Plus royaliste que le roi même {Более монархист, чем сам король. (Примеч. cост.)}
Может ли монархист быть иногда монархичнее самого монарха?
В том случае, когда монарх утрачивает веру в монархические начала и сознание своих прав и обязанностей, на честном монархисте лежит святой долг быть plus royaliste que le roi même.
Благородный, прямой Кент доказал на деле свою нелицемерную преданность королю Лиру, но когда Лир в минуту вспышки и самоослепления отрекается от власти в пользу недостойных дочерей и отталкивает от себя Корделию, Кент не обинуясь указывает своему повелителю на его ошибку и не раскаивается в своем поступке, хотя и навлекает на себя неукротимый гнев не привыкшего к противоречиям Лира. Первая сцена первого акта "Короля Лира" всегда будет читаться и перечитываться монархистами как чудное воспроизведение в лице Кента истинно монархических чувств.
Кент
Великий Лир,
Тебя всегда любил я, как отца,
Чтил как царя, как властелина слушал,
В молитвах имя Лира поминая...
Лир
Натянут лук -- не стой перед стрелою!
Кент
Спускай же тетиву: пускай стрела
Пробьет мне сердце. Кент льстецом не будет,
Когда король безумствует. Старик,
Ты думаешь, что раб смолчит
Там, где подлец гнет шею? Если Лир
Себя унизил -- Кент молчать не станет!
Опомнись: отмени свое решенье!
Одумайся: скорей останови
В себе порывы злобы безобразной!
Я головой ручаюсь, дочь меньшая
Не меньше старших предана тебе.
Верь, не без сердца тот, чья речь тиха,
Без слов пустых.
Лир
Молчи, коль жизнь ты ценишь!
Кент
Я жизнь всегда готов нести на бой
С твоим врагом -- и если этот враг
Ты сам...
Лир
Вон! с глаз моих долой!
Кент
Протри глаза, взгляни ты ясным взглядом
Вокруг себя.
Лир
Клянусь я Аполлоном!
Кент
И я клянусь им в том, что ты напрасно
Клянешься, государь.
Лир (хватаясь за меч)
О, раб! изменник!
Кент
Что ж, убей меня,
Убей врача и мерзкий свой недуг
Считай здоровьем. Отмени решенье --
Опомнися! Пока дышать могу я,
Все стану я твердить: ты сделал худо!
В недоговоренной фразе Кента:
Я жизнь всегда готов нести на бой
С твоим врагом, -- и если этот враг
Ты сам... -
заключается его политическое profession de foi. Он был убежден, что молчание преступно, когда король подрывает своими действиями обаяние королевской власти. Противореча Лиру с опасностью лишиться его благоволения, Кент был монархистом более, чем когда-либо.
Когда Александр I увлекался антимонархическими доктринами, монархист Карамзин написал записку "О древней и новой России", в которой выяснил значение самодержавия для России и предостерегал государя от попыток свернуть Россию на чуждый и гибельный для России путь.
Против конституционных увлечений Александра I восставал и дерптский профессор, известный физик Паррот.
Когда Александр II в конце своего царствования соглашался сделать уступки нашим конституционалистам, Катков энергично восставал против таких уступок и напоминал, что всякое отступление от духа самодержавия создало бы нашей родине неисчислимые затруднения.
Истории известны случаи, когда подданные бывали гораздо монархичнее монархов.
Когда царь Василий Шуйский стал целовать крест в исполнение своих обещаний, бояре, не принимавшие участия в заговоре, последствием которого было возведение на трон Шуйского, тут же выразили протест такому небывалому в Россию нововведению.
Когда в 1730 году Верховный тайный совет, руководимый князем Д. М. Голицыным и князем В. Л. Долгоруковым, навязал Анне Иоанновне свои "пункты", упразднявшие в России самодержавие и отдававшие ее во власть олигархии, люди, преданные Престолу и Отечеству, поступили как истинные патриоты, раскрыли глаза обманутой Анне Иоанновне и убедили ее восстановить самодержавие.
Бывают времена, когда plus royalistes que le roi même оказываются даже такие советники монархов, которых уже никак нельзя заподозрить в монархических и династических привязанностях. В виде примера можно привести первые годы царствования Императора Александра I. Когда он выражал сомнение в возможности принести пользу России и желание отречься от Престола, князь Чарторыйский возражал ему, пораженный суждениями Императора, в котором он видел прежде всего лишь орудие для достижения своих целей, направленных к политическому возрождению Польши.
LXI
Мой климат
Много клевет и лживых россказней было распущено об Императоре Николае I с легкой руки Герцена, особенно после Крымской кампании и заключения Парижского мира. Но чем дальше отодвигается от нас эпоха Николая Павловича, чем спокойнее мы можем говорить о ней, тем яснее становится, что Император Николай I был замечательным и благородным историческим деятелем, одним из самых даровитых и крупных монархов России, которого с полным основанием можно называть Незабвенным и Великим. Современники называли его Наполеоном мира и были правы, ибо в течение многих лет мир Европы покоился на его политической твердости и несокрушимой честности. И как Государь, и как человек Император Николай I был рыцарем без страха и упрека. Его дальновидность и ум, его неустанная деятельность, его возвышенный характер, его верность убеждениям и долгу, его идеализм, его семейные добродетели, его любовь к просвещению и тонкий артистический вкус, его мужество, не раз возвышавшееся до героизма, его уважение к человеческому достоинству, его религиозность и отвращение ко всяким сделкам с совестью -- все это не может не действовать обаятельно на потомство. Когда жизнь и деяния Императора Николая I будут раскрыты во всех подробностях и освещены как следует талантливым и безпристрастным историком, его нравственный облик поразит всех своим величием. Те из современников, которые имели возможность близко наблюдать Императора Николая I, не могли не чтить его и не восхищаться им, что чувствуется, между прочим, и в "Записках" А. О. Смирновой.
Императора Николая I, предрешившего вопрос об освобождении крестьян и называвшего крепостное право своим врагом, обвиняют обыкновенно за его так называемую систему. При этом, однако, забывается, что Император Николай I не мог не считаться с существованием крепостного права, не мог не принимать мер против ограждения России от революционной заразы. Императора Николая I обвиняют еще и в том, будто он искусственно вызвал своей прямолинейностью Крымскую кампанию. По мнению обвинителей, Николаю Павловичу стоило только назвать Наполеона III братом -- и Крымской кампании не было бы. Какое близорукое суждение! Война 1853--1856 годов была неминуемым следствием войн Наполеона I и того положения, которым пользовалась Россия в семье европейских народов около сорока лет сряду. Император Николай I, конечно, не был оппортунистом. Он честно и грозно держал знамя России, и в том была его историческая заслуга. Пора бы уже перестать ставить Императору Николаю I в вину осаду Севастополя. Севастопольские дни покрыли неувядаемой славой русское оружие, и Россия всегда будет вспоминать о них с чувством глубокого нравственного удовлетворения. Севастопольская эпопея дождется когда-нибудь достойного ее певца, который озарит ярким светом неувядаемую красоту русского мужества и патриотизма, подготовленную и выдвинутую так называемыми николаевскими временами, создавшими Нахимова и Корнилова.
Неудивительно, когда Николая I поносили такие люди, как Герцен. Герцен считал себя личным врагом Николая Павловича. Печально, что автору "Былого и дум" иногда вторили и вторят такие писатели, которые, уж конечно, не желали быть его эхом. Взять хотя бы покойного А. Н. Апухтина. В его отрывке "Из неоконченной повести" одно из действующих лиц говорит:
-- До сих пор за самое полное выражение абсолютизма признавались слова Людовика XIV: "L'état c'est moi!" Император Николай I выразился, на мой взгляд, сильнее; он сказал однажды: "Мой климат".
Само собой разумеется, что ничего подобного Император Николай Павлович никогда не говорил и не мог сказать. Он был так умен, он был таким верующим христианином, его вера была исполнена такой искренности и теплоты, он был таким до мозга своих костей русским Царем и русским человеком, что ему и в голову не могла прийти мысль приравнивать себя к Богу. Климат страны мог бы назвать своим не представитель того, что герой Апухтина называет крайним абсолютизмом, а самовозвеличения, которое немыслимо в христианском мире. О словах, приписываемых у Апухтина Императору Николаю I, нельзя даже сказать: "Si non vero ben trovato". Русские Цари могут говорить: "мой народ", "моя Россия", "моя армия", "мой флот", но о своем климате они не могут говорить так же точно, как и о своем солнце и о своей луне.
LXII
Александр II Милосердный
Император Александр II почти официально получил название Царя-Освободителя. Народ местами называет его Милосердным ("О влиянии В. Л. Пушкина на А. С. Пушкина" проф. М. Г. Халанского. 47). Слово "Освободитель" определяет историческое значение царствования Александра II, реформы 19 февраля и войны за Болгарию, а слово "Милосердный" прекрасно определяет его душевные свойства, его внутренние побуждения. Оба эпитета могут быть соединены, так как Александр II действительно был Милосердным Царем-Освободителем.
LXIII
Птаха пшеслична
Как сбивчивы понятия народа о значении слова "Император", видно из следующего эпизода, происшедшего несколько лет назад на Волыни, где крестьяне объясняются испорченным говором, представляющим ужасающую смесь русского языка, малороссийского наречия с польскими словами.
Разобрав какое-то уголовное дело, чуть ли не о воровстве, мировой судья стал писать приговор, не суливший подсудимому ничего хорошего. Тот стал умасливать судью, взывать к его сострадательности, причем старался титуловать его как можно почтительнее и приятнее.
-- Ваша канцелярия!
Судья продолжает писать.
-- Ваше присутствие!
Судья молчит, не отрывая глаз от бумаги.
-- Ваша светлость!
Тот же нуль внимания со стороны судьи.
-- Ваше императорство! Птаха моя пшеслична, пустыть бо мене до дому!
"Птаха пшеслична" по-польски значит "прекрасная птичка". Волынский простолюдин, несмотря на всю свою простоту, уж конечно, не решился бы дать мировому судье царский титул, но императорский титул, да еще в искаженной форме, он ему не усумнился дать.
LXIV
Идея "Медного Всадника" Пушкина
Какая идея "Медного Всадника"?
Оставляя в стороне психологический смысл знаменитой поэмы и останавливаясь исключительно на ее нравственном и политическом смысле, можно так ответить на поставленный вопрос: Езерский, в минуту отчаяния, тоски и только что пережитой тяжкой утраты, обращается со словом грубой и злобной укоризны и угрозы к Петру Великому. В этом заключалась, если можно так выразиться, трагическая вина "бедного безумца", и он сейчас же был наказан за нее ропотом совести, возмутившейся до галлюцинации тем, что русский забыл долг уважения к величайшему из носителей русского самодержавия.
...Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось...
И он по площади пустой
Бежит, и слышит за собой,
Как будто грома грохотанье,
Тяжело-звонкое скаканье,
По потрясенной мостовой --
И, озарен луною бледной,
Простерши руки в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне -
И во всю ночь, безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье: к сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку;
Картуз изношенный снимал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.
"Медный Всадник" не фантастическая "повесть", а рассказ о том, что могло действительно случиться. В этой "повести" нет ни одной черты, ни одной подробности, невозможных в русской жизни. Не надо только забывать, что мы имеем дело с героем, сошедшим с ума, и что его галлюцинация описана с яркостью и с живостью, которыми сопровождаются бредовые явления у психически расстроенных больных.
Из "Медного Всадника" сами собою вытекают три истины:
1) Дела и цели великих исторических деятелей нельзя осуждать и обсуждать с точки зрения своего личного благополучия и своих личных несчастий.
2) Великие исторические деятели не должны нести нравственной ответственности за те бедствия, которые были непредвиденными последствиями их благодетельных и мудрых начинаний.
3) Русскому человек, доколе он не вытравит из своей души всего русского, нельзя отрешиться от унаследованного от предков и впитанного с молоком матери благоговейного отношения к русским монархам.
LXV
Тост Пушкина за здоровье Императора Александра I
Пушкина эпохи подневольного пребывания в Михайловском принято считать неприязненно или, по крайней мере, не сочувственно настроенным против Императора Александра I.
Пушкин действительно тяготился тогда своим положением и роптал на государя, но он чтил его, как и в лицейские годы, что и сказалось в стихотворении "19 октября" (1825), 21 строфа этого стихотворения -- важный документ для суждения о монархизме Пушкина времен, предшествовавших воцарению Николая Павловича.
Полней, полней -- и сердцем возгоря
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого ж?.. О други! угадайте...
Ура, наш Царь! -- так выпьем за Царя!
Он человек: им властвует мгновенье,
Он раб молвы, сомнений и страстей.
Но так и быть, простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.
LXVI
О мнимом антагонизме власти церковной и власти государственной в православном мире
Не многим, вероятно, известно, что на Руси были некогда такие ревнители самодержавия, которые усматривали нечто антимонархическое в кое-каких принадлежностях епископского сана и в обрядах архиерейского служения.
Весною 1903 года "Московские ведомости" (No 2 апреля), в дни пребывания Императорской Четы в нашей древней столице, вспоминая былые проявления неуместной, нерусской заботливости об увеличении государственной власти за счет церковной, привели несколько весьма ярких примеров этой заботливости:
"Так, например, у нас близорукие "ревнители" одно время преследовали епископские "орлецы" и даже посохи. Довольно долго у нас не дозволяли епископам в присутствии государей на Божественной службе употреблять орлецы, потому что "нельзя-де епископу становиться ногами на орла, являющегося символом Императорской Власти"... Излишне объяснять, что символ нашей государственной власти -- наш византийский двуглавый орел -- ни по смыслу, ни по внешности не имеет ничего общего с изображением орла, одноглавого и летающего, на епископских ковриках, как символ обязанности епископа пребывать в стремлении к небу. Выходило, что в присутствии высшей власти этого стремления не должно быть!.. Еще неразумнее было отобрание у епископов их посохов в присутствии Государей, так как-де посох является будто бы "символом власти"! А между тем из всех принадлежностей епископского служения именно посох наиболее чужд всякой идеи светской власти. В одеянии епископов есть много "царственного", ибо византийские императоры, не боявшиеся возвышать епископский сан, даровали им, для большей торжественности Божественных служб, много одеяний, в подражание царским. Есть у духовного чина принадлежности, которые могли бы возбудить ревность наших неразумных зилотов, как набедренник, ибо он обозначает -- страшно сказать -- меч... Уж чего ужаснее! Но они почему-то особенно обрушивались на посох, символ не власти, а пастырства. Это подобие пастушеских посохов имеет символический смысл учительства пастырского, которое не отнимается ни у одного христианина; на это учительство носитель Царского Венца, конечно, имеет особое, преимущественное право, ввиду важности и трудностей своего державного труда. И вот именно в присутствии государей у епископов отбирались посохи... Но что же это знаменовало бы, если бы язычествую-щие ревнители понимали смысл своего поступка? Ведь это выходило бы нечто вроде отлучения...
Но в настоящие радостные минуты, -- замечает в заключение автор статьи, -- не будем длить тягостных воспоминаний о прискорбных заблуждениях неосмысленного ученичества у неверующей Европы. Времена эти прошли, и если не все язвы, ими порожденные, уже излечены, то уже все они обличились в национальном русском сознании, которого средоточием всегда были и остаются самодержавные Венценосцы русские".
LXVII
Политические воззрения Байрона
Байрон написал две трагедии, в которых бичует тиранию. Действие этих двух трагедий ("Марино Фальеро" и "Двое Фоскари") происходит в Венецианской республике и наглядно показывает, что злейшая тирания может прикрываться республиканскими формами и что в иных республиках народ и самые доблестные сыны государства являются беззащитными жертвами ничтожных и своекорыстных олигархов, не знающих ни любви к родине, ни чувства долга. Марино Фальеро, дон Фоскари и его сын, Анджолина и Марианна -- все эти лица привлекали к себе живейшие симпатии Байрона, и все они страдают и гибнут от венецианской знати. Байрона возмущало и безвластие венецианских дожей, и произвол венецианской аристократии, сделавшей из Совета Десяти и Совета Сорока послушное орудие своих целей. Предсмертный монолог Марино Фальеро, думавшего превратить Венецию в монархию и предрекавшего перед плахой своей родине гибель, доказывает, что Байрон объяснял падение Венеции, которую он называл самым необыкновенным государством новейшей истории, венецианской формой правления, "Сарданапал" же доказывает, что монархизм Древнего Востока внушал Байрону чувство почтения и привлекал его к себе своим широким размахом, своей грандиозностью, своим нравственным закалом.
В "Сарданапале" проявляется во всем блеске свободный ум Байрона. В этой трагедии нет и тени антимонархических и английских политических предрассудков. Такую трагедию, как "Сарданапал" (мы говорим в данном случае о ее идее, а не о художественных достоинствах), мог бы написать и убежденный поклонник неограниченной монархии. Байрон не вдавался в споры и во все тонкости вопроса о достоинствах или недостатках тех или других форм правления, но, несмотря на свое племенное происхождение и на свой титул лорда, он умел отрешиться от предвзятой и общепринятой точки зрения на ассирийский царизм и рельефно выставить его достоинства, исторические заслуги и культурное значение. "Сарданапал" поэтому заслуживает внимательного изучения не только как одно из лучших поэтических созданий Байрона, но и как замечательный памятник политической мысли первой четверти XIX века, как блестящая историческая гипотеза, представляющая весьма своеобразное освещение гигантов мифических времен и исторического сумрака.
Сарданапал выставляется обыкновенно изнеженным сластолюбцем, сущим порождением необузданного деспотизма и крайнего разврата -- безвольным и ничтожным тираном, полагавшим цель жизни в безобразных оргиях и малодушно наложившим на себя руки в минуту опасности, чем-то вроде Роллы Альфреда де Виньи или азартного игрока, пускающего себе пулю в лоб после отчаянной ставки на рулетке Монте-Карло.
Не таков Сарданапал Байрона.
Сарданапал Байрона ненавидит насилие и гнет не меньше самого поэта. Он с отвращением говорит о кровопролитии, о войнах, о нападениях на соседние народы. Он гнушается политического коварства, нимало не пленяется славою, созидаемой страданиями и лишениями своих и чужих подданных. Он считает задачей власти сохранение мира и блага народа и с презрением отзывается о несправедливости и корыстолюбии сатрапов. Его жизнь порочна, но он не обратился в животное, он эпикуреец по наклонностям, но он вместе с тем и поэт, и философ, и герой. Его речи и сны обличают в нем художественную организацию. Они же доказывают, что его мысль неустанно работала над коренными вопросами бытия и этики и создала целую теорию человеческого счастья. Несмотря на свой гарем и на изнеженную жизнь, Сарданапал был и оставался достойным потомком Семирамиды, и это проявляется в его последние часы. Байрон, видимо, любовался своим Сарданапалом, и его Сарданапал внушает чувство преданности и беззаветной любви таким различным лицам, как благородная Зарина и ионянка Мирра, суровый и доблестный Солимен и честный Пания. Даже мятежный Арбак поддается на некоторое время обаянию, внушаемому Сарданапалом, и проникается к нему благоговением. Своим "Сарданапалом" Байрон как бы хотел сказать: "Не относитесь к Древнему Востоку с высоты величия. Помните, что ассирияне были такие же люди, как и мы с вами; и между ними были великие дарования и великие характеры. Нужно всмотреться во мрак глубокой древности, и вы найдете в ней много предметов, достойных удивления и уважения. Люди всегда и везде были людьми. Откажитесь поэтому раз навсегда от шаблонного отождествления древневосточных монархов с деспотами, ни во что не ставившими своих подданных. И у ассириян были свои политические идеалы; тот же выдуманный и небывалый деспотизм, который навязывается всему Древнему Востоку, не мог иметь никаких идеалов, так как он составляет их решительное отрицание".
Байрон хотел сказать своим "Сарданапалом", что монархизм Древнего Востока имел свои индивидуальные черты и что не следует его принижать и забывать, что ассирийские цари имели, по сознанию народа, не только широкие права, но и высокие и трудные обязанности, исполнять которые было не так-то легко.
"Сарданапал" Байрона изобилует рассуждениями и изречениями, обличающими в поэте политического мыслителя, глубоко проникшего в психологию монархизма. Укажем, в виде примера, на слова Солимена о гибельном влиянии порочной жизни государей (I, 2), на слова Мирры о невозможности управлять государством, никому не внушая страха (I, 2), и т. д. Много прекрасных политических и нравственных истин высказывает и сам Сарданапал (хотя бы, например, в монологе, следующем за сценой с Зариной).
Байрон, несомненно, имел в виду серьезные политические и нравственные задачи, когда писал свою трагедию. Сарданапал говорит в предсмертном монологе, что его жизнь и смерть послужат уроком для царей, пресытившихся жизнью, и для народов, восстающих против своих государей. Сарданапал Байрона выражает перед смертью надежду, что костер, на котором он сжег себя, отвратит не одного властелина от изнеженной и чувственной жизни. С этой точки зрения смотрел поэт и на смысл жизни Сарданапала.
Эта идея выражается в тех сценах, в которых Солимен, Зарина и Мирра говорят о призвании и обязанностях Сарда-напала как о наследнике целого ряда ассирийских царей, ведущих происхождение от богов и от таких гигантов, как Нем-врод и Семирамида. Нельзя, конечно, настаивать, что Байрон угадал исторического Сарданапала. Нет, однако, сомнения, что он угадал весьма многое в характере этого загадочного властелина. Многое угадал Байрон и в тех легендах, которыми окружены мифические образы "великого ловца перед Господом" и жены Нина. Рассказ Сарданапала в первой сцене четвертого акта о сне, в котором он видел Немврода и Семирамиду, исполненный мистического ужаса и грандиозного величия, дает более ясное представление об ассирийском монархизме, чем ученые фолианты. Байрон так же, как и Мирра, преклонялся перед делами, трудами и подвигами знаменитейших ассирийских царей и считал их героями, которые всегда и везде внушали бы восторг и поклонение.
LXVIII
Монархизм Крылова как взгляд и чувство
Были ли у И. А. Крылова определенные политические убеждения?
Несомненно, были. Крылов, как и все великие русские писатели, исповедовал монархический образ мыслей. Несмотря на то, а может быть, именно потому, в его произведениях можно найти целый ряд указаний на опасности, угрожающие монархии от ошибок государей. Не одно указание найдется у Крылова и для подданных. Вообще, политический элемент весьма заметен и в баснях Крылова, и в других произведениях его. Как политический мыслитель, Крылов отличался тем самым здравым смыслом, который лежит в основании всей его философии.
Крылов чуждался всякой идеализации.
В басне "Василек" поэт уподоблял себя в глуши расцветшему и вдруг захиревшему простенькому цветочку, а Императрицу Марию Феодоровну -- красному солнышку, оживляющему своей теплотой не только огромные дубы и кедры и роскошные душистые цветы, но и всю поднебесную. Жук советует васильку не возлагать никаких надежд на солнце и молча увядать; но солнце восходит и оживляет своим взором бедный василек. Окончание басни выражает точку зрения, с которой смотрел Крылов на меценатство царей и цариц.
О вы, кому в удел судьбою дан высокий сан!
Вы с солнца моего пример берите!
Смотрите:
Куда лишь луч его достанет, там оно,
Былинке ль, кедру ль благотворит равно,
И радость по себе, и счастье оставляет:
Зато и вид его горит во всех сердцах,
Как чистый луч в восточных хрусталях,
И все его благословляет.
Такова была монархия, перед которой преклонялся Крылов.
Остановимся еще на нескольких баснях его.
В басне "Конь и всадник" Крылов высказал свой взгляд на французскую революцию 1789 года и вообще на свободу. Всадник снимает с вышколенного коня узду, и дело кончается тем, что конь не только сбрасывает с себя неосторожного ездока, но и сам погибает, разлетевшись со всех ног в овраг. Великолепная по живости картина бешеной скачки коня, почуявшего, что над ним нет управы, завершается раскаянием седока и политической сентенцией поэта:
Тут в горести седок,
"Мой бедный конь! -- сказал: -- Я стал виною
Твоей беды!
Когда бы я не снял с тебя узды,
Управил бы, наверно, я тобою;
И ты бы ни меня не сшиб,
Ни смертью б сам столь жалкой не погиб!"
-----
Как ни приманчива свобода;
Но для народа
Не меньше гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана.
В этой басне Крылов является психологом власти и повиновения. Он думал, что монархи, отрекающиеся от своих прав, оказывают плохую услугу подданным и нравственно ответственны за гибельные последствия революций.
В басне "Кот и повар" Крылов иронически отнесся к тем правителям, которые стесняются пользоваться в нужных случаях всей полнотой своих прав и стараются действовать силой убеждения там, где ею ничего нельзя сделать.
А я бы повару иному
Велел на стенке зарубить:
Чтоб там речей не тратить по-пустому,
Где нужно власть употребить.
Басня "Лягушки, просящие царя" служит как бы дополнением басни "Конь и всадник". Она показывает в образах, как происходит обыкновенно постепенный упадок монархических инстинктов и обаяния монархической власти. Та часть басни, где идет речь о том, как лягушки, относившиеся сначала со страхом и почтением к осиновому чурбану, мало-помалу осваиваются с ним и начинают третировать его запанибрата, принадлежит к лучшим образцам крыловского стиха и крыловской изобразительности и может быть поставлена наряду с картиной бешеной скачки коня, избавленного от узды. В чем же заключается идея басни "Лягушки, просящие царя"? В заключительных словах Юпитера, давшего лягушкам в цари сначала колоду, а затем журавля, беспощадно глотающего своих неугомонных подданных:
"Не мне ль, безумные, -- вещал им с неба глас, -
Покоя не было от вас?
Не вы ли о царе мне уши прошумели?
Вам дан был царь, так тот был слишком тих,
Вы взбунтовались в своей луже;
Другой вам дан, так этот очень лих.
Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!"
Басня ничего не теряет в своем значении оттого, что она есть переделка басни Лафонтена, составляющей, в свою очередь, переделку басни Эзопа. Кого бы ни разумел Крылов под чурбаном и журавлем -- Людовика ли XVI, или Наполеона I, или кого-нибудь другого, -- его басня помимо частного смысла имеет и общий смысл. В чем же он заключается? В том, что народ должен довольствоваться теми монархами, которых ему посылает Провидение. В басне "Лягушки, просящие царя", во всяком случае, нет и тени отрицания монархических начал. Крылов хотел сказать только, что народы, не умеющие мириться с недостатками своих государей, рискуют попасть из огня в полымя.
В басне "Воспитание льва" Крылов касается вопроса о подготовке наследников престола; делает ряд метких замечаний о непригодности крота и барса быть наставниками будущих царей. Печальные последствия от воспитания молодого льва орлом дают повод баснописцу осудить устами старого царя зверей ту систему, в силу которой у нас в XVIII веке считалось необходимым воспитывать наследников Престола на иноземный лад.
Тут ахнул царь и весь звериный свет!
Повесил головы совет,
А Лев-старик поздненько спохватился,
Что львенок пустякам учился
И не добро он говорит;
Что пользы нет тому большой знать птичий быт,
Кого зверьми поставила владеть природа,
И что важнейшая наука для царей --
Знать свойство своего народа
И выгоды земли своей.
Басня "Орел и кот" устанавливает такое прави ло для правительственной деятельности монархов:
Не презирай совета ничьего,
Но прежде рассмотри его.
Орел, не вняв предостережениям кота, свил гнездо на подгнившем дубе и тем погубил орлицу и детей.
Тонким юмором проникнута басня "Кукушка и орел", указывающая естественные пределы власти неограниченных монархов. Когда кукушка, возведенная орлом в соловьи, жалуется ему, что все смеются над ее пением, царь птиц объясняет ей, что он царь, а не Бог и не может избавить кукушку от ее беды:
Кукушку соловьем честить я мог заставить;
Но сделать соловьем кукушку я не мог.
Есть и другие басни, в которых сказался политический образ мыслей Крылова. Таковы, например, "Чиж и еж", "Лев и комар", "Лев" и т. д. Обильный материал для изучения монархических взглядов Крылова дают, между прочим, все басни его, заключающие какие-либо политические намеки: "Лев состарившийся", "Квартет", "Парнас", "Мирская сходка" и т. д. "Мирская сходка" любопытна как басня, выражающая взгляд Крылова на совещания с народом. Он понимал, что и мирскую сходку можно так подобрать, что волк окажется самым подходящим блюстителем овчарни:
Да что же овцы говорили?
На сходке ведь они, уж, верно, были? --
Вот то-то нет! Овец-то и забыли!
А их-то бы всего нужней спросить.
* * *
Крылов был монархист, но немногие антимонархисты выставляли так беспощадно слабые стороны монархического правления там, где оно находилось в руках недостойных государей, как знаменитый русский баснописец. Нигде то свойство его, которое Пушкин называл веселым лукавством ума, не проявлялось так ярко, как в шутотрагедии "Подщипа", написанной в 1789 году. Об этой загадочной пьесе существует несколько мнений. Одни думают, что "Подщипа" составляет сатиру на времена Павла Петровича, но В. Ф. Киневич совершенно основательно отвергает такую точку зрения. Нет положительно ничего общего между событиями 1796--1801 годов и содержанием шутотрагедии. Деятели времен Императора Павла Петровича нимало не напоминают героев и героинь "Подщипы", да и нравы петербургского двора конца XVIII и начала XIX столетия нимало не похожи на грубый и простой быт дворца царя Вакулы. Трудно также согласиться, что Крылов хотел изобразить под видом Вакулы австрийского императора Франца I, в лице Подщипы -- его дочь, Марию-Луизу, а в лице Слюняя -- немецкого принца, которому была обещана ее рука прежде, чем Наполеону. Согласно такому толкованию, совет царя Вакулы -- карикатура на знаменитый венский гоф-кригсрат, а Трумф -- карикатура на Наполеона. "Но и это объяснение, -- как замечает В. Ф. Киневич, -- нельзя почесть достойным вероятия, потому что, как известно, события, на которые оно намекает, совершились позже сочинения пьесы, да и самая ее развязка не согласуется с ним. Не правильнее ли будет предположить, что Трумф ("Подщипа") есть просто пародия на классическую трагедию, господствовавшую на нашей сцене в эпоху его появления?" Что Крылов, действительно, хотел подшутить в своей пьесе над ходульностью и напыщенностью царей, героев, героинь и наперсниц наших дубовых подражателей Корнелю и Расину, в том не может быть сомнения. Но не без основания же его шуто-трагедия считалась долго запретной вещью и могла появиться в России в печати лишь в 1871 году ("Русская старина", февраль). За границей, а именно в Берлине, шутотрагедия была напечатана раньше, в 1859 году, и, очевидно, в качестве пьесы, об издании которой тогда нельзя было и думать в России. Биограф и критик Крылова Лобанов называет "Подщипу" шалостью, проказами таланта великого русского баснописца. Он восхищается характерами Вакулы, Подщипы и Слюняя как созданиями карикатурно-гениальными ("Жизнь и сочинения И. А. Крылова". СПб., 1847. С. 24--30). Нельзя, однако, отрицать, что антимонархисты могут с удовольствием ссылаться на многие места "Подщипы". В шутотрагедии монархический принцип перенесен в грубую, вульгарную и сказочную страну каких-то полуидиотов и нравственных недоносков. Поэтому-то он и производит в царстве Вакулы такое странное и комичное впечатление. Крылов был далек от мысли отрицать монархические начала, но под влиянием "веселого лукавства ума" он спросил себя: "А что выйдет, если изобразить по всем правилам псевдоклассической трагедии тот доисторический быт, который нашел свое отражение в русских сказках, и отнестись к нему с чисто народным юмором, не терпящим никаких ходуль?" В результате получилась "Подщипа". Царь Вакула говорит языком простодушного недалекого крестьянина, он играет в кубарь, а его гофмаршал сам покупает каплуна и сам относит его на кухню. Арисия {Арисия -- дочь Тезея, одного из действующих лиц трагедии Расина.} шутотрагедии, перемешивая стиль французской классической сцены с вульгарной речью, восклицает:
О царский сан! ты мне противней горькой редьки!
Почто, увы! не дочь конюшенного я Федьки!
Совет царя Вакулы состоит из глухих, слепых, немых и от старости еле дышащих сановников. Собранные для решения вопроса о войне с Трумфом, они зевают, дремлют, а в заключение засыпают и храпят. В конце первого действия занавес опускается под их дружный храп. В это самое время царь Вакула играет за сценой в кубарь. Мудреный государственный вопрос решается по совету цыганки, которая гадает на мосту. О том, как Вакула управляет своим крошечным царством, можно судить хотя бы по следующему отрывку из его разговора с царевной Подщипой.
Подщипа
Какое же нас горе одолело?
Не хлеба ль недород?
Вакула
А мне, слышь, что за дело?
Я разве даром царь?
Слышь, лежа на печи,
Я и в голодный год есть буду калачи.
Лобанов был прав, называя шутотрагедию шалостью таланта, но в этой шалости скрывается и серьезная политическая мысль. Она показывает, что Крылов не хуже завзятых республиканцев понимал, что монархический принцип не всегда и не везде пригоден и что пересаженный в деревушку Вакулы, он мог проявляться только в карикатурных формах. Шутотрагедия показывает, что политическая мысль Крылова была чужда всякой односторонности. "Подщипа" не карикатура на монархический принцип, а насмешка над его искажением и смешением с вотчинным началом. Крыловский Вакула не страдал бюрократическими увлечениями гоголевского Кашкарева, но царство Вакулы во многом смахивает на усадьбу и на поместья Кашкарева. Вакула не царь, а захолустный домовладыка и хозяин -- его степенство, вообразивший себя монархом, своих кучеров и работников -- министрами, а свою дворню -- двором. Такие аберрации ума бывали не только в старинных помещичьих усадьбax, но и в миниатюрных германских княжествах XVIII века.
LXIX
Григорович как народный печальник при дворе Императора Николая I
Существует предрассудок, что в неограниченных монархиях лучшие люди страны не могут иметь благотворного влияния на государственные дела.
Но разве самодержавный государь не испытывает на себе влияния даровитейших мыслителей, ученых, поэтов, композиторов, художников и других представителей и выразителей народного гения и упований родины? Конечно, испытывает. А вот и наглядный пример такого влияния.
31 октября 1893 года на юбилейном обеде в честь Григоровича была произнесена В. А. Панаевым интересная речь, напечатанная в "Русской старине" (март 1903 г.), из которой оказывается, что литературная деятельность автора "Рыбаков" и "Переселенцев" не прошла бесследно для крестьян.
"В сороковых и в начале пятидесятых годов был известный литератор граф Сологуб, человек очень талантливый и образованный. Служа при дворе, он, как известный литератор и превосходный чтец, приглашался к покойной Императрице Александре Феодоровне для чтения литературных произведений.
Вот что передавал граф Сологуб всюду в обществе (и я слыхал это от него лично несколько раз), а именно что при чтении им романов и повестей Д. В. Императрице она нередко проливала слезы.
Понятно, сегодня граф Сологуб прочтет императрице что-либо из произведений Григоровича, а завтра знает об этом весь высший круг и знает, как именно отнеслась Императрица к этому чтению.
Поэтому если кто-нибудь почему-либо не читал творений Д. В., то, конечно, спешил немедленно прочесть их.
Таким-то путем, а равно и разными другими путями распространялись во влиятельном обществе верные понятия о крестьянском быте.
В настоящее время более или менее тоже не секрет, что покойный Император Николай Павлович завещал своему державному преемнику исполнить то, что, по разным обстоятельствам, он не успел исполнить сам при жизни, то есть совершить освобождение крестьян, о житье-бытье которых проливала слезы его царственная супруга".