Гроза сильная, а дождь малый. Тучи комитетовъ и громы незримаго правительства разразились дождемъ въ Шистонѣ, доѣдемъ въ балканской Шибкѣ и рѣдкими каплями, которыми повсемѣстно окропили Болгарскую землю висѣлицы.
Болгары молятся, отдаютъ Господу свой духовный долгъ и исполняютъ свои обязанности предъ своимъ земнымъ владыкой, своимъ царемъ, султаномъ -- платятъ подати, вносятъ десятину и несутъ вѣрноподданническую службу. Такъ повелѣлъ Господь Іисусъ Христосъ. Незримое правительство -- то былъ самъ сатана -- хотѣло искусить всю Болгарію. Оно искушало, но безъ успѣха, и убралось за Дунай работать сызнова, устраивать комитеты и навлекать на народъ новыя бѣдствія. Незримый этотъ сатана упрямъ съ той поры какъ Богъ низвергъ его съ неба и изгналъ изъ рая. Онъ не преклонилъ своего чела, хоть его и учили что смиреніемъ можно пробить стѣну; пораженный и подавленный онъ снова встаетъ ежомъ и устремляется на новыя битвы, приговаривая по-латыни: usque ad finem, а по-славянски: воевать такъ воевать, пока не добьешься своего. Но удастся ли ему это? Упрямый, предусмотрительный, неутомимый, онъ вступаетъ съ Славянами въ союзъ. Не даромъ онъ Нѣмецъ по одежѣ и обычаю: выкинетъ нѣмецкую штуку, да и дастъ стречка. Онъ ласкается къ Славянамъ, а потомъ кричитъ: Славяне рабы, пускай они лучше служатъ какъ невольники мнѣ чѣмъ Богу и Его намѣстникамъ и избраннымъ. Онъ надъ Славянами насмѣхается въ своихъ дружескихъ бесѣдахъ съ Нѣмцами и Швабами.
Сперва онъ сманилъ Богдана и запрегъ его казаковъ, потомъ водилъ и водитъ за носъ и уши бѣдныхъ Поляковъ; не разъ онъ подзадоривалъ Сербовъ, крѣпко надоѣдалъ Чехамъ, Моравамъ и Силезцамъ, водилъ въ плясъ Словаковъ, Кроатовъ и Иллирійцевъ; предалъ на растерзаніе Босняковъ и Герцеговинцевъ; у Черногорцевъ и Мурлаковъ онъ распоряжается какъ дома; Русиновъ, Баринтійцевъ, Стирійцевъ и Лужичанъ онъ подбиваетъ на скверныя выходки; Поморянъ, Лютичей и Оботритовъ онъ отдалъ въ залогъ и предалъ тѣломъ и душою во власть Нѣмцевъ; Каменскихъ, Врублевскихъ и Подбѣльскихъ онъ передѣлалъ въ Штенамецовъ, Шперлинговъ и цѣлое стадо Бинглей, а теперь добирается до Болгаръ чтобы сокрушить славянство этихъ ославянившихся Гунновъ. Онъ засѣлъ въ Букурешть съ Нѣмцемъ и далъ комитетамъ лозунгъ -- usque ad finem.
Незримое правительство еще и теперь улыбается при воспоминаніи о казацкой рѣзнѣ и колищизнѣ, о шляхетскомъ своеволіи, о іезуитской инквизиціи, о гусситскихъ и католическихъ игрищахъ Жижки и Валленштейна, о потѣхахъ съ дагіями и спагіями въ Милошевѣ, о турецкомъ угощеніи въ Латачовѣ -- трубка, кофе и поклоны, затѣмъ тюрьма и эшафотъ,-- о варшавскихъ моленіяхъ и процессіяхъ, о черногорскихъ и морлакскихъ ласкахъ. Въ Сиштовѣ и подъ Балканскою Шибкой тоже дѣло шло не дурно; нужно только повести его шире чтобы добиться чего-нибудь получше. Незримое правительство сожалѣло, зачѣмъ де у меня нѣтъ Милоша сербскаго, или Алія арнаутскаго, ала хоть бы капитана Гуссейна боснійскаго. Оно обратило взоръ на своихъ воеводъ: Дышлія сонный и полупьяный, Филиппу хочется не воевать, а торговать и давать деньги въ ростъ, а Собачій Сынъ -- Іостъ-Оглу -- есть и былъ гайдукъ и никогда не сдѣлается юнакомъ. Припомнился ему Хаджи Дмитрій Кавгаджія. Никого онъ не оставилъ въ живыхъ -- былъ бы онъ у меня Милошемъ сербскимъ! Незримое правительство заплакало. О! то были самыя умилительныя слезы какія могъ когда-либо заслужить богатырь возстанія, потому что пролило ихъ незримое правительство. И вотъ оно внушаетъ комитетамъ чтобы каждый трудился какъ умѣетъ, старый по-старому, молодой по-новому.
Такъ и дѣлалось. Всѣ успокоились, повиновались, покорились предназначенію и волѣ Божіей, порядку вещей; но пропаганда расползлась по всему краю. Филиппопольскій комитетъ, ловко пріютившись подъ крыломъ Высокой Порты, замыслилъ соединить въ болгарской церкви жизнь народнаго духа и временвыя мѣры для поднятія народности на ноги. Онъ вырвалъ у Грековъ болгарскіе гроши и положилъ ихъ въ свой карманъ, забралъ въ свои руки управленіе училищнымъ дѣломъ, сумѣлъ искусно разорвать тѣсную связь соединявшую греческій патріархатъ съ Высокою Портой, и подъ защитою церкви стадъ видимымъ для всѣхъ, что даетъ его дѣятельности преимущество надъ дѣйствіями незримаго правительства. Его пропаганда была довольно вліятельна сама по себѣ, но еще усилилась вслѣдствіе происковъ католиковъ, унитовъ и даже протестантовъ.
Они захотѣли обратить въ латинство и сдѣлать раціоналистами Болгаръ, которые въ своей народной церкви уже слушали молитвы и пѣснопѣнія на языкѣ славянскихъ апостоловъ Кирилла и Меѳеодія. Англичане слишкомъ понадѣялись на свое евангеліе, а Высокая Порта такъ много наобѣщала что пятиться назадъ ей было уже трудно или опасно. Такимъ образомъ положенъ первый камень въ основаніе зданія такъ-называемой на политическомъ языкѣ болгарской автономіи, зданія правильнаго, реальнаго и законнаго.
Пропаганда изъ болгарскихъ тайниковъ не производила желаемаго впечатлѣнія на сельское населеніе, въ которомъ хранится вся сила и духъ, которому принадлежатъ всѣ средства для возстанія и отъ котораго зависитъ самое возстаніе. На всѣ внушенія поселяне давали одинъ отвѣтъ: наши братья и сыновья служатъ султану и Высокой Портѣ въ казакахъ а драгунахъ; мы вѣрамъ а хотамъ вѣрахъ только тому что порадуетъ намъ султанъ по своей волѣ.
Но Высокая Порта не хочетъ или не можетъ этого понять. Туркамъ не по вкусу вооруженные Болгары, какъ польской шляхтѣ была не по вкусу вооруженные казаки. Отталкиваемые и пренебрегаемые казаки вступила въ борьбу. То же можетъ случаться и съ Болгарами. Если до тѣхъ поръ султанъ и Высокая Порта значатъ для нихъ все, то нѣкогда и казаки были вполнѣ преданы королю и Рѣчи Посполитой. Такъ твердятъ пропагандисты и съ надеждой уповаютъ на будущее.
Горожане знали событіе въ Сиштовѣ и въ Великомъ Тырновѣ и видѣла, какъ успѣшно шла церковная пропаганда въ Филиппополѣ и Адріанополѣ, какъ ее уважали и чтили. Поэтому они отреклись отъ возстанія; церковь уже соединила ихъ; въ ней она на родномъ языкѣ молилась и возсылали пѣснопѣнія о болгарской народности.
Остались въ готовности одни лишь гайдука и киседжіи. По совѣщаніи о томъ что нужно для возстанія, для борьбы и для побѣды, рѣшила единогласно: деньги, деньга а деньга. Вслѣдствіе чего, разослала во всѣ стороны гайдуковъ и киседжіевъ собирать деньги.
Такъ шли дѣла въ Болгаріи когда въ Сливнѣ праздновали пышную свадьбу Елены, праправнуки стараго нейкіойскаго Стефана, съ Петромъ Катарджіей, казацкимъ векиль-онбашей, уволеннымъ отъ военной службы по мазбатѣ сливенскаго меджлиса и донесенію мутасарифь-паша. Самъ мутасарифъ заботился объ этомъ бракѣ, и такая разошлась о немъ молва что эдренскій архіепископъ, желая воспользоваться случаемъ распространить до Сливна власть греческой церкви, оттуда уже вытѣсненной, пріѣхалъ въ Ямболъ, чтобы, при содѣйствіи мутасарифа, воспользоваться благопріятными обстоятельствами. Мутасарифъ отвѣтилъ на письмо письмомъ, вѣжливо и любезно пригласилъ архіепископа къ себѣ въ гости, но, по мусульманскому обычаю, не пожелалъ вмѣшиваться въ христіанскія церковныя дѣла. Чорбаджіи же, съ согласія жителей, послали ему суровый привѣтъ: если хочешь пріѣхать къ намъ какъ купецъ, во здравіе царское, то въ Сливнѣ найдется для тебя довольно хановъ, {Ханъ -- постоялый дворъ, гостиница.} пріѣзжай и торгуй; но если ты собирвешься пожаловать къ намъ какъ владыка нашей церкви, то знай что у насъ нѣтъ рѣки чтобъ утопить тебя, но за то довольно камней чтобы побить тебя на смерть и сдѣлать тебя мученикомъ, только не нашей, а греческой церкви. {Таковъ дѣйствительно былъ отвѣтъ архіепископу; этимъ путемъ Сливенскій санджакъ отдѣлался отъ греческихъ священниковъ. Правительство не вмѣшивалось въ это дѣло.} Мудрый владыка повѣрилъ слову и не пріѣхалъ, а священникъ Іованъ, Болгаринъ по крови и по духу, ученикъ и послѣдователь обоихъ болгарскихъ Иларіоновъ, совершилъ обрядъ вѣнчанія и соединилъ руки брачущихся.
Во храмѣ Божьемъ пылаютъ сотни восковыхъ свѣчъ и горятъ сотни блѣдныхъ лампадъ, которыя, давъ жизнь яркому свѣту, сами какъ бы хотятъ погрузиться во мракъ. Образа угодниковъ Господнихъ, кіевской рѣзьбы и кіевскаго письма, блескомъ своихъ красокъ, сіяніемъ серебра и золота, усиливають въ глазахъ людей лѣпоту славы Божіей. Подъ оводами летаютъ голубка, птицы Божьи, и принимаютъ съ земли пѣснопѣнія дѣвицъ чтобы нести ихъ скорѣе къ Господу господствующихъ. Растворились царскія двери; священникъ Іованъ, въ блестящихъ золотомъ и серебромъ ризахъ, читалъ молитвы надъ колѣнопреклоненною четою. Онъ три раза обмѣнялъ кольцами момака и момицу, соединилъ ихъ руки подъ своею епитрахилью и три раза обвелъ ихъ вокругъ аналоя. Наконецъ пропѣли аминь.
Въ церкви собралась толпа, и къ удивленію пришло много мусульманъ. Мутасарифъ смотрѣлъ на обрядъ глазами намѣстника, господина и покровителя народа, и глядѣлъ на молодую момицу глазами попечительнаго отца. Она казалась прекраснѣе чѣмъ когда-либо; сокровища ея прелестей не принадлежатъ уже ей и нашли себѣ охранителя. Что не ваше, то для васъ красивѣе и вожделѣннѣе; что наше того мы не цѣнимъ, считаемъ за мѣдь и томпакъ, а что не наше, то чистое золото. Мутасарифъ заботился объ этомъ сокровищѣ и хранилъ его, а когда добровольно отдалъ его на храненіе другому, то ему стало жаль.
Вѣнчаніе кончилось. Изъ церкви вернулись домой процессіей; старый Стефанъ съ своею старою женой былъ впереди. Старый Стефанъ выступалъ смѣло, держался прямо и шелъ какъ молодой, не пошатываясь на своемъ пути ни вправо, за влѣво. Старая жена Стефана немного валяла въ сторону, но не отставала отъ мужа. За нами тянулось цѣлое поколѣніе -- чорбаджіи, чорбаджійки, момцы, момицы, мальчика а дѣвочка. Съ момацами шла монахиня, вся въ черномъ; видны была только обращенные къ небу черные глаза ангела. Это дѣвица Марія, невѣста Болгаріи, теперь служительница Пресвятой Богородицы. Она казалось не глядѣла на людей, но вдругъ она вздрогнула и спряталась глубже въ толпу. Въ толпѣ не было ничего страшнаго, ничего диковиннаго: жители Славна, Балканъ, болгарскіе поселяне и казаки, турецкіе эфендіи и деликанліи, {Деликанлія -- лихой, бѣшеной крови парень.} женщины, дѣти и госпожи во франкскомъ нарядѣ. Во всей толпѣ было только трое косматыхъ и усатыхъ Каракачанъ, {Каракачане или Куцовлахи -- потомки римскихъ легіоновъ на берегахъ Адріатики; лѣтомъ они живутъ въ пограничныхъ съ Греціей горахъ и съ нихъ спускаются въ долины, всего чаще въ Добруджу. Они представляютъ собою вѣрный типъ кочеваго народа.} одѣтыхъ въ курчавыя бурки. Но въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, потому что Славенъ лежить на каракачанскомъ пути. Они, какъ дикіе гуси и журавли, перебираются на зиму изъ Добруджи въ горы Эпира, а на лѣто возвращаются въ Буджакъ, на Дунай, съ баранами, женами, лошадьми, дѣтьми, собаками, кошками и даже съ пѣтухами. Не удивительно что показалась Каракачане, потому что въ это время проходилъ ихъ караванъ, и они всѣ трое были знакомцы священника Іована, рекомендованные ему старымъ Каракачаномъ, словенскимъ землевладѣльцемъ, которому Славенъ, какъ подать, доставляетъ ежегодно, за хорошія деньги, тридцать двухлѣтнихъ ослицъ, для приплода и пріумноженія его и безъ того богатаго достоянія. Рекомендація такого сильнаго человѣка замѣняетъ въ глазахъ Болгаръ поручительство и паспортъ, хотя бы на край болгарскаго свѣта.
Пришли домой. Молодую посадили на мѣшокъ набаты а шерстью,-- знакъ промышленности и богатства Славна. Она была наряжена въ фустанъ франкскаго покроя, и дочь ватерлоскаго полковника величала ее: мадамъ Петри, мадамъ Кигаджія. Но изъ уваженія къ старику Стефану, къ старухѣ его женѣ и къ болгарскомъ обычаямъ, на нее накинуло свѣтлую лсью шубу, называемую элъмой, крытую краснымъ атласомъ. Лицо ея. подъ покрываломъ, а волосы сзади распущены. Она оіидаетъ подарковъ приносимыхъ въ Болгаріи новобрачной.
По обѣихъ сторонамъ молодой, на диванахъ и на давкахъ, сидѣли чорбаджійки въ богатыхъ, отороченныхъ золотымъ галуномъ шубахъ и крайне безвкусныхъ франкскихъ нарядахъ. Момицы, въ доломанахъ, въ яркоцвѣтныхъ подбитыхъ лисьимъ мѣхомъ душегрѣйкахъ, стояли на ногахъ. Волосы у нихъ распущены, какъ хвосты на драгунскихъ каскахъ, унизаны серебряными и золотыми монетами, разной формы, разной цѣны и разныхъ эпохъ, и прикрываютъ плеча какъ бы драгоцѣнною броней. Это приданое и богатство болгарскихъ момицъ. При выходѣ замужъ съ дѣвушки снимаютъ эти деньги, и въ день брака она, съ распущенными волосами, не имѣя на нихъ ни одной монетки, ѣдетъ новыхъ монетъ, щедро приносимыхъ ей въ даръ на память свадьбы.
Какъ вѣрные поклонники Ислама, въ половинѣ Рамазана, идутъ одинъ за другимъ цѣловать одежды пророка, такъ приходили съ улицы, одинъ за другимъ, мусульмане и христіане, и каждый прицѣплялъ къ волосамъ продырявленную серебряную или золотую монету, кольцо или брилліантъ. Скоро плечи новобрачной засіяли золотомъ, серебромъ и драгоцѣнными камнями. Мутасарифъ вплелъ въ волоса кольцо съ прекраснымъ рубиномъ. Къ общему удивленію, вошли одинъ за другимъ три Каракачава и каждый принесъ брилліантовую вѣтку -- даръ достойный султанши. Первые два Каракачава были такъ-называемые доминусы, {Dominus -- господинъ, monsieur; эти названія сохранились у потомковъ римскихъ легіоновъ вездѣ, даже тамъ гдѣ они говорятъ по-славянски или по-гречески, какъ явное доказательство ихъ латинскаго происхожденія.} въ румунскомъ нарѣчіи муссы, то же что болгарскіе чорбаджіи; третій былъ момакъ, не съ большимъ двадцати лѣтъ, высокій, статный и, какъ признали дамы одѣтыя по-франкски, очень красивый. Всѣмъ подавали сласти и воду, а потомъ амберію и кофе. Молодой Баракачанъ, по забывчивости ли, потому ли что припоминалъ свое латинское происхожденіе, угощавшимъ его момицамъ говорилъ: gracia!
Слово gracia обошло всѣ уши. Уроженка Майнца, дочь ватерлоскаго полковника, вообразила что знала молодаго человѣка въ Букурештѣ, что онъ Гика и князь. Мукъ ея морщился.
-- Милая моя, ты никогда не бывала въ Букурештѣ; ты можетъ-быть видала его въ Майнцѣ или въ Дюссельдорфѣ.
-- Отвяжись, мой милый левъ съ рыжею гривой! Привязался съ Майнцемъ, а теперь лѣзешь съ какимъ-то Дорфомъ. Я была въ Букурештѣ и кила тамъ лучше чѣмъ здѣсь.
Левъ побагровѣлъ, тайкомъ ущипнулъ жену и проворчалъ сквозь зубы:
-- Проклятая Рифка, потаскушка!
Она съ усмѣшкою всадила ему булавку по самую головку.
-- Проклятый Ицекъ! Ты такой же паршивый какъ я. Вотъ сейчасъ разкажу.
Хоть и больно уколола льва булавка, но онъ амберіей заграждаетъ уста своей подруги.
-- Выпей, душенька, за здоровье моего начальника Макъ-Магона, или твоего сродника Ещераза.
Докторъ промычалъ, гмь, гмъ, кашлянулъ, и Каракачанъ съ gracia исчезъ въ толпѣ, какъ привидѣніе когда запоетъ пѣтухъ. Напрасно Рифка ищетъ его глазами, напрасно Ицекъ бѣгаетъ по комнатѣ отыскивая его между гостями: сгинулъ, исчезъ.
Запищали и загудѣли болгарскія дудки. Онѣ вѣрно были любимымъ инструментомъ Орфея, которымъ онъ укрощалъ звѣрей, потому что какъ только послышится дудка, гдѣ бы то ни было и во всякую лору, Болгары и быки тотчасъ пускаются въ плясъ и заводятъ хорату. Момицы и коровы, вдоль и вширь всего свѣта, какъ только раздадутся ея звуки, готовы плясать хорату, пока ее играютъ. На свадьбѣ дудили отъ всего сердца, и хората слѣдовала за хоратой.
Пока въ Еникоѣ пировали у Катырджіи на свадьбѣ весь Сливенъ и весь Нейкіой, разливалось вино, хрустѣли подъ пальцами разрываемые на поставцахъ жареные бараны и поѣдались горы сырныхъ и сладкихъ банницъ, недалеко за предмѣстьемъ, у ручья, въ густой заросли, около мельничной ограды, сидѣли и бесѣдовали пятеро мущинъ. Трое изъ нихъ были Баракачане, а четвертый мельникъ, владѣлецъ мельницы, Дымко Дейерменджія, не здѣшній, а прибывшій откуда-то изъ Киркъ-Клиза. У него водились червонцы, хотя онъ рѣдко сидѣлъ въ мельницѣ; его не видали въ городѣ, но онъ зналъ все что тамъ дѣлается. Заптіи всегда заѣзжали къ нему выпить ракіи, а аги, отправляясь съ собаками на охоту въ Балканскія горы и яры, у его огня закуривали трубки и сигары. Съ агами охотниками и съ заптіями, для безопасности, онъ былъ въ ладахъ, а они ему разказывали что знали и слышали. Всѣ считали Дымко за отличнаго человѣка. Муфтій его очень баловалъ, и разъ чуть не проклялъ кадія, за то что тотъ назвалъ Дымко тавукчіемъ -- курокрадомъ. {Тавукчи -- курокрадъ, отъ слова тавукъ -- курица. Чтобы выразить свое презрѣніе къ вору, Турокъ называетъ его тавукчи.} Тавукчи при гайдукѣ то же что шакалъ при львѣ на охотѣ. Муфтій сказалъ: Дымко потому развѣ тавукчи что и курицѣ не сдѣлаетъ зла. Поводъ къ этой ссорѣ былъ слѣдующій. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, султанская почта везла большую сумму золотомъ изъ Эдрене въ Рущукъ, и дорогой была разграблена. Весь городъ кричалъ что грабежъ сдѣланъ по приказанію каймакана (мутасарифовъ и вилаетовъ тогда еще не было), видѣли даже какъ принесли деньги къ нему въ домъ, гдѣ были собраны на меджлисъ сторонники каймакана. Дымко, знавшій все, провѣдалъ объ этомъ слухѣ, пошелъ съ донесеніемъ къ каймакану и, по обычаю райевъ, поднесъ ему въ даръ фдлбжу какой-то огненной ракіи. Съ горя пріятно выпить. Въ ту же ночь каймаканъ переселился въ вѣчность. Разбойниковъ не нашли и перестали о нихъ поминать, а разграбленныя деньги собрали въ санджакѣ, въ видѣ штрафа. Кади, не обращая вниманія на слѣдствіе, все примѣшивалъ имя Дымка, и разъ, въ нетерпѣніи, вымолвилъ: онъ тавукчи. Но это прозвище не перешло за порогъ его дома, почему и Дейерменджію не перекрестили въ тавукчи, а звали попрежнему Дымко Дейерменджіемъ, или мельникомъ.
Пятый только-что пріѣхалъ и не успѣлъ еще отереть лотъ съ лица. Онъ поклонникъ Ислама -- на головѣ его чалма, да еще зеленая, эмирская -- и должно-быть совсѣмъ правовѣрный, потому что путешествуетъ съ гаремомъ. Тутъ же за чащей сидѣла на холмикѣ Турчанка, въ яшмакѣ и фереджіи, а около нея пасся оселъ навьюченный домашнимъ скарбомъ.
Одинъ изъ Каракачанъ взглянулъ на новаго гостя и поздоровался съ нимъ.
-- Гора съ горой не сойдутся, а человѣкъ съ человѣкомъ встрѣтятся. Кто бы подумалъ что мы увидимся послѣ того что случалось!
-- И то прошло, и это пройдетъ; водно такова судьба чтобы мы сходились.
-- Вѣра насъ разлучаетъ, но ремесло соединяетъ.
-- Правда; оно связываетъ насъ еще болѣе священнымъ долгомъ, потому что послѣднее въ нашей волѣ, а первая нѣтъ.
Другой Каракачанъ раскрылъ вполовину заспанные глаза
-- Пустое вы болтаете, мы не за тѣмъ пришло. Говори, родимый Дымко, зачѣмъ ты насъ созвалъ.
-- Разомъ двѣ добычи наклевываются, и обѣ жирныя. Вади посылаетъ изъ Рущука въ Стамбулъ четыре тысячи кошельковъ чистаго золота. Купцы, увѣренные что про такой посылкѣ будетъ сильный конвой, тоже посылаютъ въ столицу двадцать четыре юка золота о серебра. Славная добыча! Чрезъ три дня оно пробудутъ въ Казань, вѣрно подъ крѣпкою охраной; будутъ заптіи, а можетъ-быть о конница. Чрезъ шесть дней вали отправляетъ изъ Эдрене тридцать юковъ илтозама {Илтизамъ -- подать.} Высокой Портѣ; въ этомъ транспортѣ тоже будутъ купеческія посылки. Въ Эдрене не мало райевъ и Франковъ, купцы они богатые. Это добыча хорошая!
Сонный Каракачанъ улыбнулся.
-- Казанское дѣло я беру на себя; я знаю тамошнюю мѣстность и тамошніе обычаи. Что удавалось прежде, то удастся и теперь. Я управлюсь; положитесь на меня.
Дейерменджія кивнулъ годовой.
-- Знаю что ты молодецъ на такія продѣлки; но помни что тутъ придется возиться не съ покойникомъ; водкой не проведешь; царскій забитъ {Забитъ -- офицеръ.} царскаго гроша не возьметъ.
-- Велика забота, какіе гроши онъ беретъ, какіе нѣтъ! Намъ его доля не нужна. Небось управимся и безъ него, заберемъ все -- знаемъ свое дѣло. День и мѣсто указаны, этого съ меня довольно. Вотъ у меня свои люди въ Вечери, въ Толодовѣ и въ Старой Рѣкѣ; а ты, братъ дервишъ, позволь захватить въ Чамъ-Дере твоихъ сорви-головъ, и все пойдетъ какъ по маслу. Тебя самого не зову, чтобы ты съ чистою совѣстью мотъ присягнуть муфтію что ты къ этому дѣлу не прикладывалъ рукъ. Всѣхъ одѣлю какъ братьевъ, никого не обмѣряю, не обвѣшаю -- какъ Богъ приказалъ. Да и Ганкѣ твоей достанется бахчишъ. Согласенъ?
-- Ладно, ладно; съ тобой пойдутъ изъ Чамъ-Дере мой Вейсъ, мой Карабелъ и всѣ мои сорви-головы. Благодареніе Богу и муфтію! Они на водѣ, свободны и всегда готовы. Да благословитъ Аллахъ нашего стараго муфтія! Казаковъ и драгунъ у насъ уже нѣтъ. Ферикъ пошелъ съ этимъ гяурскимъ войскомъ въ Эдрене. Остались одни женатые, и тѣ съ своими бабами обезьянами скоро потянутся за таборомъ. Гуляй теперь на просторѣ, настала наша пора Однако, какъ человѣкъ бывалый, совѣтую тѣмъ что пойдутъ добывать едренскую добычу не охотиться по близости: казаки и драгуны не нашей конницѣ чета; дали мнѣ они себя знать. Сказку по правдѣ, по Божьи, что лучшихъ чѣмъ они юнаковъ не найдешь между гайдуками и не отыщешь между киседжіями. Дѣло надо обработать гдѣ-нибудь на Эргени, въ черкесской сторонѣ. Воевода знаетъ мѣстность; одному мнѣ идти бы не хотѣлось, а съ нимъ вмѣстѣ пойду, какъ мы не разъ гуляли прежде, когда я былъ гайдукомъ. Въ ваше болгарское юначество я не вмѣшиваюсь, оно не про насъ.
-- Исполатъ! сказалъ Каракачанъ:-- Собачій Сынъ съ Птичьимъ, славная выдетъ пара. Держись казаки и драгуны! Они и укусятъ, и клюнуть, и на вѣтру схватятъ и изъ дыры вытащутъ; отъ этой пары не уйдешь и не спрячешься. Пора въ дорогу. Съ осломъ и Ганкой мы не больно скоро доберемся до киссдійскихъ лошадей.
-- Сегодня еще до разсвѣта можно достать въ Маражской долинѣ {Маражака долина въ Балканахъ, плодоносная и богатая, населенная мусульманами и извѣстная своими киседжіями.} киседжіевъ и киседжійскихъ коней; людишки Манурова сына {Мансуръ-Оглу, извѣстный гайдукъ Словенскаго санджака, былъ пойманъ казаками, просидѣлъ десять лѣтъ въ тяжкомъ заключеніи и потомъ выпущенъ на волю. Онъ поселился въ Маражской долинѣ, жилъ честно и пользуется уваженіемъ.} давно отдыхаютъ, но ремесла не забыли -- разомъ поднимутся. А ты, воевода, забери своихъ людей въ Черкесли и Стралджѣ: они лихіе ребята, киседжіи,-- и возьми коней у Гирея, они чистокровные киседжійскіе. Берите моимъ именемъ; онъ или ничего не узнаетъ, или ничего не скажетъ. Черезъ четыре дня сойдемся у Киркъ-Клиза, на опушкѣ бора.
-- Ладно -- на спросъ: Собачій Сынъ -- отвѣчать: Птичій сынъ. Дорога намъ въ Катырханъ, а расправа на Эргена.
Обращаясь къ молодому Каракачану, онъ примолвилъ: -- Какъ видишь, милый комисаръ, мы не зѣваемъ. Съ кѣмъ хочешь ѣхать? со мной, или съ Дышліей? А не то, не лучше ли тебѣ ѣхать въ Фелибу? {Фелиба -- Филиппополь. Упоминаемыя въ разказѣ разграбленія почтъ истинныя событія.} Переговоришь тамъ съ комитетомъ и на возвратномъ пути заберешь деньги. Мы люди честные, что наше то наше, а что комитетское, то комитетское. Сдѣлай починъ, а мы поведемъ охоту до конца.
Молодой Каракачанъ былъ угрюмъ и задумчивъ; онъ ввязался не въ свое дѣло, но такъ какъ оно было ему свѣдомо когда онъ ѣхалъ сюда, то онъ не могъ ему воспротивиться. Съ сокрушеніемъ сердца онъ убѣдился какъ любо Болгарамъ гайдучество, какъ оно шевелитъ ихъ душу, какъ оно развязываетъ имъ мысли и уста, какъ сжилось съ ними; и какъ тяжело и неохотно они предаются юначеству, какъ ни одинъ изъ нихъ не можетъ добиться на этомъ поприщѣ самостоятельности, и вступаетъ въ него словно волокутъ его на веревкѣ.
Кто былъ молодой Каракачанъ? Онъ Болгаръ какъ и остальные его два спутника; нѣкогда онъ былъ товарищемъ Хаджи Дмитрія и вмѣстѣ съ нимъ кончилъ свое образованіе въ старомъ Кіевѣ, въ той всеславянской столицѣ которая давала, даетъ и будетъ давать всѣмъ колѣнамъ славянскаго племени людей сабли и людей пера. Тамъ колыбель славянской вѣры, свободы и славы. Владиміръ, Баянъ и Игорь, три самыя драгоцѣнныя для славянскаго сердца сокровища, всѣ трое Кіевляне. Поэтому Кіевъ градъ всеславянскій. Кто въ немъ воспитаетъ свой духъ, тотъ выростетъ Славяниномъ; кто въ немъ утвердить свою столицу, тотъ будетъ господствовать надъ славянскимъ міромъ. Тамъ получили свое нравственное развитіе Хаджи Дмитрій Кавгаджія и Данко Казанскій; первый пріучилъ себя къ войнѣ въ битвахъ съ Чеченцами и съ Черкесами, чтобы вернуться въ Балканы и тамъ погибнуть; второй бился съ Бухарцами въ отеляхъ Туркестана и возвратился въ родную землю, образованный и опытный. Оба они дѣти Балкановъ и оба пали жертвами комитетовъ, которые хотѣли облагородить ими гайдуковъ и передѣлать ихъ, если возможно, въ юнаковъ.
Ему хотѣлось по крайней мѣрѣ избавиться отъ участія въ грабежѣ въ Казани и на Эргени, а потому онъ охотно согласился ѣхать въ Фелибу чтобы посмотрѣть на край и вглядѣться глубже въ духъ и расположеніе жителей.
Покуда длилось совѣщаніе около мельницы, бѣдная Ганка, теперь любимая ханума, оставалась на курганѣ. До уха ея долетали подзадоривающіе звуки дудокъ и веселые голоса момцевь и момицъ кружившихся въ хоратѣ. Все это не для нея: ей стало жаль себя, хоть она еще и любитъ мужа, а жаль; яшмакъ какъ свинецъ давитъ ей лицо, а фереджь какъ цѣпь связываетъ всѣ движенія. Она, такая молодая, тратитъ свои годы въ пустыняхъ, въ ярахъ, въ безлюдьи; а когда живетъ съ людьми, то сидитъ въ заперти, закрытая, ни людей не видитъ, ни своего личика никому показать не можетъ. Охъ, тяжелая доля -- такая неволя! Она посмотрѣла на своего товарища осла, и слезы брызнули изъ ея глазъ. "Ровесницы мои съ момцами хорату выводятъ, а я бѣдная съ этимъ осломъ дрожу отъ стуки и горя! Ровесницы потѣшаются сладкою музыкой дудокъ, а я слышу только ревъ этого осла!" И вотъ она заливается слезами и ломаетъ себѣ руки. "Бѣдная я, несчастная!" Молодая, прекрасная и любимая ханума горячо, отъ всего сердца, пожелала себѣ смерти.
Позади ея раздался тихій голосъ:
-- Милая ханума, жемчужина мое, жизнь моя! Встань, пора въ дорогу.
Эти слова по дѣйствовали на ея сердце какъ голосъ соловья; слезы перестали капать, она отъ смерти вернулась къ жизни, и подошла къ своему господину, къ своему муку. Онъ ее обнялъ, приласкалъ поцѣлуями чело, глаза, лицо и прогналъ съ нихъ тоску.
-- Милая моя гурія, ты озябла? О, зачѣмъ у меня нѣтъ султанскихъ дворцовъ, шубъ нашей и эфендіевскихъ ковровъ! Была бы ты у меня царицей. Твой невольникъ у ногъ твоихъ, но не можетъ тебѣ ничего дать кромѣ обширнаго Божія дворца, Божьихъ ковровъ и своего сердца.
Ханума уже счастлива.-- Чего мнѣ еще нужно? я съ тобой, ты со мной, и Богъ съ нами.
Она вьючитъ на осла поклажу, погладила его маленькою ручкой, подала своему господину чубукъ и совершенно довольна. Прошли они по дорогѣ мимо самаго дома Катырджіи: играютъ дудки, раздаются пѣсни, идутъ танцы; ханума все видитъ и слышитъ и не только не говоритъ: подождемъ, посмотримъ, но даже не желаетъ этого мысленно. Идетъ она рядомъ съ своимъ возлюбленнымъ и къ нему принимается, имъ любуется, внимаетъ его словамъ и чувствуетъ только свою любовь. Она уже не бѣдная, потому что не одинока. Дивное существо женщина когда она любитъ и знаетъ что любима!
Они шли вдвоемъ и въ сердцахъ обоихъ была любовь. Оселъ шагалъ впереди и указывалъ имъ дорогу, черезъ горы и лѣса, прямо въ Маражскую долину. Вотъ какова любовь и каковы проводники въ дикихъ Балканахъ. Тамъ все не по нашему.
Свадебное веселье въ полномъ разгулѣ. Мутасарифъ хочетъ чтобы Болгары тѣшились и забавлялись во здравіе царское, чтобы подъ дудки они въ хоратѣ братались съ мусульманами.
Ицекь увѣряетъ чорбаджіевъ что въ Турціи лучше чѣмъ въ Россіи, лучше даже чѣмъ во Франціи и въ Англіи, что онъ хотѣлъ бы быть Болгариномъ, а не астраханскимъ Татариномъ, не арабскимъ Кабиломъ и не индійскимъ сипаемъ. Онъ разказывалъ какъ Англичане, за вздорные проступки, привязывали Индусовъ къ пушечному жерлу и разстрѣливали такъ чтобы не осталось отъ нихъ ни кусочка; какъ Французы, для забавы, выжигали Арабовъ тысячами, словно лисицъ въ норахъ; какъ Русскіе стригутъ и брѣють Татаръ и берутъ ихъ въ солдаты. А здѣсь что? Кто провинится головою, того отдуютъ по-отечески палками, и предадутъ все забвенію. Кто хочетъ бытъ военнымъ тотъ служитъ въ солдатахъ, кто не хочетъ тотъ торгуетъ. Да и народъ здѣсь лучше и умнѣе -- такихъ какъ наши Черкесы не найдешь во всемъ свѣтѣ, самъ Макъ-Маговъ мой не таковъ; нашъ правитель проведетъ Бисмарка, хотя графъ и сродни моей женѣ. Ицекь разказывалъ, а чорбаджіи слушали и лили за здоровье мутасарифа-паши рюмку за рюмкой.
Рифка шепчетъ на ухо Еленушкѣ чтобъ она была мадамой, а не булгарскою момицей, и разказываетъ ей какая она сама была въ молодости, какъ она разряженная и расфуфыренная выбѣгала по вечерамъ на улицу для свиданій и въ сады для прогулки, какъ за нею роемъ валили бояре и купцы, офицеры и помѣщики, какъ она всѣхъ ихъ водила за собой и не было лучшей чѣмъ она приманки. Такова должна быть женщина! Какъ ея отецъ, храбрый адскій кирасиръ, сокрушалъ кости Англичанъ, такъ она сокрушала кости и гроши Румунъ. Но что было, того уже нѣтъ; на все есть время. Теперь она почтенная матрона, наставляетъ молодыхъ женъ и покровительствуетъ ямъ въ свѣтѣ. Она поласкала рукой Еленушку.
-- Такъ дѣлай и ты, душенька. Покуда молода наслаждайся свѣтомъ; будетъ время для молитвы, когда не будешь годна для битвы. Мы тоже войско, чтобы поддержать наше достоинство а вашу власть, мы должны сражаться сколько станетъ силъ, чтобъ отдыхать въ старости на пріятныхъ воспоминаніяхъ и утѣшаться ими.
Послѣ разговора она вылила амберіи и вина и начала любезничать со старымъ докторомъ чтобы выманить у него хоть стеганое шитое одѣяло, подъ которымъ погрѣть бы ей свои косточки.
Петро Катырджія, котораго священникъ Іованъ познакомилъ съ молодымъ Каракачаномъ, по долгу хозяина и новобрачнаго угощалъ новаго гостя. Они присѣли въ сторонѣ, поливали винцо и бесѣдовали между собою. Вино развязываетъ языкъ, а если вылито въ мѣру, то и мысли въ головѣ проясняются. Петро Катырджія хоть и былъ Болгаринъ, но ума изъ его головы не выбили. На вопросъ зачѣмъ онъ бросилъ военную службу, онъ отвѣчалъ:
-- Быть-можетъ я и дурно сдѣлалъ, да дѣвушка меня полюбила и я ее полюбилъ. Милостивецъ мой мутасарифъ-паша стадъ меня подговаривать, обѣщалъ золотыя горы и уговорилъ. Я попросилъ написать мазбату объ отставкѣ, а мутасарифъ устроилъ все остальное. Теперь засяду дома и стану торговать. Жаль, да дѣлать нечего!
-- Разкажи-ка, братъ, какъ идутъ дѣда въ вашемъ казачьемъ лодку?
-- И хорошо и дурно, есть тамъ всякіе люди. Бетъ люди путные, во главѣ ихъ стоитъ ферикъ: дай ему Богъ здоровья. Они желаютъ добра Туркаю, потому что Турки самые вѣрные союзники ихъ страны, но желаютъ добра и намъ, потому что сами Славяне и насъ признаютъ за Славянъ; они стараются расположить къ вамъ правительство, хотятъ улучшить наше положеніе, уговариваютъ быть вѣрными султану, и не позволяютъ унижать и притѣснять нашъ народъ. Дай Богъ имъ здоровья! Но и въ лучшей пшеницѣ бываетъ куколь, а на бѣду набралось его много. Итадіянцы, жиды, лакеи, купцы, Армяне, Цыгане, всѣ выдаютъ себя за шляхтичей, льютъ, воруютъ, безсовѣстно лгутъ, кормятся солдатскимъ добромъ, отбиваютъ у солдатъ охоту къ службѣ, пріучаютъ ихъ къ мошенничеству, подговариваютъ ихъ къ отступничеству отъ вѣры, и портятъ все что могутъ. Сволочь! Какъ держится полкъ про то вѣдаютъ только ферикъ да Богъ, а держится онъ покуда крѣпко, къ чести войска и къ чести болгарскаго имени.
-- Что же по-твоему изъ этого выйдетъ?
-- Слыхалъ я еще ребенкомъ отъ отца и дѣда что подъ конецъ куколь всегда заглушитъ пшеницу.
-- А какъ поступаетъ правительство?
-- И такъ и сякъ; дали волю ферику. Старики понимаютъ важность войска славянскаго и христіанскаго, и полагаютъ что султаны, по крови, имѣютъ право на славянскую корону.
-- Какъ такъ?
-- Не стану говорить по книгамъ, я ихъ не читаю, а разкажу какое было дѣло. Назадъ тому пять лѣтъ, десять учениковъ Бѣлградской военной школы, вернувшись въ княжество Обреновичей, отказались дать присягу въ вѣрности, говоря: мы не хотимъ служить роду свинопасовъ, потому что у насъ есть свои цари, по женскому колѣну -- оттоманскіе султаны; ихъ родятъ сербскія княжны, изъ роду Нѣманичей: такъ написано въ сербскихъ книгахъ. Мы хотимъ служить имъ, нашимъ истиннымъ царямъ и господарямъ. Ученики бѣжали въ Бѣлградскую крѣпость, откуда ихъ отправили въ Стамбулъ. Самъ султанъ прислалъ ихъ въ казачій полкъ; они и теперь еще тамъ: Стретинъ, Арсеній, Петровичъ и другіе. Старики тогда правили государствомъ и очень этому обрадовались.
-- Дѣло важное; что же сталось съ молодыми людьми?
-- Ферикъ вывелъ бы ихъ въ офицеры, и было бы у султана свое славянское войско, противъ всякаго врага. Но власть перешла въ руки такъ называемыхъ учениковъ мектеблія. Они съ завистью смотрятъ на казаковъ; если кто другой взглянетъ на казаковъ и знаетъ самъ толкъ, тотъ скажетъ: это лучшая конница оттоманскаго войска. Султанъ полюбилъ эту конницу, и разъ благодарилъ за нее ферика, пожаловалъ ему меджидіе и взялъ казаковъ въ адъютанты и чауши. Это не понравилось мектеблійцамъ: они набираютъ въ полкъ Италіянцевъ, Жидовъ, сволочь со всего Божъвго міра, чтобы надоѣсть старой польской шляхтѣ и выжить ее, и не допустилъ такимъ образомъ чтобы болгарскіе гяуры сдѣлались султанскими солдатами. Помилуй Богъ, не ладно!
-- Зачѣмъ же Поляки не стоятъ дружно одинъ за другаго? Они уперлись бы противъ зла, и васъ бы приведи къ добру, а Турціи усл узки ли бы лучше другихъ.
-- Легко сказать. Знаешь ли польскую пословицу? гдѣ двое Поляковъ тамъ одинъ лишній. И то чудо что держатся вмѣстѣ ютъ уже нѣсколько лѣтъ. Ферикъ -- колдунъ; когда его не станетъ, тогда увидитъ эта сволочь что сѣла она какъ ракъ на мели.
-- Ну а Болгары записываются въ казаки?
-- Записываются, они уже попривыкли. Есть чауши и офицеры изъ Болгаръ, и много онбашей. Ферикъ ихъ любитъ, баши момцы идутъ въ службу охотно, разстаются съ домомъ и бросаютъ киседжійское ремесло, чтобы подвязать саблю, бренчать шпорами и щеголять мундиромъ.
-- Дастъ Богъ изъ этого что-нибудь да выйдетъ.
-- Сомнѣваюсь; наши толкуютъ что Италіянцы и жиды, не имѣя другаго средства одолѣть ферика, предлагаютъ мектебдійцамъ вывести славянство изъ полковъ и отуречить ихъ, потому что увѣрены что если имъ это удастся, то ферикъ не задумается оставить службу.
-- Жаль! Я самъ хотѣлъ записаться въ казаки; они могли бы спасти нашу бѣдную родину; не все ли равно будетъ ли въ Болгаріи свой царь, будетъ ли у ней султанъ? Была бы только Болгарія, да сохранила бы она свою вѣру и свой языкъ. Идти же въ казаки для пробы, а потомъ сожалѣть что пошелъ, не стоитъ: Лучше жить по-старому.
Грустно смотрѣли глаза молодаго Болгарина; онъ солдатъ и служилъ въ хорошемъ войскѣ. Онъ съ прискорбіемъ видѣлъ какъ легко и охотно Болгары дѣлаются гайдуками и какъ трудно и нерадостно для нихъ бытъ юнаками. Онъ думалъ что казачество пособитъ имъ выдти изъ того положенія къ какое комитеты втянули ихъ во имя свободы и отчизны. Но оказывается что и этого добиться не легко.
Катырджія зналъ кто былъ молодой Болгаринъ: Болгары же, какъ горожане такъ и сельчане, вѣдали все что творятъ комитеты, хотя и не принадлежали къ нимъ; и нужно признаться что они умѣли хранить тайну, потому что почти ни одинъ Болгаринъ, даже изъ противниковъ возстанія, а такихъ было девять десятыхъ, ни о чемъ не проболтался: это всего лучше доказываетъ гуннское происхожденіе ихъ племени. Въ немъ уцѣлѣла лучшая добродѣтель дикихъ праотцевъ -- умѣнье дерзать языкъ за зубами. Не таковы Славяне....
Катырджія посмотрѣлъ вокругъ себя и сказалъ: -- Уходи, брать; Турки, какъ вижу, на тебя косятся. Спѣши, у отца Іована все готово.
Онъ оставилъ гостя и подошелъ къ кружку въ которомъ была его молодая жена, а между тѣмъ Каракачанъ скрылся въ толпѣ.
Мутасарифъ еще не встаетъ и не позволяетъ прекратить веселье. Хорату пляшутъ за хоратой, а онъ глядитъ на молодую. Она кажется ему еще прекраснѣе чѣмъ была прежде. Щеки розовыя, уста алыя, глаза такъ блестятъ какъ не блистали никогда, черныя брови рисуются на челѣ, а отъ волосъ бросаетъ въ дрожь. Не даромъ Пророкъ запретилъ женщинамъ показывать свои косы кому-либо другому кромѣ мужа. Она не привыкла еще къ фустаау, но была въ немъ такъ роскошна и проста^ что пашѣ стало досадно. Такая гурія для казака! Но горю не поможешь -- заперли замочекъ! Паша задумывается, улыбается, хмурится и снова задумывается. Наконецъ паша вытряхнулъ пепелъ изъ трубки, не приказалъ набавить другую и сталъ собираться домой. Паша всталъ, молодые ему кланяются, а чорбаджіи и чорбаджійки поднялись на ноги. Рифка присядаетъ. Ицекъ выбѣжалъ изъ сѣней и держитъ стремя, а конь такъ и рвется. При конѣ кучка заптіевъ и вдвое болѣе босоногихъ оборванцевъ: это почетный конвой. Чѣмъ больше паша тѣмъ больше при немъ оборванцевъ и тѣмъ хуже на нихъ лохмотья. Паша еще разъ улыбнулся молодой, послалъ привѣть Рифкѣ за ея присяданіе, и глазами, по турецкому обычаю, что-то приказалъ юзбашѣ и заптіямъ. Онъ вышелъ, сѣлъ на коня и поскакалъ, а вся арава оборванцевъ побѣжала вокругъ него пѣшкомъ, въ тактъ съ конскимъ галопомъ.
Дудки заиграли еще разъ, и тѣмъ все кончилось.