Двухэтажные деревянные домики, решетка улиц. Северный губернский город, низко осевший, занесенный снегом, серенький, неуютный. В центре перед белой гимназией площадь, на площади толпа, посреди толпы высокий деревянный помост на столбиках -- трибуна, на трибуне говорящий человек. Митинг.
Над толпою и трибуной, на балкончиках домов красными плакатами полощет ветер, разносит звонкий голос. Голос бьется в улицы, рвется над толпой, врывается с ветром в уши. Нищета, разруха, Устали воевать. Нужен мир, отдых нужен народу. Оратор гнется гибким телом, у него голос раненой птицы. Говорит он о Брест-Литовске. Кругом завороженные лица, кипящие сердца, глаза горят радостью и болью.
Перед оратором площадь, залитая толпой: шапки, платки, потертые пальто, шинели. Он видит -- ломает толпу широкое плечо в кафтане, рыжий мужик, громадина в ушастой шапке. Он кивает головой и плывет к трибуне ближе, ближе. Остановился, послушал, поднял ладонь, похожую на грабли, крикнул:
-- Расскажи, как жить мужику при советской власти, насчет земли расскажи!
И сухонький, маленький человечек на трибуне закричал тонким голосом подбитой птицы. Напрягая голос на всю площадь, он говорил так, как нужно Виктору.
Виктор слушал и повторял про себя слова, чтобы не забыть. Сердце его забилось, грудь расширилась под кафтаном, натянула крючки. Маленький колдун, чародей с надорванным голосом, указывал такую широкую дорогу, что у Виктора захватило дух. Ему замерещились богатые урожайные поля, новые избы, другая нездешняя деревня, машины, артели, дружба с заводами, общественная торговля, о чем он никогда не думал, чего никогда не знал, ни от кого не слыхал, и все это так просто, так ярко, хоть руками щупай. Маленький человечек, кашлял, хватался руками за худую грудь в черной бекешке и говорил с упоением, с восторгом, он сам увлекся такой картиной. Голос его окреп, слова его стали убедительными, сильными, кипели чувством, полыхали огнем, захватывали. А когда он заговорил о трудностях, в голосе его появились суровые, мрачные нотки, лицо его стало маленьким и жестким, желтый лоб сморщился, тонкие темные брови сжались к переносью углами вниз и голубые неяркие глаза казались стеклянными. Но вот они вспыхнули снова, запылали верою в победу, позвали на борьбу, и толпа затрепетала. Это была вдохновенная речь. Она текла, как песня, из самого сердца, освещала широкий путь к высокой цели. Много надо работников, чтобы расчистить путь. Темна, тяжела на подъем деревня и неуклюжа, надо много силы, чтобы ее перетряхнуть, поставить на ноги, научить ходить. А ходить она будет, она уже просыпается, проснулась, встала, идет,-- говорит оратор. Сердце у Виктора дрогнуло.
-- Так вот она какая советская власть?!-- воскликнул он в радостном изумлении. Знакомое чувство подъема захватило его с неожиданной силой и бросило вперед. Ноги его, привыкшие ходить по жердочкам лесов на постройках, легко взлетели по лесенке вверх. Не стыдясь своих заплат, кафтана, дырявых валенок, позабыв, что перед ним городская публика, незнакомый ему, но родной люд, он сорвал с головы шапку, бросил ее к ногам на желтые доски и закричал:
-- Все за эту власть!-- и вытянул крепкие кулаки, словно держал в руках туго натянутые вожжи,-- мы ее взяли -- пусть попробуют у нас отнять!-- прорычал он с глухой угрозой.
Площадь одобрительно загудела. Высокий плечистый мужик, рыжий, голубоглазый, в рваной дерюге, пропахший насквозь хлебом, навозом и потом, представлял собою железную волю деревни, ее союз с революцией, с новой властью, и стало ясно, что эта власть победит.
Ветер усилился, засвистел по крышам, сдунул снег с берез на бульвары, спустился вниз и загудел по улицам, рванулся и завертел площадь. Неистово забились флаги, шапки сдвинулись воинственно набекрень. Столбы белой пыли закрутились над площадью и понеслись, припадая к сугробам, волоча за собой змеистые хвосты. С дикой протяжной песней налетела одурелая метель, заглушила слова, смяла речь, кинулась с яростью на митинг и начала трепать, рвать, заметать снегом, крыть белым пулеметным огнем. Это было настоящее восстание, бунт. Люди спешили разойтись; ветер безумствовал, гнал людей в спину, обвивал вокруг ног шинели, юбки и свистел в улицах, как разбойник.
Виктор натянул на руки рукавицы и хлопнул себя по кафтану, отряхивая снег.
-- Ну и погодка,-- сказал сухонький, кашлянул в перчатку и стал спускаться по лестнице вниз. Виктор и тоненький зябкий человечек вступили в разговор.
-- Погода здоровая, я думаю в деревне много снесет крыш... Особенно ежели они соломенные,-- сказал Виктор.
-- Да, пожалуй,-- согласился тоненький человечек и окинул огромную фигуру мужика пытливым взглядом.
Виктор со смущением поглядел на свой кафтан и, набравшись духу, неожиданно спросил:
-- Мне бы надо до большевистского, значит, комитета,-- где он есть?
-- А вы откуда, товарищ? -- с интересом спросила тоненькая бекешка. -- Вы хорошо сказали речь, приятно было слушать. Вы большевик? Может быть, председатель волости?
-- Да, я -- большевик,-- ответил Виктор гордо.-- А насчет председателя я прямо скажу,-- он у нас буржуй. Плохой у нас председатель,-- и Виктор поправил шапку.
-- Что же вы, товарищ, подпустили к власти буржуя? -- спросил сухонький.
Виктор рассказал о мельнике и пока он говорил, человечек шел рядом с ним и внимательно слушал. Виктор был обрадован, когда спутник привел его в комитет партии, который помещался в доме губернатора. Виктор сел в мягкое кресло, улыбнулся застенчиво, положил на стол огромные свои руки и оглянулся. Комната лучше, чем у барина в усадьбе. Много столов, на столах -- бумаги, тоненькие книжки в цветных обложках, газеты. Не тесно, три громадных окна в полтора человеческих роста, стекла зеркальные -- светло. За стеклами гудит мятель, снежная пыль трется с шумом о стены, полыхает, мелькает, летит, свивается в клубок, и мчится как озверелая.
Рукавицы и шапка Виктора на полу у ног, они упали с колен. Виктор беседует:
-- Молодцы,-- крутил он головой,-- прогнали губернатора, заняли его дом. А у нас вот барин убежал, а дом после него занять не смеем.
Распахнул кафтан, опустошил пазуху, достал пакеты, списки, письма, разложил на столе. Сухонький слушал, угощал Виктора папиросками, отвечал подробно, разъяснял. Ему нравился этот жилистый мужик, который так удачно поддержал его на митинге. Слушая его, он светлел лицом, улыбался.
-- Так, так,-- ободрял он, приспособляясь к его простому языку,-- заворачивай покруче, загибай мельнику салазки, гни, проводи выборы! Вот тебе наказ, инструкция -- крой! Насчет лесу? Лес рубить можно только тем, у кого нужда. Я слышал, что во многих местах рубят на дрова строевой лес, бревна -- это нехорошо, с этим надо бороться. Разъясни мужикам, что лес--народное достояние, надо его беречь и без нужды не изводить.
Виктор весь обратился в слух. Съежился, подобрался и старался запоминать слово в слово,-- У него крепкая голова и хорошая память. Осторожный и расчетливый, он даже себе не доверял,-- кто его знает, пока слушаешь -- помнишь, а как выйдешь за порог -- забудешь.
-- Нет, уж ты лучше на бумажку мне, на бумажку, покороче этак, покрупней,-- попросил он,-- сегодня такой ветер, вдруг выдует все из башки, высвищет без остатку,-- пошутил он.
Прямо клад ему попал, золото, а не человек, все бы его слушал!
Беседа шла, часы летели, уже в сумерки Виктор вышел из комитета. Голова его отяжелела, но он доволен -- многому научился сегодня. Везде -- в карманах, за кушаком, на груди -- газеты, записки, книжонки. Мужик стал от них чуть не вдвое толще. Пришел на постоялый как беременный, грохнулся на лавку, подкорчил ноги, сунул руки в карман, чтобы часы не украли, и захрапел так, что потолок зашатался.