чтобы Польки не ославянили Нѣмцевъ, всѣхъ до послѣдняго, обнародовали, какъ читалъ капитанъ, эдиктъ, сирѣчь указъ, по-вашему фирманъ или ираде -- что всѣ Польки волшебницы, колдуньи, что нужно остерегаться ихъ какъ дьявола, потому что гибнутъ отъ нихъ Нѣмцы тѣломъ и душою. Понялъ каковы Польки?
-- У насъ, чаушъ, не хорошо быть колдуньей; у насъ колдуній жгутъ и топятъ.
-- Ничего ты не разумѣешь! Нѣмецъ по-своему назвалъ ихъ колдуньями, онѣ же волшебницы. Такъ сказывалъ капитанъ, а онъ человѣкъ умный, не только читаетъ, но и пишетъ книжки. Волшебница привлекаетъ къ себѣ очами, тянетъ и полонитъ душу, и изъ человѣка, какой онъ ни будь пентюхъ, дѣлаетъ удалаго храбреца, казака. Когда человѣкъ смотритъ на такія прелести, ему такъ пріятно и сладко словно онъ летитъ въ неба; если же попадётся ему на глаза колдунья, то человѣку противно, какъ послѣ рюмки недокуренной водки. Какъ бы тамъ ни было, Польки волшебницы, а эти шлюхи колдуньи, дѣлай какъ знаешь; лучше тебѣ послушать меня старика: я человѣкъ бывалый, много видѣлъ и слышалъ, потому что по выходѣ изъ Варшавы, я шлялся по Европѣ и Азіи прежде чѣмъ забрелъ въ вашъ Сливенъ. Эй, возьми паренекъ дѣвицу, да спрячь ее подальше и никому не показывай. Она лакомый кусочекъ.
Когда онъ договаривалъ эти слова, къ нимъ прогуливаясь подошли полковыя дамы. Чаушъ, увидавъ ихъ, плюнулъ.
-- Тфу! рѣчь о волкѣ, а волкъ тутъ, колдуньи поганыя! сказалъ и скрылся въ народной толпѣ.
Векиль-онбаши высматривалъ между ними свою волшебницу и скоро отыскалъ ее, потому что она красовалась между ними какъ роза въ кустѣ лопуха. Она уже была наряжена въ фустанъ франкскаго покроя, съ оборками, въ тальму съ косынкой и въ шляпку съ бѣлымъ перомъ. Дѣвушка никогда не носила такого наряда, но онъ шелъ къ ней, потому что хорошенькой все къ лицу. Векиль-онбаши любуется Еленушкой, по его мнѣнію ополяченною, и не жалѣетъ золотыхъ которые далъ напросившейся въ мамаши опекуншѣ на покупку нарядовъ. Мамаша при этомъ сумѣла наблюсти въ расходахъ такую экономію что справила славную вечеринку; угощала индѣйками, бараниной, сахарнымъ тортомъ, ракіей, виномъ и аладьями съ гоголь-могелемъ, чтобъ осиплый муженекъ могъ командовать въ Балканахъ такъ же громко какъ и при подошвѣ Атласа. Всякіе офицеры и не офицеры, и Болгары и Татары, пришли въ гости и пили, и Векиль-онбаши, за свои червонцы, смотрѣлъ чрезъ окошко; и было то ему не по вкусу, потому что по усамъ текло, а въ ротъ не лопало. Впрочемъ онъ этимъ не смутился; онъ забылъ весь разговоръ со старымъ чаушомъ и смотрѣлъ на Еленушку.
Дамы усѣлись за столиками предъ кофейной, а молодежь съ ними забавлялась. Имъ подали графинчики съ вермутомъ и абсентомъ, а въ запасъ онѣ приберегли ракію и мастику. Пьютъ онѣ не то чтобы губами, а пощелкиваютъ языкомъ да присмакиваютъ. Капитанши и майорши разгулялись и уговариваютъ Елену: "пейте, не стыдитесь, это вкусно". Она подноситъ къ устамъ, но не льетъ, не принимаетъ душа; за то она пострѣливаетъ глазками на молодыхъ людей и на усатыхъ казаковъ, офицеры ей нравятся; они такіе молодые, красивые, статные; пріятно посмотрѣть на ихъ мундиры, шпоры и сабли. И стамбульскіе эффендіи ничего -- они покуриваютъ себѣ трубки и сигары, да прислуживаютъ ей. Всѣ любуются на бѣдную дѣвушку изъ Нейкіоя и вѣжливо ей кланяются. Прельстилась она, и сама не понимаетъ что съ нею дѣлается; сердце забилось живѣе, его тѣшитъ какая-то радость, какое-то невѣдомое счастіе. Изъ благодарности она всѣмъ улыбается. Въ это время прошелъ мимо мутасарифъ-паша, за нимъ слѣдовала большая свита нарядныхъ слугъ и. оборванныхъ кавасовъ и заптіевъ, кругомъ вертѣлись полицейскіе офицеры, эфендіи. Беи, заискивая милости полюбопытствовали узнать куда онъ изволитъ идти и на какое дѣло. Мутасарифъ подвигался медленно, важно переваливаясь съ ноги на ногу, тою тяжелою степенною поступью какою обыкновенно ходятъ великіе эффендіи. Эту поступь можно бы ввести въ хореграфію и присоединить къ тѣмъ многимъ шажкамъ и прыжкамъ которые человѣкъ перенялъ у животныхъ и включилъ въ танцы.
Когда проходилъ мимо мутасарифъ, всѣ дамы встали, а мамаша прижала къ себѣ какъ бы преднамѣренно залученную Елену и выставила ее впередъ. Мутасарифъ, человѣкъ вѣжливый, по-франкски приложилъ два пальца къ губамъ, и ласково, какъ бы кланяясь, посылалъ ими поцѣлуи дамамъ; онъ цѣловалъ свои пальцы и отрясалъ въ воздухъ поцѣлуи. Онъ дѣлалъ это очень ловко, и дамы такъ были довольны что когда усѣлись снова за столики, то не захотѣли ракіи, а принялись снова за вермутъ и абсентъ.
Векиль-онбаши все замѣтилъ и сталъ не свой. Въ ушахъ у него раздались слова стараго чауша. Онъ хотѣлъ схватить дѣвушку за руку и увести ее, но побоялся, потому что тамъ была капитанша, которая подгулявши колотила метлой и кулакомъ несчастныхъ казаковъ, чаушей и онбашей, а векилей и подавно.
Въ тотъ же день черный служитель принесъ мамашѣ опекуншѣ изъ гарема мутасарифа высокопарно выраженное приглашеніе на зяфетъ. Такъ называется продолжительная бесѣда, во время которой кушаютъ, пьютъ шербетъ, танцуютъ и даже почиваютъ; кофе и сигары въ избыткѣ; при этомъ играютъ на шездарахъ, а гдѣ введены франкскіе обычаи, такъ бренчатъ на фортепьянахъ. Такъ веселятся бѣдныя гаремныя затворницы, или потѣшаютъ своего господина. Если онъ соизволитъ войти въ гаремъ, то убирается въ шубу или антарію, { Антарія -- длинная изъ бумажной или другой ткани одежда, которая надѣвается подъ шубу. Антарія бываютъ денныя и ночныя, потому что Турокъ ложится спать тепло одѣтый, и это ему здорово.} садится на мягкій диванъ, попиваетъ кофе и шербеты, или хіосскую мастику, развлекается дымомъ трубки и посматриваетъ на забавы.
Для каждаго правовѣрнаго мусульманина, это время сладкаго отдыха, райскаго наслажденія. Цѣлый день онъ или на службѣ или занятъ какимъ-нибудь дѣломъ; если же онъ не служитъ и нѣтъ у него работы, то онъ обязанъ сидѣть въ салемликѣ {Салемликъ -- покой для пріема гостей и гдѣ живутъ мущины, какъ въ гаремѣ женщины.}, на половинѣ мущинъ, и ждать пока сжалятся надъ нимъ гости и избавятъ его отъ скуки и одиночества. Здѣсь онъ долженъ вкушать утреннюю и вечернюю трапезу, потому что можетъ придти гость, а Исламъ предписываетъ накормить, напоить и радушно принять гостя: это религіозная обязанность. Исполнивъ свой долгъ въ салемликѣ, онъ можетъ удалиться на отдыхъ въ гаремъ. У правовѣрныхъ салемлики всегда бѣдны, хоть и опрятны; было бы на что присѣсть и окно чтобы выглянуть на свѣтъ, по обычаю людей военныхъ, кочевыхъ. Но у самаго бѣднаго человѣка въ гаремѣ волна нѣкоторая роскошь: мягкія софы, яркоцвѣтные ковры, подсвѣчники съ горящими свѣчами, серебряные кубки, часы съ музыкой, и разныя блестящія игрушки -- это трудомъ пріобрѣтенный уголокъ для отдохновенія.
Что за прелести въ гаремѣ мутасарифъ-паши. На полу смирнскіе ковры, съ разноцвѣтными арабесками по зеленому полю, съ длинною шерстью, такою мягкою подъ ногою какъ вѣшняя мурава; на стѣнахъ двѣнадцать серебряныхъ жирандолей, въ каждомъ горятъ три свѣчи, а надъ свѣчами хрустальныя гирлянды которыя преломляютъ и отражаютъ свѣтъ семью цвѣтами радуги; вокругъ стѣнъ софы крытыя алымъ атласомъ съ серебряными и золотыми цвѣтами; два большія зеркала, одно противъ другаго, отъ софы до потолка; потолокъ въ золотыхъ цвѣтахъ по бѣлому полю, а на срединѣ его виситъ люстра съ двадцатью четырьмя пылающими свѣчами, надъ которыми разстилается, въ видѣ зонтика, сѣтка изъ разноцвѣтныхъ хрусталей; на столѣ изъ краснаго дерева, покрытаго доскою изъ зеленоватаго мрамора, стоятъ двое, въ видѣ башенъ, часовъ съ музыкою, лежатъ альбомы съ фотографіями и разныя бездѣлушки, одна другой красивѣе. Въ двухъ золоченыхъ мангалахъ рдѣетъ уголь; надъ окнами висятъ алыя штофныя гардины, подхваченныя золотыми шнурами, а двери закрыты занавѣсью, тоже алою и вышитою золотомъ.
Въ углу софы, поджавъ подъ себя, по-турецки, ноги, сидѣлъ мутасарифъ-паша, въ собольей шубѣ, крытой свѣтлозеленою шелковою матеріей, и курилъ табакъ изъ длиннаго ясминоваго чубука, съ янтаремъ цвѣта капусты, оправленнымъ въ брилліантовый обручикъ.
Противъ него сидѣла жена -- ханума, въ европейскомъ платьѣ и въ европейскихъ ботинкахъ, а рядомъ съ ней сидѣла пожилая дочь ватерлоскаго полковника. Шея у ней была такъ окутана что она походила на мордашку въ ошейникѣ. Она такъ затянулась что глаза у ней осовѣли и налились кровью. Корсетъ на ней былъ твердый какъ кирасъ адскаго ватерлоскаго кирасира. Рядомъ съ нею сидѣла Еленушка. Она любовалась чуднымъ убранствомъ комнаты и не знала какъ ей сидѣть на мягкой алой сафѣ предъ такою важною хану мою и такимъ могущественнымъ нашей. Смущеніе удвоило ея красоту. Она походила на дѣвушку Грёза, которая пошла на первое любовное свиданіе, не вѣдая зачѣмъ она идетъ. Она не понимала что съ нею дѣлается.
Галайки (невольницы) и одалиски, въ турецкомъ нарядѣ, въ широкихъ шароварахъ и минтанахъ {Минтанъ -- курточка или шпенсеръ съ разрѣзными рукавами; надѣваютъ его поверхъ платья.} шитыхъ золотомъ, и въ шитыхъ золотомъ платочкахъ, въ желтыхъ туфелькахъ, подавали на серебряныхъ подносахъ конфеты и подносили кофе на серебряныхъ филиграновыхъ зарфахъ. {Зарфа -- подставка для маленькихъ чашекъ съ кофе. Старые Турки любили роскошь въ зарфахъ, ихъ дѣлали изъ золота или серебра и украшали драгоцѣнными камнями.}
Еленушка не знаетъ какъ ей держаться. Она привстаетъ съ софы предъ угощающими ее Турчанками; вмѣсто того чтобы класть конфеты въ ротъ, роняетъ ихъ на коверъ, пролила кофе, и неловкость ея вызываетъ на всѣхъ лицахъ улыбку. Глаза мутасарифа любуются ея прекраснымъ дѣвичьимъ личикомъ и ея тальей, еще не развившеюся, но статною.
На вопросы она отвѣчаетъ не громко, а какимъ-то пріятнымъ для уха шепотомъ, и краснѣетъ какъ рубинъ.
Заиграли на шездарахъ и раздалось пѣніе въ носъ, оглашаемое громкими аланъ! аланъ! а подъ конецъ началась хората. Мало-по-малу Елена оправилась и въ хоратѣ сдѣлалась живою и развязною. Она танцовала, такъ ловко шла впереди воакаткой, такъ мило кланялась что ханума погладила ее по подбородку, а паша попотчивалъ ее шербетомъ изъ своего бокала.
Звуки шездаровъ смѣнялись пѣснями, плясали хораты, лакомились разными турецкими сластями и такъ забавлялись до самаго разсвѣта, смѣялись и рѣзвились, потомъ все утихло и веселье кончилось грезами.
Рано утромъ, по главной улицѣ, мимо казеннаго дома въ которомъ жилъ паша, векиль-онбаши велъ казачій дозоръ и столкнулся носомъ къ носу со штубенмедхенъ, выходившею изъ дома съ Еленой. Елена опустила глаза въ землю и не подняла ихъ кверху когда услыхала какъ гремѣла сабля по мостовой. На ея щекахъ выступилъ румянецъ не свѣжей красоты, а какой-то истомы. Она походила на дѣвушку того же Грёза, но возвращающуюся со свиданія. Ея лицо и вся ея фигура не дышала, какъ прежде, невинностію, но носила на себѣ слѣды познанія.
Старый чаушъ, идучи къ ферику на ординарцы, встрѣтилъ и мамашу съ Еленой и патруль векиль-онбаши. Бывалый дока посмотрѣлъ на нихъ:
-- Ого! ужь карачунъ. Недолго порхала. Еслибъ не акалъ было моего дурня, посмѣялся бы я отъ всей души надъ этими жидами, Рыткой и Ицкой, какъ они дишкантомъ и басомъ напѣвали бѣдной дѣвушкѣ! Ой Юзя, не больно дорожись своимъ личикомъ, они не привыкли долго просить. Не захочешь ты ихъ, Юзя, они найдутъ другую. Теперь они станутъ утирать ея слезы, пожалуй и похнычутъ вмѣстѣ съ нею. Ну Жиды, Жиды! ловкія бестіи! всякій товаръ добудутъ опричь птичьяго молока. По, ихъ-то милости и есть въ Бердичевѣ все кромѣ птичьяго молока.
Тянулись по дорогѣ три арбы: высокія повозки, съ наметомъ изъ толстой ткани съ красными полосами, обшитой каймами, къ которымъ привязаны маленькіе колокольчики. Повозки украшены деревянною рѣзьбою, окрашенною бѣлою краскою и испещренною золотыми обводками и узорами. Въ нихъ, на разостланныхъ тюфякахъ, подушкахъ и разноцвѣтныхъ разнаго рода коврахъ, сидѣли Турчанки, въ и фереджяхъ, и куча дѣтей. Въ каждую повозку запряжены въ ярмо съ колокольцами два высоконогіе египетскіе вола. Блѣдно-рыжіе какъ голандскія коровы волы подкованы и взнузданы мундштуками. Пѣшкомъ около нихъ шли повозчики дерзка въ рукахъ длинныя палки съ желѣзными остріями на концѣ. Гаремы муфтія эфенди и Алишъ-бея, совѣтника меджлиса, родомъ изъ Гарайки, ѣхали на зяфетъ въ Али-Бей-Кіой, прекрасный чифликъ {Чифликъ -- фольваркъ, хуторъ.} Алишъ-бея, въ разстояніи четверти часа отъ болгарской Тундзки.
За ними, на полчаса назади, ѣхалъ въ фаэтонѣ самъ Алишъ-бей. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ дервишъ. Оба держали въ рукахъ четки и нанизывали молитвы одну за другою; за тридцатью тремя субгане Аллахъ! слѣдовали тридцать три элгамъ дуллилахи! и заключались тридцатью тремя Аллахъ экберъ! {Субгане Аллахъ -- подъ твоею защитой, Боже; элгамъ дулиллахи -- слава тебѣ, Боже; Аллахъ экберъ -- Боже всемогущій. Каждая молитва повторяется тридцать три раза, почему и четки дѣлаются о тридцати трехъ зерняхъ.} Они люди набожные, но не дай Богъ встрѣтиться съ ними иновѣрному торговцу; они побили бы его молитвами какъ каменьями и отправили бы его въ рай воспѣвать хваленія Господу Богу, вмѣсто ада, куда онъ желалъ бы пойти къ чорту за деньгами и надуть дьявола, какъ Кара-Дмитрій, чорбаджій оливенскій. Разказываютъ что онъ за большія деньги продалъ себя чорту, подъ условіемъ отдать ему душу когда листья спадутъ съ деревьевъ. За эти деньги онъ купилъ себѣ чифликъ засаженный соснами, а когда чортъ приходилъ за нимъ сперва осенью, а потомъ зимою, онъ показывалъ ему на сосны, и чортъ удиралъ во овояси. Чортъ должно-быть не учился у Линнея, если не возражалъ что хвоя не листъ. Онъ совсѣмъ растерялся и болѣе не показывался, а Кара-Дмитрій остался на дачѣ и хозяйничалъ попрежнему. Алишъ-бей, правовѣрный поклонникъ Ислама, боится дервиша какъ чорта; славная они парочка, и еслибы припречь къ нимъ сатану, то вышла бы чудная тройка.
Два дня спустя, приближался пѣшкомъ къ Ени-Заарской Банѣ дервишъ, а за нимъ, на ослѣ навьюченномъ кошмами, ѣхала его ханума, окутанная яшмакомъ и одѣтая въ шубу и фереджь. Сухой снѣгъ порошилъ въ воздухѣ и легкій какъ высыпанныя съ неба перья не падалъ на землю. Вдали бѣлѣлъ на горизонтѣ Балканъ-Шибка. Бодрый дервишъ встрепенулся и разомъ согрѣлся. Обращаясь къ своему гарему, онъ сказалъ:
-- Дылберь ханума, моя золотая рыбка, не озябла ли ты? Укутывая ее еще плотнѣе, онъ приговаривалъ:-- Звѣздочка ты моя, свѣти мнѣ въ моей судьбѣ.
Она ему улыбнулась.
-- Эфенди, мой господинъ, мнѣ не холодно; твои глаза меня грѣютъ какъ солнце. Куда же мы идемъ?
-- Мы скоро остановимся, окончивъ сегодняшній путь; только пожалуста никого не узнавай, даже изъ давнишнихъ знакомыхъ, потому что теперь, сказываютъ, въ Балканахъ народу гибель, и для васъ всего хуже лопасть на глаза знакомымъ. Можетъ-быть мы встрѣтимъ момаковъ изъ Нейкіоя и изъ Вечери, и, что всего хуже, казаковъ. По порошѣ всѣ трогаются. Мы идемъ своею дорогой, ни на кого не смотримъ, мы богомольцы, рабы Божіи.
Показались куполъ Бани и окружающіе ее строенія. это время къ путникамъ подскакалъ всадникъ на запыхавшемся конѣ. Это былъ заптій вооруженный съ головы до ногъ.
-- Эй ты, птицеловъ, убирайся скорѣе, идутъ ловцы. Насилу обогналъ ихъ на полчаса.
Дервишъ узналъ Омеръ-агу, приближеннаго каваса муфтія-эффендія.
Онъ ускорилъ шагъ; пришли къ строеніямъ Бани и укрылись въ маленькой хатѣ, изъ трубы которой шелъ дымъ. Это было жилище сторожа и его семейства, состоявшаго изъ старой жены и трехъ другихъ женщинъ: жены сына, дочери и внуки. Изъ мущинъ, кромѣ стараго сторожа, никого не было дома. Омеръ-ага занялся сторожемъ! Наѣздница и даже оселъ вошли въ хату; у дверей осталась только лошадь Омера-аги; она, какъ лошадь киседжи, привыкшая обходиться безъ конюха, гуляла на волѣ и отдыхала послѣ бѣга.
Въ Баню пріѣзжаютъ толпы больныхъ лѣчиться знаменитыми тамошними сѣрными водами; но въ это время тамъ проживали нѣсколько каракачанъ, которыхъ стада паслись въ окрестности, и казачій поручикъ который желалъ исцѣлить минеральною водой свои омертвѣвшія кости, доказательство тому что онъ не даромъ жилъ на землѣ и что на томъ свѣти черти не будутъ давать ему пощечинъ за то что онъ не вкушалъ райскихъ наслажденій запрещенныхъ Богомъ, но дозволенныхъ сатаною. Бывалый поручикъ въ своихъ странствіяхъ обошелъ всѣ земли и испробовалъ всякія вѣры, былъ раввиномъ, чернецомъ, капуциномъ, дервишемъ. Прежде чѣмъ лопалъ въ казаки, поручикъ побывалъ въ Эчміадзинѣ и въ Іерусалимѣ; былъ онъ настоящій Странствующій жидъ. Въ казацкомъ чекменѣ сидѣлъ онъ съ каракачанами и пускалъ дымъ изъ чубука словно изъ трубы.
Когда вошелъ дервишъ съ Омеръ-агой, послѣ взаимнаго привѣтствія, поручикъ сталъ погукивать: гу, гу! а дервишъ ему вторилъ тѣмъ же: гу, гу! и оба они другъ къ другу подскакивали, словно пѣтухи, только не дрались. Они обознались; оба одного ремеслу -- грабители. Они сѣли рядышкомъ, попивали кофе, курили трубки и все между собой погукивали, съ разными варіаціями и на разные голоса. Всѣ были увѣрены что они разговариваютъ на давнишнемъ, забытомъ языкѣ своей вѣры, имъ однимъ извѣстномъ. Таково расположеніе человѣческой природы къ мистификаціи, что такіе дервиши, также какъ и образованные сектаторы, поютъ на ту же тему -- обманывать себя и пускать людямъ пыль въ глаза, понимая очень хорошо что они дѣлаютъ. Когда-то дьяволъ шепнулъ какому-то философу: запиши, нѣтъ правды на Божьемъ свѣтѣ, не любятъ истину люди!
Й сдѣлались эти слова дьявола правиломъ въ жизни людей
Оба дервиша продолжали между собою разговаривать когда Омеръ-ага вскрикнулъ:
-- Казаки пришли!
Идутъ казаки, на нихъ красныя шапки, а на шапкахъ, вмѣсто султана, конскіе хвосты, и подъ каждымъ изъ нихъ рѣзво и бодро шагаетъ вороная лошадка. Остановились и спѣшились. Ихъ офицеръ, свѣтлоусый, сѣроглазый, высокій Ляхъ, видно по лицу что молодецъ и не позволитъ плюнуть себѣ въ кашу; онъ вошелъ въ комнату и тотчасъ поздоровался съ поручикомъ.
Онъ началъ разказывать какъ замучилъ казаковъ проклятый Кущу-Оглу: кружитъ двумя, тремя дорогами, со слѣду пропадаетъ, въ трубу вылетаетъ. Ни одинъ удалецъ украинскихъ степей не умѣетъ такъ вывернуться какъ онъ. Какъ лисица спрячется въ нору; мы, казаки, старыя собаки, стоимъ разинувъ ротъ надъ норой, а онъ другимъ выходомъ шмыгъ въ поле и удралъ.
-- Представь себѣ, мы перехватали всю шайку, а его въ ней не было, но остался слѣдъ. Мы за нимъ, въ засаду -- нѣтъ какъ нѣтъ. Черезъ два дня мы нашли яму и признаки вокругъ нея что Кущу былъ тутъ, спустились въ яму и* пошли подземельемъ подъ горой, словно кроты. У выхода увидали на лескѣ слѣды большіе, малые и ослиные. Казаки по слѣдамъ. Въ городъ пришелъ только мальчикъ -- старики ничего не говорятъ. Вспомнятъ имя Кущу и молчатъ какъ камень. "Нѣтъ его, нѣтъ!" Мальчикъ сказалъ: "онъ сейчасъ вошелъ въ домъ", а самъ и шмыгъ на задворокъ; поди же схвати его съ лошади! Казаки окружили городъ -- нигдѣ не вышелъ, стало-быть въ городѣ. Заптіи обыскали дома -- нѣтъ какъ нѣтъ. Старая мусульманская баба у которой Кущу соблазнилъ двухъ дочерей, а двухъ сыновей готовитъ къ висилицѣ, пришла къ ферику и говоритъ: "Вышелъ изъ города -- лови его, лови!" Казаки на коней, и вотъ мы гоняемся за нимъ какъ вѣтеръ въ полѣ. Посмотрѣвъ на дервиша, Ляхъ спросилъ:
-- Это что за чучело?
Поручикъ отвѣчалъ:
-- Это мой давнишній хозяинъ съ Кавказа; не одинъ фунтъ соли мы съѣли вмѣстѣ. Послушай какъ мы растабарываемъ.
И начали: гу, гу!
Ляхъ покрутилъ усы.
-- Правда, да чортъ васъ уразумѣетъ. Что онъ Полякъ?
-- Нѣтъ, Татаринъ.
-- Ну а коли такъ, то у казаковъ три дороги, а у Татаръ четыре; когда-то мы ходили вмѣстѣ, дай Богъ чтобъ и опятъ довелось.-- Ляхъ вынулъ плетеную флягу и сказалъ:-- Твое здоровье, братъ Татаринъ, началъ изъ нея пить:-- Этотъ уродъ все гу, да гу! Съ горя хорошо вылить, много намъ печали отъ дьявола Кущу!
Вошелъ чаушъ.
-- Мы вездѣ перешарили, нѣтъ его нигдѣ.
-- Ну и здѣсь его нѣтъ; намъ пора въ дорогу. Садись на конь, казаки!
Всѣ сѣли на лошадей. Ляхъ послалъ дервишамъ на прощанье гу, гу, и пошли казаки въ горы и лѣса, затянувъ пѣсню:
Ѣхалъ казакъ за Дунай!