Дома ждали Виктора с хлебом, и ему было тяжело войти в свою избу. Потоптавшись нерешительно за дверью и обмахнув веником снег с тяжелых валенок, он громко крякнул и, рванув рукой за скобку, вошел.
В железном светце дымила лучина. В углах темно. Огромная тень Виктора перегнулась через полати и поползла к потолку. Он снял шапку и бросил на лавку. Дочки его, Агашка и Варюшка, вяжут у окна на пяльцах кружева, две других, поменьше, прядут с матерью лен, четыре сына шлепают по столу картонными картами собственного изделия. Двое ушли гулять, а самый маленький стоит у светца и таращит глаза на лучину. Стоит он в одной короткой рубашонке, босой, и держит в руке картофелину. Животик у него раздуло от картошки так, что рубашонка приподнялась и подол ее острым клином торчит вперед. Было бы не плохо дать этому малышу свежего хлебца со сметанкой!
-- Ну, что сегодня выходил?-- спросила жена.
Виктор тяжело опустился на лавку и стал снимать валенки с затекших ног. Ему нечего ответить жене. Чувствуя на себе ожидающие взгляды семьи, он раздражается и злится. Сколько надо хлеба; чтобы прокормить столько ртов. Они сидят в избе, в тепле, ничего не делают и ждут, чтобы он принес им хлеба. Откуда он возьмет? Попробуйте поискать сами!
-- Что ничего не говоришь? -- сказала жена сердитым голосом.
Виктор поднял на нее злые, выпуклые глаза, на секунду вспыхнули они огнем и погасли. Глупая баба! Он устал, ему неохота ругаться, а то бы он ей показал!
-- Отступись!-- сказал он только, и все поняли, что он пришел ни с чем. Сыновья боязливо спрятали карты: отец сердит. Марья заметалась озлобленно по избе, собирая ужинать.
Высокая, костлявая и широкая, измученная частыми родами, изможденная нуждой, она была похожа на шкаф, обтянутый сарафаном и широкой, пестрой, из заплат кофтой. Большое желтое лицо в глубоких морщинах, ввалившиеся глаза и рот, острый вздернутый нос и густые брови. Поставка на стол пустые щи с капустой, она сказала громко; "садитесь"! и, бросив на мужа косой взгляд, в котором трудно было предположить нежность, сказала кратко: "садись, Виктор!" -- и вздохнула. Она всегда приглашала его к столу особо. Так вошло у нее в привычку с первых лет замужества.
Виктор сел, взял ложку и, попробовав варево, поморщился. Он не привык есть без соли.
-- Разве у нас нет соли? -- спросил он.
-- Вчера заскребли остатки,-- ответила жена. Наступило тягостное молчание. Тринадцать чело-пек сидело за столом,-- целый взвод, и все молчали. Молчали и тогда, когда Виктор, надев дырявый кафтан и взяв в руки новый полушубок, вышел. Через час он вернулся с маленьким узелком муки -- вот и все, что дали ему за новый полушубок. Он сделал его недавно, но раз нечего есть, какой толк носить новый полушубок и притворяться богачом?
Пустые щи без хлеба -- один обман. У всех жадно заблестели глаза и заворчали желудки, когда Марья взяла щепоть муки на пробу и положила в рот.
-- Не состряпать ли по лепешке? Ты, наверное, хочешь есть, Виктор? -- спросила Марья. Она лукаво спросила, робким голосом, с ласковыми нотками. Появилась мука,-- немного правда,-- но дня на два может хватить хлеба. А потом как? Потом что будет -- никто не знает, а сейчас так хочется есть... Может, и потом как-нибудь обойдется.
Виктор подумал и разрешил. Марья наложила большой чугун картошки и во второй раз затопила печь.
-- Слава богу, хоть дрова-то у нас не купленные,-- проворчала она.
Марья научилась беречь муку. На три части толченой пестиком картошки она брала одну часть муки, и хлеб получался вкусный. Тяжелый, сырой и немного сладкий, в горячем виде он был чудесен, он сам катился в рот и приятно наполнял желудок. Она разделила хлеб на пайки, двенадцать пайков, а малышу дала два пряженца из чистой муки -- пусть радуется и растет малый.
Дня через два опять запели желудки, и Виктор покатил со двора новые колеса. Тяжело было ему отдавать новые колеса за пуд муки соседу Антону. Но ведь никто не давал за них больше. Виктор всю жизнь берег свои вещи, готовил их для сыновей, мечтал о большом хозяйстве, и вот внезапно все рушилось, и вещи его покатились по деревням sa фунтики и узелки. Мужики прижимали немилосердно; просто совести нет, какие они жадные, особенно Антон. Пуд муки за колеса! Дубовые, целый скат, четыре штуки, шины железные с палец толщиной, не изъездить этих колес в сто лет. В десять рублей встали они Виктору, а покатились за пуд муки!...
Виктор спускался под гору и чем дальше, тем стремительнее.
Съели полушубок, променяли на муку холст. Когда осталась у Виктора одна пышная борода и ничего больше, он бросил Марье на колени порванный кафтан и сказал: "почини". Марья починила, и он снова отправился по деревням. Но работы все-таки не было.
Из волости тоже нет бумажки. Но может пособие пришло сегодня? А ну, что скажет ему мельник?
-- Нет, пособия еще не прислали,-- ответил мельник, не поднимая на Виктора глаз. Он занят делами, перелистывает бумаги, ему некогда глядеть по сторонам.
-- Работы у меня ты еще можешь получить... Маслобойку я сделал, теперь нужно ставить толчею. Я бы взял другого кого, но я знаю, что у тебя нет хлеба... Ты у меня когда-то работал,-- говорит он.
-- Десять фунтов! упрямо сказал Виктор.
-- Пять фунтов, и то только для тебя,-- ответил мельник.
-- Пять ржаной и пять колоба,-- стал сдавать Виктор.
-- Пять овсяной и никакого колоба; колоб мне для скотины нужен,-- спокойно ответил мельник. Ему надо сломить упорство Виктора и заставить его работать на любых условиях. Виктор не согласился, и пошел, пробираясь к выходу, сквозь бабьи сарафаны и полушубки. Кругом него жужжали голоса. Бабьи сарафаны заполнили все правление.
-- Долго ли так будет? -- Ноженьки не носят, водишь -- ходишь...
-- Я вам говорил -- ждите повестки и не таскайтесь зря: только время отнимаете,-- злился мельник.
Бабы и мужики теснятся к загородке, нажимают на перила. Мужики просят бревен и дров из барского леса.
-- Закон не вышел насчет лесу,-- отвечает мельник.
-- А нам наплевать на закон, мы возьмем да и поедем к барину за лесом,-- шумят мужики.
-- За это отвечать придется,-- жестко сказал мельник.
-- Ну, это посмотрим! Всю волость в тюрьму не запрячешь, кормить, нечем,-- галдят мужики.-- На что тогда революцию делали? А воевали за что?
Волостной комитет походил на лавку. За столами сидели богатые мужики и, как купцы, никому не хотели отпускать в долг. У них лукавые, хитрые глаза и суровые лица. Им забавно слушать баб.
-- На фронте большевики, а здесь бабы -- большевички,-- говорят они, усмехаясь.
-- Эй, бабы!-- кричат они в толпу. -- За кого вы будете голосовать в учредилку?
-- Конечно не за вас, краснорожих,-- мы за тех, кому войны не надо! Мужья нам пишут, чтобы мы вас отсюда под теплое место коленом! Что от вас хорошего? -- кричит бойкая солдатка.
-- Ты большевичка?
-- А то как? Посадили бы меня в комитет, я бы вас разделала под орех, я бы вытряхнула из мельника всю муку!-- ответила бабенка.
-- Ха-ха-ха!-- смеются комитетчики. -- Вот так баба! Подсыпали в Питере вашим большевикам перцу, подсыплют и еще!-- хохочут они, довольные собою.
Виктору повезло. Кабатчик обещал ему работу. Нужно переставить хлев. Десять фунтов на день он согласен платить. Десять фунтов, это слишком мало для такого плотника, как Виктор; он один мог заменить троих в работе быстротой и силой, и работал он так чисто и плотно, что не подкопаешься. Он шел и думал, что на десять фунтов в день его семье трудно будет жить: картошка почти съедена, приварка нет, корова не доится.
У избы кабатчика он столкнулся с Платохой.
-- Что же ты не приходишь на мельницу, мы тебя давно ждем,-- сказал Платоха с усмешкой.
-- Мне нечего у вас делать, разве только содрать шкуру с тебя и с твоего отца,-- раздельно процедил Виктор.
-- У нас она не задубела, как твоя,-- обиделся Платоха. -- С чего ты заважничал? Работу нашел?
-- Нашел или нет, а в другом месте лучше, чем у вас на мельнице. Окошки там у вас большие, а свету нет. Неужели ты думаешь, что весь свет клином сошелся на вашей мельнице? -- спросил со злостью Виктор.
-- Ты лодырь! Я никогда еще не видал такого лентяя, как ты. Тебе дают работу, а ты лежишь на печке. Много ли ты заработал за это время? -- издевался Платоха.
-- Сколько заработал -- все мое! Пролежу насквозь спину, а задаром работать не пойду, сказано вам!-- ответил Виктор, расправляя бороду.
-- Придешь, поклонишься,-- отозвался язвительно Платоха,-- мы тебе давали хорошую цену сначала, ты не пошел, но теперь нам тебя и за четверть цены не надо -- иди к кабатчику!
-- Я к нему и иду,-- ответил Виктор.
У кабатчика он понял, почему он встретил Платоху в такой ранний час.
-- Я отдумал,-- сказал кабатчик, почесывая брюхо,-- я буду перестраивать хлев весною, когда скотинка будет в поле. Вчера я купил корову, и хлев у меня занят,-- пояснил он. -- Иди на мельницу -- там есть работа.
У Виктора задрожали руки, он готов был ударить кабатчика, эту жирную свинью. Сейчас у него был Платоха и они нарочно сговорились ему отказать.
-- Я был у тебя вчера вечером, ты ничего не говорил про корову! Когда же ты успел ее купить? -- угрюмо спросил Виктор.
-- Я купил ее сегодня ночью у мельника. Он сейчас ее привел. Ты его не встретил?
-- А, так?.. Ну, как знаешь... -- И Виктор ушел. По дороге он заглянул в хлев. Там стояла породистая корова с огромным выменем, рослая, широкая и сытая ярославка. От нее на весь двор пахло теплым молоком. Корова из усадьбы. Только у помещика были такие коровы.
-- Сволочи,-- проскрежетал он зубами. Вышел он из дому до солнца, теперь оно взошло.
Кусты по краям дороги стояли отягченные снегом и искрились на солнце. Кругом широко раскинулись деревни, столбы дыма высоко поднимались над крышами и тянулись в сторону. Много уютных домиков поставил он по этим деревням, порядочно поработали его руки, а теперь он стал лишним и ненужным. "Ты лодырь" -- говорят они ему сейчас. Хе! Было бы у него довольно земли, он бы не ходил просить работы в люди и его не считали бы лентяем. Ему пятьдесят лет, три сына у него в солдатах, семеро дома. Было бы кому работать, а ему нашлось бы время полежать на печке. Он мог бы пережить эти тяжелые годы. У него огромные сильные руки, они привыкли ворочать бревна, но теперь они никому не нужны,-- разве отдать их мельнику задаром, только и осталось.
Сыновья часто писали ему письма, двое были на фронте, а третий, самый здоровый и высокий, весь в отца, служил в Питере в гвардейцах. Грамотный парень, он весь ушел в политику и работает в каком-то комитете. Его письма служили Виктору большим утешением, он гордился этими письмами. Перечитывал их по несколько раз в своей семье и таскался даже по соседям читать и хвастался своим сыном.
-- Будет толк из Сеньки,-- гордился он. Новое письмо от сына не принесло ему на этот раз обычной радости. Сын писал, что от будущей учредилки толку ждать не приходится. Надо всю власть передать советам. Виктор подумал: "ежели такие будут советы, как у нас, то лучше с камнем в воду". И написал сыну злой ответ. Уж он расчистил в этом письме свой совет, а попутно рассказал, как ему живется.
-- Ты бы мог пойти к мельнику,-- посоветовала простодушно Марья,-- сколько у тебя времени пропало зря, хоть плохой заработок, а все бы пригодился... Что сделаешь, раз тебя нарочно прижимают, жить-то ведь надо как-нибудь!
-- Разве у нас нечего больше продать? -- спросил он, хотя прекрасно знал, что продать уже нечего.
-- Самих себя разве, да кому мы нужны?-- сдержанно ответила она.
Много лет жили они вместе, она понимала его отлично. Ему не легко работать за гривенник в день. Кроме того, все знали, какие озорники Платоха и Мишка, сыновья мельника. Они могли святого ввести в грех и прогневить самого господа своими проказами.
Виктор сдался. Он надел кафтанишко, заткнул топор за пояс и пошел из избы. "Сколько бы он мог за эти дни заработать, если бы не упрямство" -- подумал он, и глаза его мрачно смотрели из-под густых рыжих бровей. "А вдруг революция еще и за него, чего доброго, заступится" -- продолжал размышлять он. Уж тогда Виктор рассчитается с мельником сполна. Будьте уверены, он получит с него все, что следует!