Антимонархическая революция положительно невозможна в России. К этому убеждению пришел к концу своей жизни Герцен, к этому убеждению приходили после долгих и бесплодных разочарований и все наши революционеры. В революционном катехизисе Нечаева, одного из видных русских анархистов конца 60-х и первой половины 70-х годов, прямо говорится, что в русском народе нет элементов, на которые могли бы рассчитывать революционеры, что русский народ не хочет революции и что его нельзя подбить на нее. Тут же прибавляется, что у революционеров есть в России только один надежный союзник, а именно разбойничий люд, вооруженный против правительства, законов и порядка, без всякого отношения к тому, хороши они или дурны. Под разбойничьим людом Нечаев подразумевал преступников-головорезов -- преступников по призванию и по профессии, людей, не имеющих ni foi, ni loi, людей озлобленных и готовых на все, чтобы удовлетворить свои страсти и избавиться от труда и забот о хлебе насущном. Откровенно провозгласив единственным надежным союзником русской революционной партии разбойничий люд, Нечаев тем самым произнес над ней беспощадный приговор и определил ее настоящую цену и значение: хороша "партия", которой приходится сторониться всех честных людей и у которой есть нравственное сродство лишь с подонками общества! Признания Нечаева -- своего рода хвала нашему самодержавию. Верховной власти, поддерживаемой всем народом и имеющей против себя небольшую горсть политических фанатиков и отъявленных злодеев, нечего бояться за свое будущее.
Мы привели слова Нечаева как весьма характерный отзыв человека, преданного делу революции и готового ухватиться за кого угодно и за что угодно ради осуществления своей заветной мечты: всероссийской анархии или, по крайней мере, ограничения царской власти (говорим: ограничения царской власти, ибо Нечаев, выходя из суда, восклицал: "Да здравствует Земский собор", разумея под ним, конечно, не старинные думы). Если даже такие фанатики и революционеры, как Нечаев, сознавались, что им можно рассчитывать лишь на разбойничий люд, значит, антимонархическая революция в России действительно немыслима. К тому же ведь и разбойничий люд, на который возлагал Нечаев свои надежды, уж конечно, не может быть причислен к принципиальным врагам русского самодержавия. Он, конечно, прегрешал против велений царской власти, но тем не менее смотрел на нее такими же глазами, как и весь народ, то есть относился к ней с величайшим уважением. В "Капитанской дочке" Пушкина есть гениальная сцена пугачевской пирушки в только что взятой самозванцем Белогорской крепости. В этой сцене Емелька Пугачев и его "енералы", закончив попойку и военные совещания, поют известную разбойничью песню "Не шуми, мати зеленая дубровушка". В этой песне пойманный разбойник рассказывает, как будет ему чинить допрос грозный судья Государь-Царь. Грозный судья приговаривает разбойника к виселице, и замечательная вещь: песня, сложенная разбойниками и воспевающая разбойничьи подвиги с явным сочувствием к ним, не только не проникнута ненавистью к грозному судье, а, напротив того, выставляет его правосудным и величавым мздовоздателем. Грозный судья и с точки зрения нашего разбойничьего люда все тот же надежа православный царь, каким всегда почитал русский народ своего Государя. Песня, о которой идет речь, ставит на пьедестал плененного разбойника и прославляет его смелые, бойкие иносказательные ответы. Но она вместе с тем видимо преклоняется и перед суровым приговором Царя, исполненным зловещей, беспощадной иронии:
Что возговорит надежа православный Царь:
Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умей ответ держать!
Я за то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
В поэтическом вымысле великого русского поэта, заставившего распевать про виселицу и грозный царский суд Пугачева и пугачевцев, обреченных виселице, обнаруживается глубокое понимание политического миросозерцания и настроения русского человека. Не нужно думать, что в этом вымысле есть что-нибудь произвольное или неправдоподобное. Песня "Не шуми, мати зеленая дубровушка" распевалась целым рядом разбойничьих поколений. Почему же ее не могли распевать и Емелька Пугачев с товарищами, на попойках которого, как видно из летописи Рычкова, зачастую пелись бурлацкие песни?
Итак, и "разбойничий люд", на который возлагал свои упования Нечаев, преклоняется перед русским самодержавием и чтит его так же, как и весь русский народ. В каторжных тюрьмах молятся за Государя так же усердно, как и во всей остальной России. Наш разбойничий люд, в сущности, столь же чужд нашим революционерам, как и весь народ, и если бы люди нечаевского пошиба откровенно и начистоту изложили перед ним свои антимонархические и антидинастические замыслы, "разбойничий люд", чего доброго, расправился бы весьма немилостиво со своими мнимыми единомышленниками. "Разбойничий люд", конечно, никогда не прочь произвести резню и грабежи и вволю потешиться в дни анархии, которая является результатом бесцельного и страшного взрыва слепых и грубых стихийных сил. Но русский "разбойничий люд" пригоден не для цели антимонархической революции, а для кровавых бунтов, не имеющих никакой определенной политической программы, для тех бунтов, о которых говорится в добавочной главе "Капитанской дочки": "Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим и своя шейка копейка, и чужая головушка полушка".
Под эти две категории подходят все наши революционеры, начиная с декабристов и кончая Желябовым, Рысаковым, Перовской и т. д. И все они путем горького опыта должны были прийти к заключению, что их цель -- ниспровержение или ограничение царской власти -- не может рассчитывать на сочувствие народных масс. Известно, к каким уверткам прибегали некоторые из декабристов, чтобы склонить солдат на свою сторону. Для того чтобы заставить их кричать: да здравствует конституция -- солдатам внушалось, что конституция -- жена Великого Князя Константина Павловича. Декабристы, родоначальники наших революционеров последней формации, потому именно и проиграли свое дело, что не встретили опоры в народе. В одном из наших старинных революционных стихотворений, принадлежащих, кажется, Рылееву, с горечью говорится:
Свободы гордой вдохновенье,
Тебя не чувствует народ!
Оно молчит, святое мщенье,
И на Царя не восстает.
. . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .
Я видел рабскую Россию
Перед святыней алтаря;
Гремя цепьми, склонивши выю,
Она молилась за Царя.
Каким отчаянием, каким безотрадным сознанием своего бессилия звучит этот последний стих в устах революционера-поэта! Несчастный!.. Он не понимал того, что Россия молилась и молится за Царя не потому, что она взирает на Царя с подобострастием забитого и запуганного раба, а потому, что она относится к нему с нелицемерной преданностью и уважением, основанными на совершенно верном понимании своих к нему отношений. Та "гордая свобода", о которой говорит революционный поэт, не нужна и чужда России, ибо ее политическая свобода не идет вразрез с самодержавием и может как нельзя лучше уживаться с ним.