На другой день Виктор обменял у богатых мужиков часы на хлеб, поубавил немножко из него для покупки -- на поношенные платья, отрезок ситца, солдатские сапоги на подковах -- и вернулся с этим добром в деревню. По его расчетам, хлеба должно ему хватить на два месяца. Если потуже стягивать живот, то хватит и на дольше.
Семья обрадовалась подаркам, дочки были без ума от платьев, особенно Варюшка. Она подпрыгнула чуть не до потолка, когда желтое кашемироровое в голубую полоску пришлось ей как раз впору.
-- Ровно по мерке купил!-- сказала она отцу. Виктор был очень польщен.
-- Разве я не знаю, какие вы у меня ростом? -- спросил он, гордясь собой.
Но поважничать и погордиться ему некогда было, он убежал в горницу и долго там возился с бумагами, газетами, книжками, которые привез из города. К вечеру он отправился в усадьбу и не приходил оттуда до полуночи. Все уже спали, когда он вернулся.
-- Завтра переезжаем в усадьбу,-- сказал он жене.
-- Ты с ума спятил? Зачем мы туда поедем?
-- Мы туда поедем жить навовсе. Неужели, дура, не рада?
-- Сохрани меня, господи! Убей на месте, царица небесная, если я поеду,-- заявила она.
-- Ну, ты... Городи... Ежели, скажем, не поживется, то и назад можно, не велики наши хоромы, никто не съест...
-- А вдруг да старое право? Тогда тебе так пропишут!..
-- Пропишут тогда не мне одному, много кому пропишут. Мы и сами прописать можем, пусть-ка тронут только -- надвое раздернем! Теперь нашего брата не трогай!
-- Чтой-то храбер больно стал, откуда у тебя это? Давно ли стал такой?
-- Я, матка, большевик теперь стал отчаянный, прямо скажу -- не подходи, вот я какой!-- пошутил Виктор. Он задумал уговаривать Марью шутками; он всегда так делал, когда она не соглашалась.
-- Еще что скажешь? Господи, рехнулся никак!-- ужаснулась Марья.
-- Ты у меня, матка, не бушуй, я ведь, знаешь, начальство теперь большое по здешнему месту. Ежели ты хочешь знать, я здесь самый главный большевик,-- в"т я кто!
-- Тьфу, бесстыжий, постыдился бы молоть языком. Ложись-ка лучше спать.
-- Ты меня обними покрепче, да поцелуй, я тебя завтра в барыни произведу,-- смеялся Виктор, раскладывая свои мослы на печке возле Марьи. -- Ну чего же ты не обнимаешь?
-- Полно тебе огород городить. Ты расскажи-ка, что в городе видел?
-- Ой, матка, много я видел в городе хорошего. Если бы ты была со мной, то увидела бы еще больше. Я перед всем городом говорил, и весь город меня слушал,-- вот это было диво!
-- Ой, какой ты враль, Виктор,-- сказала Марья и прижала его к себе широкого, костлявою рукою,-- не шути, знаешь, лишка-то, поговори толком,-- просила она его.
Но Виктор шутил как в былые веселые годы, когда у пего было всего много. Марья понимала только, что он доволен, а в усадьбу она никак не могла поверить. Виктор уверял, шутил, рассказывал, и все зря. Наконец он рассердился за ее упорство, и Марье осталось только заплакать.
-- Полно тебе меня морочить, не поеду я,-- заявила она твердо.
-- Оставайся тогда одна здесь, а я поеду,-- упрямо сказал Виктор, повернулся к ней спиной и засвистел протяжно носом.
Марья лежала рядом, не спала, думала. Правду или нет говорит Виктор? С чего он взбесился?
Рано утром приехали из усадьбы обозом на четырех лошадях, и Марье пришлось поверить. Ей пришлось даже выносить вещи, укладывать на воза, доглядывать, чтобы чего не оставить. Немного было рухляди, хлам, но четыре воза вышло полных. Виктор погрузил отруби с мельницы, колоколину, редьку из погреба и ткацкий станок жены.
-- Трогай,-- сказал он и махнул рукавицей. Лицо его было сурово и жестко. Лошади тронули, и Марья запричитала в голос, заревела. Вся деревня провожала Виктора с обозом за околицу. Бабы плакали, жалея Марью, даже Лукерья прослезилась по бабьей слабости. Виктор ни разу не оглянулся на свою бедную хату, хотя руки его дрожали, натягивая вожжи. Не выдал ничем он своего волнения, не показал, что жалеет свою избу, деревню, соседей. Он отскочил, как бородавка, передавленная ниткой. Чего ему плакать? Это недалеко, трех верст не будет, почти на задворках. Едет он туда спокойно, как хозяин; он уверен, что его не вытурить оттуда никакими силами. После города он считал себя настоящим большевиком.
-- Погляди, Чтобы меньшак не свалился с воза на дорогу,-- толкнул он Марью.
Малыш сидел в пестере, в котором носят сено, его качало и шатало на самом верху воза. Вцепившись ручейками за край пестеря, он кивал во все стороны головенкой и визжал от удовольствия.
Остальные шли за возами в простой одеже, чуть не в лохмотьях, в опорках. Возы громыхали на сугробах жестяными ведрами, посудой, поднимались, опускались вниз, покачивались и тянулись короткой лентой по дороге. Ползли к усадьбе. Мотали головами, махали хвостами исхудалые барские кони.
-- Дай тебе бог на новом месте!-- напутствовали Виктора мужики.
-- Когда станешь барином,-- не забудь нас, грешных!-- крикнул Антон и усмехнулся...
В деревне не успели ахнуть, как Виктора и след простыл. Осталась только пустая хата с забитыми окнами, осиротевшая, с остывшей печью. Она не будет дымить по утрам, на ее крыльце не увидишь свежих следов по снегу, не брякнет ведро в руках Марьи.
Чем-то грустным и жутким веет от пустой избы, что-то тоскливое возбуждает она и забитыми окнами и потрепанной, неоправленной крышей. Люди ушли, оставили в ней тяжелое прошлое. Мужики и бабы, проводив Виктора и расходясь по домам, с грустью глядели на пустую избу. Жил Виктор и не стало Виктора. Деревне казалось, что ушел большой, и нужный человек, которым мало дорожили раньше, над которым смеялись, на которого даже сердились, а теперь, когда он ушел, все пожалели о нем.
-- Хороший был мужик, умница, золотые руки, что и говорить!..
-- Ничего худого не окажешь...
-- Да вот с чего он это? Больно уж там дело-то ненадежное, народ-то у нас больно плохой... Да вот как-то!
Вспомнилось все хорошее, что было за Виктором, забылось все плохое, и мужики удивлялись, как это они могли сердиться на Виктора, смеяться над ним. Мужик он был веселый...
Веселый мужик шел за возами и утешал жену. Она ревела во весь голос, дочки молча утирали слезы. На одном из возов сидел Андрюха в шинели, дымил махоркой на всю дорогу и поглядывал на Агашку -- больно уж она бедно одета. "Ничего, бедна, да красива, красива, да ловка, такую мне и надо",-- думал он и улыбался ей с воза, потряхивая вожжами. Ему далеко видать оттуда. За задним возом плетется на веревке тощая корова, под рукой Андрюхи кудахтают в корзине куры, мычит теленок.
У ворот встретила их вея усадьба: парни, девки, кухарки и пожилые работники. Хорошо встретили, приветно. Марья повеселела, с лица Виктора сбежали тени.
-- Здравствуйте, новые гости!-- сказали они бодро.
-- Здравствуйте, хозяева!-- откликнулась Марья и тут же поняла, что приехала не в шутку.
Въехали во двор. Большой барский дом напугал Марью и она основа была готова заплакать. А Виктор остановил лошадь у парадного крыльца и крикнул:
-- А ну, народ добрый, помогите!
И пошел народ добрый таскать Марьины кадушки, ухваты, чугуны в большую светлую комнату у кухни. Потащили туда и сундуки, и часы с гирями, и квашенку.
-- Ой, Виктор, неужели там жить будем? Мне бы куда попроще,-- сказала Марья жалобно и схватила мужа за рукав.
Виктор отвернулся, чтобы не глядеть на ее жалкое, растерянное лицо. Он отнял свою руку и упрекнул ее:
-- Люди носят, а ты стоишь. Вот тебе корзина с луком -- неси!
Подхватил сундук с платьем и затопал вверх по крашеной широкой лестнице, а за ним его жена с широким сморщенным лицом и усталыми глазами.
Перетаскали вещи, разместились, разбрелись по комнатам -- двенадцать комнат!
-- Прямо в прятки играй,-- сказал Виктор Андрюхе,-- мне, я думаю, четырех или пяти комнат хватит на все шестнадцать душ, остальные вы занимайте. Уж ежели жить, так жить! Нечего вам тухнуть во флигелях, да в людской, тащитесь сюда!
-- Мы народ нерешительный, все тебя ждали. Батька мой и по сейчас трусит,-- с улыбкой ответил Андрюха. Перетащиться он не прочь.
-- Идите к нам в людскую чай пить,-- пригласил конюх. Он весело потирал озябшие руки, теперь ему не так страшно переходить в дом. -- Здесь печи давно не топлены, надо хорошенько прогреть их. Холодно,-- заметил он.
Холод, действительно, был изрядный. Пока таскали вещи -- вспотели, а теперь стали зябнуть. У девушек покраснели носы, посинели лица. Андрюха, заметив, что девушки дрожат от холода, бросился за дровами. Он взял веревку и загрохал у всех печей такими огромными вязанками, что глядеть было жутко.
-- Тяжело ведь, ты бы поменьше, надорвешься,-- сказала ему Агашка.
Парень вспыхнул:
-- Я надорвусь? Хе, ведь дрова сухие, легкие как перышко.
Подзадоренный замечанием девушки, он набрал столько дров, что не верилось, чтобы один человек поднял такую тяжесть. Однако он справился с ней и понес. Правда, ноги его гнулись, когда он поднимался по лестнице и лицо его покраснело от напряжения. Все ужаснулись, когда увидели такую гору дров на его спине: она задевала за верхний косяк дверей, до которого даже Виктору не достать рукой. Парень опустил свою поту со стоном, зашатался.
-- Ты прямо сумасшедший какой-то,-- воскликнула Варюшка.
-- Ему ничего, он сильный, он может принести еще больше,-- сказала Агашка, и парень просиял.
Затрещали весело печи барского дома, изразцовые печи-столбянки. Густой темный дым от сосновых дров повалил во все трубы и широко поплыл в небо. В деревне Виктора заметили дым над помещичьим домом, и мужики, качая головами, толковали об этом.