Монархизм инков
Превосходное сочинение Прескотта "Завоевание Перу" проливает яркий свет на монархические инстинкты и начала империи инков, столь неожиданно для них разрушенной Пизарро. Принято думать, что у инков царил грубый произвол, что они были безответными рабами своих властелинов и что последние думали исключительно о своих выгодах и наслаждениях. Книга Прескотта доказывает, что Вольтер был прав, когда советовал соблюдать осторожность, причисляя те или другие монархии к деспотиям. "Деспотия" инков, как оказывается, держалась на нравственных основах. Повелители перуанцев деятельно трудились на пользу страны, а их подданные были беззаветно преданы своим государям.
Прескотт отзывается о Тупаке, инке Юпанки, как об одном из знаменитейших Сынов Солнца. Он скончался во второй половине XV столетия. Большими дарованиями обладал и его сын, Гуайно-Капак.
"При нем все Квито, которое соперничало даже с Перу в отношении к богатству и к просвещению, подпало под скипетр инков, и их владения этим завоеванием получили такое приращение, какого не было еще с самого начала династии Манко-Капака. Последние дни свои он употребил на покорение независимых племен, обитавших в отдаленнейших пределах его владений, и более еще на упрочение своих приобретений посредством введения в них перуанских учреждений. Деятельно довершал он великие предприятия своего отца, в особенности же устройство больших дорог, соединявших Квито со столицей. Он усовершенствовал почты, заботился о введении языка кишуа во всем государстве, распространял лучшую систему земледелия, наконец, покровительствовал различным отраслям промышленности и приводил в исполнение мудрые предначертания своих предшественников, клонившиеся к улучшению быта народного. Под управлением его перуанская монархия достигла высшей степени благополучия: при нем и при великом отце его она подвигалась такими быстрыми шагами по стезе просвещения, что, вероятно, скоро бы сравнялась с самыми просвещенными народами Азии и, быть может, представила бы свету более блестящее доказательство умственных способностей американских индейцев, чем все прочие государства, находившиеся на великом западном материке".
Гуайно Капак умер в 1525 году, за семь лет до прибытия Пизарро на остров Пуну. Завоевание Перу Пизарро произошло при сыне Гуайно Капака Атауальпе, о наружности, характере и привычках которого до нас дошли довольно подробные и точные сведения. Этот несчастный государь, вероломно плененный и осужденный испанцами на смерть, внушает сочувствие и уважение. Он с достоинством носил свой сан, с достоинством держал себя в несчастье. Первая встреча испанцев с Атауальпой произошла в городе Кака-Малке в 1532 году, в открытом дворе, в середине которого находился павильон, окруженный галереями и имевший впереди себя каменный водоем, а позади себя сад.
"Двор наполнен был знатными индейцами в богато украшенных одеж дах и прислуживавшими Атауальпе, а так же женщинами, принадлежавшими к его двору. Между всеми ими нетрудно было заметить Атауальпу, хотя одежда его была проще, чем на всех прочих. На нем надета была пурпуровая бахрома, которая, покрывая голову, спускалась до самых бровей. Это был известный отличительный знак достоинства владетельного инки перуанцев, и Атауальпа возложил его на себя, только победив брата своего Гуаскара. Он сидел на низком стуле или подушке, как мавр или турок, окруженный знатными людьми и сановниками своими, они же стояли по старшинству, соблюдая строжайший этикет.
Испанцы с величайшим любопытством смотрели на инку, о жестокости и хитрости которого они столько наслышались и который мужеством своим достиг до обладания престолом. Но вид его не показывал ни пылких страстей, ни умственных дарований, которые ему приписывались. Хотя осанка его была важна и выражала спокойное сознание могущества, однако ж черты его ничего не обнаруживали, кроме равнодушия, столь характеризующего все американские племена. В настоящем случае это равнодушие, вероятно, было отчасти притворное. Не может быть, чтобы индейский властелин без любопытства смотрел на появление столь необыкновенное и, в некоторых отношениях, столь грозное этих таинственных чужеземцев".
О западне, раскинутой испанцами для Атауальпы, о западне, в которую так доверчиво попал инка, Прескотт рассказывает:
"Незадолго до заката солнца передовые ряды процессии вступили в город. Сначала шли сто служителей, очищавших дорогу от всякого рода препятствий и воспевавших на пути своем торжественные песни, которые, как говорит один из завоевателей, отзывались в ушах наших подобно адским воплям. Затем следовали разного звания люди, одетые в разнообразные одежды. На некоторых надеты были яркие материи, испещренные белым и красным наподобие клеток шашечницы. Другие были одеты в чисто-белый цвет и имели в руках молоты или дубинки из серебра или меди. Телохранители, состоявшие непосредственно при особе инки, имели на себе богатую лазоревого цвета одежду и множество блестящих украшений, между которыми огромные привески, воткнутые в уши, служили знаком благородного происхождения их от инков.
Высоко над всеми подданными виден был Атауальпа, несомый на троне или на открытых носилках, на которых устроен был из массивного золота трон несметной цены. Паланкин украшен был яркими перьями тропических птиц и усеян блестящими бляхами из золота и серебра. Одежда инки была гораздо богаче, чем накануне. На шее висело у него ожерелье из изумрудов необыкновенной величины и блеска. Коротко остриженные волосы его украшены были золотым убором, а борло, или бахрома, окружала виски. Инка имел вид спокойный и внушающий уважение; с высоты своего трона он смотрел на окружавшую его толпу, как человек, привыкший повелевать.
Передовые ряды процессии, вступив на большую площадь (которая была обширнее, говорит один старинный летописец, чем какая-нибудь площадь Испании), повернулись направо и очистили место для паланкина Атауальпы. Все происходило в удивительном порядке. Инке позволили спокойно проехать через площадь, и ни один испанец не показался. Когда около пяти или шести тысяч человек вступили на площадь, Атауальпа остановился и, посмотрев во все стороны, спросил: "Где же чужестранцы?"
Предложение принять христианство и признать себя данником императора Карла V Атауальпа отверг с негодованием. При этом он сказал: "Я выше всех государей на земле"".
Когда загрохотали испанские пушки и ружья по безоружным перуанцам, почитавшим себя гостями Пизарро; когда на них налетела и стала их топтать испанская кавалерия, преданность индейцев своему монарху сказалась в самых ярких чертах. Рассказ Прескотта о пленении Атауальпы и о самопожертвовании его подданных составляет одну из самых мрачных и печальных, но вместе с тем и трогательных страниц истории. "Убийство кипело вокруг инки, которого особа была главной целью нападения. Верные сановники его, сомкнувшись около него, сами бросались навстречу испанцам и старались, стащив их с седел или, по крайней мере, подставив грудь свою под удары, спасти обожаемого повелителя. Некоторые писатели рассказывают, что индейцы имели при себе оружие, скрытое под одеждой. Если это правда, то оно принесло им мало пользы, потому что никто не говорит, чтобы они употребили его в дело. Но и самые робкие животные обороняются в крайности. То, что индейцы не воспользовались своим оружием, доказывает, что они не имели его. Но они продолжали удерживать всадников, хватаясь за их коней в смертных судорогах, и когда один из них падал, то другой спешил занять место своего товарища, изъявляя этим преданность монарху, которая не может не возбудить участия. Атауальпа, оглушенный неожиданностью нападения, смотрел, как верные подданные его падали вокруг него, сам не будучи даже в состоянии понять происходившего. Носилки, на которых он сидел, колебались во все стороны, повинуясь напору и отпору толпы; он видел, как приближалась гибель, как мореходец, претерпевший кораблекрушение и носимый судном своим по разъяренной стихии, видит молнию и слышит гром, чувствуя, что сам ничего не может сделать для своего спасения. Наконец, утомленные кровопролитием, испанцы с приближением ночи стали опасаться, чтобы инка не успел ускользнуть из их рук. Несколько всадников решились с отчаяния положить конец делу, умертвив инку. Но Пизарро, находившийся ближе всех к нему, закричал громовым голосом: "Кому жизнь дорога, не тронь инку". Протянув руку для спасения его, он получил рану от одного из своих воинов -- единственную рану, полученную испанцем в этом деле.
Бой закипел тогда с новой силой вокруг носилок инки, которые все более и более колебались. Когда наконец несколько сановников, поддерживавших их, были убиты, носилки опрокинулись. Индейский повелитель, конечно, упал бы на землю, если бы его не поддержали Пизарро и несколько других кавалеров, пленивших его. Несчастный Атауальпа под сильной стражей отведен был в соседний дом и там поручен бдительному надзору.
Всякая попытка к сопротивлению прекратилась. Весть о судьбе, постигшей инку, быстро распространилась по городу и окрестностям. Очарование, служившее общей связью для всех перуанцев, исчезло. Всякий думал только о своем спасении. Даже войско, стоявшее по окрестным полям, поражено было ужасом и, узнав роковую весть, разбежалось во все стороны, укрываясь от преследователей, которые в жару боя никому не давали пощады. Наконец ночь, более сострадательная, чем люди, прикрыла беглецов своей благодетельной ризой, и рассеянные силы Пизарро трубными звуками созваны были на окровавленную площадь Какмалки".
Лишившись власти и попав в плен, Атауальпа был по-прежнему чтим перуанцами как их неизменный и неограниченный властелин. О том обаянии, каким он пользовался в глазах подданных, дает ясное понятие рассказ Прескотта, как ему представлялся перуанский военачальник Чалькучима, стоявший во главе 30-тысячного отряда.
"Чалькучима отправился в сопровождении многочисленной свиты. Служители несли его носилки на плечах, и во всех местах своего путешествия, которое совершалось вместе с испанцами, он получал от жителей высокие почести. Но вся эта пышность исчезла с приближением его к инке, перед которым он предстал босой и с легкой на спине ношей, взятой им от одного из прислужников. Подойдя ближе, старый воин поднял руки свои к небу и воскликнул: "О, если бы я был здесь! Этого не случилось бы!" Потом, преклонив колена, он облобызал руки и ноги своего властелина и омочил их слезами. Атауальпа, со своей стороны, не изъявил ни малейшей чувствительности, ни одного звука удовольствия при виде своего любимого полководца, которого он удостоил только простого приветствия. Холодность индейского монарха составляла резкую противоположность с сердечной чувствительностью Чалькучима.
Звание инки поставляло Атауальпу на неизмеримое расстояние выше самого гордого из подданных, и испанцы часто имели случай удивляться власти, которую даже в несчастии своем сохранил он над народом, и трепету, с которым к нему приближались. Педро Пизарро упоминает об одном свидании Атауальпы с одним из перуанских вельмож, получившим позволение съездить в отдаленные части государства на том условии, чтобы возвратиться в известный день. Дела задержали его долее назначенного срока, и, когда он явился в присутствие инки с небольшим умилостивительным подарком, то колена его так тряслись, говорит летописец, что можно было ожидать, что он упадет на землю. Повелитель, однако, принял его ласково и отпустил, не сделав ему ни малейшего упрека".
Таков был последний независимый перуанский государь, казненный испанцами посредством задушения (quarorte) 26 августа 1533 года. Очевидно, что он не был тираном и сознавал величие и нравственное значение своего сана. Очевидно также, что перуанцы повиновались своему властелину не страха ради, а ради беззаветной к нему привязанности, делавшей из них героев самоотвержения и воинской доблести.
XXXI
О проявлениях русского монархизма среди грузин и армян
Со слов одного лица, долго жившего на Кавказе и хорошо знакомого с тамошней жизнью:
На Кавказе вино дешево и составляет обычную принадлежность обеда как в городах, так и в деревнях, не только у богатых и зажиточных людей, но даже у крестьян.
Без этого разъяснения дальнейшая часть этой заметки была бы непонятна.
После уничтожения крепостного права у грузинских крестьян установился обычай начинать обед провозглашением тоста за здоровье Императора Александра Николаевича. Заздравная чаша поднималась обыкновенно главой семейства.
После мученической кончины Императора Александра II этот обычай не исчез и сохранился доныне, если не во всей Грузии, то, по крайней мере, в большей части ее (в ней можно встретить крестьян, не слышавших о катастрофе 1881 года и полагающих, что Император Александр Николаевич жив и царствует).
Тот же обычай долго держался после реформы 19 февраля и между крестьянами-армянами.
XXXII
Из воспоминаний об Императоре Николае I и Великой Княгине (впоследствии Императрице) Марии Александровне
В декабрьской книжке "Русского архива" за 1903 год напечатаны воспоминания "князя Москвича", в которых рассказывается, между прочим, о грандиозном бале, данном московским дворянством в 1850 году по случаю четвертьвековой годовщины вступления на престол Императора Николая Павловича:
"Громадный зал собрания московского дворянства был наполнен гостями. Каждому из детей вручили жезл с гербом одной из шестидесяти губерний Российской империи. На моем жезле значился орел, парящий над голубым морем, что, как я узнал впоследствии, изображало герб Астраханской губернии. Нас выстроили в конце громадного зала; затем мы попарно подходили к возвышению, на котором находились Император и его семья. Когда мы подходили, то расходились направо и налево и выстраивались таким образом в один ряд перед возвышением. По данному нам приказанию мы склонили все жезлы с гербами перед Императором Николаем. Апофеоз самодержавия вышел очень эффектный. Государь был в восторге. Все провинции преклонились пред Верховным Правителем. Затем мы, дети, стали медленно уходить в глубь залы.
Но тут произошло некоторое замешательство; засуетились камергеры в расшитых золотом мундирах, и меня вывели из рядов. Мой дядя, князь Гагарин, одетый тунгусом (я не мог наглядеться на его кафтан из тонкой замши, на его лук и колчан, наполненный стрелами) поднял меня на руки и поставил на платформу перед Царем.
Не знаю, потому ли, что я был самый маленький в процессии, или потому, что мое круглое лицо с кудрями казалось особенно потешно под высокой смушковой шапкой, но Император Николай пожелал видеть меня на платформе. Мне потом сказали, что Государь, любивший остроты, взял меня за руку, подвел к Марии Александровне (супруге Наследника), которая тогда ждала третьего ребенка, и по-солдатски сказал ей: "Вот каких молодцов мне нужно!" Во всяком случае, я очень хорошо помню, как Николай I спросил, хочу ли я конфет. На что я отвечал, что хотел бы иметь крендельков, которые нам подавали к чаю в торжественных случаях. Император подозвал лакея и высыпал полный поднос в мою высокую шапку. "Я отвезу их Саше", -- сказал я Государю. В конце концов Цесаревна Мария Александровна взяла меня под свое покровительство. Она усадила меня рядом с собой на высокий, с золоченой спинкой, бархатный стул. Мне говорили впоследствии, что я скоро заснул, положив голову ей на колени, а она не вставала с места во все время бала".
XXXIII
Императорская чета в саду у сельского учителя
В первых числах декабря 1903 года во всех наших газетах был напечатан следующий рассказ о том, как Государь Император Николай II и Государыня Императрица Александра Феодоровна изволили осматривать сад одного учителя Псковской губернии:
"Во время происходивших в начале августа 1903 года в окрестностях города Пскова больших двухсторонних маневров Их Императорские Величества Государь Император и Государыня Императрица имели пребывание на станции Торошино, в 20 верстах от города Пскова, откуда изволили выезжать ежедневно утром с прочими Высочайшими Особами и лицами Императорской свиты к месту маневров, а также в Печерский монастырь для поклонения местным святыням и в город Псков. К вечеру Их Величества изволили возвращаться в Торошино и совершать прогулки по его окрестностям, и притом без сопровождения кого-либо из свиты. В одну из таких прогулок вечером, 8 августа, как сообщают "Биржевые ведомости", Государь и Государыня осчастливили Своим посещением сад и питомник учителя М. Брадиса, устроенные на участке земли, приобретенной им в кредит при посредстве банка. Самого хозяина и жены его не было в это время дома: они уехали в Псков, чтобы быть свидетелями состоявшегося на следующий день посещения Их Императорскими Величествами города, совершенно не предугадывая о том высоком счастье, которое выпадет на долю их скромного жилища.
Подойдя к саду Брадиса, Их Величества застали в нем крестьянку Дарью Кирсанову, служившую около 12 лет нянею при детях учителя. Словоохотливая женщина, не подозревавшая, кто с нею говорит, кроме ответов на предложенные ей Высочайшими посетителями вопросы, кому принадлежит дом и сад, где находятся хозяева и т. д., распространилась подробно о семейном и материальном положении своих господ -- о том, что земля куплена четыре года тому назад в долг, что платить проценты по этому долгу очень тяжело, так как ее хозяин получает только 37 рублей в месяц жалованья, что раньше ему было легче, так как жена его была тоже учительницей, но должна была, после пятнадцатилетней службы, уволиться по болезни. По приглашению Кирсановой Их Величества изволили войти в ограду сада и питомника и интересоваться садовым хозяйством Брадиса. Государь обратил внимание на формовые яблони подле дома, сказав, что за границей такими деревьями покрыты стены построек, изволил похвалить подсолнечники, выглядывавшие с огорода, из-за елочек; подойдя к кустам малины, Его Величество изволил заметить: " Должно быть, была сочная "; подойдя к дичкам, Государь спросил: " Кто же здесь работает? " Получив ответ, что только учитель при помощи жены и ее, Кирсановой, Его Величество просил показать работу. Кирсанова вынула травку и показала, как она пикировала. Затем на вопросы Государя, сколько дичков посажено, почему одних больше, других меньше, Кирсанова давала обстоятельно ответы, прибавив от себя, что земля здесь очень трудная, на что Его Величество, наклонившись к грядкам, изволил заметить: " Серый песок и болотистое место; видно, что здесь положено очень много трудов ". Ее Величество изволила интересоваться цветами и принять от Кирсановой букет из тут же срезанной резеды и иван-да-марьи, причем Кирсанова выразила сожаление, что не может предложить роз, так как все они незадолго перед тем были срезаны самим хозяином для гостей, приехавших к ним из города. Осмотрев подробно сад и питомник и выразив сожаление, что недостаток времени не позволяет им осмотреть те участки земли Брадиса, где производится корчевание корней, Их Величества направились прямо через лес к железнодорожной станции.
Предоставляем читателям судить о чувствах, волновавших М. Брадиса, жену его и их няню, когда они узнали впоследствии о том, кто посетил их скромное обиталище и оценил результаты трудов, положенных ими на обработку этого клочка неблагодарной почвы. Оценка эта выразилась пожалованием от имени Его Императорского Величества учителю Модесту Брадису пятисот рублей".
XXXIV
Самодержавие и русский язык
"Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, -- ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя -- как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!"
Такое завещание оставил И. С. Тургенев своим соотечественникам в виде последнего "Стихотворения в прозе".
Громадное всемирно-историческое значение русского литературного языка как государственного языка и одного из главных объединяющих элементов Российской империи -- вне всякого сомнения.
Финляндский генерал-губернатор, генерал-адъютант Бобриков так определил в 1903 году в Финляндском сенате политическое значение русского языка:
"Русский язык есть духовное знамя Империи и первейшее условие внутреннего объединения всех составных ее частей; он есть выражение жизненности русского народа и его государственности".
Но есть ли связь между русским самодержавием и русским языком? Полная и очевидная.
Русское самодержавие обеспечивает существование России для русских -- конечно, не в смысле угнетения инородцев, а в смысле незыблемости русского государственного строя, почетного положения русской народности на всем пространстве Империи, признания Православной Церкви господствующей, нимало не исключающего широкой веротерпимости, и, наконец, признания русского языка языком государственным.
Русское самодержавие ограждает русскую народность от порабощения ее инородцами, обеспечивая последним гражданскую свободу, защиту законов и возможность заниматься всеми видами производительного труда. Оно обеспечивает русской народности то положение, на которое оно имеет право в созданном ею государстве. Если бы в России не было самодержавия, литературный русский язык -- язык Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Жуковского, Тургенева, Гончарова, Майкова, Тютчева, К. Р., Филарета (Дроздова), Иннокентия (Борисова), Амвросия (Ключарева) и т. д. -- стал бы вытесняться и унижаться не только языками и жаргонами наших инородцев, но и русскими наречиями, звучащими в разных концах государства.
XXXV
Император и Самодержец Всероссийский как Царь-батюшка, Отец и Сын России
Цезарь Октавиан Август принял титул Отца отечества (Pater patriae). Этот же титул был поднесен в 1721 году и Петру Великому, но он не удержался в России. У нас есть для русских самодержцев другое, чисто народное название: Царь-батюшка. Царь-батюшка доступнее, ближе и роднее каждому подданному, чем Отец Отечества. Отец Отечества -- отец всего государства, всего его населения, взятого в совокупности; Царь-батюшка -- отец всех своих подданных. У каждого русского человека есть на небе -- Небесный Отец, а на земле -- Царь-батюшка, отец по плоти, крестный отец, духовный отец.
Известен рассказ об одном находчивом кадете.
Раз как-то Император Николай I, обходя ряды кадетов, спросил одного из них:
-- Твоя фамилия?
-- Романов.
-- Значит, мы с тобой родственники?
-- Точно так, Ваше Императорское Величество.
-- Каким образом?
-- Вы -- отец России, а я -- сын ее.
Кадет был бы ближе к истине, если бы сказал:
-- Вы Царь-батюшка, а моя родина -- Россия-матушка.
Император Николай Павлович неоднократно называл своих подданных, не разбирая возраста, детьми.
Вместе с тем он считал себя не только отцом, но и сыном России. В официальном издании, составленном в 1848 году по Высочайшему повелению бароном Корфом, -- "Восшествие на престол Императора Николая I", -- и изданном для публики девять лет спустя, в предисловии читаем:
"Тридцать дет, среди благословений мира и громов войны, в законодательстве и суде, в деле внутреннего образования и внешнего возвеличения Его России, везде и всегда, Император Николай I был на страже ее чести и славы, ее отцом и, вместе, первым и преданнейшим из ее сынов".
Поэтому кадет мог ответить и так;
-- И Ваше Императорское Величество, и я -- сыны нашей общей матери-России.
XXXVI
Проявление русского монархизма как чувства у героев А. Чехова
Г-н Чехов не касался таких тем, которые давали бы ему возможность обрисовать русское политическое настроение. Но, как человек наблюдательный, он не мог не касаться время от времени воззрений русских людей на самодержавие. Отметим некоторые из его указаний на то, как относятся русские люди к своим царям и к царской власти.
В "Тайне" один мнимый бродяга, преступник, бежавший с каторги, говоря о сибирской жизни и выставляя в радужном свете быт сосланных на поселение, говорит, что в Сибири, как и в Европейской России, один Бог и один Царь. В этом замечании сказывается та же мысль, которая выражается и в пословице: "Один Бог на небе, один Царь на земле".
Понятие о России не отделяется русским человеком от представления о Царе и о Церкви. Герой "Тайны" называет русский язык православным. "И в Сибири говорят по-православному", -- объясняет он сопровождающим его сотским.
Православие, Царь и русский язык -- все это, с точки зрения героя "Тайны", связано тесными и необходимыми узами. Где чтут Бога и где раздается русский язык, там чтут и Царя, и наоборот.
Вспоминая прошлое, русский простолюдин ведет обыкновенно летосчисление от событий, связанных с жизнью и деяниями царей. Эта черта выставлена в рассказе "Счастье". Старик-объездчик, воскрешая в своей памяти первую встречу с кузнецом Жменей, говорит слушателям-пастухам: "Я его годов шастьдесят знаю, с той поры, как Царя Александра, что француза гнал, из Таганрога на подводах в Москву везли. Мы вместе ходили покойного Царя встречать". Старик-объездчик говорит о Царе Александре с очевидным благоговением; он приписывает всецело ему военные лавры, подобающие победителю Наполеона: "Царя Александра, что французов гнал". По мнению старика, "великая армия" изгнана была из России не Кутузовым, не войском, не народом, а Царем Александром.
Теплую и почтительную память, которую хранили об Александре Павловиче его современники, г. Чехов отметил и во второй главе повести "Степь". Благодушный и чистый сердцем старый священник отец Христофор так рассказывает эпизод из своего детства:
"Помню, был я жезлоносцем у преосвященного Христофора. Раз после обедни, как теперь помню, в день тезоименитства благочестивейшего государя Александра Павловича Благословенного, он разоблачался в алтаре, поглядел на меня ласково и спрашивает: "Puer bone, quam appelaris?" {Добрый мальчик, как тебя зовут? -- Сост. } А я отвечаю: "Christophorus sum" {Христофор. -- Сост. }.
Формула царского титула, употребляемая в наших ектениях, отразилась на речи отца Христофора.
В третьей главе "Степи" отец Христофор, подводя итоги своей долгой жизни, совершенно неожиданно, но в строгом согласии со своим миросозерцанием, вспоминает о царе: "Отродясь у меня никакого горя не было и теперь ежели бы, скажем, царь спросил: "Что тебе надобно? Чего хочешь?" -- "Да ничего мне не надобно! Все у меня есть, и все слава Богу". Эта тирада напоминает мечты гоголевского кузнеца Вакулы и героев графа Л. Н. Толстого, Николеньки Иртеньева и Николая Ростова, придумывавших в своем воображении встречи и разговоры с Государем.
XXXVII
О том, что русский монархизм как чувство ярко проявлялся даже у наших бунтарей
Давно уже замечено, что преданность русского народа монархическим началам вообще и наследственной монархии в частности составляет одну из особенностей русского народного характера и его политической психологии.
"Даже все большие бунты наши никогда не имели ни протестантского, ни либерально-демократического характера, а носили на себе своеобразную печать лжелегитимизма, то есть того же родового и религиозного монархического начала, которое создало все наше государственное величие.
Бунт Стеньки Разина не устоял, как только его люди убедились, что Государь не согласен с их атаманом. К тому же Разин постоянно старался показать, что он воюет не против крови Царской, а только противу бояр и согласного с ними духовенства.
Пугачев был умнее, чтобы бороться против правительства Екатерины, которого сила была несравненно больше сил допетровской Руси; он обманул народ, он воспользовался тем легитимизмом великорусским, о котором я говорил.
Нечто подобное же хотели пустить в ход и наши молодые европейские якобинцы 20-х годов" ("Восток, Россия и славянство" К. Леонтьева. Т. 1. С. 100).
Леонтьев не первый подметил эту русскую народную черту, ее признавал еще Император Николай Павлович, что и выражено со всею ясностью в составленной по Высочайшему повелению бароном Корфом книге "Восшествие на престол Императора Николая I". Подчеркивая отсутствие единства стремлений и политического настроения у декабристов и увлеченных ими солдат, барон Корф говорит:
"Не мечтами о каком-нибудь новом, для них совершенно непонятном порядке вещей; не желанием чуждых им преобразований; не словом: конституция, которому возмутители, чтобы осмыслить его для простодушного солдата, даже придавали нелепое значение "супруги Императора Константина"; не всем этим были обольщены нижние чины; их увлек выставленный им призрак законности, почерпавший главную силу в уверениях, отчасти ближайших начальников, что требуемая новая присяга есть обман. Солдаты были, следственно, только жертвами коварного подлога, и с этой точки зрения смотрело на них потом и правительство, даровав нижним чинам, при искреннем их раскаянии, общее помилование" (3-е изд. С. 169--170).
Выходит, следовательно, что декабрьский бунт не противоречит историческому обобщению: "Все наши бунты имели более или менее самозванический или мнимо легитимный характер" (Леонтьев К. С 101).
XXXVIII
Представление Пугачева о царях и царском величии
У Пугачева были грубые и невежественные представления о царях, но ими нельзя пренебрегать, так как и в них отражался, хотя и в извращенном виде, русский народный монархизм.
Когда Пугачев подступил к Нижне-Озерной крепости, находясь впереди своего войска, один старый казак сказал ему: "Берегись, государь, неравно из пушки убьют.
-- Старый ты человек, разве пушки льются на царей?" (История Пугачевского бунта Пушкина. Ч. 1. Гл. II).
Любопытно представление Пугачева о царской свите и царском величии, которому он хотел подражать.
Вот некоторые черты из его жизни в Берде:
"Церковная служба отправлялась ежедневно. На ектении поминали Государя Петра Феодоровича и супругу его, государыню Екатерину Алексеевну. Когда ездил он (Пугачев) по базару или по бердским улицам, то всегда бросал в народ медными деньгами. Суд и расправу давал, сидя в кресле, перед своею избою. По бокам его два казака: один с булавою, другой с топором" (там же).
Пушкин и Даль видели бердинских старух, которые помнили еще "золотые палаты" Пугача, то есть обитую медной латунью избу. "Пушкин хохотал от души следующему анекдоту: Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: "Как я давно не сидел на престоле!" В мужицком невежестве своем он воображал, что престол церковный есть царское седалище. Пушкин назвал его за это свиньей и много хохотал" ( Майков Л. "Пушкин". С. 417).
XXXIX
Два политических мученика времен Стеньки Разина
Во время бунта Стеньки Разина погибли мученической смертью два бестрепетных поборника русской государственности: митрополит Астраханский Иосиф, до конца обличавший мятежников и за то сброшенный ими с раската после страшных пыток, и астраханский воевода князь Прозоровский, сброшенный самим Стенькой с раската после отказа исполнить его требования. Их светлые образы ярко отразились в одиннадцатой, двенадцатой и шестнадцатой главах "Бунта Стеньки Разина" Костомарова.
Увещевая астраханцев не поддаваться Стеньке Разину, митрополит Иосиф и князь Прозоровский возвышались до высокого, чисто русского красноречия, исполненного силы, религиозного и политического пафоса.
Митрополит говорил: "Поборитесь за дом Пресвятыя Богородицы и за великого государя, его царское величество; послужите ему, государю, верою и правдою, сражайтесь мужественно с изменниками: за то получите милость от великого государя здесь, в земном житии, а скончавшихся в брани ожидают вечные блага вместе с Христовыми мучениками".
Воевода, князь Прозоровский, держал к астраханцам в ожидании Стеньки Разина такую речь: "Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно; ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать, доблестно, даже до смерти, с упованием бессмертия и великих наград за малое терпение. Если теперь не постоим за великого государя, то всех нас постигнет безвременная смерть. Но кто хочет в надежде на Бога получить будущие блага и наслаждения со всеми святыми, тот да постраждет с нами в сию ночь и в настоящее время, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина".
Митрополит Иосиф не причислен к лику святых, но в Астрахани набожные люди до сих пор поклоняются его могиле (Собрание сочинений Костомарова. Изд. Литературного фонда. 1903. Кн. 1. С. 502).
"Новый Астраханский митрополит Парфений (назначенный после Иосифа) приказал вынуть гроб своего предшественника и поставить посреди церкви. Так стоял он три дня, и астраханские жители приходили просить у покойника прощения, а потом, в знак уважения к его мученической кончине, погребли его в главной соборной церкви, в углу, за святительским местом. Набожные люди видели в нем праведного страдальца. Носились вести о знамениях, которыми небо свидетельствовало о его праведности. 16 августа 1671 года в астраханской Приказной палате отбирали показания о таких знамениях. Двое пушкарей объявили, что через неделю после смерти митрополита они стояли на карауле близ Зелейного двора и увидали ночью свечу на том самом месте, где архипастырь был сброшен с раската".
То же самое видели и многие другие люди (там же). Не настало ли время воздать должное памяти митрополита Иосифа, этого мученика святительского, патриотического и верноподданнического долга? Если он не может быть причислен к лику святых, то долг исторической признательности требует, чтобы ему был поставлен в Астрахани памятник. На то же имеет право и князь Прозоровский. Памятники митрополиту Иосифу и князю Прозоровскому лучше всяких народных изданий уяснили бы поволжскому люду, как следует относиться к памяти Стеньки Разина и его бунту...