V.

ЗАКОН ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ.

В виде приложения к разбираемой нами книге г. Соловьев, напечатал очерк исторического развития указанных им начал. Этот очерк был уже напечатан в Журнале Министерства народного просвещения. Он составляет несколько более полное изложение известного также читателям чтения г. Соловьева, изданного под заглавием: Три силы. Это чтение подверглось в свое время весьма основательному разбору {См. "Вестник Европы" Апрель 1877: статья г. Станкевича.}. Г. Соловьеву, в крайне умеренной форме, были указаны существенные недостатки его взгляда. Но он, по-видимому, не обратил никакого внимания на эту критику, вследствие чего мы имеем новое издание тех же странных и более чем поверхностных исторических воззрений, которыми отличалась прежняя статья.

Общий закон исторического развития излагается г. Соловьевым совершенно согласно с формулою Гегеля, на которого и ссылается автор (стр. 398, прим.). Исторический процесс происходит в трех ступенях. Сначала является безразличие элементов, или их внешнее сочетание, затем их обособление и борьба, наконец, свободное внутреннее их соединение. Оказывается, следовательно, что философская система Гегеля, с которою г. Соловьев счел возможным покончить в немногих словах, и которая, по его мнению, вся построена на колоссальной нелепости, привела однако к выводу важнейшего закона, управляющего всею областью человеческих отношений.

Не станем останавливаться на некоторых недостатках в изложении г. Соловьева, именно, на том, что при выводе общего закона развития, у него не указано различие между развитием чисто органическим и духовным. Исследование этого различия привело бы автора к более ясному понятию о свободе, нежели то, которое обнаруживается в его очерке. Как бы то ни было, принятая им формула прилагается и к духовному развитию, о котором идет речь, а потому мы можем ею довольствоваться.

Не станем распространяться и о неверном приложении этого закона к различным сферам человеческой жизни, теоретической, практической и эстетической. Читателю уже известно неправильное построение этих сфер, Из которых каждая, по теории г. Соловьева, проявляется в трех степенях: материальной, формальной и абсолютной. Укажем лишь на то, что проведенная г. Соловьевым параллель между теоретическою областью, которой три степени, в нисходящем порядке, суть: теология, философия и положительная наука, и областью практическою, которая представляется как церковь, государство и земство, в самом основании своем неверна, ибо в первой теология имеет менее отвлеченный характер, нежели чистое знание, тогда как в практической области, напротив, церковь, имеет более отвлеченный характер, нежели государство, которое представляет собою всю совокупность общественных интересов. Именно старание подвести разнородные явления под общую схему привело г. Соловьева к пониманию государства, как чисто формального, юридического союза, что равно противоречит и теории и жизни. Выше на это уже было указано; здесь необходимо было напомнить об этом ложном взгляде, потому что он отразился у г. Соловьева на самом построении истории человечества.

Это построение должно изобразить весь последовательный ход всемирной истории. Выведенный умозрением закон должен найти свое оправдание в фактах. Эта проверка может вместе с тем служить пробным камнем для определения правильности вывода. Поэтому всякий, кто излагает исторические законы, необходимо должен провести их через все существенные моменты исторической жизни человечества, не пропуская ни одного выдающегося явления без надлежащего объяснения, ибо только этим путем можно убедиться, что выведенный закон согласен с действительностью. Вследствие этого и сам Гегель не довольствовался одним умозрительным выводом закона. Хотя г. Соловьев уверяет, что последовательного и полного применения этого закона к истории человечества сделано не было (стр. 398, прим.), однако мы знаем, что Гегель написал целую философию истории. Ганс, по его стопам, приложил те же начала к всемирному развитию наследственного права. И не смотря на то, что закон был выведен правильно, приложение его к истории человечества оказалось неверным. Ибо иное дело вывести умозрительно общий закон, иное -- указать, как он отражается в фактах. Последнее требует совершенно другого рода работы. Недостаточно подвести поверхностно схваченные факты под заранее приготовленную схему: надобно подробно изучить самые факты, не производя над ними насилия, а раскрывая их внутреннюю сущность и их взаимную связь. Тогда только можно видеть, действительно ли в них проявляется общий закон, и нет ли чего-нибудь упущенного из виду. Только будучи проведен через явления, закон получает значение достоверного знания. В этом состоит существенная сторона опытной науки.

То ли мы видим у г. Соловьева? Прочитавши тот скудный очерк, в котором он излагает свой взгляд, мы, к сожалению, должны сказать, что автор на только не изучал основательно истории, но даже и не отнесся к ней серьезно, как требуется от ученого. Последуем за его изложением.

Г. Соловьев совершенно правильно, вслед за Гегелем и другими, признает слитность элементов характеристическим признаком древнейшего периода истории человечества. Таков именно характер Востока. Но в отличие от своих предшественников, г. Соловьев распространяет этот признак целиком на весь древний мир, не только восточный, но и классический, делая при этом только весьма несущественную оговорку: "разумеется, говорит он, что в историческом развитии древнего мира эта слитность является более или менее полною, и сила первоначального единства не везде и не всегда в древнем мире сохранилась одинаково: уже очень рано в Греции и Риме (а отчасти даже и в Индии) начинается последовательное выделение различных жизненных сфер и элементов. Тем не менее необходимо признать, что для общечеловеческого сознания первоначальная слитность была решительно и в самом своем корне потрясена только с появлением христианства, когда впервые принципиально отделилось sacrum от profanuni. И в этом отношении, как нанесшее окончательный удар внешнему, невольному единству, христианство является началом настоящей свободы" (стр. 411--412).

Этими немногими словами ограничивается характеристика классической цивилизации, которая легла в основание всего европейского развития в новое время, и без которой это развитие совершенно непонятно. Ничего большего во всем очерке читатель не найдет. Нельзя не сказать, что едва ли возможно более легким способом устранять самые навязчивые вопросы, обходить самые существенные исторические явления в угоду предвзятой мысли. Здесь этого нельзя даже приписать плохому изучению предмета. Г. Соловьеву весьма хорошо знакома история древней философии. Ему известно, что эта философия, представляющая цельный, законченный период в развитии человеческой мысли, имела чисто светский характер; ему известно, что с появлением христианства происходит не выделение философии из религиозной сферы, а наоборот, полное подчинение философии религии. Отчего же он ничего об этом не говорит? Зачем он опускает такой существенный факт, идущий в разрез со всею его историческою теориею? Точно также он ни единым словом не упоминает о чисто светском развитии римского права, которое опять же имело такое громадное влияние на западно-европейскую цивилизацию. И тут мы находим цельный, полный мир чисто юридических отношений, без всякой примеси религиозных начал. Средневековое право далеко не имеет такого отвлеченно юридического характера.

Не станем говорить об искусстве, которого процветание, в форме "свободного художества", относится именно к классической древности, и которое в средние века опять подчиняется "мистике" и нисходит на степень символизма. Эти факты слишком известны всем.

Все эти явления доказывают, что "слитность духовного и светского начал", которую г. Соловьев считает принципом даже Римской Империи, далеко не имела такого значения в классическом мире, какое он ей приписывает. Религиозное общество в Греции и Риме действительно не выделялось еще из светскаго; но надобно знать, которое из двух служило другому? Государство ли подчинялось церкви, как следует из теории автора, или наоборот? Г. Соловьев невидимому даже не задавал себе этого вопроса.

И так, классический мир, положивший твердое основание всему развитию светских элементов в человечестве, устранен одним почерком пера. О нем, в изложении последовательного хода всемирной истории, можно и не упоминать. Посмотрим, что скажут нам средние века.

"Сначала, говорит г. Соловьев, по закону развития, две низшие степени отделяются вместе от высшей, как profanutn или naturale от sacrum или divinum; точнее говоря, вторая степень, еще включая в себе третью, отделяется от первой: государство, еще слитое с экономическим обществом, отделяется от церкви" (стр. 442).

Но точно ли государство отделяется от церкви, или наоборот, церковь отделяется от государства? Г. Соловьев сам отвечает на этот вопрос, когда он несколько строк ниже говорит, что "христианство, как духовное общество, противопоставляет себя другому, плотскому обществу", и что "в этом и заключается принципиальное отделение церкви от государства". Действительно, христианство было явлением новым, которое разлагаю языческий мир. Из государства, обнимавшего собою все человечеcкие отношения, оно выделяет религиозную сферу, как особый союз, как царство не от мира сего. Это был громадный шаг в истории человечества, но не в смысле отпадения государства от церкви, а в смысле выделения церкви из государства. Из этого уже г. Соловьев мог бы усмотреть, который из двух союзов отвлеченный, и который конкретный.

Самое это разделение церкви и государства г. Соловьев считает не более как временным явлением. Он видит в нем не великое приобретение всемирной истории, а только признак недостаточной еще силы христианства, которое не успело еще внутренно проникнуть государство и сделать его своим органом (стр. 413). В доказательство, он ссылается на то, что даже после обращения римских императоров, Юстиниан, который созывал вселенский собор, издал систематический свод римского права для своей христианской империи. "Между тем, говорить г. Соловьев, христианство для того и явилось, чтобы упразднить власть закона. Оно определяет себя, как царство благодати, закон же является для него орудием Божиим только в Ветхом Завете, по жестокосердию Иудеев, и также как было замечено, признается им и в мире языческом в смысле репрессивной силы, сдерживающей сынов диавола, но не имеющей никакого значения для сынов Божиих, для церкви; если же теперь, когда царство диавола видимо исчезло, когда все члены государства стали и членами церкви и постольку сынами Божиими, внешний закон тем не менее сохраняет свою силу, то это очевидно доказывает, что обращение было только номинальное" (стр. 414).

Мы должны сказать, что нам в первый раз случается встретить такое толкование известных слов апостола Павла, что христиане находятся не под законом, а под благодатью. До сих пор, сколько нам известно, признавалось, что это относится к закону религиозному, данному Богом Евреям, а отнюдь не к закону светскому. Никому еще не приходило в голову считать издание свода гражданских законов признаком общественного неверия. При таком взгляде, пришлось бы и Россию признать нехристианскою страною, потому что и у нас есть Свод Законов. Христианских народов не оказалось бы на земле. Мы не понимаем даже, каким образом такое воззрение вяжется с собственными взглядами г. Соловьева. Церковь, по его теории, должна, через посредство права и государства, осуществлять нравственные начала в экономическом обществе. Но где есть право, там неизбежно есть закон, которому граждане обязаны повиноваться. Если же закон не нужен, то не нужно и право, не нужно и государство. Тогда остается одна церковь, которая непосредственно, путем нравственного убеждения, будет управлять экономическим обществом. Этого ли хочет г. Соловьев? Из предыдущего изложения можно скорее заключить, что тут есть какое-нибудь недоразумение, или что молодой автор слишком увлекся своими теократическими наклонностями и зашел далее, нежели он сам желал.

С другой стороны, г. Соловьев признает самое это резкое отделение церкви от государства фактом необходимым для дальнейшего развития человечества. Он падение Византии приписывает тому, что здесь в значительной степени сохранился еще прежний порядок. "На Востоке, говорить он, государство, благодаря своей старой крепкой организации, оказалось сильнее церкви и de facto подчинило ее себе, но именно вследствие того что эта организация быта исключительно традиционною, лишенною всяких новых внутренних начал, государство здесь не могло развиваться -- оно пало перед мусульманством" (стр. 414--415). По неясности выражений, конечно, довольно трудно понять, что хочет сказать автор этими словами. При его взгляде на историю, при том отрицательном отношении, в какое он становится к западному миру, было бы весьма важно узнать, как он смотрит на Византию. А между тем, из немногих, посвященных ей слов, нельзя понять, в чем именно он ее упрекает. В том ли, что церковь оставалась здесь в некотором подчинении государству? Этому ли приписывается ее падение? Но известно, что православная греческая церковь, с ее воззрениями на отношения церкви к государству, утвердилась и в России, а Россия, слава Богу, живет и даже торжествует над мусульманами. Или же падение Византии приписывается тому, что государство было здесь основано на чисто римских началах, между тем как требовались новые элементы? Но зачем нужны были новые элементы? И какие? Не исключительно же германские, ибо Россия -- славянская держава, а государство в ней стоить крепко. Припомним в добавок, что именно римские начала легли в основание государственного быта новых европейских народов, и что возвращение к этим началам дало толчок политическому развитию нового времени, одним словом, мы теряемся в догадках. Может быть, когда-нибудь г. Соловьев объяснит нам свой взгляд на отношение Византии к Западу. Пока, он остается для нас тайною.

Столь же неясным представляется и отношение государства к церкви на Западе. Здесь эти два союза "являются уже как враждебные, борющиеся между собою силы": с одной стороны католическая церковь, усвоившая себе предания римского единства, с другой стороны хаотический мир германских завоевателей, которые "внесли в историю новые начала жизни -- сознание безусловной свободы, верховное значение лица" (стр. 415). Скоро однако оказывается, что на первых порах происходила не борьба, а напротив, соединение этих двух элементов против изобретенного г. Соловьевым средневекового экономического общества, которого отдельность от общества политического доселе никто не подозревал. Это особое экономическое общество г. Соловьев видит в покоренных славянских и кельтских племенах, которые, находясь в рабстве, имели чисто экономическое значение, а между тем усвоили себе и особую религию -- катаризм или альбигойство. Против этой религии ополчаются заодно римская церковь и феодальное государство, и это было "последним важным актом общей союзной их деятельности" (стр. 416).

Таким образом, вместо совокупного отделения государства и экономического общества от церкви, которое было изображено на стр. 412, мы находим совокупное действие государства и церкви против экономического общества, которого самостоятельность тотчас впрочем и подавляется. После этого уже между союзниками возгорается борьба. Но феодализм, раздробленный на множество отдельных владений, не в силах сопротивляться могущественному единству римской церкви. "Чтобы успешно бороться с нею, говорит г. Соловьев, светское государство должно было достигнуть прочного единства и побороть враждебных ему феодалов. Исполнить эту задачу могли только национальные короли" (стр. 416). Как совершился этот процесс "государственного объединения" Европы, г. Соловьев не считает нужным описывать. Он довольствуется замечанием, "что к концу средних веков и римская церковь и феодализм одинаково потрясены и настоящею силой является государственная власть, представляемая национальными королями" (Там же).

Как же это однако? Сначала феодализм являлся представителем государства, и именно тех новых начал, которые должны были сообщить политической жизни новое развитие, а тута он внезапно оказывается враждебным государству, которое борется с ним, также как и с церковью. Что же это означает? Читатель остается в недоумении.

Недоумение увеличивается, когда мы узнаем, что для усилившегося государства потребовалась и новая форма церковного союза. Вместо римского церковного государства, стремившегося подчинить себе светскую область, установляется государственная церковь, то есть, церковь, подчиненная государству в своих практических отношениях. В этом, по мнению г. Соловьева, состояло практическое значение протестантства, которое было преимущественно явлением германского духа, а потому и развилось главным образом в германских землях (стр. 416--417).

Читателю, знакомому с историею Реформации, известно, что она возникла вовсе не из стремления национальных королей подчинить себе церковь, а что напротив, именно там, где королевская власть получила наиболее силы, как то, во Франции и в Испании, сохранился католицизм; в протестантских же землях либо ослабло национальное единство, как в Германии, либо воздвиглась народная власть, как в Англии. Из собственных слов г. Соловьева видно, что протестантизм развился преимущественно в германских землях; значение же германского элемента, как им же было указано выше, заключается в сознании безусловной свободы и верховного значения лица. Стало быть, протестантизм представляет собою религиозную форму, возникшую из потребностей свободы, а отнюдь не из стремления к государственному единству.

Что же означает все это смутное, противоречащее и неверное изображение исторического развития средних веков? И зачем г. Соловьев, указавши на объединяющую деятельность государства, заключает свой обзор утверждением, что начало новых веков характеризуется в общественной сфере решительным обособлением государства? Ведь обособление было с самого начала, с противоположением государства церкви; оно представлялось завершением всего исторического развития древнего мира. В чем же заключается смысл средневековой истории?

Очевидно, г. Соловьеву не удалось сколько-нибудь последовательным образом провести свое воззрение, не смотря на то, что он берет только самые скудные черты исторических явлений. Факты слишком громко против него говорят. Справедливо, что средневековая жизнь, и всего более в Западной Европе, представляет противоположение и борьбу двух миров, духовного и светского, религиозного и гражданского. Справедливо также, что средневековой гражданский мир зиждется на начале личного права, представителями которого являются преимущественно Германцы. Это собственно даже не государство, а гражданское общество, основанное на началах частного права. Вследствие этого, оно дробится на бесчисленное множество мелких союзов, связанных весьма шаткою связью. Отсюда его слабость и трудность сопротивления притязаниям церкви. Последняя, во имя нравственно-религиозных начал, хочет внести единство в этот хаос. Она хочет осуществить именно тот идеал, за который ратует г. Соловьев, и по-видимому она имеет для этого все данные, ибо никогда человечество не было так склонно подчиниться нравственному синтезу, как в средние века. Если же эта попытка не удалась, то это произошло не от того, что церковные начала еще недостаточно проникли гражданское общество, а просто потому что это противоречит природе вещей. Объединение всех общественных элементов деятельностью нравственно-религиозного союза не могло совершиться, потому что нравственно-религиозный союз, по своему отвлеченному характеру, неспособен на такое дело, а гражданский союз, основанный на противоположном начале права, не поддается такого рода единству. Отсюда бесконечная борьба, которая наполняет историю средних веков.

Но так как борьба не может быть вечна и сама собою вызывает потребность соглашения, то над противоположными мирами, церковным и гражданским, возникает новый, третий союз, государство, союз уже не отвлеченный, а конкретный, сосредоточивающий в себе все общественные интересы, а потому способный объединить стремящиеся врозь элементы. Он борется равно против феодализма и против церкви, и окончательно подчиняет их своей верховной власти. В этом состоит характеристический признак политического развития нового времени. Ясно, что сущность этого процесса заключается не в обособлении государства, как утверждает г. Соловьев, а напротив, в им же указанной объединяющей деятельности государства, что совсем другое. Этот новый шаг был не результатом средневековых начал, а реакциею против этих начал и возвращением к государственным понятиям древности, обстоятельство, на которое г. Соловьев не обратил никакого внимания. Для него эпоха Возрождения не существует; все представляется только последовательным развитием средневекового порядка.

Однако, возвращаясь к старым началам, новое государство, в отличие от древнего, не поглощает уже в себе религиозного и гражданского общества. Процесс обособления совершился и принес свои плоды, которые должны сохраниться и для будущего. Новое государство воздвигается только над обоими союзами, подчиняя их себе, но не уничтожая их относительной самостоятельности. Это и есть истинное решение общественного вопроса, решение выработанное всемирною историею и составляющее неотъемлемое достояние человечества. К сожалению, г. Соловьев, при своем взгляде на государство, как на отвлеченно-юридический союз, ровно ничего в этом не понял, а потому вся деятельность государства в новое время осталась для него непроницаемою тайною. Ложная теория отразилась на совершенно неверном изображении исторических явлений.

Понятно, что при таком взгляде, все последующее развитие западно-европейской истории представляется в радикально ложном свете. Там, где является реакция против средневековых начал, г. Соловьев видит только последовательное развитие этих начал, где созидается новый порядок вещей, он видит только постепенное разложение старого. Но и тут мы не находим у г. Соловьева ясного представления об этом процессе. Понятия перепутываются, факты представляются в искаженном виде, и в уме читателя опять таки остается одно недоумение.

Процесс разложения западной цивилизации изображается у г. Соловьева в следующем виде: обособившееся государство, восторжествовавши над церковью и феодализмом с помощью земства, то есть третьего сословия, вступает в борьбу с своим прежним союзником. "Королевская власть, говорит г. Соловьев, в силу общего принципа западной цивилизации, стала стремиться к полному обособлению, стала присвоивать себе абсолютное значение в своей исключительной централизации и вместо служения народным интересам, явилась как подавляющая и эксплуатирующая народ враждебная сила". Отсюда реакция со стороны земства, которое, в свою очередь, торжествует и наконец превращает государство "в безразличную форму, в исполнительное орудие народного голосования". Это превращение составляет главный результат Французской Революции, которой начала проникли всюду и повели к замене прежней абсолютной монархии монархиею конституционною. Но и на этом результате движение не остановилось. Торжествующее земство, в свою очередь, распадается на враждебные классы, а затем и на враждебные личности. Общественный организм Запада, в силу последовательного развития положенных в основание его начал, раздробляется наконец на последние элементы, на атомы общества. Среди этого всеобщего разложения существенное значение сохраняет один элемент -- материальное богатство, которое одно дает силу и власть. Отсюда противоположность богатых и бедных, между которыми опять возгорается борьба. Господство капитала, по мнению г. Соловьева, лишено всякого оправдания. Оно опирается исключительно на факт, на исторические условия; но исторические условия могут меняться. Отсюда стремление со стороны труда завладеть капиталом. Это и составляет ближайшую задачу социализма, который имеет, сверх того, и принципиальное значение: он представляет собою окончательное выделение и самоутверждение общества экономического в противоположность обществу политическому и духовному. Современный социализм требует, чтобы общественные формы определялись исключительно экономическими отношениями, чтобы государственная власть была только органом экономических интересов народного большинства. Таково, по мнению г. Соловьева, последнее слово западной цивилизации, которая, на пути разложения, последовательно идет от господства церкви к абсолютизму государства и наконец приходит к наступающему ныне господству третьей общественной организации -- экономической. Этот процесс г. Соловьев считает совершенно последовательным и необходимым; но эта необходимость чисто историческая, следовательно только временная и условная. Торжество социализма столь же мало может удовлетворить вечным потребностям человеческого духа, как и господство католической церкви или абсолютизм государства; а потому остается только искать новых начал, которые здесь не обретаются (стр. 417--422).

И так, г. Соловьев предсказывает нам наступающее торжество экономического общества, в лице социализма, как последнее слово западной цивилизации. Но зачем же нужно еще торжествовать экономическому обществу, когда оно и без того уже восторжествовало во Французской Революции и превратило государство в исполнительный свой орган? Очевидно, что у г. Соловьева в распоряжении находится только один шаблон: общество духовное, юридическое и экономическое, и к этому шаблону он безразлично подводит самые разнородные явления. И третье сословие, и весь народ, и пролетариат, и Французская Революция, и конституционная монархия, и социализм, все у него смешивается в одно понятие экономического общества. Между тем, известно, что либеральное движение, охватившее Европу, как реакция против абсолютизма королевской власти, было движением не экономическим, а чисто политическим. Оно возникло в Англии и затем перешло в Америку, хотя ни здесь ни там не было речи об экономических вопросах. Какими началами руководилась самая Французская Революция, это лучше всего можно видеть в том памятнике, который составляет характеристическую ее особенность, в Объявлении прав человека и гражданина. Эти начала суть свобода и равенство, то есть, именно то, что сам г. Соловьев признает основанием права. Свобода есть начало юридическое и политическое, столько же, сколько и экономическое. Оно было подавлено в первый период развития новой государственной жизни в западной Европе. Но это произошло не вследствие того, что королевская власть, в силу общего принципа западного развития, стала стремиться к обособлению, как уверяет г. Соловьев: как будто на Востоке абсолютизм монархической власти не достиг еще больших размеров, нежели на Западе! Свобода была подавлена вследствие того, что объединяющая деятельность государства и борьба его с враждебными ему элементами требовали сосредоточенной власти. Когда же государство восторжествовало, свобода снова предъявила свои права, и тогда начался обратный процесс, не процесс борьбы экономического общества с политическим, а процесс приобщения к политической жизни нового элемента, народного, во имя начала свободы.

Результатом этого процесса является водворение конституционной монархии, а в некоторых странах и республики, на место прежнего абсолютизма. Г. Соловьев и в конституционной монархии видит только плод разложения западноевропейской цивилизации. Но если идеальною политическою формою должна считаться та, которая призывает все способные к политическй жизни элементы к совокупной деятельности на общую пользу, то конституционная монархия отвечает именно этому признаку. Эта форма не везде приложима: там, где общественные элементы не приготовлены к совокупной деятельности, там неизбежно установляется или держится абсолютизм; наоборот, где по той или другой причине недостает монархического элемента, водворяется республика. Самый успех конституционной монархии зависит от доброты входящих в состав ее элементов. Но нет сомнения, что эта форма является плодом не разложения, а созидания она представляет не упадок, а высший цвет политической жизни.

Но этого мало. Западно-европейская история не только создала высшую политическую Форму, неизвестную ни древнему миру, ни средним векам; она в эту форму вдыхает новую жизнь, ипритом жизнь не возбужденную извне, а зародившуюся в собственных ее недрах. Это совершается у нас, на глазах. Провозглашается как общее правило, что государство должно быть выражением народности; во имя этого начала создаются новые политические тела, собираются рассыпанные храмины, пробуждается новый дух, который подвигает народы на великие дела. Мы не станем разбирать здесь, везде ли приложимо это начало и может ли оно быть признано абсолютным правилом политической жизни; это увлекло бы нас слишком далеко. Но нет никакого сомнения, что это новейшее явление западно-европейской цивилизации отнюдь не служит признаком разложения. Г. Соловьев представляет нам западный мир более и более раздробляющимся на атомы; можно подумать, что тут происходит борьба всех против всех. И что же мы видим? Никогда еще в Европе не собирались такие грозные силы, как именно теперь, И эти силы создаются и движутся единым, оживляющим их народным духом, который крепнет, мужает и проявляется с неведомою прежде энергиею. Главными историческими деятелями являются те лица, которые лучше всех понимают и воплощают в себе этот новый дух. Таким образом, явление прямо обличает ложную теорию. Факт у всех на виду; но так как теоретический мыслитель не в состоянии его объяснить, то он предпочитает просто отвернуться от него и выводить свой фантастический закон, умалчивая обо всем, что может ему противоречить. Но разве это научный прием? Того ли следует ожидать от сериозного мыслителя?

Столь же несостоятельны мнения г. Соловьева на счет экономического развития западной Европы. Здесь противоречие в мыслях автора прямо поражает читателя. Владычество экономического общества представляется крайним пределом атомистического разложения; и кто же оказывается представителем этого направления? Социализм, то есть, именно то учение, которого вся сущность заключается в отрицании индивидуализма. И будущее торжество этого учения представляется нам как окончательное разложение общества на ничем не связанные единицы! Как же объяснить такую несообразность?

Здесь опять обнаруживаются последствия уже известного нам ложного взгляда г. Соловьева на социализм. Не изучивши его надлежащим образом, он понял его как выражение того самого начала, которого он является отрицанием. В действительности, социализм не есть результат всего развития западной Европы, а напротив, протест против этого развития, но протест бессильный, ибо он противоречит природе вещей. И в этой области западно-европейская цивилизация создала нечто такое, чего не было ни в древности, ни в средние века, именно, всеобщую свободу экономических отношений, свободу труда и обмена, откуда проистекли те чудеса промышленного производства, которые нас изумляют. Свобода не разрешает всех многосложных экономических вопросов; нередко она, как и всякая свобода, влечет за собою прискорбные явления; но она представляет единственную почву, на которой можно искать разрешения этих вопросов, и все, что ей противополагается, ведет не к улучшению, а к ухудшению созданного ею порядка вещей. Критика социалистов, которой без всякой проверки вторит г. Соловьев, могла указать на темные стороны современного экономического быта, но она не изобрела ничего, чем бы можно было его заменить. Не смотря на предсказания г. Соловьева, социализм не осуществится, потому что утопии неосуществимы. Он может возбуждать народные страсти, производить смуты и потрясения, сбивать с толку робкие умы, которые, видя его грозные полчища, считают нужным входить к ним в компромиссы; но сила вещей возьмет свое. Западная Европа еще не закончила своего развития; последние результаты предстоят еще впереди; но можно наверное сказать, что и она, и с нею весь образованный мир, останется при выработанном западною цивилизациею начале экономической свободы, ибо оно одно соответствует и требованиям человеческой личности, и экономическим законам, и началам права, управляющим промышленными отношениями. Об этом мы надеемся когда-нибудь подробнее поговорить с читателем; теперь же перейдем к области знания, к которой г. Соловьев прилагает тот же самый неверный шаблон, вследствие чего и тут у него оказываются такие же радикально ложные выводы. "Характеристическим свойством западного развития, говорит г. Соловьев, и в области знания является последовательное выделение и исключительное обособление трех ее степеней", то есть, богословия, Философии и опытной науки (стр. 422). Между тем, в первый период, в средние века, в который, по мнению г. Соловьева, было положено начало всему дальнейшему развитию западного мира, мы видим вовсе не выделение и не исключительное обособление, а напротив, слияние всех трех степеней. В классической древности, религия и философия составляли, как мы уже видели, две совершенно отдельные области. Философия шла своим путем, исходя от собственных начал, ничего не заимствуя из религии и не опираясь на ее авторитет. В средние века, напротив, как указывает и г. Соловьев, философия, а вместе с нею и неотделявшаяся еще от нее опытная наука, становится служанкою богословия. Если бы развитие западных народов действительно определялось средневековыми началами, то никакого выделения бы не последовало. Самостоятельное движение Философии было опять таки реакциею против средневековых воззрений и возвращением в понятиям древнего мира. Греческие философы служили и первыми руководителями западно-европейских мыслителей на новом поприще. Приходилось вновь созидать упавшее философское здание, и в этой работе новая мысль искала образцов в тех великих творениях, которые были ей завещаны древностью. Мало того; не только в исходной точке, но и в дальнейшем своем развитии новая философия следует тем же началам, какие мы находим у мыслителей древнего мира. Никакой особенности западного мышления тут нет, да и не может быть, ибо основные начала философского мышления всегда и везде одни и те же. Новая философия отличается от древней не иною точкою зрения, а большею тонкостью анализа и несравненно более богатым содержанием. И тут мы находим результаты неведомые античному миру. Величайшие умы Греции не произвели ничего, что бы могло сравниться с критическою философиею, с этим удивительным самоисследованием человеческого разума, которое останется вечным памятником глубины и силы западно-европейской мысли. И этот тончайший анализ простирается не на одну теоретическую способность, а также и на нравственную область, которая раскрывается с такою глубиною, как никогда прежде. Сам г. Соловьев, как мы видели, объявляет себя удовлетворенным результатами критики Канта. С другой стороны, при всей односторонности философии XVIII столетия, нельзя не признать, что учение о правах человека есть явление новое, неведомое древнему миру, и притом явление плодотворное, ибо, если свобода и право не могут быть признаны в той безусловной форме, какая придается им в этом учении, то нет сомнения, что они составляют один из существеннейших элементов человеческого общежития. Наконец, новый идеализм, не говоря об остальных его взглядах, вывел понятие о внутреннем развитии, которое он приложил к истории человечества, как единого духовного целого, начало, опять же неизвестное прежде и которое сделалось прочным достоянием науки.

Казалось бы, эти результаты довольно велики, чтобы помянуть их добрым словом. Нельзя же в изложении исторического развития ограничиваться одним отрицанием. Но г. Соловьев обо всем этом умалчивает. Он говорит только, что "как Людовик XIV своим абсолютизмом навсегда уронил значение монархического государства на Западе, так и абсолютизм Гегеля привел к окончательному падению рационалистическую философию" (стр. 424). Мы не знали, что вследствие абсолютизма Людовика XIV монархические государства исчезли в Западной Европе; примеры Германии, Англии, Италии и самой Франции до последнего времени, кажется, доказывают противное. Что же касается до окончательного падения рационалистической философии, то автор на следующей же странице сам потрудился дать ответь на это слишком поспешное суждение. Он прямо причисляет философию к тем старым, относительно высшим началам, "которые были вытеснены только из сознания поверхностного большинства...... "Философия, говорит он далее, считается отжившею, но она сохраняет своих адептов между лучшими умами" (стр. 426, 427). Зачем же нужно утверждать на одной странице то, что отрицается на другой? Разве затем только, чтобы бросить камень в западную цивилизацию и потом косвенным путем воспользоваться ее плодами?

Не абсолютизм Гегеля, а внутренняя необходимость заставила человеческую мысль перейти от рациональной философии к опытной науке. Рациональная философия, исходя от чистого разума, вывела общие законы мысли и бытия; но это все-таки не более как форма, которая должна наполниться содержанием, а содержание дается опытом. Отсюда необходимость стать на иную точку зрения, идти обратным путем. Если рациональная философия, исходя от мысли, углубляется в бытие, то опытная наука, наоборот, исходит от бытия, чтобы потом возвыситься к мысли. И на этом пути человеческий разум, в западно-европейском мире, пришел к изумительным результатам, с которыми в древности ничего уже не может сравниться. Нужно ли на них указывать? Перед человеком открылась вся природа, и небо и земля, и движение светил и микроскопические животные. Опытом исследованы незыблемые законы мироздания, а человеческая изобретательность обратила эти законы на свою пользу. Водяной пар как бы волшебством переносит человека на отдаленнейшия пространства; слово в мгновение облетает земной шар. Все это происходит у нас на глазах, но г. Соловьев опять ничего не видит. И тут он говорит только, что если мы будем смотреть на абсолютизм эмпирической науки "с общечеловеческой, а не с ограниченной западнической точки зрения, то легко увидим его ничтожество" (стр. 424--425).

Что односторонний и исключительный опыт не в состоянии дать нам ни полноты знания, ни еще менее полноты жизни, в этом нет никакого сомнения. Если форма требует содержания, то и содержание требует формы. Одно восполняется другим, и только взаимнодействие обоих элементов и направлений человеческого разума способно привести нас к желанной цели -- к всестороннему и гармоническому познанию истины. Но почему же это взаимнодействие обоих элементов, из которых каждый доселе развивался отдельно, не может совершиться на той же почве? Откуда г. Соловьев взял, что позитивизм в области знания "представляет в своей сфере необходимое последнее слово западного развития а, и что "поэтому всякий поклонник западной цивилизации должен признать себя позитивистом, если только хочет быть последовательным" (стр. 424)? Это изречение г. Соловьева напоминает тех русских мыслителей, которые во времена второй французской империи утверждали, что Наполеон III представляет собою последнее слово западной цивилизации. Наступил 1870-й год, и оказалось, что они ровно ничего не видели и не понимали. Теперь последним словом стал князь Бисмарк. Если, как можно предвидеть, в недалеком будущем, звезда Германии временно померкнет, то последним словом опять будет что-нибудь другое. Но ведь такое признание новейшего явления за последнее слово целой цивилизации служит только признаком близорукости. Наука же вооружает нас таким инструментом, который дает нам возможность смотреть и вдаль.

В самом деле, на каком основании можем мы признать последнее, возникающее перед нами явление за нечто окончательное, далее чего высшие представители современного человечества не могут идти? Разве мы имеем дело с цивилизациею, уже закончившею свое развитие? Разве перед нами стоят дряхлые, потерявшие способность к дальнейшему движению народы, а не могучие силы, смело идущие вперед, энергически пробивающие новые пути? Все недостатки западной цивилизации проистекают именно из того, что она еще не завершилась. И почему, наконец, мы должны признать позитивизм за единственное выражение западной цивилизации, тогда как в самом западном мире существуют и вновь возникают направления совершенно иного рода? Разве во Франции, родине позитивизма, нет философских школ, которые подвергают основные положения позитивизма весьма строгой и дельной критике? Взгляните на журнал, издаваемый позитивистами; много ли у них найдется последователей? Они составляют не более, как весьма узкую секту. В Англии, стране преимущественно опытного знания, система Спенсера есть уже выход из чистого опыта, ибо она представляет попытку построить все мироздание на основании теории постоянства силы. Точно также и дарвинизм покидает опытную почву, когда он выводит целую теорию органического развития, о которой опыт не дает нам ни малейшего понятия, ибо никто никогда не наблюдал превращения одних животных в другие. В Германии же никогда не исчезавшая философская мысль произвела целый ряд систем, вовсе не похожих на позитивизм. Г. Соловьев является более или менее почитателем Шопенгауэра и Гартмана. Он в книге Гартмана видел даже какой-то кризис, или поворот западной философии, хотя в сущности никакого тут кризиса нет. Почему же он позитивизм, а не Гартмана признает последним словом западной цивилизации? Наконец, столь распространенное явление социализма, в котором г. Соловьев тоже видит последнее слово западной цивилизации, доказывает, по крайней мере, что позитивизм не может быть признан за это последнее слово. Г. Соловьев считает позитивизм и социализм явлениями аналогическими: по его мнению, "позитивизм в области знания совершенно соответствует социализму в области общественной" (стр. 424). Он утверждает даже, что социалисты-мистики и социалисты-философы являются отдельными исключениями; вся же масса социалистов ищет теоретической опоры в положительной науке (стр. 405, прим.). Но ведь это значит идти наперекор и логике и фактам. Позитивизм исходит от того, что есть, что дается внешними чувствами; он отрицает самую возможность идти далее. Социализм же, напротив, отрицает то, что есть, во имя того, чего никогда не было, нет и не может быть. Какая же есть аналогия между голым фактом и чистою мечтою? Что касается до утверждения, что социалисты-мистики и социалисты-философы составляют не более как исключения, то не говоря уже об основателях школы, самые новейшие корифеи социализма, Лассальи Карл Маркс, как известно, вовсе не позитивисты, а сбившиеся с пути Гегельянцы.

Если же в самом западном мире раздается протест против одностороннего направления мысли, то на каком основании можем мы утверждать, что этот протест не приведет ни к каким результатам, и что западная цивилизация не в состоянии идти далее данной односторонности? Западная мысль доказала свою способность, и способность необычайную, с которою никакое другое явление в области познания не может сравниться, равно в умозрении и в опыте; почему же мы должны признать ее неспособною сочетать то и другое? А в этом именно заключается высшее требование науки. Это -- тот шаг, который составляет насущную потребность настоящего времени, и который должен дать нам окончательные результаты всего предшествующего развития мысли. Для этого не нужно никакой новой силы; достаточно существующих и уже проявившихся на деле. Когда мы совершили две математические операции, то для сведения их к общим итогам не нужно другого человека; достаточно, чтобы тот, кто производит вычисление, хорошо помнил обе и умел сообразить одни данные с другими. Где есть качественное различие в предмете, там могут проявляться односторонние способности: кто владеет одною из двух противоположностей, тот может быть не в состоянии овладеть другою; но кто овладел обеими, тот наверное в состоянии их связать. Ни теория, ни опыт не указывают нам на потребность чего-нибудь постороннего.

Самый закон развития, на который опирается г. Соловьев, отнюдь не требует, чтобы высшее соглашение было произведено иными силами, нежели те, которые проявились в развитии частных элементов. В Физическом организме, общее единство установляется собственным взаимнодействием отдельных членов и систем, а не какою-нибудь извне получаемою ими связью. В человеческом духе, в силу присущего ему начала свободы, отдельные элементы могут выделяться и становиться даже во враждебное отношение к другим, но это обособление последовательно ведет к самоотрицанию, самоотрицание же, в силу внутреннего закона, приводит к высшему единству. Самоотрицание происходит оттого, что каждый элемент, будучи по существу своему частью высшего целого, содержит в себе в неразрывной связи и себя и другое; а потому он не может отрицать другое, не отрицая вместе и собственной своей сущности. Как же скоро он, опираясь исключительно на самого себя, утверждает свою сущность, так он неизбежно, вместе с тем, утверждает и другое, а потому снова приходит к единению с этим другим. В этой способности выделяться, становиться особняком, и потом снова соединяться с другими заключается истинное существо разума и свободы. Свободен тот, кто способен стоять на собственных ногах, отдельно от других, и кто затем, по собственной инициативе, а не в силу внешней для него связи, соединяется с другими. И тот только в состоянии свободно соединяться, кто в состоянии отделиться от других и стоять на своих ногах. Свобода есть отрицательное, но вместе с тем и зиждительное начало. И то и другое связаны в ней неразрывно, ибо оба составляют то присущее разумному существу бесконечное, которое делает его абсолютным источником собственных действий и вместе с тем связывает его, как с необъятным материальным миром, так и с верховным началом всего сущего.

Коренная ошибка г. Соловьева заключается в том, что он началу свободы придает только отрицательное значение. Он прямо даже это высказывает (стр. 419), не смотря на все свои требования свободной теократии, свободной теософии и свободной теургии. Поэтому он в обособлении отдельных сфер знания и жизни видит одно отрицание и ищет спасения единственно в возвращении их в лоно мистики. По той же причине он и в свободном развитии не замечает ничего, кроме отрицательного движения. Там, где воздвигается новое здание, он видит только разложение старого. Оттого он вопреки кидающимся в глаза фактам, вопреки вновь пробудившемуся началу народности, вопреки собирающимся государствам, вопреки колоссальным предприятиям, требующим громадного соединения сил, вопреки социализму, вопреки новейшим пантеистическим системам, признает последним словом западно-европейской цивилизации атомизм в жизни, атомизм в науке, атомизм в искусстве (стр. 426).

Вследствие этого, он и не ожидает ничего большего от этой цивилизации, которая, в его глазах, высказала последнее свое слово, доведши разложение до крайних пределов. Не в свободе, по его теории, мы найдем лекарство против разрушительного действия свободы, а в высшем, сверхчеловеческом начале. Чтобы спастись от этого бесконечного раздробления, чтобы оживить накопившийся мертвый материал, по мнению г. Соловьева, необходимо внешнее, сверхъестественное наитие. Ибо то безусловное содержание жизни и знания, которое одно может вдохнуть новую жизнь в это разложившееся тело, не находится в самом человеке и еще менее в окружающем его внешнем мире. Оно составляет принадлежность другого, безусловного, божественного мира, к которому принадлежит и сам человек по своему вечному началу. "И так, заключает г. Соловьев, третья сила, долженствующая дать человеческому развитию его безусловное содержание, может быть только откровением того высшего, божественного мира, и те люди, тот народ, через который эта сила имеет проявиться, должен быть только посредником между человечеством и сверхчеловеческою действительностью, свободным, сознательным орудием этой последней" (стр. 430--431).

Мы видим здесь последовательное приложение тех мыслей, которые лежат в основании всего миросозерцания г. Соловьева. Отвлеченные, то есть, односторонние начала, выработанные человеком, оказываются ничтожеством: надобно их бросить и погрузиться в мистику. Но если в области теории это воззрение обнаружило уже всю свою несостоятельность, если там оно ведет к отрицанию всей разумной стороны человеческой природы, то есть, именно того, что делает человека человеком, то здесь, на поприще исторического движения, оно является вдвойне неверным. Не только оно идет наперекор очевидным фактам, искажая весь смысл развития, но оно заключает в себе отрицание самого развития, можно сказать даже отрицание всякой человеческой деятельности. Ибо в чем состоит сущность того закона развития, который сам г. Соловьев положил в основание своего исторического изложения? Развитие есть внутренний процесс, осуществление собственной природы известного существа, при взаимнодействии с внешним миром. Сперва она является в слитном состоянии, где все частные определения содержатся только в возможности, потенциально; развитие же состоит в том, чтобы эту возможность перевести в действительность. В силу этого начала, природа развивающегося существа составляет не только исходную точку, но и цель развития, или идею, им управляющую. Но осуществленная идея содержит и себе в полноте определений лишь то, что уже содержалось в начале, в слитном состоянии, и что содержится в разнообразных видах и на каждой последующей ступени. Все это ничто иное как осуществление собственной природы данного существа, которая, движимая внутреннею, присущею ею силой, сначала излагает все заключающиеся в ней частные определения и затем эти самые определения сводит к высшему единству. Каждый шаг в этом процессе обусловливается взаимнодействием с окружающим миром, без чего невозможно никакое движение вперед, никакой переход от низшей ступени в высшей. Но это взаимнодействие опять-таки определяется собственною природою развивающегося существа, которое воспринимает в себя единственно то, к чему приготовило его внутреннее развитие, и которое затем этот получаемый извне материал разлагает и переработывает собственною, внутреннею силою, обращая его в свою плоть и кровь. Никогда, ни на какой ступени, развивающееся существо не становится простым органом или орудием внешнего действия.

В человеке, которого природа представляет сочетание бесконечного я конечного, самое это взаимнодействие, составляющее необходимое условие дальнейшего движения, должно быть двоякое: взаимнодействие с окружающим его материальным миром, и взаимнодействие с осеняющим его бесконечным началом. Вследствие этого, религия составляет вечный и необходимый элемент истории человечества. Никогда не было, нет и не может быть исторического момента, в который бы человечество было его лишено. Но в этом взаимнодействии, которое сопровождает его на каждой ступени, человечество воспринимает только то, к чему оно само себя приготовило, и в этом заключается значение чисто светского развития. Божество от века и до века одно и тоже; но человечеству раскрываются те только его стороны, которые соответствуют данной ступени развития, а данная ступень развития определяется не Божеством, которое вечно и неизменно, а опять же собственною природою развивающегося существа и изменяющеюся деятельностью внутренних его сил. Поэтому никогда не было, нет и не может быть такого момента, когда бы человечество принуждено было сказать: "я вижу, что мои собственные усилия напрасны; они привели только к разрушению. Бросим все это и будем ожидать высшего наития". Это было бы отречение от собственной природы, от вложенных в человека сил, от того, что составляет цель развития, наконец от самой возможности развития. Это было бы шагом не вперед, а назад, в область первоначальной слитности, где частные определения лишены еще всякого самостоятельного значения и содержатся в лоне всепоглощающего единства.

И если это справедливо для всякой ступени развития, то тем более это справедливо относительно того всеединства, которое г. Соловьев признает конечною целью всего исторического движения. Это всеединство понимается им как Дух, который должен оживить раздробленные и борющиеся между собою элементы, произвести между ними примирение и свести их к высшему согласию. Это единство -- не внешнее, а внутреннее; а между тем, г. Соловьев требует, чтобы оно явилось извне, и ожидает даже, что оно проявится через отдельный народ, который будет только орудием и посредником между человеком и сверхчеловеческою действительностью. Странный способ понимать внутреннее единство! Элементы существуют, но их внутренняя жизнь должна придти к ним извне, через кого-то другого! Если мы не хотим играть словами, то мы должны признать, что внутреннее единство присуще самим вещам: это их собственная жизнь, столь же необходимо им принадлежащая, как и их раздельность. И если на известной ступени развития преобладает раздельность, то тут же, на той же ступени, никогда не исчезающее внутреннее единство противодействует раздроблению, и снова, путем борьбы, стремится привести расшедшиеся элементы к высшему соглашению. Это внутреннее единство и есть та идея, которая составляет цель развития, и которая руководит этим развитием на всех его ступенях, начиная от первобытного единства, проходя затем через раздробление и противоположение, и кончая высшим единством представляющим полное осуществление идеи. Свою идею развивающееся существо не получает извне, ибо это собственная его природа, его внутренняя сущность, движущее им начало, вечно присущая ему жизнь. В области органической природы, идея является как известный органический тип, который осуществляется развитием каждой особи; в области же духовной, идея есть общий дух, присущий человеческим обществам и управляющий их развитием. Этот дух присущ человечеству не на той или другой только ступени его развития, а всегда и везде. А так как человек, по бесконечному элементу своей природы, находится в постоянном взаимнодействии с Божеством, то дух человеческий является в этом смысле вечным органом бесконечного Духа Божьяго, ведущего человечество в высшему совершенству, но органом не страдательным, а деятельным, ибо Дух Божий действует в человеке путем сознания и свободы.

Из всего этого ясно, что человеческий дух не может быть понят только как посредник, получающий извне свое содержание и переводящий это содержание во внешний мир. Свое содержание он получил искони; он сам в себе носит вечные начала, которые он осуществляет путем развития. Вследствие этого, человек является органом Духа на всех ступенях исторического движения, всякий раз как он действует для общих целей человечества, в периоды разложения, также как и в периоды сложения, ибо и то и другое равно необходимо. Органом Духа является и рациональный философ, умственным взором окидывающий всю вселенную и указывающий человеку высшие начала познания и жизни, и ученый, опытным путем исследующий законы природы, и государственный человек, совершающий преобразования в гражданской сфере, и промышленник, покоряющий природу и заставляющий ее служить целям человека. Дух живет внутри нас и является во всем. Чтобы получить его откровение, нужно не ожидать внешнего наития, а только оглянуться кругом себя и понять то, что делается теперь, что делалось вчера, что делалось с самого начала истории человечества. Это понимание не всегда возможно; оно дается только на известной ступени развития; человек должен к нему приготовиться собственною работою и собственною деятельностью. Ибо, хотя Дух живет и действует всегда и везде, но не всегда он понятен для собственных своих органов. Каждый из них преследует свои частные цели, не сознавая того общего закона, который связывает эти цели и делает из них одно целое. Сознание этого закона составляет необходимое условие для откровения Духа, а это сознание вырабатывается именно теми отвлеченными началами, против которых ратует г. Соловьев, рациональною философиею, опытною наукою, и наконец, сочетанием обеих, что составляет высшую ступень человеческого разумения. Здесь поэтому лежит истинное поприще для деятельности мысли и вместе с тем истинное приготовление для высшего религиозного синтеза, который должен свести к конечному единству все отдельные сферы и элементы человеческой жизни. Кто хочет понять существо. Духа и управляющие им законы, тот должен прежде всего обратиться в идеалистической Философии нового времени, которая бросила в эту область такие глубокие взгляды, с которыми ничто не может сравниться. Тот же, кто рациональную философию считает пустым призраком, кто во всем развитии нового времени не видит ничего, кроме ничтожества, и ожидает новой жизни от внешнего наития, тот наверное ничего не поймет ни в природе Духа, ни в его проявлениях. Вместо работы и деятельности, он будет указывать на покой; вместо ясного сознания, он будет проповедывать мистицизм; все светские сферы потеряют свою самостоятельность, и свобода превратится в пустой звук, под которым будет скрываться порабощение.

Русский человек не без некоторой грусти увидит, что эту роль страдательного посредника г. Соловьев предназначает именно русскому народу. Когда говорится о внутреннем единстве всех элементов, выработанных историею человечества, то казалось бы, что это начало должно быть одинаково присуще всем. Откровение Духа всеединства не может быть специальным делом какого-нибудь особенного народа; оно может проявляться только в общении всех народов, призванных к осуществлению совокупными силами общих задач человечества. Но г. Соловьев, который так решительно восстает против всякого обособления, почему-то находит необходимым, чтобы именно всеединство открылось особому народу и через него сообщилось бы уже всем другим. В добавок, этот народ не должен иметь никаких качеств, которые делали бы его достойным такого высокого призвания. Он "не нуждается ни в каких особенных преимуществах, говорит г. Соловьев, ни в каких специальных силах и внешних дарованиях, ибо он действует не от себя и осуществляет не свое". От него "требуется только свобода от всякой исключительности и односторонности, возвышение над узкими специальными интересами, требуется, чтобы он не утверждал себя с исключительною энергией к какой-нибудь частной, низшей сфере жизни и деятельности, требуется равнодушие ко всей этой жизни с ее мелкими интересами, всецелая вера в положительную действительность высшего мира и пассивное к нему отношение". Именно эти свойства, по мнению г. Соловьева, принадлежат славянскому племени и в особенности русскому народу. Г. Соловьев утверждает даже, что самые исторические условия не позволяют искать иного посредника, носителя третьей божественной силы. Восток всецело предан уже первой силе, первобытному единству, Запад -- второй, дроблению и множеству: свободным от обоих начал осталось только Славянство, и в особенности Россия, которая таким образом одна может стать историческим проводником третьего начала. Но две первые силы совершили уже свое дело и привели подвластные им народы к смерти и разложению Нужно вдохнуть в них новую жизнь, а на это способна одна Россия, которая доселе "могла только инстинктивно, без ясной сознательности, ждать своего призвания" (стр. 431--432, 435). Г. Соловьев видит подтверждение своей мысли даже в наружном образе раба, который будто бы доселе лежит на нашем народе, а равно и в неудовлетворительном положении России в экономическом и других отношениях, ибо, говорит он, "та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее богатство и порядок относительно ее не могут иметь никакого значения" (стр. 432, прим.).

Читатель, без сомнения, с некоторым удивлением увидит эти строки, подписанные именем Соловьева. Неужели же в самом деле русский народ, в течении тысячелетнего своего существования, ограничивался тем, что бессознательно ждал своего будущего призвания, оставаясь равнодушным к делам мира сего? Ведь русская история представляет белый лист только для неумеющих читать. Кто носит имя Соловьева, тот должен бы знать это лучше других. На каждой странице этой истории, он может прочесть, в чем состояла та великая задача, которую в течении тысячи лет исполнял русский народ. Все свои великие, дарованные ему Богом силы, всю свою несокрушимую энергию, всю свою способность выносить всякого рода тяжести и невзгоды в виду указанной цели, он посвятил одному делу, составляющему его исторический подвиг, именно тому, которое г. Соловьеву представляется пустою и формальною отвлеченностью -- созданию русского государства. Медленно, шаг за шагом, но с неуклонною последовательностью и упорством воздвигается это колоссальное здание. Оно начинается с незаметных почти зачатков: небольшое княжество, на берегах Москвы-реки, состоящее из нескольких сел и обгороженных городков, подвластное Татарам и внутри себя дробящееся, как поместье -- вот начало русского государства. Но князья этого ничтожного владения сознают свое призвание; они начинают собирать земли, покоряют соседних владельцев, свергают наконец иго Татар, расширяют свои границы во все стороны. И все члены этого союза, от мала до велика, от первого боярина, до последнего крестьянина, становятся крепостными государству, посвящают себя всецело служению отечеству. Наконец, окрепшая Россия, одолевши внутренних врагов, победивши соседей, выдвигает из себя богатыря, открывает себе путь в Европу, становится членом европейской семьи. Новые подвиги знаменуют этот новый период ее жизни: разбивается на голову Карл XII, побеждается Фридрих Великий, сокрушается сила Турецкой Империи, низвергается Наполеон. Все растет это исполинское тело, занимающее седьмую часть земного шара, заключающее в своих недрах и бесконечные северные льды, и всю роскошь юга, и необозримые тучные поля и горы с несметными богатствами. Сотни разнообразнейших племен преклоняются перед русскою державою,

И семь морей немолчным плеском

Тебе ноют хвалебный хор.

И доныне еще, после тысячелетнего существования, продолжается этот величавый рост русского государства и проявляется мощь его сынов. На наших глазах, русский штык проникает в самую глубь Азии и доходит до подножия Гималайи. Совершая чудеса упорства и отваги, он среди снегов переходит Балканы и водружает русское знамя у ворот Константинополя. А рядом с доблестью штыка является и подвить гражданский. Где было крепостное право, водворяется общая свобода. Тяжелое служение отечеству сделалось не нужным; отечество окрепло и открывает всем сынам своим новое, широкое поприще для деятельности и развития. На наших глазах, мирным, гражданским путем, совершаются преобразования, для которых в других странах требовались века и потоки крови. Россия в два десятка лет, по державному мановению, вся обновилась, покончила расчеты с старым и готова зажить новою гражданскою жизнью.

А г. Соловьев призывает ее к аскетическому отрешению от всего земного, к страдательному ожиданию какого то будущего наития! Право, вся наша предыдущая история вовсе не означает такого равнодушия к делам и благам мира сего, какое требуется для подобного призвания! Если Россия -- великая страна, если она играла и играет роль в истории человечества, то она обязана этим именно тому, что она никогда не пренебрегала мирскими делами, а всегда упорно преследовала практические цели. I если есть в ней коренной недостаток, о котором не может не сокрушаться всякий истинно-русский человек, так это именно то, что ее цели всегда были исключительно практические. Подвигами военными и гражданскими наполнена русская история; но работа ума, интересы знания, обозначены в ней лишь в скудных чертах. А потому самым пламенным желанием русского сердца может быть только восполнение этого недостатка. Что русский человек способен на такое дело, мы это знаем: достаточно указать на работы по русской истории. Но доселе государственные требования стесняли свободу умственного труда. Ныне это препятствие устранено; свободное поприще открылось, и мы должны доказать свою способность делом. В этом, а не в мистическом ожидании будущего наития состоит наша ближайшая задача.

Но для того чтобы исполнить эту задачу, необходимо усвоить себе плоды всей предшествующей работы человечества, ибо только опираясь на предшественников, можно идти вперед. Эти плоды даются нам европейским просвещением. Если же мы в европейском просвещении будем видеть ничтожество и мертвечину, если, отвернувшись от него, мы будем искать чего-то нового, неведомого доселе миру, то мы не только не пойдем вперед, а глубже и глубже потонем в невежестве и мраке, в которые мы и без того довольно долго были погружены.

Конечно, усвоение плодов европейского просвещения не означает погони за всякою новою, и преимущественно передовою идейкою, появляющеюся в европейской печати, как будто этот мимолетный цвет представляет собою последнее слово науки и жизни. Это легкомысленное скакание, которое прикрывает себя либеральным знаменем, но всегда готово отдать свободу на жертву радикализму и социализму, можно предоставить многочисленному полчищу известного направления русских журналистов и тех ученых, которые не умеют возвыситься над уровнем журналистов. Пускай они единственно истинным признают то, что родилось сегодня; пускай они религию и философию считают отжившими свой век, а доведенный до уродливости реализм высшим плодом человеческой мудрости; пусть они в самых крайних и поверхностных мыслителях видят руководителей европейского просвещения, а на всякое возражение против так называемых передовых идей смотрят как на проявление подлежащих уничтожению реакционных взглядов; пускай корифеи социализма представляются им какою то святынею, которой непозволительно касаться; пускай они, с высоты своего из ветра сотканного величия, торжественно поучают русское общество на счет всяких научных, литературных и общественных вопросов, вселяя в него ту пустоту, которая господствует в них самих; пусть они невежество принимают за ученость, а науку за невежество: все это составляет неизбежное проявление той умственной пошлости, которая в значительной степени имеет силу всегда и везде, а в малообразованном обществе более, нежели где либо. Против этого зла существует только одно лекарство: основательное образование, то есть, та же европейская наука. Истинно образованный человек не примет пену просвещения за самое просвещение. Он истину видит не в том, что появляется сегодня, с тем, чтобы исчезнуть завтра, а в том, что составляет общую связь явлений, что заключает в себе залог будущего, потому что имеет корни в прошедшем. Плоды просвещения даются только всем предшествующим развитием мысли, и только в совокупности этого развития можно обрести твердую почву для дальнейшего движения вперед.

Но если мы станем отвергать весь этот предшествующий ход и видеть в нем только ничтожество и тление, то мы потеряем уже всякую почву и впадем в еще большее легкомыслие, нежели то, против которого мы ополчаемся. Тогда нам останется только предаваться безграничному разгулу фантазии, презирать непонятую нами действительность и услаждаться мечтами о собственном превосходстве, основанными единственно на том, что мы доселе ничего не делали, то есть, опять же на совершенной пустоте. Этим некогда занимались славянофилы, в те блаженные времена, когда Хомяков писал Семирамиду, а Киреевский фантазировал о всемирной истории. Но и тогда серьезные умы, прошедшие через научную школу, враждебно относились к такого рода направлению. У Хомякова, в одном из его писем, как то раз невольно вырвалось признание: "досадно видеть, что за нас одни инстинкты, а мысль и знание не хотят с нами мириться". И точно, в научном отношении результаты славянофильских мечтаний оказались равными нулю, не смотря на то, что они исходили от весьма умных и даровитых людей. Но в то время позволительно было мечтать, ибо пути для науки были закрыты; это был запрещенный товар, который тайком только провозился в Россию. Теперь же двери растворились и настала пора для серьезной ученой работы, которая одна может вывести русскую мысль на твердую дорогу, освободить общество от владычества журнального верхоглядства и положить прочное основание будущему зданию русского просвещения. От крепости этого фундамента, от качества положенного в него труда, зависит вся будущность России, как образованного государства. А потому, в настоящее время, не может быть ничего вреднее этого презрительного отношения в умственной работе человечества и прославления страдательного ничего неделания, как признака высшего призвания народа. С каким горьким чувством должен просвещенный русский человек, принимающий к сердцу высшие интересы и нравственное достоинство своего отечества, смотреть на молодого русского ученого, который, превозносясь своим только что вчера зародившимся научным сознанием, обращается к старым западным народам с высокомерною речью: "вы в течении многих веков работали неутомимо, стараясь пробивать для мысли новые пути; вы изведали вдоль и поперек законы неба и земли; вы сделали изумительные открытия и покорили природу целям человека; вы углублялись мыслью в высочайшие вопросы, какие могут представляться человеческому уму, исследуя их со всех сторон, совершая исполинские подвиги логического построения: так я же скажу вам, что все это дрянь и ничтожество! А вот мы в течении тысячелетия сидели, сложа руки; наш ум был празден; наши таланты были зарыты в землю; не заботясь о своих собственных делах, мы прозябали в бессознательном ожидании будущего призвания. Но именно поэтому-то мы и считаем себя избранниками Божьими. Нас непременно постигнет высшее наитие, и мы укажем вам новые начала и вдохнем в вас новую жизнь". Какое назидательное поучение и какой нравственный пример, и для Европы, и для русского юношества, жаждущего слова истины, ожидающего указания цели для своих стремлений и надежд!

В чтении, изданном под заглавием "Три Силы", г. Соловьев, нападая на так называемых западников, поклоняющихся европейскому просвещению, говорит, что до сих пор русская интеллигенция, вместо образа и подобия Божьего, продолжает носить образ и подобие обезьяны. Если это относится к некоторой части вашего общества, которая в настоящее время специально величает себя интеллигенцией), потому что пишет в журналах, то это, может быть, недалеко от истины. Но нельзя не опасаться, чтобы русский человек, в чересчур усердном старании совлечь с себя образ обезьяны, не надел на себя образ другого животного, которому наш баснописец влагает в уста известные стихи:

Ну право, порют вздор!

Я не приметила богатства никакого;

Все только лишь навоз да сор.

Носить образ и подобие Божие значит быть в истинном смысле человеком. Но человек в истинном смысле тот, кто следует известному изречению: "я человек и ничего человеческого не считаю себе чуждым". Для человека в истинном смысле, также как и для истинного христианина, "несть Еллин ни Иудей", нет Востока, ни Запада. Принадлежа к известной народности, он живет общею жизнью человечества. С этой точки зрения, вся прошедшая история мира есть наше собственное прошлое. Не отталкивать его от себя с отрицанием и презрением, а усвоить его себе, понять его смысл, радоваться его радостями и скорбеть его скорбью, такова великая задача, которая предстоит русской науке, если она хочет стать на высоту своего человеческого призвания. Об этом мы мечтаем, и к этому мы стремимся, не презирая свой народ, а напротив, пламенно любя свой народ и считая его способным совместить в себе все человеческое. Это тот идеал, который завещан нам нашими предшественниками на поприще труда и науки. Его носили в душе своей просвещеннейшие русские люди, которых ряды, к сожалению, становятся более и более редки.

Но призвание должно быть доказано не словами, а делом, не пустым самопревознесением и презрительным отношением к старейшим работникам, а серьезною и упорною работою, соревнованием на поприще умственного развития человечества. Мы не должны забывать, что России далеко еще до поучения других; она должна сначала доказать, что она в деле мысли и науки способна стать в уровень с образованными народами, чего мы до сих пор, к нашему прискорбию, не видим. На эту цель должны быть направлены все лучшие силы русского общества. Превозноситься же, ничего не сделавши, перед теми, кто думал и работал, трубить на весь мир о своем будущем призвании, когда в прошедшем оно не оправдывается ничем, это такого рода прием, который оскорбителен для нравственного достоинства русского народа. Во имя этого нравственного достоинства, мы считаем своею обязанностью протестовать против него всеми силами.

Нельзя не пожалеть об том, что г. Соловьев, увлекшись славянофильскими фантазиями, счел нужным исказить этим вовсе не научным придатком книгу, которая, при всех своих недостатках, представляет все таки оригинальное философское исследование, а потому составляет вклад в скудную сокровищницу русской ученой литературы. Основная точка зрения г. Соловьева, сведение односторонних элементов к единству первоначального их источника, имеет и всегда будет иметь известное значение в развитии философской мысли. Поэтому мы никак не надеемся, что г. Соловьев, убежденный нашими доводами, когда-нибудь перейдет к нашей собственной точке зрения, то есть, к сведению тех же противоположностей к единству конечному, составляющему высшую цель развития. Но имея в виду и ум и талант г. Соловьева, мы вполне надеемся, что когда-нибудь его собственная точка зрения явится перед русскою публикою в более тщательной и последовательной обработке, с большею точностью понятий, очищенная от ненаучных примесей и проведенная через явления, основательно изученные и представленные в настоящем, а не в искаженном виде. Тогда мы поздравим русское общество с самобытным мыслителем.