Первая демонстрация в пользу созвания центрального земского собрания
Петербургское земское собрание в первую же свою сессию, в декабре 1865 года, высказалось в пользу расширения дарованных земству прав и созыва центрального земского собрания для обсуждения хозяйственных польз и нужд, общих всему государству. В следующем году, когда земские учреждения уже были введены в 33 губерниях, управляемых на общих основаниях, петербургские земские собрания ознаменовались бурными прениями, пререканиями с губернаторами и резкими выходками против министра внутренних дел. В это самое время некоторые земства были неприятно поражены Высочайшим повелением 21 ноября 1866 года, ограничившим, ввиду жалоб на чрезмерное обложение земскими сборами промышленных и торговых предприятий, пользование этим правом. По распоряжению государя в январе 1867 года Петербургское земское собрание было распущено, губернские и уездные управы Петербургской губернии были закрыты, действие Положения о земских учреждениях было приостановлено. Эта мера была через полгода отменена, вслед за изданием закона 13 июня 1867 года, расширившего права председателей как земских и городских, так и всех сословных собраний. В силу этого закона на председателя возлагалась ответственность за несоблюдение порядка, ограничивалась гласность совещания и решения и признавались недействительными, а следовательно, и не подлежащими ни исполнению, ни дальнейшему производству постановления собраний, противные закону (Татищев С. С. Т. II, 19--20).
Закон 13 июня 1867 года, очевидно, был издан для предупреждения возможности на будущее время таких демонстраций, постановлений и прений, какими ознаменовались сессии Петербургского земского собрания и Московского дворянского собрания 1865 года.
XCI
Почему Император Александр II не дал конституции?
Ответ на этот вопрос можно дать словами благодушного монарха, записанными одним из главных ораторов Московского дворянского собрания 1865 года Д. Д. Голохвастовым.
В первом томе сочинений С. С. Татищева "Император Александр II, его жизнь и царствование" (с. 533--534) на основании записок Голохвастова рассказывается следующий эпизод, относящийся к сентябрю 1865 года, проведенному Императором Александром II и Императрицей Марией Александровной в новоприобретенном для государыни подмосковном имении -- Ильинском:
"В числе немногих лиц, принятых Государем в Ильинском, был местный звенигородский уездный предводитель дворянства Голохвастов, один из запальчивейших ораторов московского дворянства, говоривших в пользу адреса, представленного московским дворянством на Высочайшее имя за год перед тем. "Я вызвал тебя как здешнего предводителя, -- сказал ему Император, -- хотя я должен был бы на тебя сердиться; но я не сержусь и хочу, чтобы ты сам был судьей в своем деле. Подумай и скажи, каково мне было знать, что ты публично, при всей зале, позоришь именем "опричников" тех людей, которых я удостоил доверия?.." Голохвастов просил позволения объяснить употребленное им выражение. "Говори правду, я всегда охотно ее слышу", -- ответил Император. Голохвастов уверял, что под словом "опричники" он разумел не дружину Иоанна Грозного, а все, что по своим целям, понятиям, стремлениям стоит опричь земщины, то есть вне или в стороне от народа. "Важно не слово, а дело, -- заметил Государь. -- Чего вы хотели? Конституционного образа правления?" Выслушав утвердительный ответ Голохвастова, Император продолжал: "И теперь вы, конечно, уверены, что я из мелочного тщеславия не хочу поступиться своими правами! Я даю тебе слово, что сейчас, на этом столе, я готов был бы подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски. А ведь этого и вы не хотите. Еще в прошлом году вы сами и прежде всех мне это сказали". Слова эти относились к адресу московского дворянства по поводу польского восстания".
Очевидно, что Император Александр II прекрасно сознавал благодетельное для России значение самодержавия как вернейшего залога единства Империи, столь необходимого ей ввиду ее громадности, религиозной, племенной, бытовой и всякой иной розни.
Слова, сказанные Императором Александром II Д. Д. Голохвастову, дышат искренностью, мудростью и беззаветной любовью к родине и могут быть названы его политическим откровением и политическим завещанием потомству.
XCII
Из воспоминаний современника о конце 50-х и начале 60-х годов XIX столетия
Какое впечатление производило на Императора Александра II и безвременно скончавшегося Цесаревича Николая Александровича конституционное брожение, совпавшее с подготовлением реформы 19 февраля, с введением судебных уставов и земства?
Князь В. П. Мещерский, имевший возможность близко наблюдать придворную жизнь первой половины 60-х годов и состоявший в числе приближенных Цесаревича Николая Александровича, рассказывает много интересного о петербургском настроении того времени, о политических вопросах, которые тогда усердно обсуждались в частных кружках, о широком влиянии Герцена, о тяжелом впечатлении, которое производило на Царя-Освободителя противодействие, встреченное им с разных сторон, порицание его благих начинаний и антимонархические течения.
"Герцен основал эпоху обличения...
Это обличение стало болезнью времени, и оно-то испортило нравственно и духовно ту среду, из которой должна была исходить серьезная и строго проверенная реформаторская деятельность. А так как в основу герценовского обличения легла его мелочная, личная, а потому антипатриотическая ненависть к Николаю I, то этим и объясняется, почему эпоха герценовского террора соединилась с эпохой бессмысленного развенчивания великой нравственной фигуры Николая I.
Помню я, как один почтенный друг нашей семьи, старый служака николаевских времен, рассказывал с меланхоличным юмором, как теперь у них во всех министерствах забили тревогу; везде явились корреспонденты Герцена из министерства; то были и столоначальники, и начальники отделений, вследствие этого все начальства, до министра включительно, с одной стороны, трепетно и злобно доискивались, кто их Иуда, а с другой стороны -- жили в нервном страхе Герцена, ибо знали, что Герцен имеет читателей в Зимнем дворце.
О том, как велика была сила этого легкомысленного, этого глупого страха герценовских обличений, свидетельствовал всего красноречивее тот факт, о котором именно тогда говорили, -- что никто и помыслить не смел принять меры к прекращению этой деятельности Герцена, бравшего свою силу не в Лондоне, где он жил, а в России, в тех департаментах и учреждениях, которые поставляли Герцену обличительный материал.
Западноевропейские конституции крайне интересовали в то время русское общество.
"Я говорил, -- замечает князь Мещерский, -- о том, насколько в смысле политического образования мы, правоведы, выходили из нашей alma mater круглыми невеждами. Мы понятия не получали о государственном праве в европейских государствах. Вот почему, когда в эту зиму (1863) воспитатель герцога H. M. Лейхтенбергского К. Г. Ребиндер предложил мне слушать лекции М. И. Куторги о европейских конституциях, я с благодарностью вступил в число аккуратных слушателей.
Лекции эти читались весьма оживленно и, следовательно, интересно. На них Куторга познакомил нас с образцами всех конституций европейских, от английского парламента начиная. После одной из лекций кто-то из слушателей обратился к Куторге с вопросом, очень для него щекотливым: что лучше, по его мнению, -- конституционное или Самодержавное управление? Куторга очень умно ответил, что то государство сильно, где управление есть исторически сложившийся порядок: Англия не потому крепка, что у нее конституция, а потому, что ее управление есть исторически сложившийся порядок; про Россию можно сказать то же самое; неизвестно, будет ли Россия сильнее от конституции, но несомненно: ее сила заключается в том, что ее управление есть исторически развившийся в ней порядок".
Толки о преимуществах конституционного режима доходили до Цесаревича, и он однажды сказал по поводу их:
"Некоторые говорят, что людей создает конституционный образ правления. Я об этом не раз думал и кое с кем разговаривал. По-моему, вряд ли это верно. Посмотрите век Екатерины... Ведь это был век, богатейший людьми, -- не только у нас, но сравнительно во всей Европе. Возьмите николаевскую эпоху... Сколько людей замечательных он вокруг себя создал... Во всяком случае, это доказывает, что форма правления тут ни при чем. Это мое твердое убеждение, и я надеюсь, что никто меня в этом отношении не разубедит. Мне представляется, что неограниченный монарх может гораздо более сделать блага для своего народа, чем ограниченный, потому что в каждой палате гораздо более интересов личных и партийных, чем может их быть в самодержавном Государе..."
В 1865 году Император Александр II был настроен уже весьма пессимистически.
Тот же автор, говоря о переломе в настроении Императора Александра II, ясно обозначившемся в половине 60-х годов, замечает:
"Под веселые звуки вальса и мазурки устраивались по обычаю браки большого света, но под те же веселые звуки велись разговоры о земстве и о конституции, о выкупных свидетельствах, о железнодорожных обществах и вообще о всех злобах дня...
Я помню одного губернатора, который говорил мне самым серьезным образом: здесь так веселятся, что некогда найти время говорить о серьезных вопросах... Два бала или три вечера в один вечер были нередким для нас явлением в эту зиму...
Этот губернатор рассказывал мне свое представление Государю... Оно врезалось мне в память потому, что имело особенно интересный характер... Губернатор ожидал, представляясь Государю, обычного приема или общего, или особенного, но по обыкновенной программе вопросов... Вместо этого с ним случилось нечто неожиданное. Государь его принял в своем кабинете и, после нескольких слов, говорит ему:
-- Ну, садись и рассказывай мне все, что у тебя в губернии делается...
А сам Государь стал ходить по кабинету. Прием обратился в экзамен. Он начал говорить по порядку -- с дворянства...
-- Что, дворянство очень на меня сердится за освобождение крестьян? -- спросил полушутя Государь.
Губернатор ответил, что этого чувства он никогда не замечал в дворянстве.
-- Ils font bonne mine à mauvais jeu, -- сказал Государь, -- ils veulent se rattraper sur le земство... А у тебя оно спокойно? -- спросил серьезно Государь.
Губернатор ответил, что спокойно.
-- Столичные земства, -- сказал Государь, -- дают дурной пример, к сожалению. Они вздумали было меня учить, что делать... Я надеюсь, что губернаторы сумеют сдерживать нетерпеливые и слишком увлекающиеся умы в губернии -- с тактом и с энергиею...
Я спросил губернатора, как говорил Государь эти слова: с гневом или спокойно?
-- Нет, -- ответил он мне, -- без всякого гнева, а скорее добрым голосом и совсем спокойно.
Вспоминаю, что, когда губернатор заговорил о народе и о его благодарности, Государь сразу его прервал:
-- Ну, насчет народной благодарности ты можешь мне не говорить: я ни в чью благодарность не верю.
Это было в январе 1865 года. Я запомнил эти грустные слова потому, что как раз почти в тех же выражениях я слышал из уст Государя те же мысли, обращенные летом к графине Блудовой в китайской гостиной за чайным столом".
В другом месте кн. В. П. Мещерский, говоря о переломе в настроении Императора Александра II, ясно обозначившемся в половине 60-х годов, замечает:
"Да, уж это время далеко-далеко -- мы все это чувствовали -- было от той прекрасной весны в душе Государя, когда в 1861 году в Святых Горах и потом в Крыму Государь так наслаждался своей Царской деятельностью, так любил свое великое дело и так верил в свое призвание и в человека.
В три года он стал другим человеком. Даже в домашнем кругу его мы знали о некоторых изменениях в обычаях, которые были в связи с этой переменой в настроении и во взглядах Государя. Так, например, гостиная Императрицы была уже не та. Прежде, с начала царствования, в Петербурге говорили об этой гостиной, потому что в ней раз или два раза в неделю бывали небольшие вечера, где велась оживленная беседа о вопросах русской жизни и на которые приглашались люди, называвшиеся в обществе умными или достойными внимания. Вечера эти имели живой смысл и благотворное влияние, внося в придворную атмосферу много правдивых отголосков жизни. Тогда же говорилось много о благом влиянии Императрицы на многие дела и на многие государственные взгляды. Но в 1864 году уже этих вечеров исчезли и следы. И все знали с грустью, что Императрица старалась отстраняться от всякого прямого вмешательства в дела. Почему? Увы, ответ был очень прост: потому, что стали находиться люди, которые этому умному, умеряющему и спокойному влиянию Императрицы признавали нужным мешать, дабы другие, менее уверенные и спокойные влияния не могли ее влиянием парализоваться. Вечера бывали, но они имели характер светский и абсолютно не политический или же заключались в чтении какой-нибудь беллетристической вещи. Только по средам, когда Государь уезжал на охоту, Императрица собирала у себя за обедом иногда людей для политических бесед...
Тогда мы задавали себе вопрос: как объяснить это столь скоро наступившее разочарование в Государе?.. Увы, причин этому было много... Десять лет прошло с начала его царствования... Сколько людей наговорили ему в эти десять лет худого о худом и хорошем и как мало, напротив, людей говорили ему хорошее о хорошем и в извинение худого. Печать на 1/10 говорила о благодарности и на 9/10 говорила во имя отрицания, обличения и осуждения. Подпольная и заграничная русская публицистика была полна доносами, обвинениями и злобой. Каждый день подавались Государю в разных видах все людские злые отзывы и злые сплетни... Это одна сторона. А другая еще понятнее. В первые дни своего царствования Государь только жил для мечтания и желаний добра. Он мог, следовательно, ожидать от людей доверия и терпения к своим прекрасным и благолюбивым стремлениям. Но нет: едва он делал благое дело, никто не успевал еще сказать спасибо, как начиналось нетерпеливое требование другого, еще и еще; нервная похоть к новому и к реформе была главным двигателем всех, и, что бы ни делал Государь, все дела встречала критика одних и нетерпеливые требования другого от других... Ему не давали услыхать и увидать благодарность на деле... Трудно ли было при этих условиях, окружавших Царя, не разочароваться" {"Мои воспоминания" князя В. П. Мещерского. I, с. 68, 70, 289--290, 406, 433--434, 435--437.}.
XCIII
Е. В. Барсов об Императоре Александре III
Вот как оплакивал 21 октября 1894 года талантливый московский писатель и ученый Е. В. Барсов безвременную кончину Императора Александра III:
"О Боже, что сделалось, что совершилось над нами!
Царь Александр III уже навсегда оставил Русскую землю, и дух его у же навсегда покинул дела человеческие. Кто не содрогнется и не восплачет при этом страшном зрелище меча Божия, покаравшего Святую Русь?
Не стало Царя, носившего в Собственной душе всю душу крестоносного русского народа!
Не стало Царя, дышавшего заветами истории и самоотверженно, до последнего издыхания, верно и неизменно служившего своему небесному призванию.
Не стало Царя, поборника веры и ревнителя Церкви Православной, озарившего лучами истинного благочестия Царский трон в поучение и разум своему народу.
Не стало Печальника Русской земли, облегчившего народные страды и денно-нощным трудом устранявшего нестроения и водворявшего всюду порядок и благоденствие.
Не стало Царя, торжественно возвестившего, среди смут и колебаний, истину самодержавия и поднявшего знамя его так высоко, что пред ними стали благоговеть западные народы.
Не стало самодержца, вершителя судеб всего мира, облагодетельствовавшего и юг, и запад, и восток благами мира.
Слезы льются, сердце рвется, давит тоска великая, неугасимая...
Но не будем унывать и падать духом, как народы, не имущие упования. Царь, в Бозе почивший, научил нас веровать в Провидение.
Перекрестись, православный русский человек, и помяни душу почившего возлюбленного Царя нашего Александра III!.."
XCIV
Император Александр III в характеристиках К. П. Победоносцева и графа А. А. Голенищева-Кутузова
Книга для народного чтения Радонежского "Родина" заканчивается двумя прекрасными характеристиками Императора Александра III, написанными под впечатлением безвременной кончины "носителя идеалов" {Так назвал Императора Александра Александровича известный публицист Л. А. Тихомиров.}. Первая принадлежит К. П. Победоносцеву, а вторая -- графу А. А. Голенищеву-Кутузову. Вот обе эти характеристики:
1) "С сокрушенным сердцем, с тоской и рыданием ждала Москва Царя своего. И вот наконец взяшася врата плачевная: Он здесь, посреди нас, бездыханный, безмолвный, на том самом месте, где являлся нам венчанный и превознесенный, во всей красе своей, и душа умилялась, на Него глядя, и мы плакали от умиления радостными слезами. Ныне на том же месте плачем и рыдаем, помышляя смерть!
Страшно было вступление Его на царство. Он воссел на престол Отцов Своих, орошенный слезами, поникнув главою, посреди ужаса народного, посреди шипящей злобы и крамолы. Но тихий свет, горевший в душе Его, со смирением, с покорностью воле Промысла и долгу, рассеял скопившиеся туманы, и Он воспрянул оживить надежды народа. Когда являлся Он народу, редко слышалась речь Его, но взоры Его были красноречивее речей, ибо привлекали к себе душу народную: в них сказывалась сама тихая и глубокая, ласковая народная душа, и в голосе Его звучали сладостные и одобряющие сочувствия. Не видели Его господственного величия в делах победы и военной славы, но видели и чувствовали, как отзывается в душе Его всякое горе человеческое и всякая нужда и как болит она и отвращается от крови, вражды, лжи и насилия. Таков, сам собою, вырос образ Его пред народом, предо всею Европой и пред целым светом, привлекая к Нему сердца и безмолвно проповедуя всюду благословение мира и правды.
Не забудет Москва лучезарный день Его Коронации, светлый, тихий, точно день пасхальный. Тут, казалось, Он и Его Россия глядели друг другу в очи, лобзая друг друга. Благочестивый Царь, облеченный всем величием сана и священия церковного, являл своему народу в церкви и все величие своего царственного смирения. Не забыть той минуты, когда сиял на челе Его царский венец и пред Ним, коленопреклоненная, принимала от Него венец Царица -- Она, обреченная Ему, как залог любви, на одре смертном умирающим Братом. С того самого дня полюбил Ее народ, уверовав в святость благословенного Богом союза, и, когда они являлись народу, неразлучные, вместе, в Его и Ее взорах чуял одну и ту же ласку любящей русской души.
И вот явился гроб Его в сердце России, в Архангельском соборе, посреди гробниц, под коими почиют начальные вожди земли Русской. Кого из всех уподобить Ему! Всех их оплакал в свое время сиротствующий народ, оплакал и тишайшего царя Алексея... Но над кем были такие слезы! Над кем так скорбела и жалилась душа народная!
Проводила Его Москва, проводила навек, и железный конь унес Его далеко в новую усыпальницу царей русских. Прощай, возлюбленный Царь наш! Прощай, Благочестивый, милый народу, тишайший Царь Александр Александрович!.. Господь даровал нам Твое тринадцатилетнее царствование... И Господь отъял его! Буди имя Господне благословенно отныне и до века".
Победоносцев.
2) * * *
С душой, проникнутой любовью и смиреньем,
С печатью благости и мира на челе,
Он был ниспосланным от Бога воплощеньем
Величия, добра и правды на земле.
В дни смуты, в темное, безрадостное время
Мятежных замыслов, безверья и угроз
Подъял на рамена Он Царской власти бремя
И с верой до конца то бремя Божье нес.
Но не гордынею и силой грозной власти,
Не блеском суетным, не кровью и мечом, --
Он ложь, и неприязнь, и лесть, и злые страсти
Смирил и победил лишь правдой и добром.
Он возвеличил Русь, Свой подвиг ни единой
Не омрачив враждой, не требуя похвал;
И -- тихий Праведник -- пред праведной кончиной,
Как солнце в небесах, над миром просиял!
Людская слава -- дым, и жизнь земная бренна;
Величье, шум и блеск -- все смолкнет, все пройдет!
Но слава Божия бессмертна и нетленна;
Царь-Праведник в родных преданьях не умрет.
Он жив -- и будет жить! -- И в горнюю обитель
С престола вознесен перед Царем Царей,
Он молится -- наш Царь, наш светлый Покровитель -
За Сына, за Семью, за Русь... за всех людей!
Гр. А. Голенищев-Кутузов
XCV
Архиепископ Никанор о семейной жизни Императора Александра III
Один из даровитейших проповедников времен Императора Александра III, архиепископ Одесский и Херсонский Никанор, так обрисовал в одном из своих Слов идеально чистую семейную жизнь Александра III:
"Кто из нас не видит идеал христианской, семейной супружеской любви в самой благородной чете, поставленной на самый высокий свещник, чтобы светить чистейшим светом во все концы Святой Руси? Кто не видит там Супругу, Которая во время продолжительной, тяжкой, даже заразительной болезни Мужа не отошла от Него ни на шаг, и отходила Его не только пламенною молитвой беззаветно любящего сердца, но и самоотверженным трудом Собственных рук! Кто не видит там Отца, Который среди бесчисленных, самых тяжких дум и забот отдыхает, принимая радостное участие в играх собственных малых детей? Кто не видит там целое семейство, которое произнесло Богу обет всегда неразлучно окружать Отца среди постоянно угрожающих его жизни опасностей, окружать в виде сонма ангелов-хранителей, невзирая на собственную опасность вместе жить, вместе и умирать? И спасают, спасают своей преданностию, своей молитвой, одним своим присутствием. У коварного злодея не поднимется рука на них на всех... И Бог спасает; спасает даже явно чудодейственно, спасает всех их, идеально прекрасное, христианское, святое семейство для счастия и поучения России" {Поучения. Т. III. С. 460.}.
XCVI
Думы у гроба Императора Александра III
Кончина Царя-Миротворца вызвала в русской и в заграничной печати множество статей об историческом значении Императора Александра III и о его нравственном облике. Она произвела потрясающее впечатление как в России, так и за ее пределами, причем обнаружилось, что и иностранцы хорошо понимали, кого лишился мир в монархе, олицетворявшем собою высокие начала русского самодержавия. Не только французские, но и германские, и английские газеты почтительно преклонялись перед заслугами, деяниями и характером Царя-Миротворца. Но, конечно, только в России чувствовалась вся боль понесенной утраты. Вот, например, как она отразилась в "Думах" {Далее приводимые отрывки из "Дум" заимствованы из сборника "Император Александр III" (СПб., 1894). В этой объемистой и интересной книге собрано множество отзывов об Императоре Александре III, появившихся в русских и заграничных периодических изданиях под впечатлением его кончины, целый ряд воспоминаний о нем, его портреты, автографы и т. д.} у гроба почившего монарха:
Думы
В своем гробе слышишь ли Ты, что плач стоит над необъятным простором Твоей России, потому что солнце ее закатилось; по Тебе Русская земля стонет. Ей говорят, что Тебя уж нет более с нами...
Спи тихо, наш Царь!
Ты устал от работы. С тех пор, как ты лил чистые слезы перед Богом, надевая Царский венец, Ты вытерпел много -- Ты ковал нашу славу и счастье; теперь руки ослабели и пали.
Спи, отдыхай, Богатырь земли Русской!
Спи безмятежно, Кроткий Работник! Твоя правдивая жизнь запала нам в душу, и Царский завет Твой будет нерушим, завет веровать в нашу Русь и служить ей, как Ты послужил ей всей Твоей мыслью и силой до смерти.
Бодро мы станем, вдохновясь Твоим именем, и будем мы думать: Ты с нами, и когда мы увидим Тебя, Ты спросишь ответ с нас. А пока надежен покой Твой: вокруг Тебя мир, который хранил Ты, и верная Россия, и на родном небе горит Твоим светом древнее слово: "Бог не в силе, а в правде".
Для Тебя у России нет смерти.
Спи тихо, наш праведный Царь!
XCVII
Об идеализации Стеньки Разина и о памяти, оставленной им в народе
К каким диким и нелепым выводам может приводить сплошная идеализация всех исторических явлений старинной Руси, может служить стихотворение г-на Навроцкого "Утес на Волге", ставящее на пьедестал... Стеньку Разина! Это стихотворение шероховато, нескладно по форме и вообще лишено всяких художественных достоинств. Несмотря на то, оно сделалось чрезвычайно популярным и печатается во всех сборниках, добивающихся распространения среди большой публики, особенно среди учащейся молодежи.
И чего только нет в этом стихотворении!
Бугор здесь называется утесом, причем патетически замечается, что утес, осчастливленный пребыванием на нем почтенного атамана Степана Тимофеевича,
Ни нужды, ни заботы не знает.
Точно будто другие приволжские "утесы" не имеют покоя от нужды и забот.
Разбойничьи замыслы Стеньки Разина именуются великим делом.
Его пребывание на утесе воспевается таким тоном, как будто речь идет о Моисее и Синае.
Народные песни прилагают эпитет "буйная" к слову "голова", а у г-на Навроцкого Стенька Разин наделяется даже буйными костями.
Зверские, кровавые выходки Стеньки Разина величаются у г-на Навроцкого "удалым" житьем.
Поэт, очевидно, принял за чистую монету калмыцкую сказку, вложенную Пушкиным в "Капитанской дочке" в уста Пугачева.
Верхом бессмыслицы и лубочной декламации являются две последние строфы "Утеса":
Но зато, если есть на Руси хоть один,
Кто с корыстью житейской не знался,
Кто неправдой не жил, бедняка не давил,
Кто свободу, как мать дорогую, любил,
И во имя ее подвизался,
Пусть тот смело идет, на утес тот взойдет
И к нему чутким ухом приляжет.
И утес-великан все, что думал Степан,
Все тому смельчаку перескажет.
Итак, воспоминания о бунте залитого кровью Стеньки Разина, воспоминания о его гнусных насилиях и разнузданности имеют чудодейственную способность воспламенять умы и сердца лучших русских людей, поддерживать их в борьбе с корыстью и неправдой!..
Что сказать по поводу приглашения русских общественных деятелей предпринимать поездки на Волгу в видах поклонения утесу Стеньки Разина? Можно сказать только одно: бумага все терпит.
Горе поколению, которое воспитывается на идеализации таких людей, как Стенька Разин и Емелька Пугачев!..
Ведь и Разин, и Пугачев внесли в русскую историю самые печальные и мрачные страницы, ибо они уверовали в злодейство и поклонились ему.
И г. Навроцкий, и другие панегиристы Стеньки Разина (г. Скиталец, например, в рассказе "Сквозь строй") ссылаются обыкновенно на мнимое уважение, питаемое народом к его памяти. Последняя глава известного исследования покойного Костомарова "Бунт Стеньки Разина" показывает, что это за "уважение". Народ помнит Стеньку как воплощение страшной и злой силы. В народных преданиях Стенька Разин представлялся не только душегубцем и сущим зверем, но и врагом Христовой Церкви, каким-то предтечей антихриста, проклятым "семью соборами".
Вот некоторые из преданий и рассуждений приволжского люда о Стеньке Разине, записанные Костомаровым, относившимся к Разину без всякого предубеждения и видевшим в нем порождение казачества, ратовавшего во имя отжившего свой век удельно-вечевого уклада, по своему существу враждебного началам самодержавия и единодержавия.
"Стенька дотронулся до кандалов разрывом-травою -- кандалы спали; потом Стенька нашел уголек, нарисовал на стене лодку, весла и воду, все как есть, да, как известно, был колдун, сел в эту лодку и очутился на Волге. Только уж не пришлось ему больше гулять: ни Волга-матушка, ни мать-сыра земля не приняли его. Нет ему смерти. Он и до сих пор жив. Одни говорят, что он бродит по городам и лесам и помогает иногда беглым и беспаспортным. Но больше говорят, что он сидит где-то в горе и мучится".
А вот легендарный рассказ каких-то русских матросов о том, что с ними произошло на берегу Каспийского моря, на пути в Россию из туркменского плена:
"Мы под гору сели, говорим между собою по-русски, как вдруг позади нас кто-то отозвался: "Здравствуйте, русские люди!" Мы оглянулись: ан из щели, из горы, вылазит старик -- седой-седой, старый, древний, -- ажно мохом порос. "А что, -- спрашивает нас, -- вы ходите по Русской земле: не зажигают там сальных свечей вместо восковых?" Мы ему говорим: "Давно, дедушка, были на Руси: шесть лет в неволе пробыли; а как живали еще на Руси, так этого не видали и не слыхали!" -- "Ну а бывали вы в Божьей церкви, в обедне, на первое воскресенье Великого поста?" -- "Как же, дедушка, бывали!" -- "А слыхали, как проклинают Стеньку Разина?" -- "Слыхали". -- "Так знайте же: я Стенька Разин. Меня земля не приняла за мои грехи; за них я проклят. Суждено мне страшно мучиться. Два змея сосали меня -- один змей с полуночи до полудня, другой со полудня до полуночи; сто лет прошло -- один змей отлетел, другой остался, прилетает ко мне в полночь и сосет меня за сердце; я мучусь, к полудню умираю и лежу совсем мертвый, а после полудня оживаю, и вот, как видите, жив и выхожу из горы; только далеко нельзя мне идти: змей не пускает. А как пройдет сто лет, на Руси грехи умножатся да люди Бога станут забывать и сальные свечи зажгут вместо восковых перед образами, тогда я пойду опять по свету и стану бушевать пуще прежнего. Расскажите об этом всем на Святой Руси!"
Весьма вразумительны и слова одного 110-летнего старика, жившего близ города Царицына и собственными глазами видевшего Пугачева:
"Тогда (говорил он) иные думали, что Пугачев-то и есть Стенька Разин; сто лет кончилось, он и вышел из своей горы". Впрочем, сам старик не верит этому; зато верит вполне, что Стенька жив и придет снова. "Стенька -- это мука мирская! Это кара Божия! Он придет, непременно придет и станет по рукам разбирать... Он придет, непременно придет... Ему нельзя не прийти. Перед Судным днем придет. Ох, тяжкие настанут времена... Не дай, Господи, всякому доброму крещеному человеку дожить до той поры, как опять придет Стенька!"
Очевидно, что почет поволжского люда к памяти Стеньки Разина, воспетый г. Навроцким и раздутый г. Скитальцем, -- весьма двусмысленный почет, которого не пожелает для себя никакой руководитель политическими движениями народа. Такой "почет" мало чем отличается от бесславия и проклятия. А все-таки следовало бы снять печать таинственности со Стеньки Разина и ознакомить приволжский люд в целом ряде общедоступных, как по цене, так и по изложению, изданий со Стенькой Разиным и его сподвижниками...
XCVIII
О том, как эксплуатировал Стенька Разин в своих интересах преданность народа царю и династии
"Бунт Стеньки Разина" Костомарова подтверждает, что Стенька прекрасно понимал значение русского монархического чувства и старался пользоваться им в своих интересах, то есть морочить народ своей мнимой преданностью царю:
"Стенька говорил, что казаки подклоняют его царскому величеству острова, которые завоевали саблей у персидского шаха".
Беседуя под Астраханью с немцами, состоявшими на царской службе, Стенька Разин пил за здоровье Царя Алексея Михайловича.
"Стенька дал знак, чтобы они сели, и при них же налил водки и выпил, сказав:
-- Пью за здоровье его царского величества, великого Государя!
"О, какими лживыми устами, о, с каким коварным сердцем произнес он эти слова!" -- говорил свидетель.
Когда царицынские стрельцы сокрушались о том, что изменили государю, Стенька сказал им:
-- Вы бьетесь за изменников-бояр, а я со своими казаками сражаюсь за великого Государя.
Взяв Астрахань, Стенька привел астраханцев, обращенных в казаки, к крестному целованию. Он велел им присягать стоять за великого Государя и за своего атамана Степана Тимофеевича, войску служить и изменников выводить.
Как ни неистовствовал Стенька в Астрахани, но он с толпой казаков, как будто ради торжества, приходил к митрополиту в гости в день тезоименитства Царевича Феодора. Вообще, Стенька хотя и говорил, что он сожжет у государя наверху все дела (Стенька с ненавистью относился к писаной бумаге), но притязаний на верховную власть не заявлял. "Я не хочу быть царем, -- говорил он казакам, -- хочу жить с вами как брат".
"Легко было возмутить народ ненавистью к боярам и чиновным людям; легко было поднять и рабов против господ; но было трудно поколебать в массе русского народа уважение к царской особе. Стенька, поправший и Церковь, и верховную власть, знал, что уважение к ним в русском народе очень крепко, и решился прикрыться сам личиной этого уважения. Он изготовил два судна: одно было покрыто красным, другое черным бархатом. О первом он распространил слух, будто в нем находится сын Алексея Михайловича, Царевич Алексей, умерший в том же году 17 января. Какой-то черкесский князек, взятый казаками в плен, принужден был поневоле играть роль Царевича. Стенькины прелестники толковали народу, что Царевич не умер, а убежал от суровости отца и злобы бояр и что теперь Степан Тимофеевич идет возводить его на престол. Царевич, говорили они, приказывает всех бояр, думных людей, дворян и всех владельцев помещиков, и вотчинников, и воевод, и приказных людей искоренить, потому что они все изменники и народные мучители, а как он воцарится, то будет всем воля и равность. Повсюду эмиссары разносили эти вести, и в отдаленном от Волги Смоленске один из них уверял народ, что собственными глазами видел Царевича и говорил с ним; с тем и на виселицу пошел. В другом судне, покрытом черным бархатом, находился, как говорили прелестники, низ-верженный царем патриарх Никон. Таким образом, Стенька этими двумя путями хотел поселить в народе неудовольствие к Царю Алексею Михайловичу".
Бунтовщики усвоили себе тактику своего предводителя и внушали новым товарищам, что бунт поднят в защиту Царевича Алексея Алексеевича.
-- Вот как Нижний возьмем, -- говорили они, хвастаясь и завлекая товарищей, -- тогда вы, крестьяне, увидите Царевича; а мы идем за Царевича Алексея Алексеевича и за батюшку нашего, Спефана Тимофеевича! ( Собрание сочинений Н. И. Костомарова. Кн. 1. С. 442, 446, 454, 466, 468, 475).
XCIX
Тургенев о бунте Стеньки Разина
Русская художественная литература имеет гениальное воспроизведение Пугачева и пугачевского бунта в "Капитанской дочке" Пушкина. Оно дополняется и разъясняется романом графа Салиаса "Пугачевцы", "Историей пугачевского бунта" великого русского поэта, трехтомной монографией академика Дубровина и множеством материалов, статей и заметок, относящихся к пугачевщине.
Бунту Стеньки Разина посчастливилось гораздо меньше. В ученой литературе, например, веские слова о нем сказаны только Костомаровым и Соловьевым, справедливо считавшим Разина и его "работничков" не сторонниками того или другого "уклада", а врагами государственности вообще, не защитниками униженных и оскорбленных, а гонителями всякого права и порядка, представителями грубой силы, произвола, хищнических и самых низменных инстинктов, не знавших вдобавок никакого удержу. В художественной литературе бунт Разина еще не имеет верного отражения. Драма графа П. И. Капниста, весьма счастливо задуманная, судя по напечатанным сценам и наброскам, осталась неоконченной. Психология Стеньки Разина до сих пор не разъяснена. Костомаров, по своему обыкновению, дал вместо живого лица эффектно освещенную, крупную фигуру, но не обнажил всех изгибов души Стеньки Разина.
Тем не менее в нашей художественной литературе есть прекрасно написанная страница, дающая отчетливое представление об общем характере бунта Стеньки Разина. Эта страница находится в XV--XVI главах "Призраков" Тургенева.
Повествуя о своем воздушно-волшебном появлении над Волгою с таинственной феею Эллис, Тургенев наглядно показал, чем был бунт Стеньки Разина в действительности, без прикрас.
"-- Крикни: "Сарынь на кичку!" -- шепнула мне Эллис.
...Губы мои раскрылись против воли, и я закричал, тоже против воли, слабым напряженным голосом: "Сарынь на кичку!"
Сперва все осталось безмолвным... Но вдруг возле самого моего уха раздался грубый бурлацкий смех -- и что-то со стоном упало в воду и стало захлебываться... Я оглянулся: никого нигде не было видно, но с берега отпрянуло эхо -- и разом и отовсюду поднялся оглушительный гам. Чего только не было в этом хаосе звуков: крики и визги, яростная ругань и хохот, хохот пуще всего, удары весел и топоров, треск, как от взлома дверей и сундуков, скрип снастей и колес, и лошадиное скакание, звон набата и лязг цепей, гул и рев пожара, пьяные песни и скрежещущая скороговорка, неутешный плач, моление жалобное, отчаянное, и повелительные восклицанья, предсмертное хрипенье и удалой посвист, гарканье и топот пляски... "Бей! вешай! топи! режь! любо! любо! так! не жалей!" -- слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей, -- а между тем кругом, насколько глаз доставал, ничего не показывалось, ничего не изменялось: река катилась мимо, таинственно, почти угрюмо; самый берег казался пустынней и одичалей -- и только...
-- Степан Тимофеич! Степан Тимофеич идет! -- зашумело вокруг. -- Идет наш батюшка, атаман наш, наш кормилец! -- Я по-прежнему ничего не видел, но мне внезапно почудилось, как будто громадное тело надвигается прямо на меня... -- Фролка! где ты, пес? -- загремел страшный голос. -- Зажигай со всех концов -- да в топоры их, белоручек!
На меня пахнуло жаром близкого пламени, горькой гарью дыма -- и в то же мгновенье что-то теплое, словно кровь, брызнуло мне в лицо и на руки... Дикий хохот грянул кругом.."
Вот то, чего хотят наши анархисты, составляющие "крайнюю левую" лагеря врагов самодержавия.