Все наше историческое прошлое доказывает, что утрата самодержавия была бы для России величайшим бедствием, ибо неограниченная монархия есть та форма правления, которая наиболее подходит к психическому и бытовому складу русского народа.
Наша история начинается призванием князей из-за моря -- событием небывалым в истории других народов. Новгородские славяне, изгнав варягов, скоро убедились, что не могут управляться сами собой. "Восстали род на род и племя на племя", -- говорит летописец, объясняя причины, побудившие наших предков призвать Рюрика с братьями. Как ни смотреть на рассказ об этом событии -- относиться ли к нему с безусловным доверием или как к легенде, -- в нем, во всяком случае, заключается глубокий смысл: первые зародыши нашего самодержавия были порождением исконной розни славян, подмеченной еще византийскими историками. Эта рознь всегда давала себя чувствовать. У нас, русских, нет и никогда не было той выдержки, того умения вести сообща и единодушно, по взаимному согласию большие и важные дела, которыми отличаются некоторые другие народы. Стоит вспомнить историю древнерусских веч, стоит вспомнить главные моменты из истории удельного периода, чтобы понять, как велика разница между государственными и общественными инстинктами русской расы и англосаксонской, например. Британец охотно поступается отдельными частностями своих убеждений для того, чтобы добиться решения по большинству голосов. Он охотно идет на компромиссы, лишь бы склонить большинство на свою сторону. Вот почему участие народа в высшем государственном правлении никогда не превращалось у англичан в анархию и не шло вразрез с требованиями порядка и дисциплины. Не то было у славян. Наши веча, например, несмотря на их вековое существование, не додумались до решения дел большинством голосов. Только те дела решались на вечах окончательно, которые не встречали ничьей оппозиции. Если меньшинство не было совершенно ничтожно и находило возможным отстаивать свои притязания путем грубой силы, оно считало себя вправе сопротивляться большинству до последней возможности, вследствие чего веча сплошь да рядом заканчивались кровопролитиями. Со славянской точки зрения только те решения общественных дел признавались бесповоротными, которые утверждались единодушно. На этом была основана вся практика польских сеймов, этих нелепейших из всех когда-либо существовавших представительных учреждений. Veto одного шляхтича могло сорвать целый сейм и затормозить самое важное государственное дело. История польских сеймов -- это наглядное и яркое олицетворение старославянской розни, искони мешавшей славянам соединять свободу с порядком и твердой властью в одно стройное, гармоническое целое.
Наши предки могли в минуты тяжких испытаний собираться под одно знамя, действовать энергично и сообща даже при отсутствии царской власти, но это было лишь в редких, исключительных случаях, например в 1612 году, и не могло долго продолжаться. Жизнь враздробь, непривычка к совместной деятельности, разбросанность населения на громадном пространстве и т. д., всего же больше -- психика русского народа, или, собственно, великорусского племени, которое всегда жаждало живой и твердой власти и, умея прекрасно подчиняться дисциплине, отнюдь не питало склонности к непосредственному вмешательству в дела государства, -- все это, вместе взятое, обусловило широкое развитие самодержавия на Руси и сделало его положительно необходимым для нашей родины. Самодержавие сглаживает нашу общественную рознь, сводит к нулю несправедливые притязания отдельных лиц, племен, сословий и областей, входящих в состав Империи, заставляет всех и каждого служить интересам государственного могущества и благоденствия и превращает весь русский народ в один громадный политический организм, единодушно стремящийся к осуществлению своего исторического призвания. Наше самодержавие -- это разум и воля целой нации, олицетворенные в одном человеке. Еще не так давно наши революционеры и либералы мечтали о ниспровержении самодержавной власти. Революционеры хотели избавиться от нее посредством террора и мятежа; либералы подкапывались под нее путем хитрости и обмана. И те и другие потерпели полное поражение. Иначе и быть не могло. Если бы России вновь суждено было испытать все ужасы Смутного времени, то смело можно сказать, что новый Земский собор сделал бы то же самое, что сделал собор 1613 года, -- то есть восстановил бы царскую власть, не ограничивая ее прерогатив. Наши конституционалисты обыкновенно выставляли и выставляют себя защитниками народа. Нет ничего противоположнее их политического миросозерцания и политического миросозерцания нашего крестьянина, который не понимает и никогда не поймет иной формы правления, кроме самодержавной монархии. Если бы опросить всю Россию, какого она желает государственного устройства, последовал бы единодушный ответ: самодержавия. В ином смысле высказались бы разве только несколько сот подбитых ветром голов, черпающих суждения из забытых журналов 60-х и 70-х годов. Парламентаризм на Руси буквально немыслим. Если бы верховная власть вздумала насаждать его как оранжерейное растение (помимо ее желания он не мог бы у нас появиться), это повело бы только к ряду забавных сцен или самых печальных явлений -- смотря по тому, какая роль была бы предоставлена нашим воображаемым палатам. Финал был бы одинаков и в том и другом случае. Парламентаризм был бы в конце концов упразднен, к удовольствию всего народа, и не оставил бы после себя никакого следа. Мы говорим о парламентаризме, но не о земских соборах, хотя эти два понятия часто смешиваются. Земские соборы никогда не составляли постоянного учреждения. Цари обращались к ним в тех случаях, когда находили это нужным, и не считали мнения соборов для себя обязательными. Земские соборы вышли из государственной практики как учреждения, отжившие свой век, но они никогда не отменялись, ибо, по вышеизложенным причинам, их и отменять не было цели. То, что достигалось прежде посредством земских соборов, достигается теперь посредством печати, высших правительственных учреждений, комиссий, адресов, земских и дворянских ходатайств, опроса сведущих лиц и т. д.