В доме Щербаковых-Павиных на Моховой улице, в квартире хозяйки дома, собралось около сотни членов Теософического Общества. Заседание происходило в зале без окон, помещавшейся внутри квартиры и освещенной электричеством. Некий господину со странной фамилией Феникс, должен был читать доклад о Хронике Акаши, но почему-то медлил приехать, хотя старинные часы гулко пробили восемь, время обозначенное на повестках.
Хозяйка дома Анна Федоровна Щербакова-Павина сидела в гостиной, окруженная единомышленницами, а перед нею в кресле торчал угреватый молодой человек, которого все считали за иностранца и звали почему-то "мосье Шарль", хотя по-русски он говорил бойко, а если делал ошибки, то не более, чем всякий одессист наш, и на француза вовсе не был похож.
Сын госпожи Щербаковой-Павиной, совсем юный правовед, очутившийся в этой комнате, по-видимому, исключительно вследствие своего телесного, а не духовного сыновства по отношению к хозяйке дома, сидел тут же, поглядывая на мосье Шарля не без явной вражды.
Одна востроглазенькая и сухенькая дама прощебетала что-то об имагинации, инспирации и интуиции мосье Шарля.
И тотчас же возгорелся спор, на какой стадии развития находится мистический опыт господина Шарля. Сам господин Шарль был при этом пассивен.
Будучи, вероятно, знаком с теорией теософской весьма поверхностно, он благоразумно уклонялся от принципиальных, так сказать, утверждений и ограничивался только описанием своих душевных состояний и опытов, о которых с необыкновенным жаром спорили дамы.
Одна очень полная особа настойчиво уверяла всех, что мосье Шарлю свойственна уже интуиция. Некоторые, напротив, довольствовались мнением, что пока еще у господина Шарля раскрывается в душе имагинация и не более того.
Вдруг совершенно неожиданно юный правовед засмеялся очень громко и нескромно. Дамы, недоумевая, оглянулись на юношу. И сама госпожа Щербакова-Павина, подняв брови, с кислою улыбкою попросила сынка разъяснить всем причину столь неожиданного смеха:
-- В чем дело, мой друг? Ты смеешься, мой милый, как- то непонятно... Мы заинтригованы, наконец...
-- Pardon, mesdames, -- еще раз фыркнул правовед. -- Я вспомнил. Мне стало смешно. Я вспомнил, mesdames, как я третьего дня с ним разговаривал...
-- С кем.
-- Вот с ним, -- бесцеремонно показал пальцем на господина Шарля смешливый юноша.
-- Ну, и что же, друг мой?
-- Я прихожу к maman. Ее нет. В маленькой гостиной сидит он.
-- Кто?
-- Мосье Шарль, mesdames... Я говорю ему "вы знаменитый человек. Все про вас говорят, что вы ясновидящий. Расскажите мне про мою судьбу". А он мне: "хорошо, только я, извините, плохо говорю по-русски. Я -- говорит -- постоянно за границей живу". Прекрасно. Я с ним по-французски заговорил. Худо понимает. Что такое? Я по-немецки тогда. Совсем плохо. По-английски. Он, оказывается, по-английски ни одного слова не знает. Правду я говорю, мосье Шарль? Он, mesdames, ни на каком языке не говорит! По-русски разучился, а по-иному тоже не знает. Разве, mesdames, не смешно, когда человек совсем без языка. Как обезьяна какая.
-- Я знал разные языки. Только я забыл всякие языки. Мне такой голос был, чтобы я забыл всякие языки -- сказал Шарль, обеспокоенный и обиженный замечанием правоведа. -- У меня такое сношение было...
-- Какое сношение? -- опять фыркнул правовед.
-- Мосье Шарль хочет сказать внушение, -- пояснила госпожа Щербакова-Павина, строго оглядывая сына.
Дамы смутились, но появился господин Феникс и спас положение. Это уж был жантилом. Не чета угреватому Шарлю. Господин Феникс говорил на всех языках и вид у него был внушительный.
Все засуетились и дамы, шурша юбками, направились в залу. Господин Феникс уселся за стол, покрытый лиловым сукном, и аудитория замерла в благоговейном внимании.
-- Первая подраса атлантов, то есть ромоагалы, произошли от лемурийцев, -- вещал господин Феникс, поднимая многозначительно руку:
-- Вторая подраса, тлаватли, и третья, толтеки...
Многие усердно записывали. Аудитория состояла преимущественно из пожилых дам, но были и молодые: одна небезызвестная художница, с миловидным, но как бы овечьим лицом; один сомнительный поэт; несколько молодых людей бюрократического типа; барон Фентиль, у которого были связи в министерстве двора, чем он и пользовался, устраивая там торопливых карьеристов... Одним словом публика была разнообразная.
В последних рядах сидели Анна Николаевна Полянова и рядом, как аргус, госпожа Аврорина.
-- "Женская душа господствовала в конце лемурийского периода. А между тем в ту древнейшую эпоху, когда население земли было однополым", -- повествовал докладчик.
В это время в залу вошел князь Алексей Григорьевич Нерадов. Аврорина тотчас же устремилась к нему и зашептала ему на ухо в явном смятении:
-- Не хочет, не хочет, не соглашается! Приехала, а вот не хочет теперь. Привезла, а она упрямая...
-- Не беспокойтесь. Я сам, -- перебил князь досадливо.
-- Нельзя, нельзя! Она способна на все. У нее... У нее револьвер...
-- Что? -- удивился князь.
-- Револьвер, говорю.
-- Вздор! вздор! -- пробормотал князь. -- Ведь, восемнадцать лет прошло. Ведь, не сумасшедшая она в самом деле...
А в это время с другого конца зала звучал бархатный приятный баритон знаменитого теософа:
-- "Человеческое тело было тогда иного состава. Мягкие пластические вещества определяли его натуральную видимость..."
-- Я сам поговорю с нею. Оставьте нас, -- сказал князь решительно.
-- И я, и я хочу...
-- Чего хотите?
-- Присутствовать хочу.
-- Сейчас же уезжайте домой, -- нахмурился князь.
Аврорина съежилась, склонила покорно голову и, скрипнув дверью, вышла из залы.
-- "Некогда не было ни мужчин, ни женщин", -- поучал господин Феникс своих теософов. -- "Некогда единополый человек производил другого из самого себя"...
Князь пристально и зорко следил за Поляновой. Она сидела, отвернувшись от князя, комкая в руке платочек.
-- "Оплодотворение было внутренним актом. Теперь, как известно, тело лишено этой способности. Оно теперь нуждается во взаимодействии с другим телом для того, чтобы произвести новое существо"...
Но князь не слышал голоса докладчика и не видел его лица. Он только видел дрожащие пальцы Анны Николаевны и белый платочек, трепетавший в ее руках.
-- "Их жизнь была подобна сну", -- пел теософ.
-- Неужели прошло восемнадцать лет? -- думал князь. -- И прошлое как сон какой. Сколько ей теперь лет? Тридцать семь? Нет, тридцать восемь, пожалуй...
-- "Было время, когда на зачатие смотрели, как на священное действие", -- звучал тот же теософический голос, обольщая покорных учеников.
Докладчик сделал знак. Председательница объявила перерыв и публика встала, дамы заговорили вполголоса и опять зашуршали юбками.
Князь вздрогнул и, стараясь ступать твердо, направился к Анне Николаевне Поляновой.
Она, чувствуя, что князь идет к ней, вдруг заметалась, как будто ей грозила опасность, и уже встала, глазами ища выхода, когда князь подошел совсем близко, и, взяв за руку, посадил ее рядом с собою.
Безвольная, не отвечая на пожатие руки и не отнимая ее, однако, она была в явном смятении и даже в каком-то суеверном испуге.
-- Что вам надо? Зачем вы? -- лепетала она, отвертываясь от князя, который тщетно старался заглянуть ей в глаза.
Она была в том же голубом платье, что и на вернисаже, и кроме нее в зале не было ни одной декольтированной дамы.
-- Зачем? Зачем? Оставьте меня, -- бормотала она, дрожа и задыхаясь.
-- Мне надо поговорить с вами, -- сказал князь тихо, все еще не выпуская ее руки. -- Мы уедем отсюда. Нам помешают здесь.
-- Нет, нет! -- заволновалась Анна Николаевна, как будто князь предлагает ей что-нибудь ужасное и преступное. -- Нет, нет...
Но тотчас же она покорно пошла за князем, который повел ее к выходу, не замечая в рассеянности, что господа теософы смотрят на него с беспокойным любопытством. И в ту минуту, когда князь усаживал в дожидавшийся его автомобиль Анну Николаевну, придерживая одною рукою шляпу, которую осенний ветер рвал с его головы, кто-то коснулся его локтя. Князь сердито обернулся и увидел при свете фонаря выпуклые голубые глаза.
-- Будьте осторожны, будьте осторожны, умоляю вас! -- бормотала Ольга Матвеевна Аврорина, простирая к князю руки.
Но князь, не отвечая, поспешно сел в автомобиль и захлопнул дверцу.
-- На Мойку, -- крикнул князь шоферу в маленькое круглое оконце и автомобиль, вздрогнув, помчался по темным улицам.
Был ветер и дождь хлестал в окна автомобиля.
Анна Николаевна откинулась в угол и князь не видел ее лица, но он чувствовал, что она не спускает с него глаз и слышал, как она смеется. Это были какие-то неожиданные прерывистые смешки, как ряд маленьких взрывов.
Этот смех почему то испугал и рассердил князя.
-- Замолчите! Замолчите! -- пробормотал князь, стараясь в полумраке разглядеть лицо Анны Николаевны.
Но Анна Николаевна смеялась все громче и громче.
-- Какой смешной! Боже мой! Какой смешной!
-- Кто? О ком вы?
-- Вот это мило! Кто смешной! Вы, конечно... Вы, князь! Как вы подбежали ко мне. Я сначала испугалась, признаюсь, а теперь вижу вас насквозь. Не страшный вы, а смешной.
-- Все равно, -- отозвался угрюмо князь. -- Не в этом дело, моя дорогая...
-- Моя дорогая! Каково! Как восемнадцать лет тому назад. И тот же тон. Вы мало изменились, князь. Кстати: сколько вам было тогда лет?
-- Мне было тогда около сорока.
-- Вы так всегда приблизительно считаете ваши года? А мне было ровно двадцать. Немудрено, что я поверила тогда, что вы маг и чародей. Вы тогда были для меня как оракул. Впрочем, вы, кажется, в самом деле научились этому искусству предсказывать двусмысленно. Двусмысленности это, ведь, ваш конек, князь.
-- Не знаю, какой у меня конек, -- все так же угрюмо пробормотал князь. -- Но о прошлом поговорим потом, хочу знать, что у вас и как.
-- Что у нас? Про что вы говорите? Я не пойму... И какое вам до этого дело в конце концов. Я хочу говорить о том, что было, а не о том, что есть. Сейчас ничего нет. Для вас по крайней мере. А вот о прошлом... Вы даже меня хотели тогда посвятить. Вы помните? Вы, ведь, были моим руководителем тогда. Хотела бы я знать, что вы думали о самом себе. То есть я очень хорошо понимаю, что вы не то думали, что проповедовали. Но меня вот что интересует: неужели у вас не было ничего в душе, так-таки ровнехонько ничего? Или все-таки кое-что было? Как вы сложно и глубокомысленно умели говорить о самых простых вещах!
-- Все сложно. Простого ничего нет.
-- Но человек создан так, чтобы жить просто. За положенный предел не перейдешь. Надо смириться, князь.
-- Да, вы философом стали, -- усмехнулся князь.
-- А вы все еще усмехаетесь. Всю жизнь усмехались. Не надоело вам? Вы, ведь, даже, когда говорили мне о предвосхищении смерти, усмехались чуть-чуть.
-- Едва ли.
-- О, поверьте, что усмехались. Я тогда же заметила, несмотря на всю мою неопытность.
-- Вы, кажется, преувеличиваете мою тогдашнюю насмешливость и вашу неопытность -- процедил сквозь зубы князь.
-- Вы, кажется, мне грубость хотели сказать, -- засмеялась Анна Николаевна.
-- Анна! Вы счастливы? -- спросил вдруг князь дрогнувшим голосом.
-- Вы смеете спрашивать меня об этом! Или вы думаете в самом деле, что счастье только в том, чтобы быть с вами, подчиняться вашим загадочным капризам, проделывать все эти темные опыты и отдаваться вам под гипнозом? Я только теперь и счастлива, когда освободилась от вас. Да, да... Я счастлива. Люблю ли я Александра Петровича? Конечно! Еще бы! И я всегда любила его. А то, что было восемнадцать лет тому назад, наваждение и сумасшествие. Александр Петрович -- человек дивный и необычайный. Он -- художник. Поймите вы это. Современники недостаточно ценили его до сих пор. Но он смелый, настойчивый и блестящий. И всем этим интригам скоро будет конец. Скоро все поймут, что настоящий и подлинный гений в наши дни только он, Александр Петрович. И уже признают это. Да, да... Никто не смеет в этом сомневаться, никто... Разные интриганы распускают слухи, что никто не покупает картин Александра Петровича и что мы чуть ли не голодаем иногда. Но это вздор, вздор! Недавно один меценат предложил Александру Петровичу десять тысяч просто так, чтобы Александр Петрович мог неторопливо работать в этом году. Я даже фамилию могу назвать этого мецената. Паучинский его фамилия. Я только забыла, как его зовут.
-- Семен Семенович, -- подсказал князь.
-- Вы разве его знаете! Впрочем, это все равно.
-- Разумеется все равно, -- согласился князь. -- Вот мы, кажется, и приехали.