Как только ушел Поляков, тотчас же Филипп Ефимович схватился за телефонную трубку. В одну минуту сговорился он со своим другом Паучинским о свидании с князем Нерадовым и предупредил о возможной встрече с Александром Петровичем Поляновым.
-- Главное, поезжайте к князю в пять часов, а к восьми часам назначил я этому самому художнику разговор по телефону. Понимает? Но вся суть в князе. Может быть, эти два дела даже связаны и весьма тесно, представьте. У меня, друг мой, такое предчувствие. Не более как предчувствие, однако.
Статский советник Паучинский несмотря на свой почтенный чин, был человек совсем еще не старый. Где он собственно служит, никто этого не знал. Вращался он первоначально среди светских молодых людей, неравнодушных к бюрократической карьере, но вскоре от молодых людей отстал и стал необходимым человеком в двух-трех дамских салонах, занимавшихся отчасти патриотическими, отчасти благотворительными делами. К этому времени он получил небольшое наследство и сразу пустил его в оборот весьма успешно. К этому времени относится также его знакомство с небезызвестным мистиком и "пророком", Ваською Бессемянным, только что появившимся тогда в нашей столице. Паучинский с Ваською на чем-то сошлись. Между прочим, в известном процессе по делу приютских девочек он был как-то замешан, но лишь косвенно и на суде предстал в качестве свидетеля, а не обвиняемого. Одним словом, вышел сух из воды.
Наружность у господина Паучинского была не очень заметная, но при ближайшем знакомстве можно было открыть в чертах его лица кое-что примечательное: губы его были слишком тонки и сухи и кривились нередко в какую-то не совсем обыкновенную улыбку, весьма двусмысленную; глаза были слишком холодны и наглы. При всем том он был собою недурен и даже нравился дамам-благотворительницам, но о делах его любовных никто ничего не знал.
Сусликов звал его почему-то "каинитом" и любил философствовать с ним на разные темы. И с Филиппом Ефимовичем Паучинский был откровеннее, чем с другими. Однажды он проговорился как-то и высказал кое-какие мысли не совсем заурядный, касающиеся одной сусликовской темы. Оказывается, у господина Паучинского была своя собственная система, оправдывающая психологический уклон, известный под именем садизма. По мнению Паучинского, все без исключения могут быть подведены под какой-либо из двух существующих психологических типов. Каждый из нас либо садист, либо мазохист -- в широком разумеется, смысле. На этом действительном или мнимом законе он строил даже целую утопию или, как он выражался, "теорию морального равновесия".
Ровно в пять часов Семен Семенович Паучинский явился к князю Нерадову.
-- Очень рад, что вы пришли, -- сказал князь, внимательно рассматривая холодное лицо Паучинского. -- Я вас никогда не видал, слышал только о ваших делах кое-что и, представьте, лицо мне ваше знакомо совершенно, как будто бы я вас давно знаю. Таким я вас себе и представлял. Не странно ли это?
-- Вы проницательны, князь. Вот и все. И, должно быть, не случайно Федор Михайлович изволил однажды заметить: "Ведь, значит же что-нибудь лицо человеческое!" По характеру моему вы и лицо мое удачно определили.
-- Лицо человеческое? Федор Михайлович? Какой Федор Михайлович?
-- Достоевский. Я, князь, припомнил слова Федора Михайловича Достоевского. Я, конечно, по годам моим не мог быть с ним знаком, но, прочитав его изречение, почувствовал эти самые слова так, как будто слышал их из собственных уст Федора Михайловича.
-- Вот вы про что, Семен... Семен....
-- Семен Семенович. Меня зовут Семеном Семеновичем Паучинским.
-- Так. Я знаю, как вас зовут.
-- У вас так много бывает посетителей, князь, что не мудрено и забыть кого-нибудь.
-- Нет, я помню. Я даже запомнил некоторые ваши мнения и суждения, о которых сообщил мне добрейший Филипп Ефимович.
-- А я давно, ваше сиятельство, собирался искать вашего знакомства в надежде узнать у вас смысл некоторых событий, так сказать. Я, признаюсь, весьма интересуюсь направлением вашего ума...
-- И я, с своей стороны -- промямлил князь. -- Очень рад, очень рад. Однако...
Князь остановился.
-- Однако пора перейти к делу -- усмехнулся Паучинский не без явного нахальства.
И вообще во всех повадках этого молодого статского советника чувствовалась наглость чрезвычайная, несмотря на почтительный тон, которым он щеголял с видимым удовольствием.
-- Дела? Вы о делах? -- переспросил для чего-то князь.
Паучинский сразу подтянулся и как бы замерз в своей серьезности. Он молчал, ожидая, когда у князя развяжется, наконец, язык.
-- Я слыхал, что вы занимаетесь некоторыми кредитными операциями, так сказать, -- начал князь, решив, по-видимому, не церемониться со своим гостем.
Но и гость не очень смущался оборотом, который приняла их беседа.
-- Занимаюсь. В скромных размерах, -- признался Паучинский.
-- Так вот, видите ли, у меня собственно, есть дело к вам. Но....
-- Необходима тайна, -- догадался Паучинский.
-- Вот именно. Вы угадали, Семен Семенович.
-- В этом отношении, князь, вы можете на меня положиться.
-- Прекрасно. А не знакомы ли вы случайно с талантливым художником нашим, Александром Петровичем Поляновым? Вот о чем я вас хотел спросить.
-- Представьте! Какое стечение обстоятельств... Сегодня вечером у меня будет с ним свидание.
-- Не правда ни талантливый художник? Вы живописью интересуетесь, Семен Семенович?
-- Отчасти. Вот иконы собираю. И некоторых западных мастеров люблю, должен признаться. Вот Гойю люблю, Босха тоже. Брейгеля-старшего одну картину очень люблю.
-- Какую картину?
-- "Слепых" его. Эта картина в Национальном Музее в Неаполе имеется. Очень острая картинка. Знаете, у слепых белки такие бывают синие? Так в этаком сине-белом тоне вся картина выдержана. У меня такое впечатление осталось по крайней мере. Я заметил, что иногда в картине до пяти, до семи тонов разных бывает, но если один какой-нибудь слишком выразителен, то его только и помнишь. Вот в этой Брейгелевской картине запомнился мне сине-белый тон, очень странный и соблазнительный. Если будете когда в Неаполе, зайдите посмотреть.
-- Я этих "Слепых" знаю, -- процедил сквозь зубы князь. -- А вы почему про них так размазали?
-- "Размазали" -- сделал вид, что удивился бесцеремонному выраженью князя, его хитроумный гость.
-- Ну, да... Размазали. Вы чему собственно удивляетесь?
-- Я не размазал. Я лаконичен.
-- Фу ты, черт! -- рассердился вдруг князь. -- О чем мы с вами, однако!
-- Уклонились! Уклонились! Это верно, -- почтительно подхватил Паучинский, довольный, кажется, что князь разгневался.
-- Так вы говорите, что у вас сегодня свидание с Александром Петровичем Поляновым? А не секрет, о чем собственно будет у вас с ним разговор?
-- Да я и сам не знаю. Филипп Ефимович намекал, что господину Полянову нужны деньги...
-- А! -- протянул князь. -- И вы, значит, собираетесь оказать ему услугу в этом отношении?
-- Едва ли. Полагаю, князь, что я не смогу ему быть полезен.
-- Почему же, однако?
-- Откровенно говоря, князь, не вижу гарантий, что господин Полянов своевременно будет точен в расчетах по обязательствам. А я не меценат, изволите ли видеть. Господину Полянову надо бы себе Медичей найти. Без покровителей художнику смерть.
-- Этому даровитому художнику в самом деле как будто не везет. Не умеет он ладить с людьми. Строптив, -- усмехнулся князь. -- Но если вы, Семен Семенович, так твердо решили денег ему не давать, зачем же вы согласились на это свиданье?
-- Я сам чувствую, что как будто и не следовало мне назначать свиданье господину Полянову, но соблазнился. У меня слабость, князь, к такого рода положениям. Я любопытен. Нахожу удовольствие в этаких опытах. Разве не любопытно посмотреть на даровитого человека, а тем более, когда у него душевное смятение? Ведь, это, пожалуй, театр, так сказать.
-- Психологией интересуетесь?
-- Вот именно.
-- А по-моему, вам следует господину Полянову дать необходимые ему деньги.
-- Почему же, однако, следует?
-- Противоестественно как-то, что настоящий художник задыхается в нужде, а мы с вами благополучны.
-- А вы? Почему же вы сами? -- неосторожно спросил Паучинский.
-- Господин Полянов у меня денег не возьмет.
-- Вот как! Вы, кажется, были с ним когда-то знакомы?
Князь нахмурился:
-- Был. Давно.
Паучинский пристально посмотрел на князя.
-- Если вы находите нужным, тогда разумеется... Одним словом вы можете располагать мною, князь, как вам угодно.
Князь кивнул головою.
-- Я бы хотел, чтобы вы дали Александру Петровичу Полянову ту сумму, в которой он нуждается, под известным условием...
Князь помолчал.
-- Вы дадите деньги под вексель под условием, чтобы и все прочие векселя, выданные Александром Петровичем разным лицам, были сосредоточены в ваших руках, -- сказал, наконец, князь. -- Он вам сам укажет, как это сделать. Это последнее условие я считаю необходимым. Вы понимаете? Я очень ценю дарованье Полянова и заинтересован в том, чтобы он освободился, наконец, от кабалы, в какую попал. Если все его векселя будут в ваших руках, я буду спокоен. Вы меня посвятите, надеюсь, в эти ваши финансовые операции с господином Поляновым. Только он сам об этом ничего не должен знать, по крайней мере, в течение известного времени. Если у вас нет сейчас свободных денег, Семен Семенович, я вам охотно дам сколько вам понадобится. И гарантии вам дам какие угодно. Я полагаю, что эти поляновские векселя так и останутся у вас, но, если обстоятельства сложатся как-нибудь иначе, я у вас их покупаю. Во всяком случае вы ничего не теряете. Понятно?
-- О, конечно! И никто не должен знать о вашей заинтересованности в судьбе господина Полянова?
-- Это уже, кажется, было у нас решено, -- небрежно уронил князь.
-- Все-с?
-- Я полагаю.
-- А я все-таки, князь, попросил бы вас уделить мне когда-нибудь некоторое время на другого рода беседу.
-- Пожалуйста. Охотно. Но сегодня я... Сегодня не могу... я занят сегодня...
-- Я понимаю! Я понимаю! -- поспешил обнаружить свою почтительность господин Паучинский.
Он уже раскланивался, стоя на пороге комнаты, когда князь вдруг задал ему несколько неожиданный вопрос.
-- Вы это серьезно? А? Вся эта ваша теория "морального равновесия?" Что такое? А? Мне про нее Сусликов рассказывал...
-- А разве неубедительно? -- усмехнулся Паучинский.
-- Я не совсем понял. Может быть, это Сусликов напутал.
-- Дело-с ясно, -- сказал Паучинский самодовольно. -- Все без исключения склонны или к садизму или к мазохизму, но, к несчастью, не все сознают в себе соответствующие стремления. Одни созданы для того, чтобы совершать некоторое так сказать насилие в жизни, другие, напротив, предуготовлены к тому, чтобы пассивно этому насилию подчиняться. И в том, и в другом есть особая радость, наслаждение и удовлетворение. Но вот, в силу исторического недоразумения, садисты стыдятся своих натуральных желаний, а мазохисты не хотят сознаться в своем предназначении, которое одно только и могло бы их удовлетворить. Моя программа заключается в том, чтобы каждый признался самому себе с откровенностью, к чему у него лежит сердце. Тогда все окажутся на своих местах и восторжествует самая настоящая справедливость: и насильники, и жертвы будут блаженствовать, не отказываясь от своей природы. Разве это неразумно? Разве это непоследовательно?
-- И это называется теорией морального равновесия?
-- Вот именно.
-- Так, значит, вы это серьезно? Сусликов точно изложил?
-- Филипп Ефимович -- человек не без тонкости.
-- Во всяком случае вы поймете друг друга, -- пробормотал князь.
-- Вот именно.
Паучинский еще раз поклонился и взялся за ручку двери.
-- А почему вы мне сегодня про этих Брейгелевскнх "Слепых" рассказали? -- крикнул сердито князь.
-- Без всякой тенденции, -- развел руками Паучинский. -- Неужели вы во мне, князь, бескорыстного эстетизма не допускаете? Ну, а если вам хочется непременно в этой картине увидеть символ, то, ведь, все равно его словами не изъяснишь. На то он и символ, чтобы намекнуть на нечто несказанное. Я так понимаю. А если вы не побрезгуете грубой аллегорией, князь, все человечество, пока моей моральной теории не примет, будет находиться в положении Брейгелевских слепых. Я в этом уверен и вовсе не шучу.
Князь откровенно рассмеялся:
-- Я вижу, что вы серьезно. И вы, оказывается, моралист! Что ж! Ваша теория не хуже многих иных.
-- Лучше! Несравненно-с лучше! -- откликнулся Паучинский и тотчас же скрылся за дверью.