Люди в усадьбах горевали: хлеб был вывезен, скот распродан, семена успели съесть. Виктор их успокоил; он обещал им дать и семена, и хлеб, и скот. Он сделал из усадеб коммуны. Всех, кто приходил к нему просить земли,-- он отправлял в усадьбу, и люди шли иногда неохотно, но шли и тащили за собой корову, другую, а были такие, что привели и лошадь. Но ни семян, ни хлеба не было, и Виктор мучился, не в силах решиться на крайние меры. А пока он посылал на мельницу приказ за приказом, брал за помол зерном с яровины,-- надо на весну запасать семян; вызывал мельника дан отчет об усадьбах; по солдатским пайкам оказалась растрата, не было счетов, неизвестно кому и сколько выдано пособия за солдат, затеряны мельником ведомости.
Мельник и не думал идти к Виктору. Виктор послал ему бумажку с требованием сдать муку в комитет по твердой цене -- ни мельника, ни муки не было. Виктор послал людей, наконец, арестовать мельника. Посланцев встретили на мельнице из ружья, одного ранили.
Тогда Виктор сказал в комитете на совещании:
-- Я поеду сам... Какого я дьявола вожусь с мельником! Разве теперь не власть на местах? Эй, молодцы, гоните завтра из деревни к комитету подводы! К мельнику за хлебом едем, слыхали? -- и в голосе его задрожала жестокая нотка.
И вдруг получается бумажка из города -- мельницу отобрать можно. Это было спасение, которое пришло как раз в пору, когда он направлял обозы на мельницу. С души скатился камень -- совесть его спокойна. Не легко проводить власть на местах и самому придумывать приказы! Пусть кто скажет, что это легко, Виктор обнажит перед таким человеком свою голову и покажет: она у него стала совершенно седой, так ему легко дались приказы и жестокая борьба за власть бедноты.
Он приехал к мельнице на пятнадцати подводах с шестью солдатами. Сыновья мельника, увидев как спускаются с горы подводы, побежали за охотничьими, ружьями. Виктор стоит на первой подводе, шапка у пего а на затылок, а в руках он держит вожжи. Позади охрана -- шесть молодцов с винтовками. Заворачивая лошадь у мельницы, он увидал на крыше чучело, усмехнулся. Борода на чучеле стала пестрой и развевается от ветра как знамя. Виктор забыл, когда у него была такая борода. Это уже не тот Виктор, что колотил Платоху на спектакле, теперь о бороде в волости и не вспоминают.
Спрыгнул с саней и широким твердым шагом подошел к амбару. Мельник стоит красный от волнения. Виктор снимает шапку: Здравствуй, хозяин! Я к твоей милости за хлебцем. Уж больно ты спесив! Просил тебя, просил -- не едешь. Ну, думаю, делать нечего, придется ехать самому получить с тебя должишко,-- сказал Виктор.
Рядом с ним -- его охрана в серых шинелях. Встали очередь подводы. Хлопая рукавицами, подходят возчики, бегут с мельницы помольцы. Народ спешит -- любопытно, как будет отбирать от мельника хлеб новый председатель, который так недавно стучал здесь топориком за корку хлеба.
-- Ограбить хочешь? -- крикнул старый председатель-мельник.-- Не стыдно? Разбоем ездишь?
-- Давно пора тебя ограбить! За тобой насчитывается много,-- ответил ему новый председатель, поправляя на голове шапку, и, вдруг отступив шаг назад, крикнул: -- отпирай, не ломайся!
Мельник затопал, замахал на него руками, как петух крыльями:
-- Не отопру, грабитель, вор! Я жаловаться буду!
-- Отпирай!-- повторил Виктор резко. Грудь его взволнованно поднималась и опускалась. -- Ломайте замок!-- приказал он солдатам. Низкорослый, плечистый солдат, сын скотника, Ванька, ударил по замку прикладом. Замок слетел, дверь распахнулась. Мельник завизжал, оттолкнул солдата, встал в дверях, раскинул руки в косяки, уперся. Виктор шагнул и сделал отстраняющий жест.
-- Пусти, не задерживай! Ты арестован!-- объявил он.
-- Не пущу, не дозволю грабить мое добро. Платоха, Мишка!-- звал сыновей мельник тонким пронзительным голосом. Сыновья бежали с ружьями от дома, разъяренные, красные.
-- Прочь с дороги, свинья!-- крикнул Виктор, повернулся, вырвал у плечистого солдата винтовку, щелкнул затвором и направил дуло на мельника.
-- Ну!-- крикнул он.
Мельник продолжал кричать и не двигался с места. Треснул выстрел. Мельник охнул и стал падать. Он брякнулся навзничь, головой в амбар, а ноги его остались на пороге, подошвами на улицу. Они подплясывали, корчились и выколачивали дробь. Солдаты и мужики стояли оглушенные; никто из них не ожидал, что так выйдет.
Все произошло так быстро, что стоявшие рядом с Виктором не смогли предупредить выстрела. Три руки застыли в воздухе отчаянным жестом, а наведенные на Виктора ружья попадали из рук сыновей мельника. Виктор шагнул в амбар. Он поднял винтовку и внимательно оглядел мельника. Мельник храпел, царапая руками пол, кровь изо рта и носа заливала бороду, щеки. Из-под шубы по полу текла красная струя, целый ручей.
-- А ну, братишки, за работку!-- крикнул Виктор, голос у него был не свой, сиплый.-- Насыпайте муку, живо!-- скомандовал он, и это у него вышло пошибче.
Взглянув на Платоху, он потянулся к винтовке, но, раздумав, опустил руку.
Широкоплечий Ванька схватил мельника за сапог, потащил как мешок с овсом и свалил его в снег. Мужики с подвод тихо, один по одному поднимались с мешками на галдарею. Один из них зашел в амбар, веял совок муки и стал засыпать лужи крови на полу. Мужики оглядывались на мельника, переступали осторожно через порог и подходили к сусекам.
-- Умер,-- сказал один солдат, заглядывая в лицо мельника.
-- Готов,-- подтвердил другой и ткнул мельника ногой в бок.
Мельник лежал на спине, широко расплеснув руки и раздвинув ноги, голова его повернулась к плечу. На галдарее валялась его черная каракулевая шапка. Мужики у мельницы, сняв шапки, перекрестились. Рука Виктора тоже поднялась вверх. Но тут он вспомнил, что он большевик, что своими руками он вынес из Совета иконы на чердак, и он, поправив на голове шапку, сурово поглядел на сыновей мельника, дураков с разинутыми ртами. Они не спешили подойти к отцу, эти молодцы, они стояли и зубы у них стучали.
-- Уберите отца, остолопы!-- сказал Виктор, глядя на Платоху. -- Помогите им,-- обратился он к солдатам.
Мельники вышли из оцепенения и робко подошли к трупу. К ним на помощь подошли помольцы. Мельника подняли за руки и за ноги и понесли. Голова его запрокинулась. Не успевший окоченеть труп гнется и голова его болтается из стороны в сторону. Борода покрылась суриком. Сурик на щеках, на шубе. От дома мельника послышался плач, визгливый женский голос задрожал в воздухе.
-- Родимый ты мой, что над тобой сделали-то?
Виктор вошел в амбар. Ему невтерпеж слушать, как там плачут в высоком крашеном доме мельника. Белая мука струится в мешки, мужики встряхивают их, поднимая, шлепают об пол, чтобы мука легла плотнее, и выносят мешки на дровни. В амбаре плотный хлебный дух, голодные мужики широко раздувают ноздри и с наслаждением вдыхают сытный запах, несравнимый ни с чем на свете.
Выстрел из берданки прокатился по волости как предостережение. Мужики, проходя мимо коммуны "Заря", где жили большевики, покрякивали как-то особенно.
Получая записки из волости насчет хлеба, богатеи уже не думали сопротивляться. Кто их знает, этих большевиков, народ они жесткий, много рассуждать не любят, им подай и все, а нет... и убитый мельник встает в воображении.
Виктор сидит за столом твердый и непоколебимый, в руке у него кусок овсяного хлеба, круто посыпанный солью, на столе ковшик холодной воды на захлебку, а перед глазами гора приказов из города, груда конвертов. Бумажки летят со всех сторон к нему на стол стаями. Надо все это проглядеть, обдумать, распорядиться.
Тулуп, накинутый на пестрядевую рубаху, падает с плеча, он натягивает его, отрывает глаза от бумажки, поднимает голову: перед ним в затылок -- мужики, бабы. У бедняков жалкие, испуганные лица, такие родные, доверчивые глаза, путанная взволнованная речь. У богатых лица смиренные, глаза хитрые, вороватые, речь гладкая, вкрадчивая, лукавая с подковырками, с подходцем. И глаза Виктора то становятся прозрачными и ясными, то темнеют: голос его -- то мягкий и глубокий, то жесткий и отрывистый. Для одних он звучит теплотой, участием и поддержкой, для других -- как удар обуха, как выстрел на мельнице.
Его не обманешь -- он все видит, все знает. Он знает, у кого какая лошадь в волости, где она куплена, за сколько, у каких хозяев перебывала, кто кому родня, кто как живет и сколько сеет хлеба.
Виктор знает, что скрывают от него эти хитрые, бегающие глаза, на что они рассчитывают. У него шумит в голове от крика, жалоб; в глазах рябит от бумажек, лиц, бород; хочется встать, выйти, освежиться. Но Виктор не встанет, пока не отпустит всех. Он знает, что эти бабы, эти мужики пришли к нему издалека. Его бы замучила совесть, бы он не отпустил их сейчас. Он не допустит, чтобы они потеряли лишний день понапрасну...
Виктор отпустил мужиков, очереди нет, а работы по горло. Он идет к одному столу -- к земельному, к другому -- продовольственному, к секретарю.
Везде гудит его голос, везде нужен его глаз и ухо, его светлый ум. Он не знает тонкостей в политике, у него одна узкая, но верная тропка: бедняка не обижать!
Он знает все явные и тайные пути, по которым пробирается обида. Он старается уничтожить эти пути. Его не обманет вкрадчивый голос. Каждое утро приходит он в Совет как и всякий обыкновенный мужик, садится на стул, опускает на стол локти и думает, что ему надо сделать сегодня. Перед его глазами вся волость, исхлестанная во все концы дорогами. От Совета к городу скрипят подводы с хлебом, от Совета во все концы скачут лощи, спешат пешеходы. Руки Виктора достают до всего, шарят, ищут, вывозят хлеб, создают артели, С утра до вечера ползут подводы с мукой, с семенами к Совету, в деревню к беднякам. Виктор все видит, все учитывает. Он старается уследить, чтобы не пропал зря ни один сучок в лесу, ни одно зерно на мельнице.
Там, на мельнице, теперь стоит контроль. Мельница принадлежит коммуне, всей волости, а сыновья мельника работают на ней как простые рабочие и уже не носят ни жилетов, ни часов.
Лавки у торговцев конфискованы, у кабатчика также. В волости создаются кооперативы, один -- при Совете, другой -- у Виктора при артели, в бывшей людской.
Виктору о многом приходится думать. Он не думает лишь о мельнике, ему некогда вспоминать о нем.
-- Я сделал это, чтобы дать вам хлеб,-- сказал он мужикам, когда ехал с мельницы. То же самое он сказал и жене своей, Марье...
Порой он чувствовал такую страшную усталость от всей этой сутолоки, толкотни, заседаний, просьб, что готов был упасть под стол, спрятаться куда-нибудь, уйти и не приходить. Но он не мог уйти, он сознавал, что если уйдет он, уйдет и другой, а за ним и третий, и власть бедноты пойдет на убыль. И если все уйдут, все бросят, тогда поднимут головы кабатчики, живые мельники, Антоны, поведут борьбу за старый порядок, и если этот порядок придет, то не миновать ему, Виктору, петли. Не мог уйти и оставить бедноту без защиты. "Вот если бы сюда Семена, сына",-- думал частенько Виктор.