Изречение князя А. М. Горчакова
В книге Лисицкого "Le Marquis Vielepolski, sa vie et son temps" (II. С. 319) напечатано любопытное письмо вице-канцлера князя А. М. Горчакова к Велепольскому по поводу прибытия в Варшаву 20 июня 1862 года Великого Князя Константина Николаевича и Великой Княгини Александры Иосифовны, которая, несмотря на беременность, пожелала сопровождать своего августейшего супруга в город, охваченный политическим брожением и только что бывший свидетелем покушения на жизнь генерала Лидерса.
В этом письме, между прочим, говорится: "Русская Императорская Семья не знает робкой осмотрительности" {Татищев С. С. Император Александр II, его жизнь и царствование. Т. I. 453.}.
CLI
Ежегодный конкурс А. И. Куинджи
А. И. Куинджи пользуется громкой известностью как талантливый пейзажист. Щедрое пожертвование, сделанное им в 1904 году в видах развития русской живописи, наглядно обнаружило его самоотверженную любовь к искусству и его благоговейное отношение к памяти Императора Александра III. Вот что сообщалось в газетах по поводу конкурса, о котором идет речь:
"Известный художник А. И. Куинджи, желая оказать поддержку молодым талантам и поощрить их к благородному соревнованию в работе на пользу русского искусства, пожертвовал капитал в 100 000 рублей для учреждения ежегодного конкурса имени жертвователя.
Право на участие в конкурсе имеют все "молодые" художники.
Таковыми считаются лица, получившие академическое звание не более как за 15 лет до выступления на конкурсе, на котором их работа удостоена премии, и лица, не имеющие звания художника, но выставлявшие публично, причем пятнадцатилетний срок считается со времени выставки их первого произведения.
С капитала ежегодно будет получаться сумма в 4275 рублей, которые, согласно желанию А. И. Ку инджи, будут разделе-ны на 24 премии. Первая из них, имени Высокого Покровителя русского искусства Императора Александра III в 1000 рублей. Получивший эту премию лишается навсегда права на получение какой-либо другой премии в "Конкурсе Куинджи".
Вторая премия, имени Ее Императорского Высочества Евгении Максимилиановны Ольденбургской в 500 рублей. Третья, имени Павла Михайловича Третьякова в 300 рублей.
Остальные 21 премия, поощрительные, от четвертой до двадцать четвертой, разделены так: 200 руб., 150 руб., 145 руб., 140 руб., 135 руб., 130 руб., 125 руб., 120 руб., 115 руб., 110 руб., 105 руб. и десять премий по 100 руб. каждая.
Все премии присуждаются за произведения, выставленные на весенних выставках, устраиваемых в Академии художеств ежегодно по религиозной живописи, по пейзажу, по жанру, исторической живописи и скульптуре.
Пожертвование А И. Куинджи служит проявлением русского монархизма среди наших художников".
CLII
Эпизод из истории крамолы времен Императора Александра II
Ряд покушений на жизнь Царя-Освободителя в конце 70-х годов, закончившихся катастрофой 1 марта, начался покушением А. Соловьева.
"2 апреля 1867 года в девятом часу утра, при возвращении Императора Александра II с прогулки в Зимний дворец, шедший ему навстречу человек, одетый в пальто, при форменной гражданской фуражке с кокардой на голове, подойдя на близкое расстояние, произвел в него пять выстрелов из револьвера. К счастью, государь даже не был ранен. Сбежавшаяся толпа схватила преступника, оказавшегося сельским учителем из исключенных из университета студентов Александром Соловьевым" (Татищев. П. 604).
Покушение Соловьева в связи с убийством харьковского губернатора князя Кропоткина, с покушением на жизнь шефа жандармов Дрентельна и с другими политическими преступлениями побудило Императора Александра Николаевича усилить генерал-губернаторскую власть и назначить несколько новых генерал-губернаторов.
Следствие, произведенное по делу Соловьева, не раскрыло всей революционной организации, а организация была широкая, и пропаганда не имела недостатка в материальных средствах, как видно из "Заметок" г. А. Ст-на, напечатанных в "Новом времени" 21 сентября 1904 года.
Автор заметок рассказывает мрачные подробности о том кружке, из которого вышел и который был создан Соловьевым. Попутно сообщается поразительный факт, показывающий, как трудно было бороться честным людям из народа с террористами и их приспешниками:
"Давно это было. В глухом, знакомом мне после селе приютилась пропаганда. Отроги Жигулевских гор, дремучие леса и бездорожье угрюмо прикрывали ее темные замыслы, и волостной писарь Соловьев широко раскинул сеть своего влияния. Везде, на всех должностях сидели его знакомые и друзья, они собирали сходки и, толкуя народу о воле и земле, щедро сыпали деньгами. Предание говорит, что под писарской кроватью был сундук, полный сторублевками. Народная молва, конечно, преувеличивала, но деньги, по-видимому, были большие. Молодой парень Васька, впоследствии знаменитый богач Василий Корнеич, особенно умел подладиться к заговорщикам. Он с полуслова понимал их намеки, и не было дерзкого и преступного плана, который он бы не одобрил. Сам он был из безграмотных наших бурлаков, но у него внезапно оказалась лавка с красным товаром: говорят, ему удалось похитить шкатулку с деньгами на пожаре в уездном городе. Доверием "партии" он овладел вполне и убедил спрятать кассу к нему в подвал, за безопасную железную дверь, за верный тяжелый замок: "Далеко ли до греха, народ бает, у тебя под нарой деньги не заперты лежат..."
Соловьев отлучился, и внезапно по всей России пронеслась весть о его неудачном покушении на Императора Александра П. Соучастникам его пришлось спешно и скрытно убегать за границу, и ночью Васька услышал тревожный стук в окно... Изложение дела. "Тэкс-с". -- "Сейчас едем". -- "Тэк-с... Путь добрый". -- "Так вот, деньги отдай". -- "Какие деньги?" -- "Не прикидывайся дурнем: нашу кассу!" -- "А господин прокурор?"
Не успели беглецы оглянуться, уж Васька юркнул в ночную темноту; подвал его крепко заперт, искать его некогда... деньги пришлось бросить.
Любопытна судьба другого богатого мужика, во всех отношениях врага и конкурента удачливого Васьки. Он тоже торговал красным товаром, но боролся с Васькой не на одной этой почве. Узнав о предательских замыслах, он решил их изобличить, но ему не верили. В низших инстанциях он встречал соучастников преступления, в высших его рассказы принимали за бред расстроенного воображения. Ему хотелось крикнуть об опасности, грозившей Царю, но он боялся, что его запрут: во всех он видел изменников. Тщетно добивался он свидания с очень высокопоставленными лицами, доходил до Петербурга, пришлось ему, неудачному новому Сусанину, вернуться ни с чем домой, где писарь Соловьев сварганил мирской приговор о ссылке его в Сибирь. Впоследствии непременному члену удалось этот приговор отменить за неисполнением формальности: не было подписей двух третей домохозяев, иначе приговор не подлежал никакому обжалованию и бедный Сусанин до сих пор томился бы в ссылке.
Васька быстро пошел в гору. Участок за участком прикупал он в то время дешевую землю, валившуюся из слабых помещичьих рук. Кажется, во всем уезде не было мужика, который не стонал бы у него в кабале. Перебирая целый сундучок, набитый векселями и расписками, Васька по безграмотству не мог их читать, но узнавал их "в лицо" с остротою дикой, первобытной памяти.
Когда я с ним познакомился, он уже был владетелем целого царства -- половины уезда.
Дети его выросли грязные, битые и озорные. Теперь растут внуки..."
Не правда ли, любопытный рассказ?
Подробности, передаваемые г. Ст-ным, отзываются слухами и легендой, весьма, впрочем, правдоподобной, а так как данный случай нельзя объяснить документальным путем, то и на легенду нельзя не обратить внимания, особенно ввиду того, что она, как видно, внушает доверие местным людям Самарского края, хорошо помнящим людей и события конца 70-х годов прошлого столетия.
CLIII
Слова Гейне о монархическом настроении русских
"Для них нужна действительная власть, а не видимая только, не византийская титулатура".
Это изречение находится в парижских письмах поэта от 24 января 1842 года ("Лютеция").
CLIV
Итальянский писатель о мароккском султане Мулай-Гассане
В "Очерках Марокко" Эдмондо де Амичиса (русский перевод вышел в 1894 году в Москве) наглядно передается впечатление, которое производил покойный Мулай-Гассан на иностранных туристов и дипломатов, выросших в убеждении, что государство должно управляться или монархиями, обставленными республиканскими учреждениями, или чисто республиканским аппаратом. Мулай-Гассан, очевидно, поразил ум и воображение Амичиса и его спутников и овладел их сердцами в течение тех немногих минут, в которые они могли его наблюдать. А между тем они, судя по всему, были сначала предубеждены против него, начитавшись о свирепых и диких проявлениях чисто варварского проявления властителей Марокко (Макгреб-эль-акса, по туземному наименованию).
Оставляя на ответственности автора верность и точность его сжатого исторического очерка, приведем перечень исходных моментов истории Марокко.
Как известно, оно ведет свое начало с конца VIII века по Р. X., когда уже существовал Фец. Во второй половине XI века кочевые моравиды покорили Фец и основали Марокко. С 1546 года страной управляли тафилийские шерифы. Они были так же самовластны, как и их предшественники. С 1669 года начинается ряд Алидов из племени Фелали, именем которого де Амичис назвал и династию, к которой будто бы принадлежал Мулай-Гассан. На самом же деле он был одним из представителей дома Гашамидов, воцарившемся в Марокко в 1822 году.
В Марокко султаны назначали престолонаследником одного из членов своего семейства. Его назначение освящалось чаще всего всенародным провозглашением.
Мулай-Гассан властвовал с 1873 по 1894 год.
Итальянское посольство, о котором говорит де Амичис, было отправлено к нему при короле Гумберте.
Посланник представлялся Мулай-Гассану под открытым небом, причем мароккский султан, согласно местным обычаям, дал посланнику торжественную аудиенцию, сидя верхом на лошади. По этому поводу де Амичис вспоминает мароккское изречение о султанах: "Их престол -- лошадь, их балдахин -- небо".
В качестве султана Мулай-Гассан неоднократно именуется в "Путешествии" де Амичиса императором.
Вот рассказ автора о представлении посланника Мулай-Гассану:
"Солнце жгло сильно. На площади все было тихо, глаза всех были обращены в одну сторону. Я думаю, что у нас у всех сердце в эту минуту билось несколько сильнее обыкновенного.
Мы прождали еще минут десять. Вдруг вся армия как бы всколыхнулась; послышались звуки труб; придворные кинулись ниц; гвардейцы, конюхи и солдаты преклонили одно колено, и раздался протяжный громкий крик:
-- Да хранит Бог нашего государя!
К нам приближался султан. Он ехал верхом в сопровождении пеших придворных, один из которых держал над ним огромный зонтик.
Не доезжая нескольких шагов до посланника, султан остановился. Часть свиты расступилась и образовала каре, часть осталась при султане.
Посланник, сняв шляпу, с драгоманом приблизился к султану. Мулай-Гассан сказал по-арабски:
-- Добро пожаловать! Добро пожаловать! Добро пожаловать!
Потом спросил посланника, хорошо ли он доехал до Феца, доволен ли конвоем и приемом, который ему оказали губернаторы.
Но мы ничего не слыхали из того, что он говорил. Мы были ослеплены. Султан, которого мы воображали себя жестоким, кровожадным деспотом, оказался весьма приятным молодым человеком, стройным, тонким, с кроткими добрыми глазами, изящным правильным носом, смуглым правильным лицом, с короткой черной бородкой. Вся наружность султана носила какой-то симпатичный отпечаток благородства и задумчивости.
На султане был надет длинный, белый как снег бурнус, закрывавший его тело от головы до ног; голова была прикрыта высоким капюшоном; ноги обуты в желтые туфли; белый высокий конь был покрыт зеленым чепраком, стремена были золотые.
Эта белизна и простор одежды придавали султану необыкновенную грацию и величие, которые как нельзя лучше гармонировали с приятным, добрым выражением его лица. Большой круглый зонтик высотой три метра, символ власти, еще усиливал величественное впечатление, производимое султаном. Зонтик был голубой, шелковый, вышитый золотом, с большим золоченым шаром на верхушке. Грациозная наружность, глухой монотонный голос, напоминавший журчание ручья, что-то женственное в лице и фигуре невольно влекли к султану наши симпатии и внушали к нему уважение. На вид Мулай-Гассану было лет тридцать или тридцать пять.
-- Я очень рад, -- сказал он, -- что король прислал ко мне уполномоченного для скрепления нашей старинной дружбы. Савойский дом никогда не воевал с Марокко. Я люблю Савойский дом и радуюсь успехам, приобретенным им в Италии. Во времена Древнего Рима Италия была самой могущественной страной в свете; потом она разделилась на семь государств; мои предки были дружны с этими государствами; теперь, когда эти государства соединились в одно, я переношу на него всю ту дружбу, которую питал к ним ко всем.
Султан произнес эти слова медленно, раздельно, точно заучил их заранее и теперь припоминал, боясь в чем-нибудь ошибиться.
В ответе своем посланник, между прочим, сказал, что король Италии посылает султану свой портрет.
-- Это очень ценный дар, -- сказал султан. -- Я повешу портрет короля у себя в спальне, напротив зеркала, чтобы, как только я проснусь, сейчас же кидалось в глаза изображение моего друга и союзника.
Помолчав немного, он прибавил:
-- Я надеюсь, что вы подольше погостите у меня в Феце и сохраните о моей стране добрую память, когда вернетесь в свое прекрасное отечество.
Во время своей речи он смотрел на голову своей лошади. Временами он, видимо, хотел улыбнуться, но сейчас же наморщивал брови, как бы для того, чтобы снова вызвать на своем лице выражение сановитости. Разумеется, ему очень хотелось посмотреть, что мы за люди, но он не решался открыто взглянуть в нашу сторону, а лишь чуть-чуть повертывал голову и быстро окидывал нас взглядом. В такие минуты в его глазах блестела чисто детская веселость, составлявшая прелестный контраст с его величественной фигурой.
Свита тихо, неподвижно стояла сзади него, пристально глядя на своего повелителя и затаив дыхание.
Два мавра дрожащими руками отгоняли мух от его ног; третий мавр время от времени проводил рукою по борту его бурнуса, как бы отряхивая с него пыль, четвертый почтительно гладил круп султанского коня; державший зонтик стоял с опущенными глазами, как бы весь проникнутый важностью своей обязанности. Все вокруг султана дышало безмерной почтительностью к нему, во всем было видно его могущество.
Посланник подал ему свои вверительные грамоты, представил ему капитанов и вице-консулов, которые подошли и поклонились.
Султан со вниманием посмотрел на ордена капитана ди Баккарда.
-- Доктор и трое ученых, -- сказал наконец посланник, указывая на нас четверых.
Мои глаза встретились с глазами султана, который спросил, который же из нас доктор.
-- Вот этот, направо, -- сказал переводчик. Мулай-Гассан внимательно поглядел на доктора, потом сделал движение правой рукой, сказав три раза: "Мир вам! Мир вам! Мир вам!" -- и повернул своего коня.
Снова заиграла музыка, придворные склонили головы, гвардия, солдаты и слуги стали на одно колено, и опять послышался дрожащий протяжный крик:
-- Да хранит Бог нашего государя!
Весь день у нас только и было разговора, что о султане. Он очаровал нас всех".
Этот рассказ любопытен с психологической стороны. Он показывает, как влияет на умы и сердца, даже внешней стороной, монархизм, воплощенный в человеке, с достоинством носящем свой сан.
Если Мулай-Гассан очаровал итальянского туриста и его соотечественников, то можно себе представить, каким обаянием он должен был пользоваться у своих подданных.
Очарование, произведенное Мулай-Гассаном на итальянское посольство при торжественном приеме, было усилено частной аудиенцией, данной во дворце, в приемном зале с белыми и голыми стенами, напомнившими де Амичису тюрьму.
"Султан сидел в небольшом алькове на невысокой эстраде, скрестив, как водится, ноги. Как и в день торжественной аудиенции, он был в белом бурнусе с накинутым на голову капюшоном; ноги его были босы, а желтые туфли стояли рядом. Через плечо тянулся зеленый ремень, на котором должен бы был висеть кинжал.
Посланник, согласно своему желанию, выраженному им Сади-Мусси, нашел для себя перед императорской эстрадой простенький стул, на который и сел по приглашению султана. Переводчик Мортео остался на ногах. Его величество Мулай-Гассан говорил долго, все время не вынимая рук из-под бурнуса, не переменяя положения головы и ничем нe нарушая обычной монотонности своего мягкого, глубокого голоса. Он говорил о потребностях своего государства, о торговле, промышленности и трактатах, вдавался в подробности; речь его была связна, отличалась простым, хорошим языком. Он задал много вопросов, внимательно выслушивая ответы, и заключил с легким оттенком грусти: "Правда, мы должны действовать осмотрительно!" Странная и восхитительная фраза в устах мароккского императора".
Тон, каким говорит де Амичис о Мулай-Гассане, поистине замечателен в устах человека, сроднившегося с антимонархическими предрассудками. Он является сам по себе интересным документом, проливающим свет на зарождение и развитие монархизма как чувства, под влиянием обаяния монархических начал и властелинов, которые являются носителями этих начал.
Это обаяние могло сказываться и в Марокко, несмотря на предания о существовавшей некогда в Марокко тирании и ее сатурналиях.
Мулай-Гассан не был похож на своих предков и без труда обворожил европейцев, не имевших ничего общего с Марокко, его государственностью и его политическими воззрениями.<...>
CLV
Корейский монархизм до Русско-Японской войны
"Корейский король -- неограниченный властелин над жизнью и смертью своих подданных. Не только прикосновение к королю, но даже произнесение его имени считается преступлением. Когда король умирает, налагается траур на 27 месяцев: в это время не совершают даже свадеб, похорон и жертвоприношений, но безграничная власть короля в сущности призрачна, так как все дела страны находятся в руках знати и высших сановников. Главный из сановников носит титул королевского любимца. Ничего не предпринимается без его совета, и при его посредстве раздаются кары и милости. Кроме того, есть еще при короле Государственный Совет из министров, заведующих отдельными отраслями управления. Такою же властью пользуются назначаемые королем правители областей (13): лишь изредка наезжают в области королевские ревизоры и доносят обо всем, что делается в области прямо королю".
В брошюре "Корея", изданной "Новым Журналом Иностранной литературы" (1904), делался такой очерк японского правительства и японской бюрократии:
"Корейская империя управляется неограниченным монархом. Император обладает полною властью надо всем: ничто не может быть решено без его согласия. За ним идет великий Государственный Совет, в состав которого входят все министры и, кроме них, еще 4 других сановника. Все государственные дела обсуждаются ночью во дворце, где император дает также аудиенцию разным имперским чинам. В Корее 10 министров и 9 министерств, так как первый министр не имеет особого портфеля.
В Корее очень много чиновников. Каждый кореец стремится получить какое-нибудь правительственное место; словом, здесь полное господство бюрократии. Чиновники здесь трех категорий: одни, чик-им, назначаются непосредственно императором; другие, чжу-им, назначаются императором по представлению министра; третьи, пан-им, назначаются непосредственно министром. Эти категории подразделяются на определенное число классов. При назначении на все места огромное значение имеет протекция. Нет ни конкурса, ни экзамена. Когда Корея находилась еще в зависимости от Китая, в ней, по примеру Пекина, ежегодно производились государственные экзамены во дворце, в присутствии императора. Этот обычай был впоследствии оставлен. Среди чиновников, в особенности в провинции, господствует продажность. Места не только получаются путем протекции, но и покупаются за дорогую плату. Взяточничество объясняется, между прочим, довольно малыми размерами жалованья".
Из статьи Корея, помещенной в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза-Ефрона:
"Административное устройство Кореи было до последнего времени сколком с устройства Китая при Минской династии. Корейский король-монарх неограниченный, имеющий право жизни и смерти над своими подданными, независимо от их происхождения или состояния. Только в отношении к Китаю корейские короли (носящие титул ванов или царей) до последнего времени считались вассалами; при вступлении на престол и назначении наследника престола они должны были: испрашивать согласие китайского императора, ежегодно посылать посольства в Пекин для получения календаря на будущий год (знак вассальных отношений), с особым почетом встречали китайских послов, не имели права чеканить монету (хотя, начиная с Сюк-цуна, 1675--1720, постоянно чеканили) и т. п. В случае несовершеннолетия короля от его имени правит государством его мать. Следующим после короля лицом в государстве является председатель верховного совета из трех членов, обыкновенно сменяемых через 2--3 года; за болезнью короля он принимает на себя временное управление государством. Все дела центральной администрации до последнего времени были разделены между 6 министерствами (те же, что и в Китае), к которым в последнее время прибавлены состоящие в непосредственном ведении короля два новых управления: внутренних и внешних (иностранных) дел. Отличительная черта провинциальной администрации Кореи -- децентрализация власти: начальники провинций являются почти неограниченными распорядителями судеб жителей и нередко именуются ванами".
Автор известной книги об Японии, Дюмолар, отзывается о Корее с сожалением и сочувствием, как о несчастной стране, не имеющей ни армии, ни флота, ни правления, и делает мимоходом несколько замечаний об ее государственном устройстве:
"Словом, больше приходится жалеть Корею. Несколько дней, проведенных мною среди этого народа, вызвали у меня к нему симпатию, какой я не почувствовал к японцам после трехлетнего пребывания в их стране. Я видел край и народ, которые являются аномалией на заре двадцатого столетия. Край, в общем, очень богатый и с прекрасным климатом, народ столь покорный и столь мягкий, что века гнета и возмутительного управления не могли в нем никогда вызвать восстания. И все это неспособно к пробуждению, неспособно к серьезному усилию, все это, при виде нашей цивилизации, если и волнуется, то лишь для того, чтобы позаимствовать у нее новые наслаждения, не видя неминуемой опасности, которая стоит перед страной в виде насилия извне и которая, с минуты на минуту, может проявиться в актах, от которых не будет возврата. Нельзя, в самом деле, скрыть, что, по крайней мере с точки зрения внутренней политики, никогда дела не шли так скверно в этой несчастной империи "тихого утра".
Император -- славный человек, полный добрых желаний, но лишенный энергии. Он просит совета у всех, но в конце концов всегда подчиняется влиянию окружающих его интриганов, которые льстят его маниям. Потому все вопросы в его голове запутываются. Большую часть своего времени он занят разрешением нелепых вопросов этикета, тогда как его подчиненные стряпают важнейшие государственные дела. Чтоб дать понятие о характере интересов, осаждающих этого государя, приведу один факт. Пораженный выдающимся положением, какое занимают государи Китая и Японии в делах Дальнего Востока, и убежденный, что они этим обязаны своему титулу императора, корейский монарх переменил свой титул короля на более пышный титул императора. Но скоро ему это показалось мало; став равным своим могущественным соседям, он захотел быть выше их, -- и 20 февраля 1901 года официальная газета Кореи оповестила, что император Ли-Хеи отныне будет именоваться "великим императором"".
В таком же духе, как и Дюмолар, говорит о корейском режиме и английский путешественник и публицист Норман.
Генри Норман, который провел на Дальнем Востоке пятнадцать лет, того мнения, что корейский народ был бы способен к возрождению, если бы только он избавился от дурного правительства.
"Продажность, бездарность и тирания не могут идти уж дальше, -- аттестует Норман правительство Страны утреннего спокойствия. -- Король (теперь он носит титул императора) поглотил все доходы страны. На новые дворцы он израсходовал все, что его министры высосали из народа. В Сеуле таких дворцов великое множество. Робкий король, страшась заговоров и измены, теперь выстроил себе еще один дворец рядом с иностранными посольствами. Другой дворец должен быть выстроен среди зданий посольств... Король забавляется также армией и флотом, состоящим из одного маленького парохода, купленного у японцев. Этим кораблем управляют двадцать три адмирала. Корейская армия не годится для отражения внешнего врага, но зато с успехом разоряет деревни манз. В таких сражениях добыли свои лавры бесчисленные корейские генералы и генералиссимус". Что касается народа, то о нем, как утверждает Норман, можно сказать много хорошего: "Корейцев слишком угнетали чиновники и слишком усердно выжимали из них все соки. Это создало исторически известные недостатки, но корейцы имеют большие достоинства: крестьяне здесь (они составляют 75% населения) трудолюбивы, добродушны, крайне вежливы по отношению друг к другу, чистоплотны. Корейцы совсем не тупой, не глупый народ, как представляют себе их японцы. История Японии, -- говорит Норман, -- свидетельствует
0 том, что ранняя цивилизация островной империи обязана многим Корее. Отсюда средневековая Япония заимствовала культуру шелковичных червей, свою архитектуру, математику, медицину, астрономию и все те секреты, которыми пользуется при обработке фарфора. Корейцы -- добрые люди, они способны. На их слово можно положиться. Японцы талантливы, но не честны. Если они не желают видеть какой-нибудь факт, они обойдут его и убедят самих себя, что факта не существует. Корейцы способны к возрождению. Правда, они, быть может, не пойдут так далеко, как японцы, но при хорошем, честном, умном правительстве Корея может стать прогрессивным и счастливым государством" ("Korea and the Koreans", by Henry Norman) {Русские ведомости. 1904. No 96. 7 апр.}.
To, что говорит Норман о безумной расточительности Ии-Гиенга, далеко не подтверждается данными "Almanach de Gotha" на 1905 год о корейском государственном бюджете. Государственные расходы Кореи за 1902 год не доходили до 11 000,000 иен, расходы по министерству двора не превышали 1 000,000 иен.
Сведения г-на Шмидта тоже идут вразрез с обвинением, взведенным на Ии-Гиенга Норманом.
Русский турист П. Ю. Шмидт, посетивший Корею в 1900 году и изучавший по поручению Русского Географического Общества ее средние и южные провинции, был в Сеуле и так описывает его дворцы, дающие наглядное понятие о корейском монархизме:
"Главною достопримечательностью Сеула являются дворцы; из них в одном живет император, два других -- старые и заброшенные. К сожалению, нам не удалось получить аудиенции у корейского императора, мы пришли в Сеул в очень неудачное время: накануне нашего прихода сгорело здание во дворце, где находились портреты предков императора, -- все предки погибли в огне, и император наложил по этому поводу траур и никого не принимал. Нам пришлось ограничиться осмотром дворца Кион бок-кун, в котором жил император до переворота в 1895 году.
Дворец этот занимает обширную площадь, обнесенную высокой стеною. Внутри целый ряд построек, разделенных дворами; большею частью, -- не исключая и покоев, где жил сам император, -- это обыкновенные, низенькие корейские домики, ни внутри, ни снаружи не имеющие претензии на роскошь и великолепие. Внутренние стены все бумажные, пол оклеен бумагою, меблировки нет и признаков, отопление корейское под полом, комнаты маленькие, низкие, полутемные. Несколько красивее здание библиотеки, с павильоном для чтения.
Некоторую претензию на великолепие имеет тронный зал, в котором император принимал послов во время торжественных аудиенций. Он китайской архитектуры, с изогнутой крышей, с красивыми коньками и ажурными стенами, затянутыми бумагой. Однако роскоши, в нашем смысле этого слова, нет и следа. Внутри находится трон -- вероятно, самый бедный в мире, -- для него приготовлено возвышение с грубой деревянной резьбой, выкрашенной в пестрые цвета масляною краской. Позади трона -- ширмы с грубо намалеванными солнцем и луной.
Как и все дворцовые здания, тронный зал запущен, бумага на решетчатых стенах изодралась, циновки на полу также, колонны покосились, и лишь два перевившихся дракона на потолке еще блещут тусклой позолотой.
На еще более грустные мысли наводит небольшой домик в женской половине дворца. Этот дом, где 8 октября 1895 года погибла трагической смертью королева Мин, супруга ныне царствующего корейского императора. Отличаясь энергией и властолюбием, королева являлась главной представительницей китайской партии в Корее и старалась о поддержании близких отношений к Китаю. Она была непримиримым и опасным врагом отца короля, Тэ-уон-гуня, и японский партии, во главе которой он стоял. Партии этой уда лось уст роить одну из многочисленных тогда в Корее дворцовых революций и при помощи японских солдат зверски убить несчастную, уже 45-летнюю, королеву. Ныне царствующий император, тогда титуловавшийся королем, был захвачен в плен, с трудом бежал от своих врагов и долгое время спасался в русском посольстве, пока ему не удалось снова восстановить свои права и взять власть в руки.
Печальным памятником этой кровавой страницы новейшей истории Кореи являются покои королевы, на стенах которых еще уцелели зарубки, сделанные саблями убийц.
Нам удалось побывать и на могиле королевы и даже удалось сфотографировать ее. Как и все королевские могилы, она состоит из круглого бугра, вокруг которого поставлены высеченные из камня изваяния человеческих фигур и зверей. Впереди бугра расположен храм, где приносятся ежедневно жертвы духу усопшей.
Второй дворец, более старый, еще более развалился и осыпался, чем первый; тот же, в котором живет император, нисколько, говорят, не богаче виденного нами.
Ничто не свидетельствует так о бедности Кореи, как эта убогая роскошь дворцов, с их жалкой пародией на богатство и великолепие. Парчу заменяет здесь бумага, цветной камень представлен крашеным деревом, вместо мозаики -- аляповатые узоры масляной краской; драгоценной резьбы, золота и даже просто какой-либо мебели или каких-либо украшений здесь не имеется" (Русское Богатство. 1903. No 11).
Нет никакого сомнения, что корейская форма правления находится в зависимости от природы, географического положения и истории Кореи и характера корейцев, относительно которого, несмотря на всю его загадочность, не существует споров. Русская публика хорошо знает корейцев, какими они были 50 лет назад, по "Фрегату Палладе" Гончарова. Такими они остались, в сущности, и поныне. Корейцы велики ростом и физически сильны, но они неповоротливы и апатичны. Все туристы, посещавшие Корею, отзываются об ее обитателях как о кротких, добродушных, умеренных и терпеливых людях, поражающих ленью и кажущихся тупыми, хотя в действительности они вовсе не глупы. "Корейцы, -- говорит один английский писатель, -- похожи на жирных, здоровых баранов, которых можно гнать, куда угодно".
Корейская бюрократия из знати, понимая, что забитое население можно стричь, не опасаясь отпора, обращается с ним крайне бесцеремонно и держит его под гнетом злой тирании.
Но бывшие корейские "ваны" и корейский "император" нимало не повинны в этой тирании. Их нельзя назвать ни тиранами, ни деспотами. Ии-Иенг никогда не управлял: он только царствовал, он только пользовался почестями и был символом власти, но не носителем и не источником ее.
Во всяком случае, однако, корейское государственное устройство представляло один из видов извращенной формы монархии, отличающейся не крайним развитием монархического принципа, а его недоразвитием -- полным отсутствием самодержавия, чем и объяснялось господствовавшее в Корее анархическое многовластие чиновников и их злоупотребления. Корейцы забиты, несчастны не потому, что они долго пребывали под властью самодержавия, а потому, что в Корее никогда не было самодержавия, не было твердой единоличной власти, которая могла бы обеспечить стране внешнюю безопасность, водворить в ней порядок, законность и общее благосостояние.
CLVI
По поводу одного изречения А. Г. Рубинштейна
А. Рубинштейн говорит в своих "Афоризмах", что русский народ монархичен до рабства. Это его изречение приводится в "Маленькой хрестоматии для взрослых" Скальковского.
Несправедливость этого изречения порождается всей русской историей, всею нашей народной поэзией; в той же "Маленькой хрестоматии" приводятся меткие слова И. Киреевского, доказывающие, что русские люди монархичны не вследствие рабских инстинктов, а совершенно по иным побуждениям: "Русский человек больше золотой парчи придворного уважал лохмотья юродивого". Другими словами, с русской народной точки зрения, праведность, нравственная чистота выше земного почета, могущества и власти.
Такая точка зрения несовместима с рабскими инстинктами, то есть с подобострастием и человекоугодничеством страха или выгод ради, что и отметил Пушкин в "Борисе Годунове" в сцене Бориса с юродивым. Русские люди в старину называли себя Божьими людьми.
Один часовщик-швейцарец, проникнутый насквозь республиканскими понятиями, на вопрос, ходил ли он встречать государя, отвечал: "Я сам государь!" А вот отрывок из одного поучения архимандрита (ныне епископа Муромского) Никона, издателя "Троицких листов" ("Истинный счастливец"):
"Один учитель-монах, знаменитый своими знаниями, увидел у дверей церковных нищего старца, всего покрытого язвами и ранами, в самом жалком рубище.
Между ними завязался разговор.
Учитель спросил старца:
-- Откуда ты пришел сюда?
-- От Бога.
-- Где же ты нашел Бога?
-- Там, где оставил все мирское.
-- А где оставил ты все мирское?
-- В чистоте мыслей и доброй совести.
-- Кто ты сам?
-- Кто бы я ни был, -- отвечал старец, -- но я так доволен моим положением, которое ты видишь, что поистине не променялся бы им на богатства всех царей земных. Каждый человек, умеющий владеть собою и повелевающий своими мыслями, есть царь.
-- Следовательно, и ты царь: где же твое царство?
-- Там, -- отвечал старец, указывая на небо, -- тот царь, кому это царство возвещено несомненными чертами".
Этот диалог извлечен автором поучения из творений св. Димитрия Ростовского.
Несмотря на книжный оборот речи, в беседе ученого монаха с нищим старцем отразилось миросозерцание русского православного народа. Оно отразилось и в стихотворении А. Майкова "Карамзин", упоминающем в числе образов, явившихся из мрака архивов автору "История государства Российского",
И образ целого народа, что пронес
Сквозь всяческих невзгод им созданное царство,
И всем, всем жертвовал во имя государства,
Жива бо Церковь в нем, а в ней Господь Христос...
Замечательно совпадение мысли Майкова с основным положением простолюдина Петина, восстающего против антимонархической пропаганды. В силу религиозных соображений Петин ратует против анархистов потому, что ужасается неизбежной при анархизме "погибели души и всякой правды на земле" (No CП).
Про Петина у ж никак нельзя сказать, что он "монархичен до рабства".
CLVII
Монархизм мусульманского Востока
О нем можно судить, между прочим, по басням и сказкам, приписываемым неизвестно когда жившему (и жившему ли когда-нибудь даже) эфиопскому невольнику, мудрецу Лукману, якобы современнику царя Давида, и индийскому жрецу Бидпаию, существование которого относится за несколько веков до Иисуса Христа {Индийские сказки и басни Бидпаия и Локмана. Переведены с персидского на турецкий язык в 1540 г. муллою Али-Челяби-бен-Салей, с турецкого на французский язык в 1724 г. Голландом и Кордоном, а с французского на русский -- В. М. Киев, 1876.}. Бидпаия и Локман -- это восточные Эзопы. В Турции и Персии их изречения и притчи переходят из уст в уста. О Локмане с уважением говорится в 31-й суре Корана.
Идеал восточно-мусульманского монарха олицетворяется в вымышленном китайском богдыхане Юмеун-фале ("Счастливое предвещание"):
"Его могущество и величие были так громадны, что весь мир был наполнен его славой, и его имя повторялось повсюду. Он представлялся султану и ханам-соседям таким грозным, что все они, платя дань ему и называясь его рабами, гордились этим... Он был великолепен, как Феридун, величествен, как Джемшид {Древний царь персидский, как считают на Востоке.} и Александр Великий, и, наконец, обладал такою же важностью, как Дарий. Визири его славились мудростью, областные правители были весьма опытны в военном деле; его советники отличались правосудием... Казна его была переполнена драгоценными камнями, золотом и серебром; его войска состояли из храбрецов и считались непобедимыми. Он был справедливый и доблестный государь. Он сделал своих подданных счастливыми своею справедливостью".
Могущество, величие, слава, богатство, мудрость, храбрость и справедливость -- вот те элементы, из которых слагается идеал монарха на мусульманском Востоке.
Великий визирь Юмеуна-фаля был достоин своего государя. Он был как бы отцом народа по умению разливать вокруг себя счастье и по сочувствию всякой печали, которая прибегала к нему за утешением. Он не знал страха, в самом зародыше легко прекращал всякую смуту и так постиг искусство управлять государством, что несколько строк, написанных им, "покоряли для его государя целые страны". Великий визирь получил прозвание Кочесте-рай ("Счастливый советник").
"Юмеун-фаль никогда ничего не предпринимал без его совета" и обращался к нему за разрешением всех своих сомнений.
Как смотрел великий визирь на Юмеун-фаля, видно из его обращения к богдыхану:
"Ты солнце этой страны, ты образ Божий, убежище и приют, Тобою освещается целая вселенная".
Однажды в знойный день Юмеун-фаль увидел в дупле засохшего дерева рой пчел, засмотрелся на их труды и обратился за разъяснением к визирю, знаниям которого вполне доверял.
-- Какое назначение имеют эти маленькие птички, которые летают с такою легкостью, соединяются вокруг этого дерева, и что они делают, улетая и прилетая то с одной, то с другой стороны леска? Кто глава этого маленького царства? Наконец, кому повинуются эти птички?
Визирь с глубокой почтительностью отвечал:
-- Государь! Насекомые, которых ты видишь перед собой, несмотря на то, что они так малы, в высшей степени полезны. Это медовые мухи, никому не причиняющие зла; они по своей природе таковы, как будто одарены умственными способностями, позволяющими им понимать дело и исполнять волю всемогущего Бога, как и все остальные живые существа. Они имеют своего владыку, засуба; по величине он больше, чем каждая из них. Они дрожат перед его приказаниями, как листья ивы, и падают перед ним, как падает сухой лист при малом ветерке. Этот пчелиный владыка обитает в четырехугольном жилище, прекрасно освещенном, наподобие дворца. В знак своего величия и для исполнения своих приказаний он имеет визиря, рассыльных и свое войско. Его приближенные отличаются изумительными способностями, изощрены в зодчестве, сами строят свои дворцы и с таким искусством, что Симар и Архимед, эти знаменитые зодчие, были крайне изумлены при виде их сооружений. Дворец окончен, засуба принимает его от своих подданных -- медовых мух -- и велит им не пачкать себя и не брать нечисти, не заносить во дворец ничего непригодного. Сообразно с распоряжением пчелиного владыки мы видим пчел только на розах, гианцинтах, васильках и вообще на всех красивых, свежих и хороших цветах. Летая по цветам, пчелы собирают очень нежную пищу; переработанная в их желудке, она делается превосходным медом, из него мы приготовляем напиток, весьма вкусный и полезный для здоровья. Как только они возвращаются из своего путешествия, то подвергаются осмотру паши, который очень строго исследует, чисты ли они, и, убедясь в их чистоте, позволяет им войти; если же, напротив, он их найдет не в порядке, то сейчас же убивает посредством своего жала. Но если по недосмотру и небрежности его будет кто-нибудь впущен нечистый, то засуба сейчас же это заметит и лично делает расследование. Он призывает виновного пашу и преступную пчелу вовнутрь дворца и пред лицом всех приказывает наказать смертью пашу, а потом уже подвергает тому же и самую преступницу, нарушившую законы государства; и все это делается для того, чтобы другие не впали в ту же ошибку! История говорит, что знаменитый султан Джемшид, по примеру пчел, завел первый у себя стражу, часовых при своих покоях и дворе и приказал устроить трон. С этих самых времен государи, признав в устройстве таком порядок и большие удобства, устроили двор и войска свои по этому, преподанному медовыми мухами, образцу" (12--14).
Политическое учение мудрого визиря напрашивается на некоторые сближения. Мудрый визирь не был христианином, а вот что говорит св. Иоанн Златоустый в 23-й беседе "Толкования на Послание к римлянам":
"Так как равенство часто доводит до ссор, то Бог установил многие виды начальства и подчиненности, как то: между мужем и женою, между сыном и отцом, между старцем и юношей, рабом и свободным, между начальником и подчиненным, между учителем и учеником. И дивиться ли такому установлению между людьми, когда то же самое учредил Бог в теле? Ибо он так устроил, что не все члены имеют равное достоинство, но один ниже, другой важнее, и одни управляют, другие состоят под управлением. То же самое примечаем и у бессловесных: у пчел, у журавлей, в стадах диких овец. Даже и море не лишено такого же благоустройства, но и там во многих родах рыб одна управляет и предводительствует прочими, и под ее началом они отправляются в отдаленные путешествия. Напротив, безначалие везде есть зло и производит замешательство" {2-е изд. Москва. С. 554--555.}.
Ссылка на пчел делается и у Шекспира, в монологе епископа Кентерберийского (вторая часть "Генриха IV". I. 1), на который уже указывалось ранее, по поводу отца Иоанна Кронштадтского (см. No XXI).
Когда великий визирь излагает свой возвышенный взгляд на обязанности монарха, Юмеун-фаль спрашивает, кто может исполнить эти обязанности.
Визирь отвечает:
-- Тот, государь, которого Бог выберет распоряжаться и повелевать другими. Люди постоянно пренебрегают своими обязанностями, воображая, что могут управляться, руководясь личными стремлениями и страстями. Бог поставляет им главу, который и принуждает их к порядку, к соблюдению правосудия и, наконец, удерживает их от всего того, что противно нравственности.
-- Но какими обширными достоинствами должен обладать этот глава?! Ты обязываешь его на дело, которое требует много способности, много точности и много-много еще совершенно необходимых других достоинств, и я не знаю, можно ли найти даже подобного человека, который сумел бы выйти из этих затруднений с честью?!
-- Этот государь, -- отвечал визирь, -- должен обладать глубоким знанием правил и узаконений своего государства и всего того, что есть замечательного и особенного, и должен обладать правосудием, иначе его могущество не будет вполне обеспеченно и твердо -- и тогда страна вынуждена будет переменить своего начальника или предводителя. Государство будет сплоченным и прочным только тогда, когда прочно его правосудие. Необходимо также, чтобы глава государства знал самым близким и подробным образом всех высокопоставленных администраторов и отдельных военных начальников своего государства -- для того, чтобы вполне понимать, насколько это возможно, распределение их обязанностей, судя по их способностям, призванию и умению; не менее также важно и то, насколько необходимо и до какой степени нужно держать подданных в повиновении, из которого он мог бы извлекать необходимую службу и всякую помощь, но которую он должен ждать и рассчитывать вполне. Он должен, в частности, изучить и познакомиться с теми личностями, которые его окружают... После строгого изучения истин законодательства, составляющих существо в управлении государством, государю крайне необходимо советоваться с людьми умными и обладающими светлым и правдивым взглядом на дело; и потому нужно иметь постоянный надзор за тем, чтобы его народ размножался, образовывался и чтобы все его подданные были счастливы и довольны его управлением. Этой системе следовал Дабиселим, этот могущественный царь индийский, в управлении своим государством в былые времена благодаря советам ученого советника, знаменитого Бидпаия, и царствование его служило всем монархам последующим образцом совершеннейшего устройства государства.
Юмеун-фаль, давно уже интересовавшийся историей Дабиселима и его отношением к Бидпаию, просит великого визиря рассказать все, что он о них знает.
-- Так как я убежден, что мои подданные приобретут выгоды из тех советов, которые я буду слушать, то думаю, что это тебе может дать понятие о том уважении, которое я буду питать ко всему тому, что ты скажешь: язык ученого -- это есть ключ ко всем сокровищам познаний. Открой же смело это сокровище и начинай свое повествование.
Великий визирь рассказывает историю Дабиселима и Бидпаия и прежде всего делает характеристику Дабиселима, дополняющую идеал восточного монарха, отразившегося в образе Юмеун-фаля:
-- Величие Дабиселима было так велико, что ни один из его современников-царей не мог с ним сравниться. Его единственной заботой было доставить своим подданным все, что им было нужно для их счастья. В тысяче разных мест его обширного государства находились полки слонов, до того громадных, что все прочие сравнительно с ними были похожи на верблюдов; а полки, из которых состояло его войско, были настолько многочисленны, что никто не знал, сколько их. Государство его было самое населенное, и подданные его проводили счастливую и привольную жизнь, из которой изгнаны были несчастья. Нужно прибавить, что двор Дабиселима был и считался верхом великолепия. Окруженный величием, Дабиселим не пренебрегал заботами о своих подданных и охотно мирил их. Он усиленно занимался внутренними делами государства... Впоследствии, когда превосходные узаконения и распоряжения были упрочены в его владениях и когда он отогнал от своих границ всех внешних врагов государства, он стал употреблять отдых своих подданных для того, чтобы они принимали участие в празднествах, которые он давал для своего многочисленного двора; ко двору и празднествам приглашались также ученые, и там каждый получал удовольствие.
На этих празднествах кушанья и напитки подавались в золотых сосудах, во время обеда играла чудная музыка, а затем происходили обсуждения разных философских и этических вопросов.
В награду за свои добродетели и доблести Дабиселим получает от одного благочестивого пустынника величайшее из сокровищ -- завещание царя Гушенга, состоящее из 14 правил политической мудрости, усвоение которой обеспечивает каждому монарху полный успех в делах правления и бессмертие потомства.
В этих правилах тоже выразился идеал мусульманского монархизма. Вот они:
1. Монарх должен быть постоянен в доверии к раз избранным советникам.
2. Он должен без пощады гнать от себя клевету и ложь.
3. Между сановниками государства необходимо поддерживать хорошие отношения.
4. Пусть монарх остерегается обмана и лести. "Лесть обвивается как змея". Лесть -- враг внутренний. Нельзя верить врагу.
5. Монарху всегда необходим труд. Труд необходим не только для того, чтобы достигнуть чего-нибудь, но и для того, чтобы удержать за собой раз приобретенное. "Утраченный успех так же невозвратим, как выпущенные из лука стрелы".
6. При обсуждении государственных дел монарх должен глубоко вникать в них.
7. Бразды правления никогда не должны быть ослабляемы.
8. Происки зависти так же опасны, как и льстивые речи.
9. "Не стремитесь, -- говорят древние учения, -- в первом порыве вашего гнева на виновного; пусть рука монаршей благости поднимет павшего и возвысит его".
10. Недостойно монарха и его высокого сана причинять горести... О, радостей так мало в жизни!.. Пусть вокруг трона разливаются ручьи тихой радости и людского довольства.
11. Монарх не должен брать на себя решение дел неважных.
12. Благодушие монарха -- высшее из его достоинств, "в нем столько силы и обаяния, сколько нет ни в успехах оружия, ни в многочисленных войсках".
13. Монарху необходимо иметь верных и преданных советников.
14. Монарх не должен изменять величию и смелости духа во дни несчастий и неудач. Ни науки, ни искусство никому не могут обеспечить благополучия в жизни. Оно всецело зависит от Бога, пути же Его неизъяснимы.
Пустынник открывает Дабиселиму, что он может вполне постигнуть завещание Гушенга только на горе Сарандиб. Да-биселим готов отправиться в путь, но прежде хочет выслушать мнение своего визиря. Визирь начинает речь характерным обращением к Дабиселиму, показывающим, как смотрят мусульмане на своих властелинов и чего они от них ждут.
"Могущество и святая правда, как виноградные лозы, как солнечные лучи, ясные и покойные, ласкающие ребенка, да прострутся, как облако, вокруг твоего престола, государь!.. Мы -- твои рабы..."
Визирь против путешествия на священную гору и рассказывает несколько притч, чтобы подкрепить свое мнение. Дабиселим, однако, решает ехать, причем произносит следующую речь:
"Мы, люди, все слуги одного и того же Бога. Народы тяготеют один к другому, ищут себе средоточий и стараются в своем стремлении к счастию, чтобы жизнь каждого проходила в общем с возможной полнотой, имея все необходимое... В средоточии народных стремлений утвержден порядок государственный, олицетворенный в царе и его державе. Итак, властелин страны -- олицетворение ее нравственных стремлений, связь, скрепляющая стихии народных инстинктов. Монарх имеет много дела и должен поддерживать в себе неослабную энергию... Его слабость в высшей степени неблагоприятно отозвалась бы на всем государстве... Трудом и настойчивостью, отказавшись от покоя и сна, монарх должен господствовать над управляемой страной".
Это политическое кредо Дабиселима тоже должно быть принимаемо во внимание при оценке восточно-мусульманского монархизма, восточно-мусульманского монархического идеала.
На горе Сарандиб Дабиселим находит праведного брамина Бидпаия ("Преданного благотворительности").
Бидпаий так приветствует Дабиселима:
"Благословения свыше пусть прольются на твою венценосную главу, стремящуюся, не жалея трудов и всех сил, к мудрости, которая столь необходима для решения трудных вопросов управления людьми..."
Затем Бидпаий рассказывает в виде комментариев к завещаниям Гушенга ряд притч, пересыпая их нравоучительными афоризмами от своего имени или от имени действующих лиц своих повествований.
В притче "Два воробья" перечисляются следующие шесть причин гибели государств и монархов. Они могут пасть:
1) Вследствие нерадения приближенных и уполномоченных и вследствие того, что они отдалили способных людей от управления государством и не пользуются их советами.
2) От войны, объявленной без основательной причины.
3) От распущенности нравов, когда в стране преобладает жажда удовольствий (и притом низшего порядка: женщин, охоты, кутежей и т. п.) над деловой стороной.
4) От несчастий: голода, неурожаев, пожаров, землетрясений или наводнений.
5) От тирании и жестокости, когда все без разбора наказываются жестоко и несправедливо, во гневе.
6) Вследствие общей бестолочи во всех делах, если мирятся, когда следовало бы вести войну, и наоборот, расточают милость, когда следовало бы быть строгим; награждают, когда следовало бы наказывать.
В притче "Тиран" рассказывается, как один властелин-мучитель прославился в конце жизни справедливостью, когда увидел, что не бывает дурного дела, в котором не находилось бы возмездия.
В той же притче встречаем такой афоризм: "В делах политики тонкий расчет несравненно важнее храбрости... Мудрец с его мудростью так же могущественен, как большое, прекрасно вооруженное войско... Ум -- такое же грозное оружие, как и меч. Он не уступает телесной силе".
Сказки и басни Бидпаия и Локмана потому именно пришлись по сердцу арабам, туркам и персиянам, что выражают их философское миросозерцание, их понятия о нравственности и политических обязанностях.
Эти взгляды в своем роде возвышенны и прекрасны и во многом могут сделаться общечеловеческим достоянием, хотя, конечно, истории мусульманского Востока известно множество властелинов и династий, грубо попиравших мудрые правила сказочного царя Гушенга. Ей известны, однако, и такие властелины и династии мусульманского мира, которые систематически руководствовались его правилами. А при изучении той или другой формы правления у тех или других народов нужно иметь в виду не только ее практику, но и ее идеалы и вытекающую из них теорию власти и политики.
CLVIII
Из воспоминаний о художнике Ге
В книге покойного В. Л. Величко "Владимир Соловьев" рассказывается, между прочим, об одном характерном для уразумения наших антимонархических течений эпизоде:
"В одном обществе поднялся вопрос -- какие два факта в истории истекшего столетия следует признать решающими для русской жизни. Несколько образованных людей закричали в один голос: "Конечно, освобождение крестьян и судебную реформу!" Все собирались с этим согласиться, и одна дама даже захлопала в ладоши. Но это единодушие было прервано неудержимым, громким хохотом. Смеялся покойный художник H. H. Ге. Через минуту он заговорил серьезно:
-- Главные два факта произошли -- один в начале, другой в конце этого столетия. Первый -- нашествие французов, положившее начало интенсивной прививке западных правовых и революционных понятий к русской жизни, второй, как естественное последствие первого, -- катастрофа 1 марта, грозно поставившая перед обществом вопросы совести и религии. Вот где причины, а все прочее -- производное, дети или выкидыши этих творческих фактов".
Вот как затемняется понимание русской истории под влиянием антимонархических предрассудков! Народ видит в нашествии Наполеона в 1812 году страшное бедствие и с ужасом вспоминает о катастрофе 1 марта, а художнику Ге эти два события казались "творческими фактами"!
Но он был прав: цареубийство 1881 года действительно "грозно поставило перед обществом вопросы совести и религии", ибо показало, куда ведет проповедь антимонархических начал.
CLIX
Монархическое начало с точки зрения германского социалиста Бебеля, французского социалиста Жореса и интересов французских рабочих
Летом 1904 года в Амстердаме собрался международный съезд социалистов, и на одном из заседаний его обнаружилось, что и среди социалистов есть убежденные сторонники монархических начал, возлагающие свои надежды на государей, но отнюдь не на республики. Бебель, которого имя внушает ужас германским монархистам, этот именно самый Бебель и ополчился в Амстердаме против республиканского строя, который взял под свою защиту Жорес.
Парижский корреспондент "Московских ведомостей" (Московские ведомости. 1904. No 244) г. Flambeau по этому поводу писал:
"Мы, французские националисты -- убежденные враги парламентаризма, -- видели с чувством удовлетворения, как в Амстердаме маленький Бебель произнес с несокрушимой логикой уничтожающую обвинительную речь от имени социализма против всех республик вообще и против французской республики в особенности, восхваляя монархическую форму правления ввиду того, что она во всех отношениях более благоприятствует интересам рабочего класса. Как не рукоплескать этому здравомыслящему социалисту с его беспощадной немецкой логикой, пред которою преклонились все представители международного социализма, оценившие вместе с тем по достоинству и всю пустую громогласную риторику заливавшегося дутыми фразами "представителя Франции" Жореса, тщетно пытавшегося заступиться за поруганную честь французской республики!"
Господин Flambeau, отмечая эту рознь двух представителей международного социализма, говорит:
"А между тем во Франции более, чем когда-либо, вполне очевидна справедливость тезиса, провозглашенного Бебелем.
Никогда у нас рабочий класс не был так счастлив, как при Второй империи, предоставившей ему все те права, которыми он теперь пользуется, и никогда он не был так несчастен, как при Третьей республике, когда он попал под иго шарлатанов социализма, заставляющих его умирать с голоду посредством бесконечных стачек. Эти стачки в конце концов лишь разоряют хозяев и рабочих, тогда как бессовестные подстрекатели, орудуя подписными деньгами и дерзким шантажом, набивают себе карманы, покупают себе замки и заводы и завоевывают себе самые "теплые" места в парламенте.
В самом деле, неоспоримым фактом является то обстоятельство, что все французские социалистические демагоги, с тех пор как он и ведут свою шумную, крикливую агитацию, не увеличили дохода французских рабочих ни на один сантим, стараясь вскружить им головы одними пустыми обещаниями, тогда как сами они, прибыв еще недавно в Париж чуть не в лохмотьях, ныне являются блестящими бульварными франтами с омерзительными, разжиревшими рожами. Внешность их действительно отвратительна, и на крайней левой стороне их толстые животы особенно бросаются в глаза среди тощих, голодных фигур их наивных приверженцев.
Вот почему Бебель был совершенно прав, когда он упрекал вожаков французского социализма в том, что они бессердечно относятся к своим братьям-рабочим. В самом деле, никогда французские солдаты не стреляли так часто во французских рабочих, как с того времени, когда Франция превратилась в республику, а хозяевами республики сделались социалисты, которые, с одной стороны, подстрекают рабочих к стачкам и к мятежу, а с другой -- прехладнокровно усмиряют их ружейными залпами, подавая им, таким образом, вместо хлеба даже и не камень, а картечь".