Вечер 72.
Продолжение сказки о тафтяной мушке.
Куромша отправлял свою должность так, как и другие управители, которые сверх жалования от господина имеют другие доходы, кои нередко сравниваются с доходами господскими, отчего иногда бывают они богаче своих помещиков, тогда-то наполняются гордостью и принимают весьма спесиво тех людей, которые их похуже.
Сей гордости избежал господин Куромша, ибо был он от природы ласков и имел не причудливые рассуждения.
Прошу господ читателей, что бы они не смеялись, ежели я назову Куромшу любовником, хотя, правду сказать, что любовь сделана не для таких красавцев, но в страсть сию позволено вступать всякому, ибо оная достаётся не по чину или наследству. Он подарил сердце своё матери Владимиры, которая называлась Вестинетою, и обольщался, полагая страсть свою взаимною. Как могут догадаться некоторые, не слыхал он сего нравоучения: женской любви не должно верить никогда, ибо за безделицу оная меняется, так же, как и красоте, что от малого несчастия и от болезни повреждается.
Владимира, собираясь в путь, тем немало озадачила свою родительницу, которая, открыв причину, не могла никак отпустить дочь свою одну и вызвалась ехать с нею в Вильну. Куромша услышав от Вестинеты, что надобно приготовляться в путь, весьма много оробел от чего приказа, дорога казалась ему свирепым медведем или голодным волком, ибо он, в весьма почтенном своём возрасте, не бывал уже очень давно более нигде, как только изредка доходил до рынка А Новогрудке, и притом привык жить весьма покойно, главное его беспокойство было, как садиться в кресла и судить мужиков. К тому же имел он некое предубеждение насчёт лошадей, ради чего предлагал он госпожам своим, что бы изволили они ехать на собаках или на волах, для того что это де будет спокойнее. Но Владимира хотела лучше от беспокойства умереть, нежели долго ехать, ей хотелось весьма скоро увидеться со своим любовником, а страсть любовная больше стоит, нежели жизнь человеческая.
Но только это было в старину, а ныне уже совсем другим образом происходит познание того, влюблён кто или нет. В старину любовь господствовала над нашим понятием, а ныне мы уже над оной верх получили. Многие говорят, что причиной тому белила и румяны, которыми иные натираются красавицы, и будто сквозь оные прелести их не так сильно пожирают сердца наши, да и подлинно, ежели рассмотреть хорошенько, то иная столь много кладёт их на лицо, что ежели оные собрать и отдать живописцу, то может он намалевать из них Евдона и Берфу со всеми украшениями. Таким образом, предложение управителево было не принято, и положено ехать на лошадях и весьма скоро. В таком случае любовники охотно тратят деньги и дают хотя бы тройную цену за провоз. Всё было в скором времени изготовлено к отъезду, и оставалось только сесть обеим дамам и ехать, но сказывающий намерен их удержать несколько для некоторых обстоятельств, которые не весьма будут приятны нашему управителю. Ничто так не обманчиво, как надежда. Куромша так же изготовился к отъезду и хотел уже со всеми прощаться, но Вестинета приказала остаться ему дома. Сие бы казалось беспорядочно: что сказывать уже тогда, когда надобно садиться в коляску? Но в таких домах, в которых влюблены слуги и господа, сказывают, никогда порядка не бывает, следовательно, это не ново, а что в обычае состарилось, тому дивиться не должно. Этот приказ так его поразил, что он согласился бы лучше переменить свою систему и признать, что нет на свете дьявола, нежели что б расстаться с Вестинетою, которая в сём случае поберегла своё здоровье и не хотела тужить нимало о любовнике, почему догадываться надобно, что она его разлюбила.
Я чаю, никто бы не согласился любить ту, которая на любовь не ответствует, и должно признаться, что сия участь падает только на стариков и на безобразных, но некоторые утверждают, что случается она и с красавцами, только с теми, у которых часто случаются пустыми карманы. Куромша, стоя подле коляски своей любовницы, прослезился и, сделавшись на старости лет шалуном, начал плакать неутешно, а как поехали они со двора, то заревел он самым диким голосом, и сия плачевная ария ни на что, как сказывают, не походила. Однако мы простить ему должны, ибо любовь и не такое дурачество сделать в состоянии. Оставшиеся здесь люди не знали, что делать со своим Эзопом и для того все разбежались, оставив его горести и слезам в жертву, которую он охотно приносил, и возвратились вскоре потом в своё жилище. Придя туда, ни о чём больше герой наш не помышлял, как о своей любовнице и о стихотворстве, в котором упражнялся немало в течение жизни своей и переделывал похождения Бовы-королевича в героическую поэму ровно 30 лет. Он предпринял оплакивать красавицу свою стихами и для того выбрал самый печальный род стихотворства, то есть элегию, и когда сочинил оную, то была она следующего содержания:
" Увы! Тоскую я, скорблю безмерно ныне.
Увы! Жестокой я подвержен стал судьбине.
Увы!.. Но что ещё в напасти говорить?
Судьба меня решилась уморить.
Прекрасное, насколько ты мне мило,
Когда последней я лишён уж силы.
Но я страшусь дыханье испустить,
Живу и смерть зову, и тщусь ещё любить,
Словам она моим внимать уже не станет,
И, злость в себе уняв, как розы цвет, увянет.
Томлюсь и я теперь, томлюсь я и стенаю
И, говоря вот так, себя я утешаю,
Надеждою ещё обманчивой ласкаюсь,
И сладким ядом я ещё, глупец, питаюсь.
При этом думаю, приятный, дивный час
Ещё соединит, быть может, вместе нас.
Но нет уже, как зрю, надежды мне нимало,
И всё уже моё веселье вдруг пропало.
Что ж делать мне теперь? Терзаться и стонать,
Грустить, печалиться и млеть, и тлеть, вздыхать,
Застынуть, каменеть, скорбеть и унывать,
Всё рваться, мучиться, жалеть и тосковать,
Рыдать и слёзы лить, плачевный глас пускать,
И воздух жалостью моею наполнять.
Дремучие лесе, кустарники и рощи,
Светящую луну во время тёмной ночи,
А солнце красное сияющее - в день,
Что бы хранили все возлюбленную тень,
Земля, питай ты их всех лучшими плодами,
Ты жажду утоляй ей чистыми струями,
Зефиры, вы, узрев любезной все красы,
Тихонько дуйте вы в прелестные власы,
Когда потребно ей, вы члены холодите,
Но буйностью своей кудрей ей не вредите.
Прости, прекрасная, живи ты в той стране,
Прости и вспоминай о плачущем, об мне,
Жалей меня хотя б, как я себя жалею,
Ведь в сердце я тебя одну, мой свет, имею.
Прости! Прости! Прости! Ещё скажу: " Прости"!
И времени любви моей не упусти".
Сие сочинение, или, как наименовал его автор, элегия, кажется мне, писано при восхождении какой-нибудь злой планеты или, может быть, в те дни, в которые бесятся собаки, и мнится мне, что так складно писать в часы сильнейшего душевного волнения не всякому удаётся, а если кто захочет, то должен прежде обучаться поэзии не менее трёх лет, ибо в такое продолжительное время упражняясь в стихотворстве, можно изучить его совершенно. Иных же сочинителей имеем мы у себя довольно, которые принимаются воспевать Венер своих стихами и, не зная толку ни в каком сочинении, пудрят любовниц своих чернилами без всякого рассудка, а те, так же не понимая ни их, ни своего чувства, восхищаются строками и хвалят, даже слишком, сочинителя за рифмы. Внесено же сие сочинение сюда для того, что бы стыдились те бесчувственные стихотворцы, которые, читая свои сочинения, ничего о них худого не думают и утверждают, что негодные их стихи суть цветы стихотворства.
По окончании сей элегии повредился разум у нашего домоправителя, ибо большую часть оного положил он на сие сочинение. Поминутно начали представляться ему дьяволы, и вся компания домовых обитала в его комнате, он часто с ними разговаривал, чем приводил в великий страх тех людей, которые оберегали его здоровье.
По прошествии немалого времени начала приготовляться смерть похитить из этого света весьма значительного гражданина, который заранее мог предусмотреть свою кончину, для чего приказал он позвать священника и написал духовную, из которой исключил свою любовницу за то, что она простилась с ним без должного сожаления, а сие он приметить мог, хотя и не весьма был зорок. Завершив составление сей духовной, был уже он почти без сил и едва мог принести последнее покаяние, потом пришло на него некоторое забвение, и казался он совсем окаменевшим. Домашние спрашивали у священника, есть ли какая-нибудь надежда, что Куромша может продолжать свою жизнь, а как он сказал им, что нет никакой, тогда, тайком и украдкой, тут же началось расхищение его имения. Да и самой духовной особе достались золотые часы об одной стрелке, и священнослужитель сказал, что сохранит это для поминовения души управителя. Потом приступили уже смелее, и начали окружать и справа, и слева полные сундуки домоправителя, понесли их в другие комнаты, всякий усердно старался очищать его кладовую, и сказывают, что досталось тогда и самим стенам. По окончании великого смятения в ограде у Куромши, и когда уже все разошлись, ибо забирать уже им было нечего, управитель проснулся и говорил одного стоявшему перед ним слуге, что бы он посмотрел, который час.
" Где прикажешь о том осведомиться"? - спрашивал у него слуга.
" На часах", - отвечал ему Куромша.
" Да их уже нет, - продолжал говорить прислужник, - священник оные получил и сказал, что будет поминать твою душу".
" Что это значит? Где он"? - закричал управитель.
" Добрые и попечительные люди приготовили ему немалое угощение, а, утолив голод свой, войдёт он, верно, и сюда. К тому же, коли часы тебе не надобны, так как ты переселишься скоро на тот свет, то пусть лучше они после тебя пребудут у столь благочестивой персоны", - уведомил его слуга.
Куромша с этим согласился и почуял, что во рту у него пересохло.
" Подай мне пить"! - кричал он слуге.
Но тот ему отвечал, что нет никакого сосуда и не в чем принести ему питья.
" Поди, - говорил управитель, - и попроси у тех злодеев, которые почему-то все разбежались и оставили меня и которые должны непременно сжалиться надо мною".
Однако сказали этому человеку, что после отходной молитвы не должен Куромша ни пить, ни есть. Услышав сие, вскочил он с постели и хотел бежать вон из дому, но, будучи без сил, упал на пол и, совершенно расставшись с чувствами, скончался.