Эдмонд Берк (Burke), знаменитый в истории Англии как оратор и писатель, был, собственно, не философ, а политический теоретик. Он не только не исследовал основных начал человеческого общежития, но постоянно вооружался против всяких метафизических доводов и рассуждений, считая их бесполезными словопрениями. Все его внимание было устремлено на практическую сторону политической жизни; но здесь, наоборот, он являлся более теоретиком, нежели практиком. Его задача заключалась не столько в исполнении известных мер, сколько в выяснении общих начал, руководящих деятельностью государственных людей. Одаренный обширным, гибким и многосторонним умом, он нередко выказывал значительную глубину в своих взглядах, которые он к тому же умел облечь в форму увлекательного красноречия. Но отсутствие твердых философских оснований вело к тому, что он в своих воззрениях не в состоянии был идти далее практического начала общественной пользы. А так как это начало по своей эластичности дает точки опоры для разнообразных направлений, и притом Берк с своим многосторонним умом способен был схватывать различные стороны предметов, а по своей страстности подвержен был увлечениям, то отсюда сама собою представлялась возможность перехода с одной точки зрения на другую. Держась одного и того же начала, можно было смотреть на предмет с противоположных сторон и развивать совершенно различные системы.
Это именно мы и видим у Берка. В течение почти всей своей политической деятельности он был ревностным вигом и постоянно защищал воззрения этой партии. Как член Палаты общин, он во имя парламентского правления восставал на так называемых друзей короля; он отстаивал право колоний облагать себя податями независимо от метрополии. Но когда вспыхнула Французская революция, его либеральные убеждения уступили место совершенно иным взглядам. Те крайние выводы, которые делались революционною партиею из начал свободы и равенства, заставили Берка взглянуть на эти начала критически. Он сильнее стал настаивать на противоположной стороне общежития, на нравственных элементах государства, и со всею силою своего красноречия выставил их значение в развитии политической жизни. Плодом этого поворота были "Размышления о Французской революции" ("Reflection on the revolution in France"), вышедшие в 1790 г. В этом сочинении он с яростью восставал на все действия Учредительного Собрания 1789 г. и подвергал беспощадной критике провозглашенные им революционные принципы.
Виги возмутились подобным явлениям, исходившим из их среды. Они объявили себя на стороне Фокса, который поддерживал начала революции. Произошел торжественный разрыв между друзьями. Берк в "Воззвании от новых к старым вигам" ("An appeal from the new to the old whigs") старался доказать, что он вовсе не переменил своих мнений, а держался тех начал, которые постоянно признавала его партия. Но убедить в этом прежних друзей было невозможно. Если искренняя перемена мыслей не может служить ему в укор, если она свидетельствует о многосторонности его ума, то, с другой стороны, не может быть сомнения, что новые его воззрения далеко отстоят от тех начал, которые искони были знаменем вигов. В этом легко убедиться при внимательном разборе "Размышлений о Французской революции".
Поводом к книге Берка послужила проповедь доктора Прайса о Французской революции и последовавший затем адрес лондонского Революционного Общества французскому Учредительному Собранию. Прайс, восторгаясь переворотом, совершившимся во Франции, ссылался на предшествовавшую ему революцию английскую и утверждал, что французы прилагают у себя те начала, которые были первоначально завоеваны англичанами, а именно: 1) право народа избирать своих правителей; 2) право сменять их за дурное управление; 3) право установлять у себя тот или другой образ правления по своему изволению. Это было учение о народовластии в том виде, как оно издавна признавалось вигами.
Берк всеми силами восстает против этих положений, утверждая, что английский народ никогда не думал присваивать себе подобных прав. Прайс, говорит он, мог ссылаться разве только на революцию 1649 г., которая ниспровергла весь существующий порядок; но революция 1688 г. держалась совершенно иных начал. Они изложены в "Объявлении прав" ("Declaration of Rights"), писанном коренным вигом, лордом Сомерсом. Этот акт, как показывает самое его название, имел в виду только упрочение искони принадлежавших гражданам вольностей и утверждение законного порядка престолонаследия, нарушенного поступками Якова II; тут нет ни единого слова о праве народа избирать своих правителей, сменять их за дурное управление и установлять у себя то правительство, какое ему угодно. Через нисколько лет, с пресечением династии, снова представился удобный случай присвоить себе эти права, и опять-таки английский народ не сделал ничего подобного. Была призвана ближайшая к престолу линия, именно с тем, чтобы сохранить законный порядок престолонаследия. Деятели революции 1688 г. так мало думали о мнимых правах народа, приписанных ему доктором Прайсом, что они в том же "Объявлении прав" "всенижайше и верноподданно подчиняют себя, своих наследников и свое потомство навеки" королевской власти. Они старались даже избежать всякого вида нарушения существующего порядка, чтобы не поколебать оснований общества. Берк соглашается, однако, что в выборе Вильгельма III было маленькое и временное отклонение от принятых начал, но невозможно исключение возводить в правило. Низложение Якова II было делом необходимости в самом строгом смысле слова. Если мы не хотим запутывать себя в сети метафизической софистики, говорит Берк, мы легко можем примирить установленное правило с случайным изъятием, святость законного порядка престолонаследия с возможностью перемены в крайних случаях. Государство не может сохраняться, если оно не имеет средств исправлять свои недостатки. Без этого оно рискует потерять даже ту часть своего устройства, которою народ всего более дорожит. Но это не значит, что при всяком исправлении надобно разрушать все здание и начинать дело сызнова. Начало исправления не должно противоречить началу сохранения, которое лежит в основании всего государственного строя. Каково бы ни было полновластие, которым облечен был парламент во времена революции, он был связан нравственно обязанностью сохранить исконные учреждения государства, которые делают его тем, чем оно есть. Ни один орган верховной власти не имеет права ни отказаться от своих прав, ни уничтожить чужие. Это воспрещается общественным договором, который называется конституциею. Пока различные власти продолжают составлять одно политическое тело, отношения их должны сохраняться неизменными, иначе не будет иного закона, кроме силы. Эти переходящие из поколения в поколение права, присвоенные отдельным учреждениям, находятся в такой зависимости друг от друга, что только при наследственности короны сохраняются вольности как наследственное достояние народа. Поэтому англичане смотрят на законный порядок преемственности престола как на свое право, а не как на ущерб своим правам; они видят в этом благодеяние, а не тяжесть, обеспечение свободы, а не признак рабства. Фанатики народной власти также безрассудны в своих требованиях, как и прежние фанатические приверженцы монархии, которые утверждали, что это единственное законное правление на земле, и признавали за монархом ненарушимое и неотъемлемое право на престол во всяком лице и при всех обстоятельствах, - воззрение, неприложимое к какому бы то ни было гражданскому или политическому праву. Всегда и везде в силу необходимости должны быть допущены исключения, но эти исключения не уничтожают правила*.
______________________
* Burke. Reflection on the Revolution in France. London, 1790. P. 20 - 37.
______________________
Второе положение доктора Прайса состояло в том, что народ имеет право сменять князей за дурное управление (misconduct). Берк возражает, что ни одно правительство в мире не могло бы держаться ни единой минуты, если бы народ имел право низвергнуть его по столь неопределенному поводу. Вожди революции основали низложение Якова II на гораздо более серьезных причинах. Они обвинили его в стремлении ниспровергнуть протестантскую церковь и государство, основные законы и вольности граждан; они сочли его виновным в нарушении первобытного договора между князем и народом, а это более, нежели плохое управление. При этом они отнюдь не думали сохранять за собою право низлагать князей, - право столь трудное в приложении, столь неверное в исходе и часто столь вредное в последствиях. Для обеспечения свободы на будущее время они прибегли к другим средствам: к ответственности министров, к частому созыванию парламента, к бдительному контролю над всеми действиями правительства. Доктор Прайс в подтверждение своих взглядов говорит, что королям следует внушать, что они не господа, а слуги народа. Это справедливо в том смысле, что власть их имеет единственною целью общее благо; но это совершенно неверно, если принять это в том значении, что они будто бы подчинены народу и могут быть сменяемы по его изволению. Монарх призван не повиноваться, а повелевать. По английской конституции, король безответствен и не подлежит суду перед кем бы то ни было. Поэтому низложение его, как было в революции, совершенно выходит из пределов закона. Это случай войны, а не конституции. Война же справедлива, когда она необходима. Это чрезвычайный государственный вопрос, который, как и все другие государственные вопросы, есть дело распоряжений, средств и вероятных последствий скорее, нежели положительного права. Во всяком случае, правомерна она или неправомерна, революция всегда будет последним прибежищем мыслящих и честных людей*.
______________________
* Ibid. P. 37-44.
______________________
Наконец, третье право, о котором говорит доктор Прайс, еще менее может найти опору в перевороте 1688 г. Революция вышла из стремления сохранить старинные вольности и права, а отнюдь не из страсти к нововведениям. Английский народ всегда смотрел на свои политические учреждения как на драгоценное наследие предков, от которого он заботливо устранял всякий чуждый ему нарост. Все преобразования делались на основании ссылки на старину. В силу практической мудрости, которая стоит бесконечно выше теоретической науки, англичане всегда предпочитали положительное наследственное право на все, что может быть дорого человеку и гражданину, неопределенному умозрительному праву, которое подвергало бы обеспеченное их наследие опасности быть разорванным на клочки всяким беспорядочным умом. Следуя такой политике, мы руководимся самою природою, которая есть мудрость без размышления, но мудрость высшая. Сохранение старого при постепенных изменениях есть общий закон всякого постоянного тела, состоящего из преходящих частей. Этим способом целое никогда не бывает ни молодо, ни старо, ни средних лет, но движется в неизменном постоянстве через различные фазы падения, обновления и прогресса. Следуя этому установленному природою порядку в управлении государством, мы достигаем того, что улучшения никогда не бывают совершенно новы, а то, что сохраняется, никогда не становится совершенно устарелым. Действуя всегда как бы перед ликом святых праотцов, дух свободы, который сам по себе может вести к излишествам, умеряется благоговейною важностью. Мысль о свободном происхождении внушает человеку чувство собственного достоинства, далекое от той наглой дерзости, которая почти всегда безобразит первых приобретателей всякого преимущества. Все софисты в мире не в состоянии придумать что-нибудь более способное сохранить разумную и мужественную свободу, как этот путь, в котором великим сберегателем права становится более природа, нежели умозрение, более сердце, нежели человеческие изобретения*.
______________________
* Ibid. Р. 44-50.
______________________
Невозможно не признать всей силы и всей глубины этих доводов. В первый раз исторические начала государственной жизни противополагались отвлеченным теориям либерализма, и противополагались с удивительным глубокомыслием и с увлекающим красноречием. Но вместе с тем нельзя не сказать, что Берк становился на совершенно иную почву, нежели старые виги. Он окончательно отвергал учение о народной власти, между тем как виги именно на этом и стояли и во имя этого начала произвели революцию. Ссылка на "Объявление прав" ничего не доказывала, ибо этот акт произошел вследствие сделки между двумя партиями, на которые разделялось общество. Редакция намеренно была придумана такая, что под нею могли подписаться и тори. Берк в своих доводах, очевидно, защищает воззрение последних. Для них возведение на престол Вильгельма III было действительно отклонением от признанного правила; для вигов же это было только прямое и естественное последствие неотъемлемо принадлежащего народу права. Отрицание исконного учения вигов не могло быть оправдано даже с исторической точки зрения, с которой Берк обсуждал английскую конституцию, ибо с половины XVII века виги составляли один из существенных элементов развития Англии, тот именно элемент, который всего более содействовал приобретению и упрочению свободы. Вся английская история вытекла из борьбы противоположных начал и последовавших между ними сделок, а никак не из отрицания одного во имя другого. Правда, Берк не разделял и взглядов прежних приверженцев законной монархии: вместе с учением о полновластии народа он отвергал и теорию ненарушимого права королей; он допускал исключения в случае необходимости. Это была та точка зрения, на которую принуждена была стать партия тори, примкнувшая к революции, точка зрения практической пользы, которая давала возможность сближения с противниками в общих государственных вопросах. Но и здесь к значительной доле истины примешивалась консервативная односторонность. Берк был, несомненно, прав, когда он утверждал, что вопрос о революции совершенно выходит из пределов закона, что это не право, а факт, который может быть оправдан только крайнею необходимостью. Но он шел далее: он утверждал, что даже собрание, облеченное полновластием, нравственно связано обязанностью сохранить старинную конституцию, которая должна оставаться неприкосновенною, пока существует самое государство. Это учение никак уже нельзя признать правильным. Государство остается, а устройство его изменяется сообразно с новыми потребностями народа. Самые коренные перемены всегда могут быть правомерно произведены существующею в данное время верховною властью, которая руководится единственно видами общего блага. Все, что можно было утверждать с точки зрения Берка, это то, что полезно изменять учреждения постепенно и обновлять, сохраняя. Это, несомненно, справедливо, хотя и это не может быть возведено в безусловное правило. Человеческое развитие следует вовсе не одинаковым законам с развитием физического организма. В человеческих обществах происходит неведомая материальной природе борьба между старым и новым, и эта борьба нередко ведет к переломам, которыми определяется поступательное движение народов. Радикальные преобразования и самые революции имеют свою историческую роль, которую нельзя отвергать безусловно. История Англии, где предание имело наиболее силы, служит тому наглядным примером. Хотя Берк и признает прогресс, но все его доводы очевидно клонятся на сторону сохранения. По его теории, все права должны быть наследственны, всякая перемена должна опираться на предание и авторитет. Где же тут место для обновления? Во всяком случае, это учение неприложимо к тем народам, у которых нет исторической свободы. Им приходится приобретать ее заново, что, конечно, невыгодно, но неизбежно. Даже когда она не водворяется насильственно, а добровольно даруется законною властью, она все-таки не имеет основанием старину и не может считаться наследственным достоянием граждан. Очевидно, что с этой точки зрения невозможно было беспристрастно судить о Французской революции.
Берк был убежден, что Франция могла бы следовать примеру Англии и достигнуть такого же благоденствия. Стоило только обратиться к старинным привилегиям, изглаженным веками абсолютизма. Надобно было исправить разрушенные стены, а не начинать строить все здание сызнова. Французы сделали наоборот: они отвергли все прошедшее, как будто бы они начали жить со вчерашнего дня. Вследствие этого они лишили себя всякой точки опоры. Во главе государства явилось собрание с неограниченною властью, с совершенно неопределенными целями и без всякой сдержки и контроля. Результатом было только всеобщее разрушение. "Французская революция, - говорит Берк, - самая удивительная, какая только случалась на земле... Все кажется противоестественным в этом странном хаосе легкомыслия и зверства, всякого рода преступлений, перемешанных со всякого рода безумствами"*.
______________________
* Burke. Reflection on the Revolution in France. P. 11, 50 и след., 66.
______________________
В этом приговоре, так же как и во всех суждениях Берка о деятельности Учредительного собрания, рядом с отдельными меткими чертами, без сомнения, проявляется совершенное непонимание исторической жизни других народов. Увлеченный пристрастием к старине, Берк был совершенно уверен, что для водворения свободы достаточно покопаться в архивах. Он не видел, что крепость исторических прав прежде всего зависит от их непрерывности в народном сознании и в жизни и что там, где прошли века неограниченной власти, не может быть речи о возобновлении разрушенных стен. Точно так же мало значения имеет его оценка состояния Франции, предшествовавшего революции. Он рисует его в самых блистательных красках, чтобы доказать всю пользу, которую французы могли бы извлечь из этого материала, если бы они захотели идти по стопам англичан. Он не видит, что это были отжившие свой век остатки старины, которые потеряли уже всякую внутреннюю силу, а потому должны были исчезнуть при первом толчке. Когда охранительная политика вместо того, чтобы делать своевременные уступки новым стремлениям общества, упорно держится освященных веками порядков, она сама себе готовит неизбежную гибель: жизнь незаметно подтачивает устаревшие формы, и в данную минуту перед удивленными глазами правителей рушится все тщательно оберегаемое здание.
Гораздо основательнее та критика, которую Берк направляет против учения о правах человека и основанной на них французской конституции. Слабый в понимании исторической жизни других народов, Берк выказывает всю свою силу, когда дело идет о политических теориях и об оценке государственных учреждений. И здесь во многом проявляется односторонность мысли; нередко выражается и чисто практический взгляд на вещи, неспособный обнять философскую сторону вопросов, но рядом с этим выказывается значительная глубина суждений.
Во Франции, говорит Берк, уважение к старине, к опыту, к основным законам государства заменяется правами человека. Против этих прав нет давности, нет обязательных договоров; они не признают ни сделок, ни уступок. Всякое из них изъятие считается обманом и несправедливостью. С правами человека ни одно правительство не может считать себя безопасным. Это учение направлено против старинной и благодетельной власти, точно так же как и против самой жестокой тирании. У человека действительно есть права, но они совсем не те, которые проповедуются французскими теоретиками. Если гражданский порядок установлен для пользы людей, то эти выгоды становятся их правом. Государство есть благотворительное учреждение, и самый закон есть благотворительность, действующая по известному правилу. Люди, в пользу которых установлены законы, имеют право жить по этому правилу. Они имеют право на защиту правосудия, на сохранение плодов своего труда, на наследие отцов и на воспитание детей. Человек имеет право на все, что он может делать без ущерба другим, а также и на справедливое участие в том, что общество создает в пользу граждан. Но что касается до участия в общественной власти, то оно отнюдь не принадлежит к первоначальным правам человека; здесь все зависит от условий и договоров.
Права, которые приписываются человеку независимо от гражданского порядка, совершенно даже немыслимы при последнем. Первое правило гражданского общества состоит в том, что никто не может быть судьею в собственном деле; следовательно, вступая в общество, человек прямо должен отказаться от основного своего права - от права действовать по собственному суждению и усмотрению, в значительной степени даже от права самозащищения. Человек не может разом пользоваться выгодами гражданского и негражданского быта. Чтобы обрести правосудие, он должен отречься от права самому определять требования справедливости в приложении к самым существенным своим интересам; чтобы обеспечить себе некоторую свободу, он должен сдать ее всецело в чужие руки. Но как скоро отнимается что-либо из прав человека, как скоро полагается им какая-либо искусственная граница, так законы становятся уже делом усмотрения и соглашения. Правительство установляется не в силу прав человека, существующих независимо от него; правительство есть изобретение человеческой мудрости для удовлетворения человеческих нужд. Люди, под ним живущие, конечно, получают право на удовлетворение этих нужд, но в числе последних находится и необходимость надлежащего воздержания страстей. Общежитие требует, чтобы не только в отдельных лицах, но и в совокупной массе народа наклонности людей часто встречали преграды, чтобы воля их подвергалась контролю и страсти их были приучены к покорности.
А это может быть произведено только властью, стоящею вне их, властью, не подчиненною тем самым лицам, которых она призвана обуздывать. Но так как свобода и сдержки могут вступать в разнообразнейшие отношения друг к другу, смотря по времени и обстоятельствам, так как здесь могут быть бесчисленные видоизменения, то невозможно установить тут какое бы то ни было отвлеченное правило, и нелепо обсуждать учреждения на этом основании. Государственное устройство и распределение в нем властей требуют самого утонченного искусства; для этого нужно глубокое знание человеческой природы, человеческих потребностей и всего, что может способствовать или противодействовать общественным целям. Это - наука, которой нельзя научиться a priori. В этом деле нужно призвать практика, а не профессора метафизики. Поэтому безумно уничтожать старое здание, которое на что-нибудь годится, и воздвигать новое, не имея перед глазами никаких оправданных опытом образцов. Метафизические права, которые входят в состав общественной жизни, подвергаются в ней таким бесконечным преломлениям и видоизменениям, что от первоначальной простоты их не остается ничего. Человеческая природа сама по себе сложная вещь; общественные потребности принадлежат к наисложнейшим предметам. Поэтому о простоте устройства здесь не может быть речи. Простые правительства худшие из всех. Таким образом, мнимые права теоретиков, чем они вернее метафизически, тем они фальшивее нравственно и политически. Истинные права людей в государстве суть их выгоды, и эти выгоды состоят иногда в балансе между различными благами, иногда в сделках между благом и злом, а иногда даже в выборе между злом и злом. Политический разум есть, следовательно, начало, действующее по расчету, он делает сложение, вычитание, умножение и деление, но с нравственными числами, а не с метафизическими или математическими данными*.
______________________
* Burke. Reflection on the Revolution in France. P. 86 - 92.
______________________
Итак, все сводится к началу пользы. Это то же, что мы видели у Юма. Берк прямо говорит, что всякое правительство должно считаться законным, если оно вытекло из тех начал необходимой нужды (those principles of cogent expediency), которым все правильные власти обязаны своим происхождением и которыми они оправдывают свое существование*. "Старинные учреждения, - говорит он в другом месте, - ценятся по их последствиям. Если народ счастлив, дружен, богат и могуществен, мы предполагаем остальное... В действительности они составляют результат различных нужд и практических соображений. Они редко создаются по какой-нибудь теории; скорее теории извлекаются из них. В них цель часто всего лучше достигается там, где средства кажутся не совсем согласными с тем, что мы считаем первоначальным планом. Средства, указанные опытом, могут лучше приходиться к политическим видам, нежели те, которые были установлены в первоначальном проекте. Они часто видоизменяют основные учреждения, а иногда совершенствуют тот самый план, от которого они, по-видимому, удалились. На все это можно бы привести любопытные примеры из британской конституции"**.
______________________
* Ibid. P. 243.
** Burke. Reflection on the Revolution in France. P. 253-254.
______________________
Рядом с этим, однако, у Берка являются и воззрения другого рода. Начало пользы слишком шатко и неопределенно, оно не может дать достаточной точки опоры для той идеи незыблемого преемственного порядка, которую он старался противопоставить учениям революции. Как бы мы ни ссылались на вековой опыт, на усмотрение, на соглашения, все же из этого вытекает только ряд беспрерывно изменяющихся сделок, смотря по времени и по обстоятельствам. Чтобы дать более крепости установленным учреждениям, Берк, не заботясь о последовательности, прибегает к понятию о ненарушимости первобытного общественного договора; но в противоположность индивидуалистам он старается обратить это понятие в пользу охранительных начал. Через это преемственность права получает у него ложный юридический и даже религиозный оттенок. Мы уже видели это отчасти выше; но еще с большею силою он настаивает на этом в другом месте, где он трактует о религиозном освящении государственной власти.
Общество, говорит Берк, действительно есть договор, но не такой договор, который мог бы быть уничтожен по прихоти сторон как низшие обязательства, заключенные во имя случайных интересов. Государство - не торговая компания для продажи перцу или табаку; на него надобно смотреть с иным уважением. Это - товарищество для всякой науки, для всякого искусства, для всякой добродетели, и в полном совершенстве. А так как подобные цели могут быть достигнуты только многими поколениями, то оно становится товариществом не только между ныне живущими, но и между живыми, умершими и имеющими родиться. Договор, на котором зиждется каждое отдельное государство, составляет только часть великого, первобытного договора вечного общества, договора, связывающего низшие и высшие естества, видимый и невидимый мир сообразно с непреложным законом, содержащим все физические и нравственные предметы в должном порядке, каждый на своем месте. Этот закон не зависит от воли людей; напротив, они в силу высшей обязанности должны подчинять ему свою волю. Гражданские общества этого всемирного царства нравственно не вольны по своему изволению и по соображению случайных улучшений разорвать связи, скрепляющие их подчиненное общество, и разложить установленный порядок, превратив его в противообщественный, бессвязный хаос элементарных сил. Только первая и высшая необходимость, необходимость, которая не составляет предмет выбора, а сама выбирает, необходимость, не допускающая рассуждений, может оправдать возвращение к анархии. Эта необходимость не составляет даже исключения из правила, ибо она сама входит как составная часть в тот нравственный и физический порядок вещей, которому человек волею или неволею должен подчиняться. Но когда то, что может быть допущено как подчинение высшей необходимости, становится предметом выбора, тогда закон нарушен, природе оказывается неповиновение; тогда возмутители объявляются вне закона и изгоняются из области разума, порядка, мира и добродетели в противоположную область безумства, распрей, порока и смятений*.
______________________
* Ibid. Р. 143-145.
______________________
Одно из первых и основных требований государственной жизни, продолжает Берк, заключается поэтому в том, что временные владельцы не должны, забывая то, что они получили от предков и чем они обязаны потомству, присваивать себе власть действовать так, как будто бы они были полные хозяева своей земли; они не должны считать себя вправе истратить полученное достояние, разрушить основы общественного здания и оставить своим преемникам развалины вместо жилища. Это беззаконное легкомыслие, всегда готовое менять государственный строй по случайным прихотям людей, уничтожает всякую преемственность политической жизни. Одно поколение не связывается более с другим, и люди становятся немногим лучше, чем летние мухи*. Для того именно, чтобы предупредить подобное зло, государство соединяется с церковью и освящается религиею, которая одна может наложить нравственную узду на человека. Как часть вечного порядка, государство становится под покровительство Божества; дабы человек знал, что его случайная воля не есть мерило добра и зла, что он держит власть единственно как доверенность и что эта власть тогда только правомерна, когда она сообразна с вечным, неизменным законом, в котором разум и воля совпадают**. Государство получает религиозное освящение с тою целью, чтобы ни один человек не взирал на его недостатки иначе как с должною осторожностью; чтобы он никогда не вздумал начинать преобразование разрушением; чтобы он приближался к его ошибкам, как к язвам отца, с благочестивым благоговением и с дрожащею заботою***. Эти начала должны быть еще с большею силою внушены народам, держащим власть, нежели князьям, ибо в народном правлении менее преград, менее страха; тут меньше ответственности падает на долю каждого. Собственное одобрение получает в нем вид общественного суждения. Поэтому совершенная демократия - самая бесстыдная вещь в мире****.
______________________
* Ibid. Р. 141.
** Ibid. Р. 138-139.
*** Ibid. Р. 143.
**** Ibid. Р. 138-139.
______________________
И здесь нельзя во многих отношениях не удивляться силе и глубине мыслей, высказанных в этих красноречивых рассуждениях. Истинное существо государства в противоположность индивидуалистическим взглядам и связь его с высшим порядком, господствующим в мире, выставлены в самых ярких чертах. Но нельзя также не сказать, что односторонность страсти увлекла знаменитого оратора далеко за пределы собственных его начал. При таком воззрении на государственную жизнь не остается уже места для человеческой свободы. Человек должен только подчиняться извне наложенному на него закону и хранить неприкосновенным полученное им достояние. Между тем все развитие государства совершается не иначе как через посредство человеческой воли. Политические учреждения отнюдь не являются чем-то неизменным и непреложным; тут нет ни необходимых физических законов, ни непосредственного вмешательства Божества, ни вечных и священных обязательств, от которых не позволено уклоняться. Государство действительно составляет не случайное товарищество, а постоянный союз, связывающий многие поколения; но устройство этого союза меняется сообразно с потребностями поколений. Умершие и вновь прибывающие связываются не внешними учреждениями, которые должны вечно оставаться неприкосновенными, а единством внутреннего, живущего в них духа, который образует из них единый народ, и когда этот дух с течением времени изменился, тогда неизбежно должен измениться и внешний порядок жизни. Всего менее можно согласить это воззрение с началом пользы, которое сам Берк признает владычествующим в государственном быте. Здесь польза является только в виде исключения, притом не в качестве практического начала, руководимого опытом, а как извне указанный путь жизни; человек не сам становится ее судьею, а подчиняется ей, как какому-то неизбежному року, устраняющему даже возможность каких бы то ни было разумных соображений. Принимая неизменный и непреложный закон как основу всего государственного строя, Берк не заметил, что он становится на совершенно другую точку зрения, нежели та, которую он постоянно поддерживал. Он покидает практическую почву и вдается в чистейшую метафизику, не проверив притом умозрительных оснований, на которых он строит свое здание, и не позаботясь согласить их с остальными своими началами. В этом ярко высказывается недостаток философского мышления, который ведет к эклектическому сочетанию разнородных понятий. С своим пылким воображением Берк схватывает подчас отрывочные мысли, для которых нет места в пределах его теории.
Последовательно проведенное, это воззрение должно привести к самому крайнему консерватизму; тем не менее Берк остается верен началам свободы. "Я льщу себя тем, - говорит он, - что я люблю мужественную, нравственную и правильную свободу так же искренно, как кто бы то ни было*. Но не всякая свобода достойна хвалы и сочувствия. Пока известное начало является как отвлеченное, голое метафизическое требование, об нем ничего нельзя сказать решительного. Надобно посмотреть, как оно прилагается к жизни, ибо обстоятельства делают всякую вещь полезною или вредною для общества. Если свобода как отвлеченное начало может считаться благодеянием, то следует ли из этого, что мы должны поздравить сумасшедшего, который вырвался на волю, или разбойника, который убежал из тюрьмы? Действие свободы на людей состоит в том, что человек может делать все что ему угодно; но надобно знать, что именно ему угодно и какое употребление он сделает из предоставленного ему простора. Когда в известном народе проявляется дух свободы, мы видим действие могучей силы, но прежде нежели этому радоваться, мы должны посмотреть, что из этого выйдет, каким образом эта свобода способна сочетаться с общественною властью, с правильными финансами, с нравственностью, с религиею, с прочностью собственности, с миром и порядком, с гражданскими и общежительными нравами. Все это тоже хорошие вещи, и без них свобода не приносит пользы и не может долго существовать"**.
______________________
* Burke. Reflection on the Revolution in France. P. 7.
** Ibid. P. 7-9.
______________________
Здесь Берк становится опять на практическую почву, а вместе с тем у него является совершенно верный взгляд на значение свободы в государственной жизни. Он отвергает одностороннее и исключительное ее господство и требует сочетания ее с другими существенными элементами человеческих обществ.
С той же точки зрения Берк восстает и на безусловное требование равенства. Те, которые хотят все подвести под один уровень, говорит он, никогда не установляют настоящего равенства*. Во всяком обществе, каково бы оно ни было, существуют различные разряды граждан, и одни из них неизбежно должны стоять выше других. Уравнители извращают только естественный порядок вещей, обращая кверху то, что для прочности здания должно лежать внизу. Берк оговаривается, впрочем, что он отнюдь не думает делать власть и почести привилегиею крови и титулов. Единственные качества, которые требуются для правительства, - это мудрость и добродетель, и в каких бы слоях общества они ни находились, им следует предоставить почетное место. Все поэтому должно оставаться открытым для всех, но не для каждого безразлично. Добродетель нужно подвергать испытаниям; храм почестей должен стоять на высоте, так чтобы путь к нему из низкой среды был не слишком легок**. Утверждают, что двадцать четыре миллиона людей должны иметь перевес над несколькими сотнями тысяч. Это было бы справедливо, если бы государственное устройство было арифметическою задачею. Но воля массы и ее польза - две вещи совершенно разные. Правительство, составленное из ничтожных людей, хотя бы оно было выбрано сорока восемью миллионами, не может быть для них хорошо***.
______________________
* Ibid. P. 72: those, who attempt to level, never equalize.
** Ibid. P.72-74.
*** Burke. Reflection on the Revolution in France. P. 76.
______________________
С этим, конечно, нельзя не согласиться; но Берк с своей стороны впадает в противоположную односторонность, когда он требует для крупной собственности совершенно преобладающего влияния в государстве. Это значит прямо сделать аристократию всемогущею. Истинное представительство государства, говорит он, должно представлять как способность, так и собственность. Но так как способность - начало энергическое и деятельное, а собственность - ленивое и робкое, то последняя никогда не будет ограждена от захватов первой, если она не преобладает в представительстве совершенно вне всякой пропорции. Чтобы доставить ей безопасность, надобно, кроме того, чтобы она была представлена в больших массах. Существо собственности состоит в том, что она неровна. Поэтому крупные единицы, которые всего более возбуждают зависть и корыстолюбие, должны быть поставлены вне всякой опасности. Они должны образовать естественный оплот, около которого будут тесниться все меньшие размеры собственности, ибо последние в силу своей дробности имеют менее средств защищаться. Поэтому наследственная передача крупных единиц всего более содействует продолжению самого общества. На этом основании в Англии палата пэров, состоящая из крупных землевладельцев, составляет треть законодательной власти. Поэтому и в нижней палате крупная собственность имеет преобладающее влияние. И если наследственное богатство и сопряженные с ним титулы безмерно обоготворяются слепыми и раболепными поклонниками власти, то, с другой стороны, они слишком легко отвергаются поверхностными умозрениями близоруких и кичливых философов. Известное законное превосходство, некоторое преимущество, данное рождению, не противоречит ни природе, ни справедливости, ни политике*. Своим цветистым языком Берк называет аристократию коринфскою капителью образованного общества и считает признаком либерального и доброжелательного ума склониться к ней с некоторым пристрастным увлечением**. Он утверждает даже, что вся европейская цивилизация вышла из действия двух начал: духа дворянского и духа религиозного***. Поэтому уничтожение дворянства во Франции возбуждает в нем сильнейшее негодование.
______________________
* Ibid. P. 75-76.
** Ibid. P. 205.
*** Ibid. P. 117.
______________________
Во всех этих рассуждениях Берка мы находим более метафор, нежели существенных доказательств. Дать собственности преобладающее влияние в государстве на том основании, что она робка и ленива, значит прямо установить привилегию для неспособности. Имущественный ценз имеет весьма существенное значение в конституционных учреждениях, но именно как признак политической способности, а отнюдь не как начало, противоположное последней. Проводя ту мысль, что каждый интерес должен иметь тем большее участие в представительстве, чем менее он в состоянии сам себя защищать, следовало бы дать более прав мелкой собственности, которая, по уверению Берка, имеет менее средств защиты, и еще более массе пролетариев, которых интересы всего менее ограждены; но Берк весьма далек от подобного вывода. Очевидно, что в основании его взглядов лежит привязанность к существующим учреждениям Англии, которые он старается оправдать во всех подробностях, иногда даже совершенно несостоятельными соображениями. Эти учреждения со всеми своими историческими наростами и с тем перевесом аристократического элемента, который в XVIII веке составлял характеристическую их черту, представляются ему высшим идеалом политического устройства. Он противополагает их новой конституции Франции, вытекшей из демократических теорий, и с этой точки зрения подвергает последнюю обстоятельной критике. Здесь опять мы встречаем весьма меткие взгляды и почти пророческие суждения. Однако и тут мы напрасно стали бы искать беспристрастной оценки чужих учреждений. Несмотря на силу и блеск рассеянных в ней мыслей, вся эта полемика носит на себе более характер памфлета, нежели серьезного политического рассуждения.
Прежде всего, Берк указывает на то, что избирательная система, установленная Учредительным собранием, противоречит провозглашенным им самим началам абсолютного равенства. В ней вводится ценз, хотя и небольшой, а это составляет уже отступление от неотчуждаемых прав человека. Гражданин принужден покупать то право, которое, по принятой теории, даровано ему самою природою и которое никто не властен у него отнять. Треть представительства даже вполне зиждется на начале собственности, но с таким устройством, что собственность не получает от этого никакого обеспечения, ибо право посылать в собрание большее количество представителей дается не лицам и не классам, платящим большее количество податей, а богатейшему департаменту, в котором все избиратели имеют одинаковый голос, так что преимуществом, предоставленным богатству, пользуются собственно бедные как многочисленнейшие. Законодатели хотели сохранить некоторый аристократический элемент, применив его к демократическим началам, а из этого вышла только совершенно несостоятельная смесь. Вся эта система, построенная на различных основаниях территории, народонаселения и податей, говорит Берк, представляет сочетание разнородных и несовместимых начал. Здесь есть и плохая арифметика, и плохая геометрия, и плохая метафизика, но нет ничего, что бы указывало на какую-нибудь нравственную или политическую цель. Законодатели не обратили внимания только на самого человека с его деятельностью, страстями и интересами*.
______________________
* Burke. Reflection on the Revolution in France. P. 256 - 265.
______________________
И это выборное устройство прилагается ко всем ступеням общественного здания, к местному управлению, так же как и к центральному представительству. Через это Франция распадается на множество мелких республик, совершенно несвязанных между собою и вовсе не подчиненных центральной власти. Все их единство основано на добровольном повиновении национальному собранию. При этом разделении не обращено притом никакого внимания на историческую и экономическую связь местностей. Франция рассматривается как завоеванная страна и делится на основании геометрических соображений, в которых люди рассматриваются как голые единицы. Подобное учреждение не что иное, как мертворожденное дитя; оно не может жить, потому что в нем нет условий для жизни*.
______________________
* Ibid. P. 265-268.
______________________
По справедливому замечанию Монтескье, говорит далее Берк, мудрость древних законодателей проявлялась особенно в распределении граждан по классам. При такой задаче надобно всмотреться в условия и привычки гражданской жизни, в то, что составляет как бы вторую природу, которая, видоизменяя определения первой, производит новые сочетания и установляет многообразные различия между людьми. Надобно привести это разнообразие к единству и указать каждому лицу подобающее ему место в общем теле. Эти частные связи дают самому государству более прочности и постоянства и воздвигают сильнейший оплот против деспотизма. Но французские метафизики пренебрегли всеми уроками опыта; они смотрели на людей как на простые единицы, имеющие все одинаковое значение. Они все слили в одну безразличную массу, которую потом распределили на множество бессвязных тел. Результатом будет то, что "если настоящая республика падет, то с нею вместе падут и все гарантии умеренной свободы, ибо все косвенные сдержки, умеряющие деспотизм, окончательно устранены, так что если монархия снова получит полное преобладание во Франции под этою или другою династиею, она будет, вероятно, самою произвольною властью, какая когда-либо являлась на земле. Это значит играть отчаянную игру"*.
______________________
* Ibid. P. 273-275.
______________________
Затем Берк переходит к устройству центральных властей. Он указывает, прежде всего, на то, что собрание во Франции совершенно полновластно в законодательстве; что оно не знает никаких сдержек и границ, ни юридических, ни даже нравственных. Нет ни основных законов, ни установленных правил, ни уважаемых обычаев. Во французской конституции нет даже того, что составляет первую потребность всякой благоустроенной демократии - верхней палаты или сената. Единое собрание поставлено рядом с исполнительною властью, пример, доселе невиданный в истории. Самые монархи нуждаются в постоянном совете; в республиках же это составляет самую их сущность. Тут более всего необходимо посредствующее тело, стоящее между верховною властью народа и простым исполнением*. С другой стороны, исполнительная власть лишена всякой действительной силы и остается простою декорациею. Король для того, чтобы быть настоящим королем, должен иметь некоторую независимость; здесь же у него отняты все права. Он не имеет права войны и мира; он не является источником правосудия. В сущности, он остался только начальником полицейских служителей, тюремных сторожей и палачей. Облеченный исполнительною властью, он должен исполнять не законы, что было бы свойственно его сану, а приказания собрания, в котором притом ни он сам, ни его министры не имеют права голоса. Поставленный на высоту, на которой он должен быть окружен почетом и уважением, он лишен всяких средств приобрести влияние и привязать к себе подчиненных. Он не может раздавать никаких наград; он столь же мало является источником чести, как источником правосудия. Такое состояние презрения не есть положение, приличное монарху; от бессилия нельзя требовать действий власти. Лучше уже было избавиться от него совершенно. Между тем эта мнимая власть стоит громадных сумм; для чего же она существует? Скажут, что надобно было ее сохранить для удовлетворения устарелых предрассудков. Но если сила обстоятельств не позволяла ее уничтожить, то следовало сделать из нее полезное для государства орудие, а не превращать ее в машину, которая не стоит масла, употребляемого на подмазку ее колес**.
______________________
* Ibid. Р. 286-288.
** Ibid. Р. 286-295.
______________________
Также несостоятельно и устройство суда. Собрание уничтожило старинные парламенты, которые при всех своих недостатках имели то огромное преимущество, что они были независимы. Такие тела могли служить некоторою задержкою произволу, что в демократии еще в десять раз нужнее, нежели в монархии. Вместо того эти корпорации уничтожены и заменены выборными судьями, которые, естественно, состоят в полной зависимости от своих избирателей. Это - худшее судебное устройство, какое только можно было изобрести. Напрасно меньшинство станет искать у них беспристрастия. В них будет господствовать самый неистовый дух партии, и воля масс будет для них единственным руководством. Вдобавок эти новые судьи подчинены не законам, которые предстоит еще установить, а предписаниям собрания.
Что же будет, если требования собрания станут в противоречие с тем, чего хочет местное население? Каких тут можно ожидать столкновений! К довершению нелепости административные власти совершенно изъяты от суда, т.е. именно те, которые всего более должны быть подчинены закону, ставятся выше его. Причина такого изъятия понятна: эти административные тела служат главными орудиями демагогов в их стремлении к олигархии через демократию, а потому они должны быть свободны от всяких сдержек*.
______________________
* Burke. Reflection on the Revolution in France. P. 298 - 303.
______________________
Наконец, собрание развратило войско и вселило в него дух возмущения. Это доказывается ежедневными беспорядками и уничтожением всякой дисциплины, что признается самими военными властями. Войско не может иметь уважения к своему мнимому начальнику - королю, который играет роль куклы. Войску нужна действительная, энергическая, личная власть, которая умела бы заставить себе повиноваться. С другой стороны, оно не может подчиняться и собранию, ибо для военных людей нет ничего невыносимее господства адвокатов. Солдатам беспрестанно толкуют о правах человека, в силу которых каждый подчиняется только власти, им самим избираемой. Естественно, что они сочтут своим правом не повиноваться поставленным над ними офицерам и потребуют для себя такого же выборного порядка, какой установлен для национальной гвардии*. Все это может вести только к полнейшей анархии. "Тут будет кровь, - восклицает Берк. - Отсутствие здравого смысла в устройстве всякого рода сил и всех гражданских и судебных властей заставит ее литься. Беспорядки могут быть подавлены в известную минуту или в известном месте. Они вспыхнут в других, ибо здесь зло коренное и внутреннее"**.
______________________
* Ibid. P. 316-321.
** Ibid. P. 314.
______________________
Эта неспособность французской демократии в приложении ко всем отраслям государственной жизни, продолжает Берк, прикрывается великим именем свободы. Но что такое свобода без мудрости и добродетели? Это величайшее из всех зол, ибо это - глупость, порок и безумие без всякого контроля и сдержки. Дать народу свободу - самое легкое дело. Тут не нужно править, достаточно распустить вожжи. Установить правительство тоже не мудрено. Поставьте власть, учите повиновению, и дело сделано. Что трудно, это устроить свободное правление, т.е. соединить вместе противоположные элементы свободы и воздержания в один прочный порядок. Для этого требуется глубокая мысль и острый, сильный и сообразительный ум*. Крайности близки друг к другу, говорит Берк в другом месте, и демократия, по суждению величайших мыслителей, имеет много сходного с тираниею. Хотя и могут быть обстоятельства, когда чистая демократия становится необходимою, но, вообще говоря, абсолютная демократия, так же как и абсолютная монархия, не могут считаться правильными образами правления. В демократии большинство может производить самый страшный гнет над меньшинством, и здесь положение страдающих гораздо хуже, нежели где бы то ни было. Под игом жестокого князя они могут утешаться сочувствием сограждан и находить поддержку в одобрении народа. Но те, которые угнетаются демократиею, лишены всякого утешения; они становятся как бы отверженцами человечества, ибо против них восстает весь их род**. Защитники демократии обыкновенно выставляют себя исключительными друзьями свободы, выдавая своих противников за приверженцев тирании, т.е. за врагов человечества. Они всегда рассуждают единственно ввиду противоположной крайности, как будто между тем и другим нет ничего среднего. "Неужели эти господа, - восклицает Берк, - во всем цикле миров теории и практики никогда не слыхали о чем-то среднем между деспотизмом монарха и деспотизмом толпы? Неужели они никогда не слыхали о монархии, управляемой законами, контролированной и уравновешенной крупным наследственным богатством и наследственною знатностью народа, причем обе власти, в свою очередь, контролируются и воздерживаются разумом и чувством всей народной массы, действующей через посредство благоустроенного и постоянного органа? И неужели невозможно найти человека, который без преступного намерения или жалкой нелепости предпочел бы такое умеренное правление каждой из двух крайностей?"***
______________________
* Ibid. P. 352-353.
** Ibid. Р. 185-186.
*** Ibid. Р. 184.
______________________
В этих мыслях Берка лежат зачатки тех идей, которые сделались господствующими в следующий период развития политического мышления. Если он сам нередко кидался в крайности; если он склонен был придавать преувеличенное значение преданию и охранительным элементам общества; если он не понимал исторической жизни других народов и отвергал свободу, когда она проявлялась в иной форме, нежели в Англии, то все же настоящая его точка зрения находилась посредине между противоположными партиями. К этому естественно ведет практическое начало пользы, которое вообще удаляется от крайностей; к этому в особенности вела английская жизнь, из которой Берк черпал свои суждения. Поэтому он постоянно ссылался на практику против теории. Но очевидно, что такое основание было слишком тесно. Исторические начала одного народа не приходятся другому, притом самая история должна быть чем-нибудь оправдана. Поэтому сам Берк в подкрепление своих взглядов принужден был, как мы видели, прибегать к доказательствам другого рода. Он заносился в метафизику, которая противоречила собственным его требованиям и лишена была надлежащего основания, ибо не вытекала из философского исследования.
В других руках то же самое начало пользы могло служить совершенно иным воззрениям. Макинтош в своем ответе на книгу Берка* ссылается на это же начало для отрицания исторических учреждений и для защиты Французской революции. "Правительство, - говорит он, - должно быть уважаемо не потому, что оно старинно или священно, не потому, что оно было установлено баронами или одобрено иереями, а потому, что оно полезно. Легко убедить людей блюсти права, которые им выгодно блюсти, и обязанности, которые им выгодно исполнять. Это - единственное начало власти, которое не нарушает справедливости и не оскорбляет человечества. Это вместе с тем единственное, которое может иметь прочность"**. Поэтому Макинтош считает извращением здравого смысла стремление основать право человека на свободу на том, что ею обладали его предки. "В обыкновенных случаях, - говорит он, - где вопрос идет о нравственности, мы устыдились бы такой нелепости. Ни единый человек не станет оправдывать убийство потому, что оно давно совершилось, или осуждать благотворительность потому, что это новое дело... Это готическое перенесение генеалогических понятий на истину и справедливость составляет особенность политики... Мы должны просить свободы не потому, что мы прежде были свободны, а потому, что мы имеем право быть свободными. Справедливость и свобода не имеют ни рождения, ни породы, ни молодости, ни старости. Было бы также нелепо утверждать, что мы имеем право на свободу потому, что англичане были свободны в царствование Альфреда, как и то, что три и три составляют шесть потому, что так было во времена Чингисхана"***.
______________________
* Mackintosh James. Vindiciae Gallicae. Defence of the French Revolution and its English admirers against the accusations of the Right Hon. Edm. Burke. London, 1791.
** Ibid. P. 308.
*** Ibid. P. 305-306.
______________________
С этой точки зрения Макинтош обращает и начало опыта против теории Берка. Опыт, говорит он, действительно должен быть основанием всей политики; но опыт может быть понят в различном смысле. Если он означает только слепое подражание установленным образцам, то всякое усовершенствование есть отклонение от опыта. В этом смысле дикарь, который впервые построил себе хижину или покрылся звериною шкурою, был первым мечтательным нововводителем. Но если под именем опыта разуметь открытие начал и законов, которые дают нам возможность улучшать существующее, то французское Учредительное собрание постоянно пользовалось его уроками. Материалом для законодателя служит вся история, которая указывает на последствия различных образов правления. Некоторые из них оказываются благодетельными, другие вредными для человечества, третьи, наконец, представляют смесь добра и зла. Чего же требует от нас просвещенный опыт? Конечно не того, чтобы мы безразлично усваивали себе какой-нибудь образец, в котором перемешиваются добро и зло, а напротив, чтобы мы сравнивали и обобщали, чтобы мы брали хорошее и откидывали дурное. Природа и права человека для законодателя то же, что основные свойства материи для механика. Они должны быть для него главным руководством, потому что они зиждутся на самом обширном опыте. Исторические же учреждения всего менее способны служить нам образцами. Самое их происхождение указывает на то, что мы встретим в них много разноречащих начал, исказившихся форм, много чистого зла и несовершенного добра, много установлений, которые давно пережили причину своего существования, и много таких, в которых разум никогда не участвовал и польза никогда не имелась в виду. "Пора наконец, - заключает Макинтош, - научиться людям не терпеть ничего старого, что не уважается разумом, и не бояться никакого нововведения, к которому разум нас ведет"*.
______________________
* Ibid. Р. 111-116.
______________________
Эти споры представляют начало той ожесточенной борьбы, которая долго кипела между защитниками и врагами революции. Мы еще увидим их впоследствии. Обе стороны, как водится, смотрели на вопрос с своей исключительной точки зрения, и Макинтош, говоря о правах человека и о требованиях разума, точно так же покидал практическую почву, как и Берк, когда он утверждал незыблемость законного порядка. Очевидно, что неопределенное начало пользы, на которое опирались оба противника, не могло служить достаточно твердою почвою ни для того, ни для другого. Если Берк во имя опыта настаивал на уважении к старине, то Макинтош во имя того же начала требовал, напротив, тщательного исследования старины и устранения всего, что окажется бесполезным; если Берк выше всего ставил постепенность и преемственность развития, то Макинтош указывал на то, что радикальные перемены бывают иногда необходимы*. Ясно, что тут было оружие обоюдоострое, которое могло быть обращено в ту или другую сторону, смотря по тому, кто им владел. В руках радикала, устремляющего свое внимание преимущественно на отрицательную сторону существующих учреждений, оно могло обратиться в орудие самой ожесточенной критики установленного порядка. Таким именно оно является у Бентама, самого последовательного и самого чистого представителя утилитаризма. В его учении это начало развивается во всех своих последствиях.
______________________
* Ibid. Р. 106-109.
______________________