Не встали ли изъ гробовъ стародавніе беглербеи, не сзываютъ ли они спагіевъ въ дальніе наѣзды? Что за движеніе въ Маражской долинѣ? Изъ Тилкикоя, изъ Кіопекди, изъ Аладага, выѣзжаютъ въ поле, на лихихъ коняхъ, аги; на рукахъ они держатъ соколовъ, а на смычкахъ гончихъ. Не оповѣстили ли чамбулъ? {Чамбулъ -- сборъ людей на войну.} Не всталъ ли изъ своей могилы султанъ Мегметъ Третій, не скачетъ ли онъ на боевомъ конѣ чтобы предъ набѣгомъ поохотиться со своими спагіями на звѣрей, прежде чѣмъ онъ напуститъ ихъ на людей? Старый Мансуръ-Оглу въ этотъ день протрезвился и ничего не лицъ кромѣ кофе; онъ забылъ о десятилѣтнемъ заключеніи въ Эдренской тюрьмѣ, забылъ о переломанныхъ костяхъ и о холодной дрожи которая пробирала его до самаго мозга при одномъ воспоминаніи о визирѣ Кибризли, истребителѣ, бичѣ и мечѣ гайдуковъ и беевъ. Онъ забылъ все, сѣлъ на сѣраго жеребца, сына того жеребца на которомъ онъ громилъ и душилъ султанскую конницу, вспомнилъ о расправѣ съ карнабадскимъ меджлисомъ и о многихъ передрягахъ изъ-за чужихъ женъ. Онъ помолодѣлъ, былъ здоровъ и веселъ, а сѣрый жеребецъ такъ и прыгалъ, словно боялся чтобы старость и ракіл опять не отняли у него Мансура или хотѣлъ покрасоваться предъ молодымъ деликанліей, {Деликанлія -- удалецъ, бѣшеная, горячая голова.} который ѣхалъ съ другой стороны на вороной лошади. Молодой деликанлія, безъ усовъ и безъ бороды, лицо у него гладкое какъ у дѣвушка; нѣсколько золотыхъ кудрей вырвались азъ-подъ феса и чалмы а развѣваются по плечамъ; на немъ амарантовый шитый серебромъ челкинъ, такого же цвѣта потуры, шелковый блестящій какъ серебро поясъ, за поясомъ кинжалъ и пистолеты въ богатой оправѣ, а на головѣ чалма изъ бѣлаго тыфтыка съ золотою кистью. Подъ немъ вороная лошадь отличной арабской породы гордится тѣмъ что несетъ на себѣ такого деликанлію, Рядомъ съ нимъ Кущу-Оглу въ богатомъ нарядѣ и въ зеленой чалмѣ; подъ нимъ дели-орманскій буланый конь, черногривый, чернохвостый, съ черною полосою на слонѣ, высокій, короткій, лодобраный, осаженный назадъ и крѣпкій. Кущу привѣтствовалъ Мансура какъ учителя, а Мансуръ, взглянувъ на деликанлію, отдалъ привѣтъ товарищу гайдуку, хоть и былъ самъ киседжія. Всѣ вмѣстѣ поѣхали на озера Стралджи.
Аги по два, по три и даже по пяти ѣхали въ ту сторону вооруженные, нарядные, съ соколами и гончими. Попадались имъ на встрѣчу заптіи. Никто не спрашивалъ у нихъ откуда, куда и зачѣмъ они ѣдутъ, никто не требовалъ отъ нихъ паспорта. Толковали промежь себя что вѣрно султанъ Г ирей хочетъ приготовить мутасарифу охоту на звѣря и на птицу.
Карнабадская равнина тоже не слитъ. Изъ селъ ѣдутъ молодые и старые Болгары, проворные, на быстрыхъ лошадяхъ; одѣты они въ бараньи тулупы, въ бараньи шапки и въ краснобурые турецкіе шаравары. Кони подъ ними по большей части рыжіе и бурые. Въ рукахъ у нихъ дубины, а подъ тулупами пистолеты и ятаганы: настоящіе кентавры, конница Аттилы. ужъ не ее ли снова подняли на бичеваніе Божьяго міра? Не шлетъ ли этихъ всадниковъ болгарская церковь съ своимъ экзархомъ на раззореніе и погибель греческой церкви и ея патріарха, какъ нѣкогда праотцы ихъ шли опустошить христіанскій Римъ?
Воевода изъ Черкесли тоже торопился въ Стралджу. Подъ нимъ гордо выступалъ сивый жеребецъ, настоящій саглавскій, изъ конюшни Гирея. Воевода хоть и Собачій Сынъ, но съ виду молодецъ; онъ знаетъ свое дѣло и увѣренъ въ себѣ. Усы у него какъ у сербскаго Милоша, станъ какъ у царя Лазаря, глаза какъ у сокола, какъ у арнаутскаго Скандеръбега, а оружіе такое что лучшаго не было и у самого королевича Марка. На немъ челкинъ и гуля изъ прекраснаго сукна, подбитые соболями; на головѣ соболья шапка какую и теперь еще носитъ сербская знать. По лицу и по чубу воевода юнакъ, хоть сердце въ немъ гайдучье. Но такъ какъ онъ ѣхалъ на набѣгъ по приказу комитета; то онъ былъ теперь Воеводой и ловко выдерживалъ свое достоинство.
Болгары кланялись ему какъ царю, а мусульмане-Турки какъ примѣрному гайдуку. Самъ Мансуръ привѣтствовалъ его какъ брата.
-- Ты одинъ можетъ поравняться со мною въ гайдучьемъ ремеслѣ. Учителя нашего Матея Рашо уже нѣтъ въ живыхъ -- да поможетъ ему Богъ на томъ свѣтѣ! Я схожу съ поля и принимаюсь за ракію, а ты на него выступаешь. Пошли тебѣ Богъ счастія!
-- О, учитель мой! Ты такой же для меня наставникъ какимъ для насъ обоихъ былъ Матей Рашо. Сегодня самый счастливый день въ моей жизни, потому что я ѣду вмѣстѣ съ тобою и на твоихъ глазахъ пущусь въ гайдучій плясъ.
-- Мы знаемъ, братъ, другъ друга, не нужно намъ знакомиться. Не одну ночь и не одинъ день провели мы вмѣстѣ въ горахъ и въ тюрьмѣ. Кибризли,-- {Мегмедъ-Кибризли-паша одинъ изъ высшихъ и самыхъ достойныхъ сановниковъ Порты. Онъ былъ два раза садразамомъ, капуданомъ и два раза кадіемъ Адріанопольскаго вилаета. Гроза для беевъ злоупотреблявшихъ своими привилегіями и истребитель разбойниковъ, онъ оберегалъ неимущихъ и судъ его былъ справедливъ. Добрые люди его благословляли, а злые трепетали при его имени.} да накажетъ его Богъ!-- жутко насъ гонялъ.
-- Да вѣдь и мы не мало задавали ему работы.
-- Правда. Зубъ за зубъ, даромъ ничего не доставалось. Весело было бороться съ такимъ визиремъ. Онъ былъ молодецъ. Нечего сказать, боялись его гайдуки, да за то беи умирали со страха.
-- Теперь такихъ уже нѣтъ.
-- Потому и держитъ его султанъ въ Стамбулѣ что орелъ не можетъ охотиться вмѣстѣ съ воронами, ни боевой конь тащить возъ вмѣстѣ съ мулами. Такихъ какъ Кибризли у него мало, а остальные всѣ одинаковы; вотъ онъ, какъ добрый борзятникъ, и не спускаетъ милую собаку на обыкновеннаго зайца, чтобъ она не уходилась, а бережетъ ее на матераго русака. Дрянныя собаки гоняются скверно, пожалуй онѣ и изловятъ дичь, но сами не зарвутся и не уходятся.
-- Тѣмъ лучше для насъ; мы можемъ разъѣзжать и гайдучить по всему краю, словно никогда и не бывало этихъ вали, словно снится людямъ что они гдѣ-то за горами, за долами.
Такъ они разговаривали и направлялись къ Кирклисонскимъ лѣсамъ.
Деликанлія, то была правнучка стараго Стефана, на ворономъ жеребцѣ такъ же счастлива какъ и конь подъ нею. Она въ первый разъ попала на такую потѣху. Она то запуститъ своего воронаго, то осадитъ его, скачетъ на немъ вправо и влѣво, треплетъ его по шеѣ и играетъ его гривой какъ ребенокъ игрушкой. Она смѣется безъ причины, замѣчая какъ на нее смотрятъ, и веселится отъ всего сердца, потому что молода и привольно наслаждается своею свободой.
Кущу-Оглу слѣдитъ глазами за деликанліей и держитъ на доводу своего буланаго чтобы тотчасъ броситься вскачь если будетъ нужно, потому что деликанлія обезумѣла, а Птичій Сынъ, какъ опекунъ, отецъ и братъ, о ней заботится. Довольный своею питомицей, онъ расправилъ свои усы.
Старый Мансуръ погрозилъ ему пальцемъ.
-- Птичій Сынъ, славную поймалъ ты пташку и возишь съ собою. Еслибы не истомилъ меня Кибризли палками да кандалами и еслибы не минуло мнѣ шестидесяти лѣтъ съ походцемъ, я бы отнялъ у тебя эту слугу.
-- А еслибъ она къ тебѣ не пошла, учитель мой?
-- Ты знаешь что гайдуки не опрашиваютъ -- хочешь ли идти или нѣтъ, а хватаютъ.
Кущу-Оглу встревожился, но Мансуръ улыбнулся и потрепалъ его по плечу.
-- Полно, и я былъ Кущу когда былъ молодъ, а теперь на что мнѣ молодка, развѣ на то чтобы плакаться на мою старость и на Кибризли?
Во всей Болгаріи только Кирклисовскій лѣсъ походитъ на большіе лѣса. Дубы въ немъ исполинскіе какъ на Случи и на Горынѣ, буки упираются вершинами въ небо; все чернолѣсье, и нѣтъ въ немъ тернистыхъ кустовъ, которые могли бы поранитъ ногу или выколоть глазъ. Дубрава такая чистая что сѣрну ловятъ въ ней борзыми собаками. Купы дубовъ стоятъ румбами, на покосахъ зеленая мурава, легкіе незамѣтные пригорки, на возвышеніяхъ равнины, при ручьяхъ луга, а ручьи такіе что и подойти къ нимъ и переправиться чрезъ нихъ не трудно, оловомъ, все какъ у добрыхъ людей.
Этимъ лѣсомъ ѣхали рядами гайдуки словно войско. Мусульмане и христіане, Болгары и Турки братались въ гайдучьемъ дѣлѣ. И никто не видалъ этого множества гайдуковъ, потому что никто не хотѣлъ ихъ видѣть; а если кто видѣлъ и вѣдалъ, тотъ глубоко хранилъ тайну про себя. Гайдучье товарищество такъ распространено, такъ укоренилось и такъ уважается, что когда отважный и рѣшительный, Кибризли Мегмедъ-паша задумалъ истребить гайдуковъ въ Эдренскомъ вилаетѣ, наперекоръ желанію и усиліямъ беевъ, то онъ ничего не могъ сдѣлать пока не нашелъ въ одномъ изъ гвардейскихъ полковъ Поляка, поручика Османъ-агу Морозовича. Послѣдній съ нѣсколькими конными солдатами того же полка гонялъ и хваталъ гайдуковъ, и вмѣстѣ съ ними забиралъ тѣхъ заптій и кирсердарей которыхъ паша высылалъ прежде ловить разбойниковъ. Онъ поймалъ и убилъ ихъ человѣкъ до полутораста. Ту же службу несли казаки въ Сливенокомъ санджакѣ, въ Балканахъ и вездѣ гдѣ они стояли.
Продолжительный и часто повторенный опытъ научилъ что гораздо скорѣе и гораздо больше можно набрать расторопныхъ охотниковъ на гайдучье дѣло чѣмъ для возстанія. Гайдука не тревожитъ его будущность; онъ знаетъ что если его поймаютъ, то онъ отсидитъ нѣсколько лѣтъ въ тюрьмѣ и потомъ вернется на свободу, чистый и незапятнанный, потому что предопредѣленіе, судьба, все извиняетъ предъ людьми и предъ закономъ. Повстанецъ боится, и страхъ его вполнѣ основателенъ: при поимкѣ, его ждетъ висѣлица, всего чаще висѣлица безъ суда, отъ которой его никто не избавитъ. Старые комитаты хорошо это сообразили; молодые соображать не умѣютъ, они только разглагольствуютъ и мечтаютъ. Старые комитаты, хоть по немногу, бѣсъ ихъ вѣдаетъ какимъ путемъ, ведутъ однако свое дѣло, и труды ихъ, если не возбуждаютъ возстанія, то по крайней мѣрѣ поддерживаютъ гайдучій духъ. Молодые комитаты еще не приготовили поля для своихъ дѣйствій, они могутъ имѣть вліяніе только подъ сѣнію болгарской церкви. На этомъ поприщѣ можно законнымъ образомъ возстановить и безъ смутъ поставить на ноги болгарскую народность.
Полдень. Солнце свѣтать и грѣетъ въ полномъ блескѣ. На опушкѣ Кирклисовскаго лѣса собралось болѣе ста всадниковъ на лихихъ коняхъ; къ нимъ безпрестанно прибываютъ новые и привѣтствуютъ одни другихъ знаками и окриками: "Собачій сынъ! Птичій сынъ!" Воевода приводитъ въ порядокъ гайдучій обозъ и гайдучью службу, а старый Мансуръ, радуется что все идетъ какъ по маслу.
Съ могильнаго кургана виднѣется вдали, направо, на лугу, вереница бѣлыхъ домовъ: то Луле-Бургасъ, по-болгарски Возовый Бургасъ; еще правѣе, поближе къ лѣсу, стоитъ Караштырханъ, какъ степной стражъ. По временамъ мелькаетъ въ глазахъ бѣлая лента Эргени и явственнѣе тянутся по землѣ торныя дороги. По степи разбросаны курганы, указатели давнихъ путей или могилы давнишнихъ людей. Во всякомъ случаѣ, схоронены ли въ нихъ кости, означали ли они дорогу, эти курганы памятники глубокой старины.
Воевода выслалъ на развѣдки людей, по два и по три человѣка вмѣстѣ. Съ борзыми собаками и соколами они разъѣзжаютъ между кургановъ; собаки гоняютъ степныхъ лисицъ и зайцевъ, соколы ловятъ куропатокъ и куликовъ, а сами охотники зорко высматриваютъ дороги и караулятъ не пробирается ли по нимъ какая дичь. Такъ ходятъ на развѣдку гайдуки: съ виду будто охотятся, а сами сторожатъ. Воевода съ кургана оглядываетъ все поле и словно по книгѣ читаетъ все что на немъ дѣлается.
Для охотника эта охота представляла любопытное зрѣлище. Вотъ двѣ борзыя, одна черная, другая пѣгая, совсѣмъ догоняютъ зайца; матерой самецъ, приподнявъ одно ухо кверху и опустивъ другое на шею, удираетъ прыжками. Горячее дыханіе чернаго борзаго уже достаетъ до заячьихъ ногъ, заяцъ дѣлаетъ полуоборотъ и бросается вправо, а тутъ пѣгая борзая забѣжала впередъ. Собака летитъ, вытягивается въ струну, бросается задушить зайца и промахивается. Заяцъ отскакиваетъ назадъ, а тутъ черная борзая ущипнула его шкуру; заяцъ кидается влѣво, и попадаетъ прямо подъ морду пѣгой; борзая щелкнула зубами, заяцъ приникъ къ землѣ и махнулъ влѣво. Черная борзая забѣжала впередъ, но не поймала; пѣгая нагнала, повернула, и обѣ собаки начали гонять кругомъ бѣднаго зайца словно въ манежѣ. Заяцъ то припадетъ къ землѣ, то прыгнетъ вверхъ; онъ ловко увернулся отъ собакъ и успѣлъ даже опередить ихъ на нѣсколько шаговъ; но собаки опять настигаютъ его и гоняютъ кругомъ. Заяцъ уже между ними, и онѣ хватаютъ его; онъ перескочилъ черезъ борзыхъ и прижался къ землѣ словно хотѣлъ въ нее спрятаться. Но черная борзая схватила его за лапу, оттащила его отъ земли и не дала ему уйти въ нору. Собаки задушили бѣдное животное и легли около него выжидая охотника.
Вотъ на первыхъ же кругахъ, заяцъ, какъ только подняли его съ мѣста, началъ утекать. Это зайчиха; она я рынками, удираетъ назадъ, точно лягается. Сѣрая борзая бѣжитъ, во не можетъ догнать ее, а рыжая едва поспѣваетъ за сѣрою. Зайчиха утекаетъ въ чистое поле, собаки отстали, попади въ колючіе кусты и потеряли ее, а она ушла умирать своею смертью.
Вотъ двѣ бѣлыя борзыя гонятъ лисицу: лиса золотистая какъ апельсинъ, собаки бѣлыя какъ молоко. Онѣ разомъ ее догнали, но лисица махнула хвостомъ вправо, а сама бросилась влѣво, собаки же кинулись за хвостомъ. Такъ она виляла и ушла бы еслибы третья собака не перебѣжала ей дороги. Эта пестрая борзая умна, на хвостъ не мечется, а хочетъ разглядѣть его поближе. Она нагоняетъ лисицу, которая съ испугу отварачиваетъ глаза. Собака схватила ее за шею, дернула ее разъ, два, и ударила о земъ. Лисица со страху издохла.
Изъ бурьяна высунулся сѣрый волкъ; борзыя и всадники помчались за нимъ; собаки гонятъ звѣря, но на него не бросаются; видно волкъ имъ не по вкусу. Но всадники заскакали ему дорогу. Впереди всѣхъ деликанлія; вороной конь ея скачетъ распустивъ гриву по вѣтру и закинувъ хвостъ на плечи всадницѣ. Деликанлія согнулась впередъ дугою, золотистыя кудри ея раздѣваются, а въ рукѣ у ней блеститъ ятаганъ. Два раза вороной наскочилъ на волка и смялъ его копытами, но волкъ вывернулся; два раза деликанлія провела по волку желѣзомъ ятагана, но не выпустила изъ него крови. Волкъ въ кругу всадниковъ, а борзыя не берутъ его. Волкъ сѣлъ и защелкалъ зубами. Наѣздникъ соскочилъ съ дели-орманскаго буланаго коня, бросился на волка и обѣими руками ухватилъ его за уши. Волкъ рванулся, но лопалъ въ крѣпкія объятія -- наѣздникъ его не выпустилъ. Дедиканлія спрыгнула съ сѣдла и пырнула волка въ глазъ, волкъ бросился какъ бѣшеный, но Птичій Сынъ удержалъ его. Подъѣхалъ другой наѣздникъ, всадилъ водку ятаганъ подъ переднюю лопатку и онъ повалился мертвый; тогда борзыя начали его рвать.
Вдоль и вширь степи, въ бурьянахъ и между курганами идетъ травля -- гонъ во всѣ стороны. Борзыя подгоняютъ зайцевъ а лисицъ борзымъ подъ носъ; иныхъ ловили, другіе уходили. Сѣрые волки, какъ шальные, бѣжали изъ стели въ яры и лѣса.
Воевода и старый Мансуръ сидѣли на курганѣ, курили трубка и лила кофе, какъ мутасарифъ въ Словенскомъ меджлисѣ. Случалось и имъ засѣдать въ гайдучьемъ меджлисѣ. Старому Мансуру очень понравились ловкія эволюціи гайдуковъ въ стели.
-- Ты знаешь, братъ, что я былъ низамомъ въ Румелійской кавалеріи? Ну на что похожи ихъ низамы въ сравненіи съ нашими гайдуками -- дрянь!
-- О! еслибъ умный человѣкъ шепнулъ на ухо нашему падишаху, дай ему Богъ здоровья, чтобъ онъ отдалъ намъ въ управленіе войско и весь край; мы бы и войско ему снарядили и съ краемъ бы управились. Было бы ему съ чѣмъ пойти на Бечъ (Вѣну), могъ бы онъ намылить шею Швабамъ и не нуждался бы ни въ золотѣ, ни въ серебрѣ; не занималъ бы онъ денегъ за проценты; мы, Турки и Славяне, безъ процентовъ достали бы ему денегъ лучше Армянъ.
-- Правду говоришь. На что эти шкоды да танзиматы? Отъ нихъ только кружится у людей голова, да завелись какіе-то комитаты. Кликнуть бы кличъ гайдукамъ, и явилось бы охотниковъ вдоволь. И намъ была бы воля, и царь былъ бы богатъ и силенъ.
Въ это время на дорогѣ извивавшейся потравѣ показался длинный поѣздъ колясокъ, шарабановъ, людей верхомъ на лошадяхъ и на ослахъ и пѣшихъ. Около нихъ бѣжали собаки. Не новое ли то гайдучье войско? Воевода разомъ его замѣтилъ; онъ свистнулъ три раза, и тотчасъ къ нему выскочилъ изъ лѣса какой-то усатый ага. То былъ давнишній слуга Кибризли; теперь онъ пашетъ, сѣетъ и жнетъ въ Маражской долинѣ и сталъ порядочнымъ человѣкомъ. Воевода указалъ ему поѣздъ, передалъ ему что-то глазами, тотъ глазами отвѣтилъ и сейчасъ же съ двумя товарищами и тремя борзыми собаками поѣхалъ верхомъ въ ту сторону.
Поѣздъ былъ веселый. Ахмедъ-бей везъ въ свой чифликъ, близь Караштырхана, многихъ гостей, беевъ и не беевъ, толстыхъ Грековъ съ волынками, жидовъ со скрипками, зкидовскихъ актеровъ и греческихъ акробатовъ. Въ числѣ гостей были служащіе въ консульствахъ и ростовщики-Армяне. Собралась она покутить, потомъ поохотиться съ дягавыма а борзыми собаками, а послѣ охоты снова приняться за кутежъ; предполагалось пировать три дня и три ночи. Разную провизію, сласти и закуски, вино и мастику, отправили впередъ; въ чифликѣ были бараны и индѣйки. Все было готово къ пріему гостей. Они ѣхали и на пути забавлялись охотою съ лягавыми собаками.
Издали они видѣли гайдучью охоту и терялись въ догадкахъ: кто бы это могъ охотиться? Ферикъ занятъ, онъ снаряжаетъ въ Эдрене двѣ сотни на службу царскую; Абдулъ Керимъ-Надиръ-паша на греческой границѣ; не Кибризли ли выѣхалъ изъ Стамбула на охоту?
Консульскій чиновникъ увѣрялъ что это Кибризли, потому что охотятся безъ стрѣлковъ и безъ рога, всякій самъ по себѣ, а таковъ обычай Кибризли.
Ахмедъ-бей при имени визиря поблѣднѣлъ и сталъ самъ не свой; да и всѣ кромѣ консульскаго чиновника смутились, потому что между ними не было ни одного который не сидѣлъ бы подъ арестомъ и въ тюрьмѣ гдѣ пахнетъ не пачули и не розовымъ масломъ, не было ни одного которому не привелось бы, да и не одинъ разъ, вынесть на себѣ отеческое назиданіе грознаго визиря.
При мысли о визирѣ, беи порядочно струсили, но все ѣхали впередъ; монетъ -быть догадка ошибочна, авось это не онъ, а кто-нибудь другой. Но когда они увидали усатаго ату, того самаго ага-Мегмеда который запиралъ ихъ въ вонючую тюрьму и отсчитывалъ имъ отеческое назиданіе, то уже нечего было утѣшаться разными догадками. Бей хозяинъ и беи гости почувствовали себя не хорошо, у нихъ екнуло сердце; Грекамъ, жидамъ, даже Армянамъ подвело животъ. Дѣлать было нечего; больнымъ нуженъ докторъ, а въ чифликѣ его нѣтъ и посылать за нимъ далеко. Всѣ единогласно порѣшили возвратиться въ городъ, въ Эдрене. Пріѣдемъ опять когда будемъ здоровы; что отложено, то отъ насъ не уйдетъ. Поѣздъ повернулъ назадъ, и никто не остался мародеромъ. Консульскій чиновникъ улыбался и отъ смѣха зажималъ себѣ носъ.
Усатый ага былъ не простъ; онъ захватилъ языка и поспѣшилъ съ донесеніемъ къ воеводѣ. Случается что приключенія слѣдуютъ одно за другимъ. Только-что воевода выслушалъ слова ага, какъ онъ замѣтилъ что отъ Караштырхана мчатся нѣсколько наѣздниковъ во весь опоръ, должно-быть травятъ; но собаки бѣгутъ около нихъ, и предъ ними не видать звѣря, а степь такая гладкая какъ ладонь, ни кустика, ни бурьяна, ни овражка -- словно утекаетъ звѣрь подземнымъ ходомъ. Воевода смекнулъ въ чемъ дѣло: для любопытныхъ наѣздники будто звѣря гонятъ, а сами спѣшатъ къ своимъ съ вѣстью. Они прискакали, слѣзли съ лошадей и стали предъ воеводой.
-- Казаки, казака!
-- Гдѣ?
-- Они ночевали въ Караттырханѣ, ушли въ Чорлу, идутъ въ Стамбулъ.
-- Дай имъ Богъ счастливый путь!
-- А если они остановятся въ Чорлѣ на дневку? Они плохіе сосѣди.
-- Богъ съ ними и съ нами; будетъ барышъ, будетъ потѣха.
Воевода покрутилъ свои длинные усы и началъ распоряжаться. Охотники съѣхались и отвели лошадей на опушку лѣса. Солнце склонялось къ заходу; лошадямъ подвязали къ головамъ торбы съ ячменемъ. Вкусна имъ ѣда послѣ охоты -- ячмень такъ хруститъ подъ ихъ зубами. Люди тоже закусили, кто хлѣбомъ, кто сыромъ, кто солониной, кто колбасой, что у кого было.
Воевода пересчиталъ всадниковъ, оказалось ихъ сто двадцать, число хорошее -- два-шестьдесятъ -- но больно много.
-- Возьми, Птичій Сынъ, шестьдесятъ юнаковъ и ступай съ своею деликанліей прямо къ Ахмедъ-бею въ чифликъ. Ты будешь тамъ хозяиномъ, а деликанлія хозяйкой. Смотри чтобы гостямъ всего было вдоволь, чтобы насъ приняли такъ же какъ еслибы самъ Кибризли пожаловалъ въ гости; да распорядись чтобы никто оттуда не вышелъ и никто кромѣ насъ туда не пришелъ, чтобы насъ не видѣли и не слышали. Что бей припасъ, то взяли черти; кто видѣлъ, у кого любопытный глазъ или длинный языкъ, тому не оставаться на Божьей землѣ. Это твоя забота и я полагаюсь на тебя какъ на самого себя.
Обратившись къ Мансуру, онъ сказалъ:
-- Ты, учитель и отецъ, съ двадцатью гайдуками стань на пути между Эргень-ханомъ и Чорлой, за дорогой которая идетъ изъ Узунъ-Кюлру въ Малый Балканъ. Никого не пропускай въ Чорлу, ни человѣка, ни лошади. Пускай идутъ себѣ съ Богомъ въ черкесскія деревни, счастливый имъ туда путь, только не въ Чорлу -- тамъ казаки.
-- Ты, Бира-Мегмедъ-ага, и ты, Божокъ Карнабадскій, возьмите каждый по двадцати юнаковъ; ты, Божокъ Карнабадскій, карауль чтобы никто не пробрался черезъ Бараштырханъ въ Луде-Бургасъ до телеграфа, чтобы послѣ работы намъ не помѣшали отдохнуть какъ слѣдуетъ. А ты, Кара-Мегмедъ-ага, посматривай на дорогѣ въ чифликъ Ахмедъ-бея чтобы туда всѣ съѣхались, хоть въ разсыпную. Тамъ сборъ; когда пѣтухи пропоютъ полночь, пусть каждый туда ѣдетъ. Со мною пойдутъ двадцать человѣкъ, мнѣ больше не нужно чтобъ обработать все дѣло.
Никто не отвѣтилъ ни слова; люди взяли оружіе и сѣли на коней. Въ сумерки всѣ тронулись. Нѣкоторое время они виднѣлись на полѣ, а потомъ исчезли въ бурьянахъ и оврагахъ.
Начинало смеркаться когда почта подъѣзжала къ Бараштырхану. Заптіи впереди; погонщикъ при лошади съ чемоданомъ почтовой корреспонденціи оретъ какъ коза которую деретъ волкъ; почтовый Татаринъ, родомъ Армянинъ, потому что Армяне заарендовали почту, лупитъ арапникомъ свою клячу. Вьюки идутъ за вьюками; лошади съ колокольчиками и бубенчиками привязаны одна къ хвосту другой; при каждыхъ четырехъ лошадяхъ идетъ погонщикъ, а позади опять заптіи. Чаушъ разъѣзжаетъ отъ головы къ хвосту каравана и смотритъ за порядкомъ.
Въ Бараштырханѣ спросили: ночевали ли тамъ казаки? 1
-- Ночевали и ушли въ Чорлу; сегодня они ночуютъ тамъ, отвѣчаетъ Турокъ съ поклономъ.
-- А Черкесы не шатаются по полямъ?
-- Какъ услыхали о казакахъ, то разбѣжались по своимъ деревнямъ, словно лисицы по ворамъ.
-- Стадо-бытъ опасности никакой нѣтъ. Ѣдемъ дальше!
Погонщикъ завылъ и заголосилъ во все горло; Татаринъ-Армянинъ щелкаетъ арапникомъ, заптіи брянчатъ саблями и царская почта труситъ мелкою рысью. Она простучала по мосту черезъ Эргенъ и въѣхала во дворъ эргенскаго хана.
Дворъ обширный съ двумя воротами на обѣ стороны, въ Бараштырханъ и въ Чорлу; ворота съ крѣпкими запорами, конюшни растворены настежь. Въ двухъ избахъ на очагѣ пылаетъ огонь а на немъ варится кофе. Здѣсь обыкновенно обѣдаетъ почта. Старый Турокъ, бывшій спагій, похваливаетъ рыбу, которую сегодня наловили въ Эргени, и свѣжія яйца. Начали стряпать и собрались обѣдать. Ворота заперли, сняли вьюки съ лошадей и дали имъ сѣна и соломы. Всѣ увѣрены въ полной безопасности: хоть вылѣзай дьяволъ изъ-подъ земли, бояться нечего, мы сидимъ словно въ крѣпости.
Когда со вкусомъ ѣли обѣдъ, вдругъ у каждаго окна и у каждой двери показались по два гайдука, страшныхъ, усатыхъ, бородатыхъ, съ кинжалами въ зубахъ и съ пистолетами въ обѣихъ рукахъ. Татаринъ-Армянинъ первый завопилъ: "аманъ! аманъ!" а за нимъ завопили: "аманъ! аманъ!" погонщики и заптіи.
Воевода громко прокричалъ:
-- Сложите оружіе у дверей, и мы не тронемъ волоса на вашей головѣ; если же вы пикните, то я велю всѣхъ перерѣзалъ.
Громовой ударъ не былъ бы страшнѣе этого гайдучьяго голоса; затрепетало сердце, а кровь стыла въ жидахъ и отхлынула въ пятки отъ сильнаго испуга, также какъ отъ гнѣва она бьетъ въ голову. Всѣ спѣшили снять оружіе, вынуть часы и кошельки. Армянинъ не оставилъ при себѣ даже той меджидіи которую приготовилъ для расплаты. Сложенную въ кучу добычу гайдуки вынесли за дверь и заколотили дверь и окна. Пускай себѣ сидятъ да обѣдаютъ; даже свѣчей у нихъ не взяли.
Гайдуки мигомъ навьючили лошадей и вывели весь караванъ тою же дорогою какою вошли сами, черезъ конюшню въ заднюю дверь, за которую выбрасываютъ навозъ и которую запереть никому не пришло въ голову. Никто даже не догадался, что тамъ была дверь.
Въ ханѣ на дворѣ отъ всей почты не осталось ни порошинки. Только въ одну погонщичью шапку положили пять серебряныхъ меджидій для расплаты съ хозяиномъ Туркомъ. Входныя ворота также заколотили. Вся продѣлка миновала какъ сонъ.
Чифликъ Ахмедъ-бея ярко освѣщенъ и весь въ движеніи. Въ огромныхъ канделябрахъ горятъ тридцать двѣ свѣчи. Въ диванъ-ханѣ {Диванъ-ханъ -- передній покой, парадныя большія сѣни, гдѣ собираются слуги, а нерѣдко и менѣе важные гости.} стоитъ четыре такихъ канделябра, и по два въ каждомъ изъ трехъ салемлаковъ. {Салемликъ -- гостиная.} Канделябры блестящія и свѣчъ наготовлено горы.
Въ диванъ-ханѣ и въ салевеликахъ разставлены софры {Софра -- большой подносъ, деревянный или мѣдный, на низкихъ ножкахъ, служащій вмѣсто стола.} съ разными закусками. Въ кухнѣ жарятъ индѣекъ и барановъ и варятъ въ котлахъ пилавъ. Вино и водки стоятъ въ бочкахъ.
Гайдуки кормятъ и убираютъ лошадей. Кругомъ во всѣ стороны разъѣзжаютъ сторожевые всадники.
Птичій Сынъ сидитъ на беевской софѣ, куритъ табакъ изъ беевскаго чубука и поджидаетъ гостей. Деликанлія, съ распущенными по чепкину кудрями, ловкая и красивая какъ молодой котенокъ, подаетъ огонь для закуриванія трубки и прислуживаетъ.
Кущу-Оглу походилъ на кашмирскаго султана, которому прислуживала его султанша, перлъ любви и красоты. Онъ упивался этою роскошью какъ сказочный султанъ Тысячи и Одной Ночи; еслибъ онъ заговорилъ, то насказалъ бы такихъ же чудесъ какими наполнены эти волшебные разказы, и былъ бы правдивъ, потому что передалъ бы то что ощущалъ.
Всѣ съѣхались, всѣ налицо. Воевода напередъ раздѣлилъ добычу, и каждому досталось что ему слѣдовало по праву и по справедливости. Часть комитета отложили въ сторону; не забыли и Дымко Деерменджію. Изъ кожанаго футляра воевода вынулъ брилліантовые цвѣты, вѣрно отданные въ закладъ какою-нибудь ханумою ростовщику Армянину. Блестящіе брилліанта искрились какъ звѣзды; свѣтлая вода переливалась въ нихъ какъ играетъ солнечный лучъ въ слезѣ голубоокой дѣвицы. Онъ подалъ ихъ деликанліи.
-- Дорогая моя! Пусть эти брилліанты красуются на твой головѣ; они достойны тебя.
Потомъ усѣлись пировать, но не перестали соблюдать осторожность: всадники за всадниками, по очереди, выѣзжали въ поле и возвращались на лиръ.
Старый Мансуръ глядѣлъ на воеводу, плакалъ отъ радости какъ дитя и проговорилъ прерывающимся голосомъ:
-- Ты великъ, ты больше всѣхъ насъ! Еслибъ Матео Раню былъ живой между нами, то и онъ поклонился бы тебѣ или цѣловалъ полу твоей одежды. Ты мастеръ изъ мастеровъ! Еслибъ я былъ падишахомъ, я тотчасъ сдѣлалъ бы тебя сераскиромъ, даже сердаромъ, и вернулись бы давнишнія беглербеевскія времена.
Старый гайдукъ обнималъ и цѣловалъ гайдука-воеводу.
Ѣдятъ и льютъ, а нѣтъ ни гульбы, ни буйства, ни шума, ни крику; каждый наѣлся досыта, напился вдоволь, слушалъ другихъ или тихо разговаривалъ, по обычаю людей Востока и гайдуковъ.
Затѣмъ Кущу-Оглу собралъ предъ воеводой всѣхъ хуторскихъ служителей; набралось ихъ не мало, молодыхъ и старыхъ, въ томъ числѣ три женщины; всѣ мусульмане были Турки, а христіане Болгары.
-- За этихъ можно поручиться, и я ручаюсь.
Служители цѣловали воеводѣ руки и ноги.
-- Ладно что есть у васъ поруки. Ступайте на работу. Пусть каждый изъ васъ остается при своемъ дѣдѣ и не возвращается въ чифликъ до полнаго разсвѣта. Молчите; если кто вымолвитъ слово, мы не станемъ допытываться кто его сказалъ, а всѣмъ вамъ тогда не долго гулять по свѣту. Вы знаете гайдучій законъ: одинъ отвѣчаетъ за другаго, и всѣ за одного.
-- Знаемъ, знаемъ.
Служители присягнули что будутъ молчать. Птичій Сынъ приказалъ имъ удалиться, и они вышли.
Остались четыре человѣка на которыхъ нельзя положиться: Грекъ, Черкесъ и двѣ греческія невольницы.
-- Запереть ихъ въ этой комнатѣ, поставить имъ софры съ ѣдой и питьемъ, шамиданы {Шамиданъ -- канделябръ.} не трогать съ мѣста и крѣпко заколотить окна и двери. Пускай пируютъ и веселятся до бѣлаго дня, а если дождутся дня, то пусть болтаютъ; намъ горя мало, мы будемъ далеко.
Сказано, сдѣлано. Засадили, заперли и заколотили окна и двери. Заключенные смѣялись во все горло: "ай-да гайдуки дай имъ Богъ здоровья!"
Гайдуки уже сидятъ верхомъ и уѣзжаютъ. Для почета стараго Мансура пустили впередъ чтобы потѣшить сердце старика. Около него гарцуетъ на ворономъ конѣ деликанлія; на чалмѣ ея брилліантовое запястье сверкаетъ какъ солнце при свѣтѣ канделябровъ, вынесенныхъ на дворъ чтобъ было виднѣе садиться на сѣдло. Птичій Сынъ съ Собачьимъ Сыномъ ѣдутъ въ одной парѣ, и вся гайдучья шайка выѣзжала со двора въ поле попарно, одна пара за другой.
Въ подѣ еще темно. Старый Мансуръ поправился на сѣдлѣ.
-- Хоть бы ты, касатка, посвѣтила намъ глазами вмѣсто фонарей.
-- Какъ зачну свѣтить моими глазами, да брилліантами, такъ и ты, бей, не вынесешь такого блеска.
Вдругъ позади ихъ разлился яркій какъ отъ солнца свѣтъ и освѣтилъ поле до самыхъ горъ.
Старый Мансуръ обернулся на сѣдлѣ. Горитъ чифликъ; всѣ строенія вспыхнули разомъ, пожаръ большой, зарево широкое; сотнями языковъ пламя взвивается кверху, разлетается искрами, застилается дымомъ и снова сливается въ зарево. Слышенъ трескъ крышъ и бушеваніе огня.
-- Чифликъ горитъ, воевода!
-- Пускай себѣ горитъ.
-- О мастеръ ты, умнѣе ты всѣхъ насъ! Быть бы тебѣ воеводой, сераскиромъ и сердаремъ гайдучьимь, шахомъ, царемъ.
Гайдуки уже широкою ордой подошли таборомъ къ горамъ; позади всѣхъ Птичій Сынъ и Собачій Сынъ ѣхали рядомъ.