Ясное солнце взошло надъ Эдрене, то самое солнце которое освѣщало побѣды Михалъ-бега и многіе годы смотрѣло на все его поколѣніе румелійскихъ беглербеговъ, какъ они, во имя султановъ Мурадовъ и султана Сулеймана, летѣли въ мадакарскіе и нѣмецкіе края разносить смерть и пожары, угоняли оттуда тысячи плѣнныхъ для воздѣлыванія риса и для прислуги при султанскихъ конюшняхъ, и забирали соъ нлми славянскихъ дѣтей дли пополненія янычарскихъ ордъ этими юнаками Шумадіи и Загребской земли. Смотрѣло это солнце и на боснійскихъ спагіевъ, которыми предводительствовали Соколичи, Бабичи, Алай-беговичи и Куланъ-беги. За исключеніемъ беглербеговъ греческаго происхожденія, всѣ они, и янычары и спагіи, были Славяне. Подъ ударами этого славянскаго войска палъ градъ Константина и покорился власти Ислама. Первый имамъ, Боснякъ изъ рода Сейфуловичей, пропѣлъ эзанъ въ Софійской мечети, и на молитвѣ пригрозилъ свѣту на всѣ четыре стороны обнаженною боснійскою саблей. Изъ Эдрене, второй столицы Османовъ, вышло все охъ воинство и распространились всѣ ихъ завоеванія. Эдренское солнце смотрѣло, какъ и теперь, на этотъ городъ, разбросанный при сліяніи трехъ рѣкъ, которыя несли къ столамъ султановъ преданность Болгарской страны: Тундіка слѣва, Марица въ срединѣ, а Арда справа. Всѣ три ославянились, какъ ославянилось болгарское племя и ославянился самъ султанъ кровью сербскихъ княженъ изъ рода Душана и царя Лазаря. Все это солнце давно видѣло, какъ видитъ теперь, минареты мечетей султана Кануаджія Сулеймана, султана Мурада, вариняскаго побѣдителя, и грознаго Баязида, старый мостъ Михалъ-бега, разрушающіяся развалины дворца оттоманскихъ кесарей, упирающіеся въ небо вязы султанскаго звѣринца, въ которомъ развели огороды съ разными нѣмецко-англійскими затѣями, и казармы янычаръ и спагіевъ, предъ которыми разгуливаютъ конные и пѣшіе славянскіе казаки. Эти славянскіе остатки султанскаго могущества еще уцѣлѣли, но кто знаетъ долго ли они продержатся, потому что на этомъ свѣтѣ все диковинно переплетается" Нѣмцы Славянъ нѣмечатъ, а Турки ихъ туречатъ, но Славяне не говорятъ своего послѣдняго слова, да и Богъ знаетъ когда ими его скажутъ и допустятъ ли ихъ произнести его.
Не случилось ничего новаго, все по-старому; но на улицахъ шепчутся, суетятся, что-то высматриваютъ. Беи ѣдутъ къ кадію съ поклономъ, а день не праздничный, не торжественный, ѣдутъ и къ ферику, хотя Славянину, но мусульманину. Ихъ угощаютъ трубками и кофе, они разсыпаются въ привѣтствіяхъ, и въ разговорахъ безпрестанно упоминаютъ имя грознаго визиря Кибризли, такого же грознаго и страшнаго какимъ былъ Михалъ-бегъ. Гдѣ онъ, что подѣлываетъ, здоровъ ли, при должности ли? И не дождавшись отвѣта, который разъяснилъ бы дѣло, они уходятъ и бормочатъ про себя: Ахмедъ-бею померещилось; видно подгуляли въ Баба-Эски или въ Баба-Аттикѣ съ инженерами, въ глазахъ у нихъ двоилось и показалось имъ что видѣли они Кибризли съ его охотой. Такъ успокоивали беи одинъ другаго, а страхъ былъ великій; водились за ними грѣшки и они боялись визиря, который сурово допрашивалъ и строго наказывалъ: у него кто провинился тотъ сейчасъ и отвѣчай.
Но этимъ дѣло не кончилось. Въ домѣ вали точно были получены дурныя вѣсти. Хуртидъ-лата, человѣкъ не молодой, разсудительный, очень вѣжливый и честный, не фанатикъ и не молодой шкоды, управлялъ вилаетомъ благоразумно и предусмотрительно, и видаетъ наслаждался спокойствіемъ. На Дунаѣ комитеты, гайдуки и пропаганда не давали властямъ спокойно заснуть, а въ Эдрене все было тихо, земледѣліе и торговля улучшались безпрепятственно, даже консулы не находили случая напомнить вали какою-нибудь вздорною нотой танзиматъ и капитуляціи. Вдругъ разомъ недобрыя вѣсти посылались словно изъ рукава.
Изъ Славна пришла телеграмма съ извѣстіемъ что царская почта разбита, что нельзя найти ни виновныхъ, ни слѣдовъ, и съ просьбою чтобы прислали казаковъ. По требованію вали, ферикъ черезъ два часа отправилъ сотню казаковъ на бѣлыхъ лошадяхъ, составленную изъ болгарскихъ юнаковъ. Любопытные консулы уже побывали у вали и узнавъ только то что было извѣстно Хуртидъ-пашѣ, заключали и утверждали что это дѣло комитатовъ и незримаго правительства.
Телеграмма изъ Стамбула извѣщала что почта не пришла; изъ Чорлы телеграфировали что почты тамъ не видали, а изъ Лула-Бургаса доносили что почта проѣхала.
На запросъ вади оба каймакана Чорлы и Лула-Бургаса отвѣтили новою телеграммой что они съѣхались въ Эргенскомъ ханѣ; что ворота и окна были заперты; и они отворили ихъ силой; что на дворѣ ничего не нашлось кромѣ пяти серебряныхъ меджидій въ погонщичьей шапкѣ; что въ комнатахъ сидѣли восемь заптій съ чаушемъ, столько же погонщиковъ съ Татариномъ-Армяниномъ и Хозяинъ-Турокъ со слугою; что всѣ они были здоровы, но голодны, потому что съѣли и вылили все что было съѣстнаго въ домѣ, на дворъ же выдти боялись. Чемоданы съ письмами и бумагами были цѣлы, не тронуты, а больше ничего не оказалось, не осталось и слѣда. Чаушъ и Татаринъ-Армянинъ клянутся что это была не людская работа, потому что люди не такъ бы ихъ напугали; а теперь, при одномъ воспоминаніи, они не могутъ придти въ себя отъ ужаса. Это дѣло бѣса, говоритъ Турокъ-хозяинъ.
Одинъ изъ консуловъ, съ полною увѣренностію, сказалъ въ полголоса:
-- Не казачья ли это работа?
Вали съ неудовольствіемъ возразилъ:
-- Казаки султанскіе солдаты; они люди честные и совѣстливые; дай Богъ чтобъ у падишаха было много такого войска.
Консулъ покраснѣлъ. Другой консулъ сказалъ:
-- Это вѣрно Черкесы! Россія вѣдала что дѣлаетъ высылая въ Турцію такую саранчу.
Третій присовокупилъ:
-- Не Греки ли съ острововъ? Критяне теперь бунтуютъ; не мудрое дѣло сѣсть въ лодки и высадиться; прибрежные Греки достали имъ лошадей, они и разграбили почту.
Консулъ потеръ себѣ руки:-- вѣрно такъ, не иначе.
Еще толковали о почтѣ когда вошелъ Ахмедъ-бей съ двумя Болгарами, хуторскими работниками, и началъ разказывать какъ сгорѣлъ его чифликъ со всѣми строеніями, и какъ въ нихъ погибло четыре человѣка, которыхъ неосторожность вѣроятно была причиною пожара, въ то время когда вся челядь была въ полѣ на работѣ.
Болгары показали предъ вали что увидавъ огонь они думали что пастухи, по обыкновенію, жгутъ кусты; когда же они вернулись домой къ завтраку, то нашли только догорающія головни. Ахмедъ-бей очень жалѣлъ свой чифликъ, строенія, домашнюю утварь, приготовленный лиръ и особенно двухъ невольницъ-Черкешенокъ, которыхъ онъ только-что купилъ за двѣ пары буйволовъ и восемь тысячъ піастровъ чистыми деньгами, для подарка въ Стамбулѣ; но какъ человѣкъ добрый онъ не заявилъ подозрѣнія на своихъ слугъ и покорился предопредѣленію.
Консулъ шепнулъ ему тихонько на ухо имя Кибризли. Бей смутился и просилъ не поминать его: зачѣмъ будить бѣса когда онъ спитъ? Пускай себѣ слитъ.
Во всѣ стороны разослали лучшихъ чиновниковъ съ заптіями для разслѣдованія истинныхъ обстоятельствъ совершившихся событій.
Левъ съ своею дамой и докторъ съ своимъ госпиталемъ еще не доѣхали до Вакуфа когда ихъ догналъ на дорогѣ Петро Катырджія. Онъ прямо накинулся на барыню и началъ ей выговаривать что она погубила его жену, вскружила ей голову и развратила сердце; что съ той лоры какъ она стала наряжаться во франкскія платья и обучаться франкскимъ танцамъ, она стала такою же негодною какъ она сама и ей подобныя; что онъ жену бросилъ и къ ней не вернется, потому что не хочетъ ѣсть простоквашу изъ-подъ сметаны которою полакомился другой; что онъ снова записался въ казаки и все разкажетъ начальству, а если нужно то а самому ферику; что онъ станетъ искать справедливости и конечно ея добьется, а если нѣтъ, то расправится самъ.
Болгаринъ съ виду кротокъ какъ овца, но упрямъ и упоренъ, что засѣло у него въ головѣ, того не вырвешь и клещами. Раздраженный молодой Катырджія пріѣхалъ въ Эдрене и прямо отправился къ усатому чаушу. него былъ паспортъ и его записали простымъ рядовымъ казакомъ. Диковинная судьба у этого Болгарина: женился, не видалъ повѣнчанной съ нимъ жены и ушелъ въ кошъ. Въ юной Болгаріи, какъ въ старой Польшѣ, бѣжать въ Запорожье, записаться въ казаки, значитъ уйти въ кошъ.
Въ Сливнѣ мутасарифъ захлопотался. Казенную почту разграбили у него подъ носомъ; мутасарифъ, человѣкъ проворный, смѣлый и заботливый, не дремалъ; онъ тотчасъ сѣлъ на коня и отправился на поиски, но ничего не разыскалъ, даже не попалъ на слѣдъ какой-нибудь догадки. Онъ разсылалъ телеграммы во всѣ города и мѣстечки санджака; отправилъ въ разъѣзды заптій, тептышей и кирсердарей, {Топтышъ -- городской полиціантъ. Кирсердарь -- полевой сторожъ.} повыпроводилъ изъ дому на развѣдки ефендіевъ, иманожъ, дервишей, половъ и раввиновъ, обѣщалъ награды, даже роздалъ въ задатокъ бакчишы, потому что онъ сановникъ щедрый, тратитъ не одну царскую казну, но и своихъ денегъ не жалѣетъ на царскую службу, чтобы доказать свою добросовѣстность и исправность. Лѣтъ ничего -- ни языка, ни слѣда! Еслибы не правительственные запросы изъ Рущука и Стамбула, самъ мутасарифъ подумалъ бы что наяву ничего не случилось, а грезилъ онъ во снѣ.
Старый муфтій смекаетъ. Кадій, человѣкъ ученый, опытный въ управленіи, по правиламъ танзимата разслѣдовалъ дѣло на мѣстѣ, собиралъ отъ всѣхъ свѣдѣнія и каждаго разспрашивалъ, а потомъ принялся выводить заключенія и старался по тройному правилу опредѣлить вѣрное искомое изъ неизвѣстныхъ данныхъ. Беи, лихіе доѣзжачіе для такой охоты, не смогли пройти по слѣдамъ до Колибы. Въ Сливнѣ, откуда споконъ вѣка вышло въ Балканы и всю Болгарію наиболѣе славныхъ гайдуковъ и ловкихъ киседжій, не очень вѣрили въ джиновъ, упырей и даже чертей высшаго полета. Не спорили чтобъ ихъ не было на томъ свѣтѣ; но проживая подъ правительствомъ которое дѣлало все не торопясь, Сливенцы сама привыкли трудиться не больше чѣмъ нужно для выслуги жалованья, чтобы можно было наслаждаться спокойствіемъ и отлагать со дня на день всякое занятіе, кромѣ Ѣды, литья и сна, и думали что черти тоже облѣнились; а потому, по основательномъ разсмотрѣніи, убѣдились что бѣда приключилась не отъ чертей, и всѣ единогласно утверждали что виною ея комитеты.-- Недавно мутасарифь телеграфировалъ изъ Шумды что пастухъ изъ теперешняго Эски-Стамбула, давняго болгарскаго Переяславля, провѣдалъ что въ Казанскихъ Балканахъ Москва поставила литейный заводъ и отливаетъ тамъ такія пушки какихъ свѣтъ не видывалъ, что тамъ дѣлаютъ порохъ, пули, и всякаго рода орудие, что старая Москва выслала туда цѣлую тьму работниковъ. {Турки, подобно Полякамъ, всѣ бѣды сваливаютъ на Русскихъ. Менседъ Мустафа-паша въ этомъ отношеніи не отставалъ отъ самаго заядлаго польскаго шляхтича: градъ выбилъ хлѣба -- Русскіе украдкой привезли изъ Сибири градъ и бросили его въ турецкую землю; бѣшеный волкъ перекусалъ людей -- Русскіе натравили его на Турокъ; скотъ падаетъ -- Русскіе отравили кормъ и воду. Комитеты и всякіе разбойники воспользовались этою молвою и плели разныя басни, а такъ какъ имъ вѣрили, то и не приступали къ разслѣдованію ихъ злодѣйства. Кто посмѣетъ сдѣлать въ Турціи розыскъ мнимыхъ русскихъ козней? Бранить и проклинать -- иное дѣло.} Мутиръ не захотѣлъ удостовѣриться своими глазами въ истинѣ донесенія; онъ чувствовалъ такое отвращеніе къ этому пугалу, что ему дѣлалось дурно при одной мысли о немъ; каково же искать его по слѣдамъ, увидать живьемъ наяву? да это смерть, хуже смерти. Поэтому мутасарифъ далъ знать по телеграфу ферику. Этотъ маловѣрный искалъ не подъ землей, а на землѣ, и ничего не нашелъ, а Москва увернулась по-своему, сговорилась съ комитетами и наказала санджакъ такою бѣдою. На этомъ порѣшили и стали держать закладъ о томъ какъ надо будетъ расплачиваться за понесенную потерю по обычаю, по уставу и по танзимату. {По закону и обычаю отвѣтственность за разбой и грабежъ возлагается въ Турціи на жителей той деревни или того города на землѣ которыхъ совершено преступленіе. Если обыватели деревни или города не въ силахъ заплатить убытокъ, то взысканіе падаетъ на округъ или весь санджакъ. Въ казенныхъ суммахъ не допускается утраты; вознагражденіе частныхъ убытковъ зависитъ отъ доброй воли мутасарифа и вали.}
Настойчивый мутасарифъ, не теряя надежды, какъ подобаетъ администратору, этимъ однако не удовольствовался. Онъ утромъ и вечеромъ выѣзжалъ въ Балканы попытать не шепнетъ ли ему вѣтеръ правдивой вѣсти, не прокукуетъ ли ему истину кукушка, не укажутъ ли ему вороны гдѣ зарыто награбленное. Онъ, словно астрологъ или персидскій поэтъ, хотѣлъ разузнать по звѣздамъ откуда пришли разбойники и куда ушли, вывѣдать отъ птицъ и звѣрей кто они были, что они сдѣлали и куда они дѣвались. Онъ безпрестанно былъ на конѣ и въ движеніи, а потому даже рѣдко показывался въ свой гаремъ.
Въ гаремѣ также приключеніе. Прибѣгала Елена, заплаканная, съ распущенными волосами, вся трепещущая, не столько отъ печали, сколько отъ гнѣва, за то что мужъ не хочетъ любить ее, бросилъ ее и пошелъ гулять по свѣту. Она сказала ему всю правду, говорила что это великая честь и большое счастіе для него и для нея; но онъ не захотѣлъ взять въ толкъ. Петро Катырджія былъ бравый оказаченный Болгаринъ; ему нужна была роза съ шипами, и онъ хотѣлъ жениться не для людей, а для себя. Когда Елена ему простодушна и откровенно все разказала, онъ оттолкнулъ ее безъ милосердія, проклялъ ее по отцу и по матери, послалъ къ чорту мерзкую жабу жену Льва, хлопнулъ дверью и ушелъ.
Тяжела была рука этой сударыни для Еленъ; она во второй разъ срывала съ розы шипы, и опять подвернулась Елена. Она вѣрно мстила за бѣдствія Трои; какой-нибудь ея предокъ, изъ рода Маккавеевъ, должно-быть служилъ подъ начальствомъ Гектора и погибъ въ ужасной битвѣ. Не посчастливилось бѣдной Еленѣ отъ ея попеченій.
Со слезами разказала Елена въ гаремѣ свое горе. Одна изъ женщинъ безъ сердца засмѣялась, другія не приняли въ ней участія и вовсе не желали чтобъ она сдѣлалась ихъ товаркой въ гаремѣ паши. За нравоученіемъ послѣдовали сухіе совѣты и суровыя назиданія, высказываемыя все грубѣе и грубѣе. Хозяина не было дома, а потому Елену безъ церемоній выпроводили за двери, и такъ строго ей приказали не приходить въ другой разъ что она поспѣшно убѣжала, не дождавшись дальнѣйшихъ запрещеній и прощаній.
Бѣдная женщина чуть не сошла съ ума отъ такихъ съ нею приключеній: послѣ столькихъ ласкъ такой позоръ! Дитя горъ и лѣсовъ, она принимала за правду все что ей говорили, а теперь ей показала другую правду не похожую на первую; послѣ неправды сладкой, малой, очаровательной, сатанинской, которую она полюбила какъ правду, открылась настоящая правда, горькая, суровая, Божья, которая отъ нѣги ведетъ къ сокрушенію, а отъ сокрушенія къ покаянію. Уразумѣла ли это Елена или же овладѣла ею дикія чувства горной Болгарки когда она вернулась домой? Она собрала всѣ свои фустаны, тальмы, воротнички, шапочки и шиньйоны, всѣ уборы и акенскіе наряды, которые ей подарили на погибель души, изъ-за которыхъ она лишилась любимаго мужа, и выбросила ихъ на дворъ. Она набросила на себя болгарскую юпку, надѣла подъ юпку шаравары, накинула на голову платокъ, заперла домъ и подложила огонь подъ франкскія драгоцѣнности. Атласы, тафты, кисеи и всякія тряпки загорѣлись яркимъ пламенемъ; она же вышла за ворота и твердымъ, скорымъ шагомъ пошла по дорогѣ, черезъ лѣса и горы, въ старое село Нейкіой.
Предъ старою хатой сидѣлъ на завалинѣ старый Стефанъ и курилъ трубку; съ другой стороны двери, тоже на завалинѣ, сидѣла его старая жена и пряла веретеномъ шерсть. Оба молчали; вокругъ нихъ тишина; всѣ ушли въ поле на работу; оба они думали о странной свадьбѣ и о томъ что случилось послѣ вѣнчанія. Старому Стефану непріятно и то что поднялись гайдуки на большое дѣло, а онъ того не зналъ; никто ему не сказалъ и никто его не навѣстилъ. Ясно что его считаютъ за старую непригодную каргу; такъ бросаютъ старую собаку, которая хорошо бѣгала на охотѣ: молодую ее всѣ ласкали и манили къ себѣ, а когда она состарѣлась, то никто и не взглянетъ на нее отправляясь на охоту. Прискорбно состарѣться и видѣть что твою старость замѣчаютъ другіе и сторонятся отъ тебя какъ отъ полумертваго тѣла. Эта мысль не по вкусу старому Стефану, и нѣтъ при немъ болтливыхъ правнучекъ, которыя развѣяли бы его печаль. Великая истина что молодыя дѣвушки настоящіе ангелы для старыхъ родителей; онѣ услаждаютъ ихъ старость и примиряютъ ихъ съ нею. Древняя чета, послѣ многихъ подобнаго рода соображеній, остановилась на одной и той же мысли: жаль нашихъ щебетуній -- улетѣли онѣ изъ хаты -- хорошо ли имъ на чужбинѣ -- намъ жутко.
Когда эта мысль овладѣла ихъ сердцемъ, у воротъ показалась Елена, такою же горною дѣвушкой какою была мѣсяцъ тому назадъ. Не говоря на слова, потому что говорить не могла, она бросалась къ ногамъ прабабки и прадѣда и заплакала навзрыдъ. Старцы ее подняли, разцѣловали, успокоили, все простили даже не спрашивая что съ нею случилось. Родительское сердце всегда разверсто для дѣтей когда они прибѣгаютъ къ нему съ горемъ и раскаяніемъ; ихъ всегда ожидаютъ забвеніе, утѣшеніе и ласки. Таково это сердце; оно замыкается лишь для тѣхъ которые обращаются къ нему съ самолюбіемъ и неуваженіемъ.
Вмѣсто назиданій и выговоровъ Елена слышитъ утѣшенія; ей говорятъ: останься съ нами, наше село въ сторонѣ, чужихъ людей между нами нѣтъ. Но Елена проситъ чтобъ ее отвезли къ сестрѣ въ монастырь: я побуду тамъ нѣсколько времени, можетъ-быть вернется Петро Батырджіл, а если нѣтъ, то я одна вернусь въ Нейкіой, буду жить для прадѣдушки и прабабушки, какъ сестра живетъ для Богородицы.
Старая жена Стефана призадумалась.
-- Дѣло говоритъ наша щебетунья; предъ своими также стыдно какъ и предъ чужими; лучше ей на время уйти съ глазъ. Въ монастырѣ пропадетъ все прошлое, и она вернется въ свѣтъ какъ новорожденная.
Старый Стефанъ покрутилъ усы.
-- Правда, баба; намъ не поправить бѣды, а Паная можетъ; пускай Елена ѣдетъ въ монастырь, и сейчасъ же въ дорогу; ненужны встрѣчи и проводы чтобы не было толковъ.
Не прошло и получаса какъ старый Стефанъ уже сидѣлъ на конѣ, съ винтовкой на перевязи, съ пистолетомъ и кинжаломъ за поясомъ. За плечами его сидѣла Елена, а за нимъ бѣжали двѣ гончія собаки. Они поѣхали окольными тропами въ Шибку, въ монастырь Пресвятой Богородицы.
Мутасарифъ вернулся съ поиска, какъ всегда, не открывъ никакого слѣда и ничего не развѣдавъ; но горный воздухъ подѣйствовалъ на него благотворно; здоровый и бодрый онъ пошелъ прямо въ гаремъ. Здѣсь его приняли съ восточною покорностію и западною улыбкой; ему ничего не сказали, потому что въ гаремѣ молчаніе всего выразительнѣе. Хозяинъ ни о чемъ не разспрашивалъ. Онъ послалъ вѣрнаго слугу въ Еникой; слуга вернулся и донесъ: домъ запертъ, все пусто, никого тамъ нѣтъ, на дворѣ ворохъ пепла и валяются недогорѣвшіе лоскутья: вотъ обращикъ на показъ. Мутасарифъ взглянулъ и узналъ. Онъ приказалъ сыскать Петро Катырдаію; ему отвѣчали: Петро взялъ паспортъ и поѣхалъ въ Эдрене, откуда уже пришло извѣстіе что онъ снова записался въ казаки. Онъ послалъ въ Нейкіой за старымъ Стефаномъ, въ надеждѣ что отъ этого опытнаго и свѣдущаго человѣка можно узнать что-нибудь о гайдучьей продѣлкѣ. Балтія вернулся: -- стараго Стефана нѣтъ дома, онъ уѣхалъ на нѣсколько дней въ Балканы, неизвѣстно куда и зачѣмъ. Мутасарифъ созвалъ мед;лисъ и объявилъ что напалъ на слѣдъ. Онъ разказалъ что Петро Кагырджія бросилъ только-что повѣнчанную съ нимъ жену, внезапно выѣхалъ въ Эдрене и снова записался въ казаки; что гайдучій грабежъ его дѣло; если же нѣтъ, то онъ знаетъ кто участвовалъ въ разбоѣ.-- Я это предчувствовалъ, заключилъ мутасарифъ, я вижу зорко и никогда не обманываюсь. Муфтій поддакнулъ и совѣтовалъ вытребовать по мазбатѣ Петро Катырдакію изъ войска, Стефана же не трогать, какъ ни къ чему не пригоднаго старика. Кадій, человѣкъ справедливый, утверждалъ что необходимы ясныя и убѣдительныя доказательства, что неосновательныя подозрѣнія не допускаются ни шаріатомъ, ни танзиматомъ.
Беи, чорбаджіи и даже раввинъ стояли за мазбату. Мазбату написали, а мутасарифъ телеграфировалъ вали: "я напалъ на слѣдъ; пришлю донесеніе по почтѣ".
Муфтію поручено допросить стараго Стефана и доставить въ домъ паши Елену, жену обвиняемаго, чтобы по ниткѣ добраться до клубка. Мутасарифъ потиралъ себѣ руки, былъ въ хорошемъ расположеніи и еще болѣе повеселѣлъ когда пришла сотня казаковъ.
Сотня пришла отборная, изъ однихъ Болгаръ, молодецъ въ молодца, любо смотрѣть. Казаки такіе проворные и ловкіе, словно съ Дона или съ Волги, подъ ними гарцуютъ сѣрыя лошади, а надъ ихъ головами развѣваются красные флаги на ликахъ. У всадниковъ при боку блестящія сабли, на крючкахъ висятъ карабины, а за поясомъ пистолеты -- не налюбуешься ими. Лѣсъ копій остановился предъ домомъ мутасарифа.
Впереди сотни приземистый, здоровый, коренастый ротмистръ, лакомый до всего хорошаго и до бѣлой ракіи, которую онъ выливалъ не за воротъ, отчего лицо у него было красное какъ скорлупа варенаго рака. Настоящій Давыдовскій гусаръ съ красно-синимъ носомъ, онъ былъ такой же хватъ какъ эта гусары не танцовавшіе на паркетѣ, не спорившіе о Жомини о даже не знавшіе что это за гусь. За то когда онъ садитъ верхомъ, конь бурлитъ подъ нимъ какъ кипятокъ, а замашетъ онъ саблей, такъ въ глазахъ мутится и въ ушахъ трещитъ. Когда онъ потягиваетъ изъ рюмки водку да присмакиваетъ языкомъ, то каждому хочется вылить. Для солдатъ Онъ былъ не больно сладокъ, да и не горекъ, умѣлъ и прикрикнуть и треснуть; но солдаты его любили, потому что онъ былъ щедръ и справедливъ, отваженъ и ретивъ.
Съ такою сотней можно пугнуть гайдуковъ и -- всѣ удальцы, одинъ какъ другой. Мутасарифъ и весь меджлисъ очень пріободрились.