Кто знаком с русской историей и с нашими историческими памятниками, тот знает, какие светлые и величавые идеалы были связаны у наших предков с представлением о самодержавии. Русский царь прежде всего искони считался преемником достоинства и сана византийских императоров, а вместе с тем и продолжателем их святого дела -- защиты восточного христианства. "Были два Рима, -- говорили старинные русские люди, -- третий стоит, а четвертому не быть". В этих словах выражалось политическое миросозерцание Московского государства. Сначала, рассуждали наши предки, свет истинной веры исходил из Рима и сиял оттуда на всю вселенную.
Когда римские первосвященники уклонились в сторону от учения и преданий Соборной и Апостольской Церкви, христианство первых веков, христианство в его чистом и неомраченном виде, нашло себе убежище в Византии, и с той поры уже не Рим, а Константинополь стал столицей всего православного мира. Когда Византия пала и Константинополь перешел в руки турок, надежды всего православного мира сосредоточились на Москве -- его новом центре и новой столице. С падением греческого, сербского и болгарского царств и с присоединением Галича, Киева и Волыни к Польше и Литве Московское государство осталось единственной державой, в которой Православие не было гонимо, а занимало положение господствующей религии, ревниво охраняемой московскими государями от внешних и внутренних напастей. А этих напастей было немало: извне Православию угрожали римский католицизм, ислам, Посполитая Речь, Золотая Орда, Ливония, крымские ханы и т. д.; внутри России -- остатки языческих предрассудков, народное невежество и всякого рода ереси, возникавшие на его почве. Московские государи, с первых же шагов своих заключившие крепкий и тесный духовный союз с предстоятелями Русской Церкви, обрели в них могущественную нравственную поддержку и, как единственные в целом мире православные монархи, сделались вследствие этого как бы представителями всех православных, к какому племени и государству они ни принадлежали бы. Такой взгляд сложился на русских царей и московских великих князей постепенно и в России, и на всем православном Востоке. "Третий Рим стоит, а четвертому не быть", -- другими словами: московские государи призваны рано или поздно стать во главе обширной державы, которая должна будет иметь такое же значение, какое некогда имела Византийская империя, -- державы, покоящейся на Православии и объединяющей в один политический организм все православные народы. Наши предки были твердо убеждены, что московские государи унаследуют с течением времени и блеск, и могущество византийских императоров, права которых перешли к ним со вступлением в брак Софии Палеолог с Иоанном III. Мысль об империи существовала на Руси гораздо раньше, чем Петр усвоил себе титул императора, и именно о восточной и православной, а не славянской империи, ибо в XVI и XVII веках на первом плане стояло не национальное, а религиозное сродство; русские люди царского периода нашей истории видели в греке или в валахе столь же близкого себе человека, как в сербе или в болгарине, на паписта же поляка смотрели как на человека совершенно чуждого, не придавая никакого значения его принадлежности к славянству. "Волим под царя восточного, православного", -- отвечали казаки в 1653 году Богдану Хмельницкому на его вопрос, хотят ли они присоединиться к Московскому государству. В этом ответе с совершенной ясностью сказалось то воззрение на московских царей, которое они сами исповедовали и которое было распространено между всеми народами, принадлежащими к Православной Церкви и изнывавшими под игом латинян или мусульман. Московские цари были защитниками всего православного Востока. С их возвышением соединялись хотя и смутные, но обаятельные и грандиозные упования на возрождение православных, томившихся под гнетом иноверцев.
Весьма естественно, что московские цари смотрели на себя и на свое самодержавие как на мощную и таинственную силу, предназначенную Провидением для осуществления святой и великой миссии. Они считали себя защитниками Церкви, блюстителями правоверия, искоренителями ересей и расколов, покровителями храмов и монастырей. Они считали себя поборниками Православной Церкви не только в своих владениях, но и всюду, где она существовала. При дворе московских царей восточные святители всегда встречали самый радушный прием и поддерживали с ними постоянные сношения, присылая в Россию своих посланцев за милостыней и дарами. В пределах Московского государства наши Цари имели значение "всероссийских церковных старост", ибо не было ни одной обители и ни одного древнего или чем-нибудь выдающегося храма на Руси, которому цари отказали бы в своей поддержке.
Все это, вместе взятое, придавало своеобразно религиозный, несколько мистический характер нашему самодержавию и настраивало его обладателей на высокий лад. Имея самовозвышенное представление о своем призвании, они почитали себя первыми среди всех монархов. С надеждами на грядущее торжество Православия над латинством, "Лютеровою ересью", исламом и всеми иными верами московские Цари лелеяли мысль, что их потомки сделаются владыками всего мира. Наш государственный двуглавый орел, взоры которого обращены одновременно на запад и на восток, и царская держава, изображающая земной шар и увенчанная крестом, служат символическим изображением этой идеи.
Религиозный оттенок русского самодержавия в царский период нашей истории бросался в глаза самому ненаблюдательному человеку. Одежда и внешнее убранство московских государей во время их торжественных выходов и весь склад их домашней жизни, насквозь проникнутый церковностью, красноречиво свидетельствовали о том, что московские самодержцы особенно дорожили своим правом и своей обязанностью быть защитниками Церкви и что они смотрели на себя прежде всего как на православных царей. С тех пор как произошла Петровская реформа, многое изменилось в этом отношении, и при дворе наших императоров уже не было той церковности, которая поражала иностранцев при дворе московских царей, но сущность дела от этого нисколько не изменилась. Всероссийские императоры и императрицы унаследовали все исторические стремления и предания московских царей, а иногда и бессознательно следовали им, увлекаемые неотвратимым ходом событий. Если вникнуть поглубже в смысл исторических явлений, то окажется, что представители русского самодержавия в XVIII и XIX веках сплошь и рядом были только исполнителями того, о чем уже думали великие князья и цари московские. Взять хотя бы наши войны с Турцией, начиная с несчастного Прутского похода и кончая Сан-Стефанским договором, -- войны, благодаря которым христианские народы Балканского полуострова были призваны к новой жизни и к политической самостоятельности. Если судить о причинах этих войн по дипломатической переписке европейских кабинетов, то мы ничего не добьемся, кроме ссылок на мелочные столкновения самолюбий, на разные случайности, на политические интриги и на более или менее фантастические затеи тех или других государственных людей. Но все эти войны сделаются сразу совершенно понятными, если мы вспомним стародавние убеждения наших предков: "Третий Рим стоит, четвертому не быть". "Третий Рим" не мог отказаться от своего религиозного и культурного призвания -- освобождать православных от иноверного ига и восстановлять Православие там, где оно было подавлено латинянами или мусульманами. Представители русской самодержавной власти всегда понимали или, по крайней мере, чувствовали это и систематически шли к достижению великой цели, намеченной для них историей. К этой цели они шли исподволь, не без колебаний, по мере возможности и сил, но никогда не забывали о ней. Петр Великий, несмотря на свои увлечения протестантским образом мыслей, был в этом отношении верным последователем своих предков. То же самое можно сказать и о Екатерине II, несмотря на ее переписку с Вольтером и энциклопедистами. Последняя турецкая война, война за освобождение Болгарии, в сущности, ничем не отличается от войны за освобождение Малороссии: Царь Алексей Михайлович и Император Александр II руководились, в сущности, одним и тем же историческим инстинктом, неразрывно связанным с характером русского самодержавия и его религиозно-политическим значением.