Послѣдніе лучи солнца, косвенно скользя по бокамъ этихъ колоссовъ, обливали ихъ золотистыми и фіолетовыми оттѣнками. Казалось, небо бросало имъ послѣднюю свою благосклонную улыбку. Невыразимое чувство тоски, смѣшанное съ благоговѣніемъ, овладѣваетъ душою, по мѣрь того, какъ взбираешься на эти крутизны. Здѣсь разстаешься, кажется, навсегда съ міромъ обитаемымъ и вступаешь въ область мертваго уединенія; съ каждымъ шагомъ по кордильерскимъ косогорамъ, все болѣе и болѣе развертываются торжественныя, величественныя, но угрюмыя картины; съ каждымъ шагомъ прощаешься со всѣми прелестями гостепріимной природы. Сердце сжимается, воображеніе теряетъ свою живость -- оно какъ-бы оковано ужасною дѣйствительностію, возлѣ которой всякая фантазія превращается почти въ ребячество. Невольно взоръ дѣлается сумрачнымъ, неподвижнымъ; исчезаетъ вся нѣга, вся роскошь тропическаго неба; чувствуешь, что находишься подъ вліяніемъ какой-то дикой, необоримой власти; что въ каждую минуту жизни самое дыханіе должно покупать безпрестаннымъ напряженіемъ вниманія, непоколебимымъ хладнокровіемъ. Здѣсь малѣйшая разсѣянность наказывается смертію, одинъ невѣрный шагъ -- и вы добыча бездонной пропасти.
Лошаки, вытянувъ шею, расширивъ ноздри, казалось, обнюхивали дорогу и съ удивительною ловкостію и терпѣніемъ подымались по безчисленнымъ извилинамъ, означавшимъ издали горныя тропинки. Время-отъ-времени, запыхавшись, они останавливались, переводя духъ, и снова пускались въ путь, не дожидаясь понуканья.
Тому, кто не видѣлъ кордильерскаго лошака, трудно дать понятіе о чудной смышлености этого животнаго въ трудныхъ путешествіяхъ по горамъ; какую нужно ему имѣть ловкость и бдительность на каждомъ шагу, не только для того, чтобъ идти впередъ, но и чтобъ держаться на скатахъ, изъ которыхъ самые крутые имѣютъ отъ 30 до 35о наклоненія {При наклонности между 30 и 40 град. едва-ли можетъ удержаться какое-либо четвероногое животное. Это наблюденіе, кажется, противоречитъ эмпирическимъ показаніямъ нѣкоторыхъ Путешественниковъ, которые говорятъ иногда даже о 60 градусахъ наклоненія. Должно замѣтить, что здѣсь нельзя судить вѣрно на глазомѣръ: ничто такъ не обманываетъ, какъ наклоненіе горныхъ скатовъ. Выведенныя нами заключенія основаны на математическихъ наблюденіяхъ; ихъ подтверждаютъ новѣйшія измѣренія англійскихъ инженеровъ въ Гималайскихъ-Горахъ.}! Тропинки, по которымъ онъ прокладываетъ себѣ дорогу, часто, съ одной стороны, тянутся вдоль пропастей, отъ 6 до 8000 футовъ въ глубину, съ другой стороны жмутся къ вертикальнымъ стѣнамъ горы, -- такъ что лошакъ иногда пробирается по дорогѣ шириною отъ 3 до 1 аршина, а иногда и по такой, гдѣ, въ прямомъ, а не переносномъ смыслѣ, онъ едва можетъ уставить ноги, и гдѣ вьюки цѣпляются за утесы. Эти тропинки покрыты большею частію кругляками, особенно въ сланцовыхъ скалахъ; такое затрудненіе становится тѣмъ опаснѣе, что повороты быстры и неожиданны.
Сумерки подъ этими широтами непродолжительны: едва-лишь верхній край солнечнаго диска исчезаетъ подъ горизонтомъ, какъ наступаетъ мракъ и, для мечтателя, нѣтъ здѣсь восхитительнаго полусвѣта (chiarooscuro) итальянскихъ и испанскихъ вечеровъ. Но если желаніямъ путешественника не достаетъ здѣсь этого таинственнаго атмосферическаго явленія, за то ночь съ излишкомъ вознаграждаетъ его за все, что онъ покинулъ прекраснаго въ Европѣ. Никогда самое плодовитое, самое пылкое воображеніе не можетъ представить себѣ великолѣпіе тропическаго неба, озареннаго сверкающимъ свѣтомъ мильйоновъ міровъ, теряющихся въ безконечныхъ предѣлахъ вселенной... Невольно возвышается душа къ Творцу всѣхъ чудесъ, и Южный-Крестъ {Южный-Крестъ есть красивѣйшее созвѣздіе Южнаго-Полушарія.}, этотъ величественный соперникъ Оріона, принимаетъ смиренную дань молитвы странника!..
Вниманіе наблюдателя должно удвоиться, если онъ захочетъ распознать на лазурномъ сводѣ созвѣздія, положеніе которыхъ изучилъ онъ на картъ. Взоръ его сначала не знаетъ, гдѣ остановиться. Его поражаетъ яркій свѣтъ, бросаемый звѣздами второй и третьей величины, и только тогда, какъ глазъ его свыкнется съ блескомъ неба и прозрачностью атмосферы, онъ находитъ знакомыя группы и основные пункты, по которымъ можетъ дать настоящее направленіе своимъ изъисканіямъ.
Полная луна проливала какой-то молочный свѣтъ на темныя извивины Андовъ; опасно было продолжать путь по этому лабиринту запутанныхъ поворотовъ и тропинокъ. Когда по крутому косогору мы поднялись на небольшую, почти-горизонтальную плоскость, служившую въ то же время уступомъ другому косогору еще круче, Антоніо объявилъ, что мы должны здѣсь расположиться для ночлега. Этотъ бивуакъ не очень мнѣ правился, потому-что здѣсь не было ни кустарника, ни травы для нашихъ лошаковъ, по мой пеонъ сказалъ на-отрѣзъ, что не поѣдетъ далѣе, какъ потому, что мы можемъ заблудиться, такъ и потому, что онъ вовсе не намѣренъ подвергать усталыхъ муловъ пагубному вліянію луны {У кордильерскихъ погонщиковъ муловъ (arriéres) господствуетъ повѣрье, что луна вреднымъ образомъ дѣйствуетъ на животныхъ. Часто они даже заставляютъ ихъ работать въ самые сильные жары днемъ, чтобъ только не подвергать ихъ лунному вліянію. Этотъ предразсудокъ тѣмъ извинительнѣе, что до-сихъ-поръ еще въ Европѣ приписываютъ лунѣ большое вліяніе на различныя явленія нашей атмосферы, на природу органическую, даже на успѣхъ нѣкоторыхъ земледѣльческихъ и промышленыхъ производствъ. Кому желательно имѣть точныя свѣдѣнія объ этомъ предметѣ, тотъ можетъ обратиться къ любопытному разсужденію Араго о дѣйствіяхъ Земнаго спутника, помѣщенному въ "Annuaire du Bureau des Longitudes", за 1833 годъ.}.
Я не могъ отвергнуть справедливости перваго замѣчанія, а для того, чтобъ доказать ложность втораго, надлежало прочитать моему арріеро курсъ физики, къ чему ни я, ни мой слушатель не имѣли ни малѣйшаго расположенія,-- я безпрекословно покорился аргументамъ Антоніо. Въ одну минуту, лошаки были разнузданы, сѣдла положены, въ видѣ изголовья, на край утеса, и, послѣ скромнаго ужина, состоявшаго изъ нѣсколькихъ сухихъ фигъ и куска хлѣба, мы закурили сигары, разлеглись на нашей гранитной и мшистой постели, и сонъ, этотъ великій утѣшитель въ несчастіяхъ всякаго рода, "скоро сомкнулъ наши вѣжды", какъ говорятъ поэты.
Едва первые утренніе лучи начали прорѣзываться сквозь сѣроватый туманъ кордильерскій, Антоніо былъ уже на ногахъ. Я хотѣлъ сдѣлать то же, но не могъ. Ни величественное пробужденіе дикой природы, ни благозвучное пѣніе тропическихъ птицъ, спѣшившихъ привѣтствовать зарю въ долинѣ Майно, ни необходимость пользоваться временемъ -- ничто не могло извлечь меня изъ оцѣпенѣнія, причиненнаго вчерашнею усталостью и слишкомъ-кратковременнымь сномъ. Наконецъ, кое-какъ я собралъ силы, поднялся и, побѣжавъ къ небольшому ручью, низпадавшему съ одного изъ андскихъ ледниковъ, окунулъ всю голову въ холодную воду. Этотъ родъ туалета, хотя и не доставляетъ особеннаго удовольствія, но производитъ спасительное дѣйствіе на онѣмѣлыя фибры.
Возвращаясь назадъ, съ изумленіемъ увидѣлъ я, что на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы ночевали, вьются по кордильерскому скату легкія струйки синеватаго дыма. Не замѣтивъ наканунѣ въ этомъ мѣстѣ никакого топлива, я спросилъ Антоніо, что значитъ это поэтическое явленіе. Онъ скоро рѣшилъ загадку, показавъ нѣсколько пучковъ сухой травы, набранной имъ въ расщелинахъ скалъ. На этомъ поэтическомъ огнѣ,-- о радость! варился шоколадъ... Надобно быть въ моемъ положеніи, чтобъ понять это наслажденіе и постигнуть вполнѣ глубокую истину, что съ непустымъ желудкомъ и на душѣ становится веселье. Мы пустились опять въ дорогу.
Въ жизни путешественника по дѣвственнымъ странамъ земнаго шара раждается такая гибкость мысли и тѣла, такое движеніе ума и сердца, которыхъ не ощущаетъ онъ нигдѣ въ другомъ мѣстѣ. Великія картины природы, каковы бы ни были ихъ форма и характеръ, неизбѣжно дѣйствуютъ на всякую неиспорченную организацію, которой не изсушило еще дыханіе житейской тоски и бездѣлья. Онѣ пріучаютъ человѣка возноситься надъ ежедневными нуждами и ежедневными мыслями; его понятія облагороживаются посредствомъ особаго психическаго процесса; самоувѣренность его тверже, надежда на Провидѣніе -- сильнѣе и понятнѣе.
Но если это соприкосновеніе съ возвышеннѣйшими созданіями природы расширяетъ нравственный и умственный горизонтъ путешественника, то, можетъ-быть, оно не безъ опасности для его будущаго спокойствія. Возвращаясь въ жизнь обыкновенную, онъ тщетно ищетъ тѣхъ величавыхъ размѣровъ, съ которыми такъ скоро свыклась душа его: все съуживается, мельчаетъ въ глазахъ его, и тщетно онъ хотѣлъ бы найдти во всемъ его окружающемъ то ощущеніе, которое посреди первобытной природы раждалось въ его сердцѣ, -- тщетно: онъ чувствуетъ себя одинокимъ, скажу даже, чувствуетъ себя какъ-бы не на своемъ мѣстѣ въ этомъ мірѣ, занятомъ совсѣмъ-другими заботами и желаніями. Отъ этого невольнаго равнодушія къ обыкновеннымъ, житейскимъ интересамъ, въ душъ его возникаешь борьба и томленіе, -- и внутренняя жизнь его, нѣкогда столь полная, столь одушевленная, вянетъ, какъ растеніе безъ воздуха:
....Nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria...
Dante.
Утро было суровое; подъемъ на гору трудный; на каждомъ шагу -- скатившіяся съ высотъ глыбы, округленные камни, извилистыя тропинки, почти-невозможныя переправы. Изъ сожалѣнія къ лошаку, я слѣзъ съ него на крутомъ косогорѣ; утомившись, хочу опять сѣсть на него, какъ вдругъ это неблагодарное животное расширяетъ ноздри, складываетъ уши и пускается рысью -- въ ту самую минуту, какъ я успѣлъ поставить лишь ногу въ стремя... Вообразите себѣ положеніе человѣка, который одною ногою прицѣпленъ къ стремени и бьется изъ всѣхъ силъ, чтобъ перекинулъ другую черезъ сѣдло, готовое перевернуться, -- и все это на краю андской пропасти!.. Къ довершепію проказы, лошакъ брыкается, сколько достаетъ у него силъ: ему рѣшительно хочется сбросить меня съ косогора; на узкой тропинкѣ, я не имѣю возможности помѣшать его похвальному намѣренію; оступаюсь и лечу внизъ съ пріятною увѣренностью, что, перекатываясь изъ пропасти въ пропасть, могу докатиться до центра земли. Антоніо помираетъ со смѣха и хочетъ остановить меня арканомъ. Чувство моего достоинства возмутилось при этой вовсе-непристойной шуткѣ въ странѣ кондоровъ (Въ ту самую минуту, кондоръ { Кондоръ -- орелъ Андскихъ-Горъ.} величаво плылъ надъ головами нашими). Гнѣвъ прибавилъ мнѣ силы; я догналъ лошака и, воспользовавшись болѣе-удобною дорожкою, вскочилъ на него, не смотря на его сопротивленіе. Теперь я со смѣхомъ вспоминаю объ этомъ приключеніи, но между острыми отрогами скалъ и бездонными пропастями -- было не до шутокъ. Около полудня, мы доѣхали до одной изъ сторожекъ, построенныхъ для путешественниковъ, застигнутыхъ зимней снѣговой мятелью. Тамъ была наша сіеста (siesta). Отдохнувъ часа три и слегка закусивъ, мы снова начали подниматься въ гору. Труднѣй и труднѣй становилась дорога. Множество животныхъ труповъ и остововъ свидѣтельствовало о томъ, что можетъ ожидать путешественника на этомъ тяжкомъ пути.
Мѣстность верхнихъ поясовъ Чилійскихъ и Боливійскихъ Кордильеровъ такъ сурова, эти высоты такъ неудобопроходимы, что нельзя постигнуть, какимъ-образомъ въ 1535 году Альмагро съ пятьюстами-семидесятью Испанцами могъ пробраться чрезъ этотъ хребетъ подъ широтою немного-сѣвернѣе. Этотъ безстрашный намѣстникъ Пизарро, съ своимъ ничтожнымъ отрядомъ, црошелъ чрезъ страну, тогда еще совершенно-неизвѣстную, для завоеванія Чили. Большая часть людей его погибла, какъ отъ суровой, полярной температуры, такъ и отъ жесточайшихъ страданій, какія только можетъ вынести человѣкъ; но желѣзная воля Альмагро преодолѣла всѣ препятствія, и, какъ второй Аннибалъ, съ высоты этихъ Альповъ новаго-свѣта ринулся онъ на Индійцевъ. Сначала, изумленные видомъ невѣдомыхъ имъ людей, подавленные губительнымъ дѣйствіемъ ихъ огнестрѣльнаго оружія, Индійцы-Арауканы отступили на многихъ пунктахъ; но вскорѣ, ободрившись, они противопоставили Испанцамъ такое сопротивленіе, какого Европейцы еще нигдѣ не встрѣчали въ Америкѣ {"Garcilazo de la Vega, Commcntario del Peru"; "Herrera, Historia de las Indias Occidentales".}, и которое длится понынѣ.
Мы приближались къ предѣламъ снѣговъ; холодъ усиливался, и главная вершина (Kumbre) {"Cumbre" у Испанцевъ значитъ: высшая точка въ горахъ (Je point culminant).} этого прохода въ Кордильерахъ была уже въ виду. Но въ тотъ день намъ невозможно было подняться на нее; наступилъ вечеръ, и лошаки выбились изъ силъ. Антоніо предложилъ провести ночь въ ближайшей горной сторожкѣ. Мы добрались до нея, истощенные усталостью; на дворѣ нельзя было оставаться, потому-что воздухъ былъ слишкомъ-рѣзокъ. Мой арріеро, по своей благоразумной привычкѣ, отправился отъискивать въ скалахъ какихъ-нибудь альпійскихъ растеній, и чрезъ нѣсколько времени веселый огонекъ засверкалъ подъ скромнымъ нашимъ котелкомъ. Антоніо, въ самыхъ важнѣйшихъ случаяхъ жизни никогда незабывавшій сигары, вынулъ ножъ, накрошилъ табаку, завернулъ его въ листокъ маиса и, закуривъ, началъ пускать струйки дыма съ тѣмъ чувствомъ достоинства, съ тою особенною гордостью, къ которымъ способны только Испанцы во время подобнаго занятія. Прежде, чѣмъ я принялся подражать ему, я обвелъ глазами вокругъ себя, чтобъ осмотрѣть нашу сторожку: это было зданіе складенное изъ кирпичей, вышиной въ десять, или двѣнадцать футовъ отъ земли, съ толстыми стѣнами, съ узкими щелями, вмѣсто оконъ, въ которыя едва проникали слабые лучи свѣта. Теперь, когда было лѣто, оно казалось мнѣ мрачной тюрьмой: каково же оно зимой, когда горная вьюга шумитъ въ этой безотрадной пустынѣ, когда страшныя лавины грозятъ сокрушить все, что ни встрѣтятъ? И, въ добавокъ, воображенію моему представилась картина страшныхъ катастрофъ, почти каждый годъ производимыхъ изверженіями кордильерскихъ волкановъ {Въ Чилійскихъ-Андахъ, равно какъ въ Андахъ Средней-Америки, теперь самое значительное число волкановъ, находящихся въ дѣйствіи.}, и я невольно задумался: какъ мнѣ хотѣлось разспросить эти стѣны, нѣмыя свидѣтельницы столькихъ потрясеніи природы! Невозможно, чтобъ съ-тѣхъ-поръ, какъ онѣ построены, не свершилось въ нихъ какой-нибудь страшной драмы; я искалъ, нѣтъ ли гдѣ-нибудь на этихъ заплѣсневелыхъ камняхъ имени, слова, написаннаго въ минуту страданій, -- тщетно: стѣны были молчаливѣе могилы; вѣроятно, жестокость терзаній не дала возможности жертвамъ оставить даже какой-либо слѣдъ своего существованія.
Антоніо, посмотрѣвъ на меня, какъ-бы угадалъ мои мысли. Онъ приблизился ко мнѣ съ таинственнымъ видомъ, и сказалъ: "Знаете ли, сеньйоръ, тому четыре года, какое здѣсь случилось несчастіе? Восемь человѣкъ умерли съ голода на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы сидимъ. Это было зимою, въ іюль мѣсяцѣ {Можетъ-быть, не излишне будетъ напомнить здѣсь читателю, что времена года въ южномъ полушаріи противоположны временамъ года сѣвернаго.}. Партія буэнос-айресскихъ и чилійскихъ купцовъ поѣхала изъ Мендосы въ Сант-Яго чрезъ Кордильеры. Ихъ призывала крайняя необходимость, и они, вопреки совѣтамъ, рѣшились на опасную поѣздку. До сего мѣста, путешествіе ихъ было благополучно; недалеко отъ этой сторожки, ихъ застигла жестокая мятель. Не надѣясь въ пустынныхъ горахъ ни на какую помощь, они укрылись отъ ярости урагана въ этой хижинѣ. Съ страшною покорностью судьбѣ ждали несчастные возврата хорошей погоды, -- надежда ихъ не сбывалась, хорошая погода не приходила. Холодъ и голодъ заставили ихъ убить и съѣсть лошаковъ и сжечь на дрова деревянную дверь сторожки. То было ихъ послѣднее средство поддержать жизнь, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ихъ смертный приговоръ. Снѣгомъ завалило внутренность хижины, и первый чилійскій курьеръ, въ началъ весны проѣзжавшій Кордильеры, нашелъ ихъ трупы, носившіе на себѣ слѣды жестокой борьбы съ предсмертными муками. Остовы и кости лошаковъ до-сихъ-поръ еще валяются вокругъ сторожки."
Съ мрачнымъ видомъ говорилъ Антоніо объ этомъ происшествіи; онъ мнѣ пересказалъ еще нѣсколько другихъ несчастныхъ случаевъ, недавно совершившихся въ этой части Андовъ. Всѣмъ этимъ несчастіямъ придаетъ особенный характеръ то ужасное убѣжденіе, что здѣсь никакая помощь невозможна, и что путешественникъ, на три, на четыре дня ѣзды отдаленный отъ жилищъ человѣческихъ, не можетъ ожидать ничего отъ состраданія себѣ-подобныхъ. Звукъ колокола, утѣшительный видъ альпійскихъ страннопріимныхъ домовъ и монаховъ -- здѣсь не оживляютъ умирающей надежды...
Признаюсь, хотя было лѣто и нечего было бояться ни лавинъ, ни мятелицы, но я долго не могъ сомкнуть глазъ; воображенію моему безпрестанно представлялись прежніе жильцы этого дома и ихъ томительная смерть. Мало-по-малу, усталость превозмогла -- я заснулъ глубокимъ сномъ, на зло всѣмъ фантасмагоріямъ, которыя, однакожъ, и во снѣ меня не оставляли.
На другой день утромъ, на зарѣ, мы были готовы начать восхожденіе на послѣдніе восточные скаты Кумбре.
На чилійской сторонъ Андовъ снѣговая линія спускается гораздониже, чѣмъ на сторонѣ, обращенной къ Мендосѣ {Объясненіе этого явленія физической географіи завело бы насъ слишкомъ-далеко, и потому отсылаю читателя, желающаго имѣть подробныя свѣдѣнія о немъ, къ ученымъ твореніямъ, трактующимъ объ этомъ предметѣ. Между-прочимъ см. "James Forbes. Report of the Meetings of the British association for the Advancement of Science, 1833 "Worlesungen über Meteorologie von Kämtz", и "Humboldt, Asie Centrale", tome III; и его же "Voyage aux Régions équinoxiales".}. На высшей точкѣ прохода, высота снѣжнаго предѣла измѣняется и даже иногда, въ жаркое лѣто, тамъ совсѣмъ не бываетъ снѣга. Это не удивительно, ибо въ Гиммалайскихъ-Горахъ {См. тригонометрическія и гипсометрическія наблюденія лейтенанта Уэбба и капитановъ Годгзона и Жерарда въ "Asiatic Researches", равно какъ въ "Account of Koonowur" и въ "Survey of the Himalaya" капитана Жерарда.}, подъ широтою почти-одинакою (31о), вершины, высотою отъ девятнадцати до двадцати тысячъ футовъ, совершенно-наги; англійскіе гидрографы корабля "Beagle", видѣли однажды волканъ Аконкагуа совершенно-безснѣжнымъ, хотя въ немъ, по собственнымъ ихъ тригонометрическимъ измѣреніямъ, 23,000 футовъ вышины {Darwin, Journal; loc. cit.}.
При восхожденіи на высшій пунктъ прохода, для большей безопасности, сѣлъ я на запаснаго нашего лошака, и, покрѣпче стянувъ подпруги, мы отправились. Скатъ почти-вездѣ представлялъ уголъ склоненія около 30о; онъ былъ такъ крутъ, что мы принуждены были постоянно держаться за жидкую гриву нашихъ лошаковъ. Тропинка шла къ вершинъ прохода безпрестанными зигзагами, и повороты были такъ быстры, что мулы не разъ рисковали опрокинуться навзничь. Не смотря на то, они подвигались впередъ съ удивительнымъ терпѣніемъ, лишь останавливаясь на нѣсколько минутъ, чтобъ перевести духъ. Послѣ двух-часоваго самаго труднаго восхожденія, мы наконецъ поднялись на высшую точку этого гребня. Величественная панорама, внезапно открывшаяся передъ взорами нашими, превосходила всякое ожиданіе. Подъ нами были видны тѣ самыя вершины, которыя, дня два тому назадъ, съ майноской долины намъ казались неприступными; бурныя тучи, которыхъ громовые удары грозно гремѣли надъ нами, теперь смиренно тянулись у ногъ нашихъ. "Невольно радуетъ" говоритъ Вольнэ {См. Volney. Voyage en Syrie.} "такое зрѣлище, когда предметы, казавшіеся столь великими, являются вдругъ столь мелкими, и человѣкъ съ гордостію можетъ бросить побѣдный взглядъ на окружающую его природу."
Волканы высились на бѣлыхъ вершинахъ Андовъ и придавали имъ характеръ еще болѣе-торжественный. Хотя долго, нѣмой отъ удивленія, стоялъ я, наслаждаясь этой великолѣпной картиной, но воспоминаніе скоро представило мнѣ другой пунктъ Андовъ, еще превосходнѣе, именно:-- въ одномъ ущеліи Квитскихъ-Кордильеровъ, откуда открывается видъ на очаровательную долину Чильпо. Тамъ взоръ, постепенно, отъ самаго роскошнаго пояса экваторіальной растительности, гдѣ цвѣтутъ пальмы, сахарный тростникъ, душистая ваниль,-- переходитъ къ дикой области альпійскихъ растеніи, къ громаднымъ ледникамъ Андовъ, увѣнчанныхъ волканами, пылающая лава и густой дымъ которыхъ величаво разстилаются то по бѣлымъ снѣговымъ куполамъ, то по лазури неба...
Я поспѣшилъ измѣрить здѣсь высоту точки кипѣнія воды посредствомъ баро-термометра, въ скалѣ котораго каждый градусъ имѣлъ десять подраздѣленій. Этимъ гипсометрическимъ опытомъ, котораго результаты не вполнѣ соотвѣтствуютъ настоящему состоянію науки, я долженъ былъ замѣнить пару барометровъ, разбитыхъ на дорогѣ. Операція была продолжительнѣе, нежели какъ предполагалъ я сначала: вѣтеръ безпрестанно колебалъ пламя спиртовой лампы, которою нагрѣвался снѣгъ, употребленный мною вмѣсто перегнанной воды. Записавъ въ дневникѣ цифры, полученныя посредствомъ этого наблюденія, я поспѣшилъ покинуть Кумбре {Воровство, сопровождаемое странными обстоятельствами, лишило меня, въ концѣ 1838 года, въ Парижѣ, большей части моихъ рукописей и вещей. Не смотря на всѣ розъиски, до-сихъ-поръ не открыты слѣды этого воровства. Такая потеря, для меня невознаградимая, лишила меня почти всѣхъ числовыхъ элементовъ моихъ наблюденій. Отъ множества записанныхъ фактовъ и цифръ, остались у меня только отрывки.}. Мы окоченѣли отъ холода.
Спускаться было еще труднѣе, нежели подниматься. Лошаки ступаютъ обыкновенно по слѣдамъ другъ-друга, и отъ-того выбиваютъ въ снѣгу глубокія ямы, чрезвычайно затрудняющія путь; снѣжныя стѣны, по обѣимъ сторонамъ дороги, часто принуждаютъ всадника вскидывать ноги почти въ уровень съ ушами мула. Мнѣ такъ это показалось непріятнымъ, что, слѣзши съ лошака и пустивъ его идти, какъ ему вздумается, пошелъ я одинъ внизъ горы. Заплеснѣвшій деревянный крестъ, замѣченный мною на одной скаль, возбудилъ мое любопытство. Я спросилъ Антоніо, зачѣмъ онъ тутъ поставленъ. Онъ отвѣчалъ, что крестъ воздвигнутъ въ память одного арріера, убитаго товарищами.
Широкіе, кровавые слѣды означали вокругъ насъ на снѣгу страданія, вынесенныя бѣдными вьючными мулами, проходившими по этимъ мѣстамъ съ тяжкимъ грузомъ. Одинъ изъ нашихъ лошаковъ сильно разрѣзалъ себѣ ногу остріемъ кремнистаго утеса, скрывавшимся подъ снѣгомъ: поэтому, мы поторопились добраться до перваго пріюта, чтобъ отдохнуть немного и перевязать раненнаго. Это тѣмъ было необходимѣе, что, въ-теченіе того же дня, намъ надо было проѣзжать самыя опасныя мѣста въ Кордильерахъ.
Потокъ, называемый "Ріо-де-лас-Ваккасъ" {Rio de las Vaccas -- коровья рѣка.}, есть страшилище и для путешественника, и для арріера. Вода въ немъ прибываетъ иногда такъ внезапно, что нѣтъ возможности переправиться чрезъ него, и нерѣдко надо ждать четыре или пять дней, пока понизится его уровень. Не смотря на привычку лошаковъ бороться съ подобными препятствіями, ихъ не иначе какъ шпорами можно заставить войдти въ потокъ; особенно ихъ пугаютъ обломки скалъ и каткіе кремни, увлеченные стремленіемъ.
Когда мы приблизились къ Ріо-де-лас-Ваккасъ, Антоніо слѣзъ съ лошака, раздѣлся и расположился у потока, ниже брода, гдѣ намъ должно было переправляться. Онъ схватилъ свой арканъ и, безпрестанно вертя его надъ головой, началъ звать по именамъ лошаковъ и громко понукать ихъ къ переправѣ. Вожакъ рекуи { Recua de mutas значитъ рядъ лошаковъ.} не слушался, и, не смотря на наши крики, на камни, которые бросалъ въ него Антоніо, никакъ не хотѣлъ идти первый въ воду. Такъ продолжалось нѣсколько времени; я не расположенъ былъ лично открывать шествіе, въ которомъ видѣлъ болѣе опасности, чѣмъ славы. Наконецъ, наскучивъ упорствомъ животнаго, которое до-сихъ-поръ такъ вѣрно указывало намъ путь, я пріударилъ шпорами своего лошака и, подобравъ какъ-можно-выше ноги, скоро очутился среди потока. Я переѣхалъ его благополучно, хотя въ эту минуту долженъ былъ очень походить на одного изъ буддистскихъ истукановъ, съ подогнутыми ногами, разинутымъ ртомъ и неподвижнымъ взоромъ. Переправясь на другой берегъ и покинувъ свою созерцательную позитуру, я схватилъ арканъ, чтобъ не дать погибнуть въ потокѣ нашему районному лошаку. Чего боялся я, то и случилось. Только-что это несчастное животное вошло въ Ріо-де-лас-Ваккасъ, большой камень, катимый стремленіемъ, ударилъ въ его окровавленную ногу. Лошакъ потерялъ равновѣсіе и, зашатавшись, силился удержаться передними ногами и даже зубами. Антоніо слѣдилъ взоромъ за каждымъ движеніемъ мула. Въ эту критическую минуту, съ удивительною меткостью накинулъ онъ на него свой арканъ и, крѣпко запутавъ конецъ веревки къ сосѣднему рифу, не заботясь о своей собственной опасности, бросился на помощь несчастному животному. Вода доходила Антоніо по самую грудь; онъ легко могъ утонуть, но въ глазахъ и мысляхъ его было только одно -- какъ бы спасти лошака. Съ величайшимъ трудомъ успѣлъ онъ поднять его опять на ноги и тогда это животное, образецъ терпѣнія и ловкости, проворно перешло потокъ и стало подлѣ спутника своего, спокойно отряхая воду струившуюся по его тѣлу. Кровь лилась изъ раны и во взглядѣ его было такое выраженіе страданія и покорности, которое могло бы тронуть самое жестокое сердце.
Между-тѣмъ, нельзя было оставаться тутъ далѣе, и мой арріеро, все еще въ костюмѣ новорожденнаго, уже кричалъ звучнымъ голосомъ: "Adelante, sonor, non hay que hacer aqui" (впередъ, сеньйоръ; тутъ нечего дѣлать). Я поѣхалъ впередъ. Черезъ полчаса, мои лихой малой догналъ меня, вытянувшись въ струнку на сѣдлѣ и вполнѣ-довольный собою. Когда онъ подъѣхалъ ко мнѣ, я предложилъ ему сигару; онъ тотчасъ закурилъ ее и затянулъ веселую пѣсню, лаконически замѣтивъ, что къ вечеру увидимъ мы и еще кое-что.
Дѣйствительно, вечеромъ увидѣли мы чрезвычайно-крутой скатъ, по которому наискось шла наша дорожка. Гора вверху была отвѣсная, и воды, съ страшною быстротою бѣжавшія съ вершины ея, уносили безпрестанно землю и обломки камней по тому направленію, по которому надо было слѣдовать. Огромныя гранитныя глыбы, висѣвшія надъ нашими головами, казалось, готовы были низринуться при малѣйшемъ прикосновеніи. Этотъ страшный спускъ былъ длиною около сорока саженей и такъ былъ узокъ, что съ одной стороны плечо всадника касалось вертикальной стѣны горы, а съ другой нога его висѣла надъ бездною, въ которой исчезали воды, съ шумомъ стремившіяся съ вершины.
Доѣхавъ до этого мѣста, Антоніо кинулъ на меня значительный взглядъ и сказалъ, что этотъ спускъ называется Ладера-де-лас-Ваккасъ {Ladera de las Vaccas -- коровья лѣстница.}, и что онъ считается весьма-опаснымъ для тяжело-навьюченныхъ лошаковъ. При всякомъ спускѣ, нѣсколько лошаковъ погибаетъ здѣсь непремѣнно, ибо, испуганные потокомъ, они жмутся къ скаль, задѣваютъ вьюками за отроги, теряютъ равновѣсіе и падаютъ. Сколько запомнятъ, уже здѣсь погибло болѣе шести-сотъ этихъ бѣдныхъ животныхъ, а сколько пало никѣмъ и никогда-несчитанныхъ?.. Послѣ этого предисловія, которое мнѣ пріятнѣе было бы услышать на другомъ краю "Ладеры", Антоніо двинулся впередъ, закричавъ, чтобъ я бросилъ узду совершенно на волю своему мулу. Я не заставилъ его повторить это замѣчаніе, и смышленый лошакъ мой, расширивъ ноздри, обнюхивая, такъ-сказать, дорогу, здраво и невредимо перенесъ меня за предѣлъ опасности.
Этотъ день былъ крайне-утомителенъ. Мы проѣхали самые трудные пункты въ Кордильерахъ и для ночлега должны были достигнуть Упсалатты, гдѣ находится небольшой серебряный рудникъ, лежащій въ долинѣ, которая составляетъ верхнюю основу главной цѣпи Андовъ. Нигдѣ не видалъ я такой сухой, безплодной земли. Три или четыре рудокопа, встрѣченные мною, говорили, что года два уже они вовсе не видали дождя. Съ величайшимъ трудомъ, на вѣсъ золота, досталъ я немного травы для бѣдныхъ нашихъ измученныхъ муловъ, и чахоточнаго козла для собственной нашей трапезы. Лошаки, казалось, были очень-признательны къ моей внимательности. Съ невыразимымъ наслажденіемъ они кушали свой засушенный салатъ, а между-тѣмъ и козелъ уже величественно жарился на горячемъ пеплѣ нашего бивуачнаго огня. Не смотря на все желаніе мое осмотрѣть остатки каменной дороги, построенной близь Упсаллаты древними Инками, я не могъ такъ далеко уклониться отъ пути. Впрочемъ, я зналъ, что эти остатки были сходны съ тѣми, которые не разъ уже случалось мнѣ видѣть въ другихъ частяхъ Южной-Америки,
На другой день утромъ, мы рано поднялись, чтобъ къ вечеру добраться до теплыхъ водъ Вилья-Висенцы. Намъ оставалось достигнуть до вершины Парамильйо: это была наша послѣдняя преграда; еще шагъ, и мы вступали въ область пампъ.
Послѣ шести-часовой ѣзды, достигли мы вершины этой горы, которая показалась мнѣ пигмеемъ, въ сравненіи съ исполинскими громадами, оставшимися позади насъ и стоявшими на западѣ, какъ непроходимая каменная и ледяная стѣна. Мнѣ почти не вѣрилось, что я переправился черезъ нихъ.
Горный остовъ Андскихъ-Кордильеровъ, приподнявшійся въ новѣйшіе геологическіе періоды силою плутоническихъ дѣятелей {Elie de Beaumont et Dufrenoy, Explication de la carte géologique de Fiance.}, можетъ быть раздѣленъ, въ этой части Чили, на двѣ параллельныя и отдѣльныя цѣпи,-- одну западную, состоящую изъ известковаго сланца и гранита, и другую восточную, состоящую изъ песчанника и конгломератовъ. Самая древняя и самая возвышенная -- цѣпь западная; это настоящая ось Андовъ {Darwin, Geological Observations; loc. cit.}.
Парамильйо -- высшая точка на пути чрезъ восточную цѣпь. Съ вершины ея, въ первый разъ открывается взору неизмѣримое протяженіе пампъ. Съ перваго взгляда, кажется, видишь океанъ. Путникъ, ослѣпленный очаровательнымъ дѣйствіемъ миража и неопредѣленностью горизонта, который тянется предъ нимъ въ безпредѣльную даль, съ трудомъ различаетъ, сквозь пары атмосферы, городъ Мендосу и зеленоватый оттѣнокъ растительности пампъ.
Вилья-Висенца стоитъ у подошвы Парамильйо. Крутой склонъ привелъ насъ къ этому мѣсту, названіе котораго крупными буквами написано на картахъ новаго-свѣта. Нѣсколько разъ обманутыя ожиданія уже пріучили меня къ фантасмагоріямъ европейскихъ картографовъ, но все-таки не ожидалъ я найдти здѣсь, вмѣсто города, безобразную, грязную массу избушекъ и шалашей, да старыя, развалившіяся стѣны, составляющія такъ-называемое водолечебное заведеніе. Какъ бы то ни было, я такъ давно не видался съ людьми, что невольно обрадовался, и хоть не могъ жаловаться ни на простуду, ни на другую какую-нибудь ревматическую немощь, проворно снялъ съ себя пистолеты, камзолъ и побѣжалъ къ шумному обществу купающихся. Они, сплошь, искали здоровья въ водахъ вилья-висенцскихъ, -- всѣ полы безъ различія, въ первобытномъ и наивномъ убранствъ нашихъ прародителей.
Здѣсь ванны -- просто ямы, вырытыя въ землѣ, одна выше другой, по покатости горы. Я рѣшился погрузиться въ одну изъ верхнихъ купалень, безъ дальнѣйшаго разсмотрѣнія. Вообразите же мой ужасъ, когда лишь только хотѣлъ я опуститься въ воду, изъ нея показалась испуганная голова безобразной старухи, которой физіономія очень-похожа была на взбѣсившуюся лягушку! Со страхомъ отступилъ я назадъ и пустился со всѣхъ ногъ искать мѣста не столь опаснаго.
Въ такихъ обстоятельствахъ, я не слишкомъ былъ расположенъ къ химическимъ изслѣдованіямъ о составѣ вилья-висенцской воды, но она показалась мнѣ весьма-пріятною; я выпилъ чашки двѣ и отправился спать. На слѣдующій день до зари пустились мы далѣе къ Мендосѣ.
Намъ оставалось еще проѣхать верстъ сорокъ. Послѣдніе склоны Андовъ видимо понижались передъ нами, и растительность, которой не видали мы съ отъѣзда изъ Сант-Яго, постепенно вступала въ права свои. Такъ-какъ скаты были довольно-отлоги, и мой лошакъ былъ утомленъ менѣе другихъ, то я, оставивъ назади бѣднаго раненнаго мула, шедшаго съ большимъ трудомъ, одинъ направился къ тополямъ мендосской аламеды, серебристыя вершины которыхъ по-временамъ мелькали вдали между извивами тропинки. Теплый, упоительный воздухъ заступилъ мѣсто сжимающей, холодной атмосферы Андовъ. Порывистый вѣтерокъ обдавалъ насъ душистымъ запахомъ степей, тихо шелестя листья придорожныхъ кустовъ. Все обличало здѣсь природу болѣе-нѣжную, ощущенія болѣе-отрадныя; воображеніе расширялось, и сердце, такъ долго сжатое ледяною корою, раскрывалось мало-по-малу для сладостныхъ впечатлѣній жизни.
Было уже за полдень, когда мы въѣхали въ прекрасный оазисъ Мендосы. Есть нѣчто совершенно-особенное въ ощущеніи, какое производитъ видъ цвѣтущей долины при выходѣ изъ страны дикихъ горъ, или при сходѣ съ корабля послѣ продолжительнаго плаванія. Въ этомъ ощущеніи есть что-то истинно-очаровательное, непонятное тому, кто по испыталъ его; въ душѣ рождается такая чистая, такая дѣвственная радость, что въ ней поглощаются всѣ другія впечатлѣнія, воспоминанія, надежды; малѣйшая подробность, цвѣтокъ, пѣніе птицы получаетъ ту прелесть, которую тщетно бы хотѣлъ въ нихъ найдти въ другую минуту. Солнечные лучи падали почти-вертикально, и жаръ, увеличенный отраженіемъ отъ бѣлыхъ домовъ Мендосы, сдѣлался такъ силенъ, что мы принуждены были поспѣшно искать прохлады въ поссад ѣ (гостинницѣ) этого города. Къ-несчастію, то былъ часъ сіесты, и мы но могли достучаться. Избѣгая шума и не желая нарушать общественный покой, я собирался идти отдохнуть въ одну изъ зеленыхъ бесѣдокъ, стоявшихъ на берегу канавокъ, не смотря на москитовъ, съ которыми я уже имѣлъ удовольствіе близко познакомиться подъ другими широтами жаркаго пояса, и увѣриться въ ихъ особенной наклонности къ европейской крови. Но Антоніо, мастеръ выпутываться изъ всякой бѣды, попросилъ меня подождать немного и чрезъ нѣсколько минутъ явился съ вѣстью, что открылъ сарай, въ которомъ всѣ мы, и люди и лошаки, могли спокойно расположиться. Пришедъ туда, я, къ величайшему удовольствію, набрелъ на старую койку изъ пальмовыхъ листьевъ, привѣшенную къ потолочнымъ перекладинамъ. Все исчезло для меня въ міръ -- я видѣлъ передъ собою лишь одну койку, бросился со всѣхъ ногъ въ этотъ земной рай и заснулъ мертвымъ сномъ.
Когда я проснулся, все уже приняло другой видъ; жизнь животная и растительная выходила изъ усыпленія, и народонаселеніе Мендосы стало показываться на улицахъ. Скажу даже, что было замѣтно нѣкоторое движеніе, если только это слово можно приложить къ лѣнивой природѣ людей, для которыхъ не существуетъ въ свѣтѣ ничего, кромѣ ихъ хозяйства и городскихъ сплетней. Да и можно ли имъ имѣть болѣе дѣятельности, когда -- съ одной стороны неудобопроходимыя равнины, которыя тянутся слишкомъ на 1,200 верстъ, отдѣляютъ ихъ отъ Атлантическаго-Океана, а съ другой -- Андскія Кордильеры преграждаютъ имъ почти всякій доступъ въ приморскіе города Тихаго-Океана? Мендоса уже положеніемъ своимъ отчуждена отъ всего свѣта; но, впрочемъ, щедрая природа, благодатное небо, поэзія созерцательной жизни, понятной лишь подъ этими таинственными широтами, -- чего больше для краткой жизни человѣка?.. Безъ-сомнѣнія, Европейцу, умъ и характеръ котораго образовались въ другой школѣ, при другихъ потребностяхъ, при другихъ занятіяхъ, апатія, въ которую погружены обитатели этихъ странъ, покажется невыносимою. Безконечные, разнообразные двигатели европейской цивилизаціи возбуждаютъ и поддерживаютъ въ немъ умственную дѣятельность и энергію воли. Здѣсь нѣтъ ничего подобнаго, и превосходство мысли, въ другихъ мѣстахъ ставящее человѣка такъ высоко надъ ему-подобными, -- здѣсь, за недостаткомъ сферы дѣйствія, было бы для него, можетъ-быть, безполезною мукой, трудомъ безъ плода и безъ награды!
Я снабженъ былъ нѣсколькими рекомендательными письмами и понесъ ихъ по адресамъ, но, не заставъ никого дома, отправился въ аламеду. Я былъ увѣренъ, что въ-теченіе вечера встрѣчу тамъ всѣхъ, кого мнѣ нужно. Я не ошибся, и мое знакомство съ мендосскимъ обществомъ завязалось на публичномъ гульбищъ. Дону Р. почетнѣйшему члену мендосскаго общества, пришла въ голову прекрасная мысль созвать подъ вѣковыя деревья аламеды тертулью {Испанская tertulia напоминаетъ венеціянскія conversazione. Это отборное, немногочисленное общество, гдѣ идетъ самая непринужденная, самая откровенная болтовня.}, т. е. вечеринку, состоявшую изъ добродушныхъ, но довольно простоватыхъ мужчинъ и очаровательныхъ женщинъ, которые, не обращая ни малѣйшаго вниманія на мое истерзанное платье, на мое иностранное обращеніе, приняли меня съ тою неподдѣльною любезностью и радушіемъ, которыя такъ рѣдко встрѣчаются у чопорныхъ, скучныхъ и скучающихъ идоловъ нашихъ салоновъ. Лунный свѣтъ придавалъ особенную прелесть этому собранію на открытомъ воздухѣ.
Вечеръ длился до двухъ часовъ утра. Глядя на насъ, можно было подумать, что мы толкуемъ о преважныхъ дѣлахъ, почти о судьбѣ міра -- такъ разговоръ былъ живъ и одушевленъ; ничего не бывало: мы пробыли такъ долго вмѣстѣ незамѣтно и непонятно для насъ-самихъ. Какъ объяснить это явленіе между людьми, въ первый разъ въ жизни встрѣтившимися, и встрѣтившимися на мигъ? Есть минуты подъ этимъ благословеннымъ небомъ, когда каждый чувствуетъ себя такъ счастливымъ, что невольно бережетъ и счастье другаго, чтобъ не испортить своего собственнаго. Послѣ этого вечера, я не знаю, какъ началъ отъискивать тысячу-одну причину, почему мнѣ совершенно-необходимо оставаться въ Мендосѣ, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько дней. Внезапно родилась пропасть новыхъ житейскихъ потребностей, желаній и проч., существованія которыхъ я и не подозрѣвалъ до сей минуты. Разсудокъ было-вооружился и выдержалъ прежестокое сраженіе съ этими новыми, незваными гостями, но, разумѣется, проигралъ -- и я остался... И Богъ знаетъ, когда бы мнѣ довелось образумиться, если бы чрезъ нѣсколько дней курьеръ чилійскаго правительства не оторвалъ меня отъ моей сладостной созерцательной лѣни. Онъ ѣхалъ въ Буэнос-Айресъ и, нуждаясь въ попутчикѣ, предложилъ мнѣ ѣхать съ нимъ вмѣстѣ.
Случай былъ такой удобный, обстоятельства такія благопріятныя, что я не могъ отказаться. Надо было поспѣшить воспользоваться ими, и я послѣдовалъ за коррео {Correo значитъ по-испански курьеръ.}.
Я имѣлъ духъ проститься лишь съ моимъ лихимъ Антоніо, съ которымъ очень-жаль мнѣ было разстаться, поспѣшно вскочилъ на лошадь, приведенную полунагимъ Гаучо, и вонзивъ въ нее шпоры, скоро очутился за городомъ.