Мы совершенію не знаемъ біографіи Шекспира. Нѣсколько анекдотовъ сомнительной достовѣрности, нѣсколько фактовъ, неимѣющихъ значенія, три- четыре свидѣтельства современниковъ, -- вотъ и всѣ источники о жизни и дѣятельности величайшаго изъ поэтовъ. Затѣмъ, тщательное изученіе его драмъ и сонетовъ объясняетъ намъ лишь кое-какія черты и особенности его интимной жизни, относящіяся скорѣе къ исторіи его мысли и чувства. Въ этомъ изученіи шекспировская критика настоящаго времени, по преимуществу, ищетъ объясненія тѣхъ загадокъ, которыя еще могутъ существовать по отношенію къ его творческой дѣятельности. Это -- третій и, какъ кажется, уже окончательный фазисъ шекспировской критики.
Съ возникновеніемъ ея въ началѣ нынѣшняго столѣтія, послѣ глубокихъ замѣчаній Лесинга и Гёте, начинается, если можно такъ выразиться, метафизическій фазисъ шекспировской критики, фазисъ, спеціально принадлежащій нѣмцамъ. Выводъ этого фазиса таковъ: "Шекспиръ -- это богъ". Но за исключеніемъ такого вывода, въ мнѣніяхъ жрецовъ этого новаго культа замѣчаются одни лишь противорѣчія. Гегельянцы, напр., въ родѣ Розенкранца и Фишера {Fischer, Shakspeare in seinem Verhältnuss zur Poesie.}, примѣняютъ къ его произведеніямъ принципы и законы "науки" о прекрасномъ и ищутъ въ этихъ произведеніяхъ художественное подтвержденіе пантеизма; слѣды этого пантеизма они, по преимуществу, видятъ въ гамлетовскомъ мифѣ, который имъ кажется высшимъ выраженіемъ творческой мысли поэта. Другіе, какъ, напр., Ульрици {Ulrici, Shakspeare's dramatische Kuust.}, стараются уловить нравственныя возрѣнія Шекспира, его этику, возводятъ ее въ строго законченную, пропитанную педантствомъ систему и въ самыхъ живыхъ, поэтическихъ драмахъ Шекспира видятъ лишь философскія концепціи. Третьи, наконецъ, принадлежащіе по преимуществу къ групѣ политическихъ умовъ, какъ, напр., Гервинусъ {Gerwinus, Shakespeare.}, извлекаютъ изъ произведеній Шекспира политическія доктрины, способныя, по ихъ мнѣнію, возродить германскую расу, возстаютъ противъ заключеній, извлеченныхъ изъ разочарованія Гамлета, и противопоставляютъ имъ дѣятельный и энергическій образецъ Генриха V, въ которомъ видятъ олицетвореніе самого Шекспира. Общій недостатокъ всѣхъ нѣмецкихъ критиковъ-метафизиковъ заключается въ томъ, что они, вмѣсто того, чтобы изучать текстъ поэта, "не мудрствуя лукаво", стараются угадать тайныя намѣренія его и, разъ вступивъ на этотъ скользкій путь предположеній, ни на чемъ не основанныхъ, приписываютъ Шекспиру ученія и идеи, которыми сами увлекаются и въ которыхъ великій поэтъ совершенно неповиненъ. Такимъ образомъ, сообразно той или другой метафизической точкѣ зрѣнія, Шекспиръ является то пантеистомъ, то идеалистовъ, то государственнымъ человѣкомъ, никогда не будучи поэтомъ, но всегда блистая въ ореолѣ философа, нѣтъ такого нѣмецкаго критика, который бы не совалъ философіи въ критику.
Для того, чтобы познакомить читателей съ этой метафизической критикой, укажу на объясненіе "Бури", предложенное Лоуэлемъ (Lowell) въ его "Among my Books. Shakspeare once More", -- англійскимъ послѣдователемъ нѣмцевъ. Я выбираю это объясненіе потому, что оно, хотя и несерьезно, но, по крайней мѣрѣ, остроумно. "Въ "Бурѣ" дѣйствіе происходитъ нигдѣ или, по крайней мѣрѣ, въ странѣ, которой нѣтъ ни на одной картѣ. Слѣдовательно, нигдѣ? И нигдѣ, и вездѣ, потому что этотъ вѣчно безпокойный островъ находится въ душѣ человѣка, между высшимъ и низшимъ міромъ, подверженный набѣгамъ того и другого. Подумайте на минуту, было ли когда воображеніе олицетворено лучше, чѣмъ въ Просперо, фантазія -- лучше, чѣмъ въ Аріэлѣ, грубый разсудокъ -- лучше, чѣмъ въ Калибанѣ, который, едва лишь его жалкая мыслительная способность возбуждена чуднымъ напиткомъ Стефано, замышляетъ сейчасъ же возмущеніе противъ своего естественнаго властелина -- разума. Миранда -- не болѣе, какъ увлеченная женственность; она на столько же истинная женщина до появленія Фердинанда, какъ Ева до того времени, пока въ ней пробудилось сознаніе ея женственности, когда въ Адамѣ ей откликнулось эхо ея природы, указывая ей существо такое же и въ тоже время не такое же, какъ она. Фердинандъ въ свою очередь ни что иное, какъ молодость, принужденная заниматься тѣмъ, чѣмъ она пренебрегаетъ, пока путемъ пожертвованія воли и самоотреченія она завоевываетъ свой идеалъ въ Мирандѣ. Второстепенныя личности -- не болѣе, какъ типы: Себастіанъ и Антоній -- типы слабаго характера и дурно направленнаго честолюбія, Гонзало -- типъ средняго пониманія и средней честности; Адріанъ и Францискъ -- типы болтающихся безъ дѣла джентельменовъ, служащихъ для пополненія міра. Это не личности въ томъ смыслѣ, какъ Яго, Фальстафъ, Шало и Леонтъ; и любопытно то, что всѣ они заблудились на этомъ очарованномъ островѣ, всѣ подпадаютъ одной илюзіи за другою, исключая Просперо, которому служатъ лишь существа идеальнаго міра. Вся пьеса, въ сущности, есть рядъ илюзій, оканчивающихся торжественнымъ словомъ великаго волшебника, который созвалъ на свою службу всѣ формы забавы и страсти, образы великой траги-комедіи жизни, и теперь прощается со сценой своихъ побѣдъ. Развѣ мы не узнаемъ мы Просперо самого поэта, "имя котораго было осуждено, потому что онъ не устроилъ свою жизнь какъ нибудь лучше, чѣмъ обращаясь къ средствамъ общества тѣмъ путемъ, который указывали обычаи общества", (Сок. СХІ) который лишился виднаго мѣста за то, что предался своему искуству, былъ пущенъ въ океанъ жизни на гнилой лодкѣ, былъ выброшенъ бурей на тотъ счастливый островъ (что бываетъ всегда съ людьми, нашедшими призваніе), гдѣ онъ -- полный властелинъ, гдѣ всѣ силы природы служатъ ему, но Аріэль и Калибанъ составляютъ его главныхъ пособниковъ? Интересную главу исторіи критики Шекспира можно было бы написать, собравъ всѣ толкованія алегорическаго значенія Просперо, Миранды, Аріэля, Калибана. Калибанъ, говоритъ Крейсигъ и Ренанъ, -- народъ. Это -- разсудокъ безъ воображенія, говоритъ професоръ Лоуэль. Это -- первобытный человѣкъ, предоставленный самому себѣ, объявляетъ Мезьеръ. Даніель Уильсонъ доказываетъ, что Калибань -- недостающее звѣно между человѣкомъ и животнымъ, при чемъ предполагается, что Шекспиръ предвосхитилъ теорію Дарвина. Другой критикъ увѣряетъ, что Калибанъ -- одна изъ тѣхъ силъ природы, которая подчиняетъ себѣ умъ при посредствѣ науки, а Просперо -- основатель индуктивной философіи, Калибанъ -- колонія Виргинія, Калибанъ -- нестройная, ранняя драма Марло и проч. Однимъ словомъ, "Буря", какъ и другія произведенія великаго поэта, имѣютъ способность вызывать критиковъ на изученіе ея, какъ алегоріи, и затѣмъ сбиваетъ ихъ съ толку, какъ бы осмѣивая самоувѣренность, съ которой они надѣются "разгадать ея тайну".
Начало этой метафизической критики можно отнести къ 1815 году. Она возникла почти одновременно въ Германіи и Англіи. До сихъ поръ еще не рѣшенъ вопросъ -- кого считать фактическимъ творцомъ ея: Кольриджа или Шлегеля? Кольриджъ въ своихъ лекціяхъ (отъ которыхъ, къ сожалѣнію, остались одни лишь отрывки), старается доказать, что умъ Шекспира былъ также великъ, какъ и его геній. Онъ не желалъ видѣть никакихъ недостатковъ въ произведеніяхъ поэта, а когда встрѣчался съ недостатками (съ его точки зрѣнія) слишкомъ очевидными, то предпочиталъ заподозрѣвать ограниченность собственнаго пониманія. "Надѣюсь, писалъ онъ по поводу одного мѣста въ "Коріоланѣ", -- что современемъ я открою какое-нибудь глубокое совершенство въ томъ, что теперь кажется мнѣ недостаткомъ". Такой предвзятый взглядъ заключалъ въ себѣ зародышъ крайней односторонности, которая и не замедлила обнаружиться. "Въ моихъ глазахъ, пишетъ Шлегель въ своемъ "Курсѣ драматической литературы", -- Шекспиръ -- великій мыслитель, а не дикій, безпорядочный геній.... Въ этомъ поэтѣ, котораго хотятъ представить намъ какъ простого ученика природы, я нахожу, послѣ глубокаго изученія, замѣчательныя доказательства высокой умственной культуры. Полу-богъ по могуществу, пророкъ по глубинѣ взгляда, сверхъестественный умъ по ширинѣ пониманія, Шекспиръ, будучи головой выше всего человѣчества, снисходилъ къ нему съ наивной граціей и простотой дѣтства". Это уже не простое поклоненіе, а фетишизмъ, едва ли совмѣстный съ критическимъ анализомъ. Съ легкой руки Шлегеля, въ Англіи и, по преимуществу, въ Германіи начинается концертъ восхваленій не только шекспировскаго генія, по примѣру старой французской школы, но также и его безпредѣльнаго знанія и глубочайшаго разума. Со временъ Шлегеля эстетическая критика Шекспира изумительно расцвѣла, Произведенія Шекспира сдѣлались канвой самыхъ глубокомысленныхъ философскихъ соображеній. Нѣмцы (и въ томъ, числѣ Гервинусъ) разсматриваютъ Шекспира не столько какъ поэта, сколько какъ мыслителя, государственнаго человѣка и историка, Они видятъ въ немъ глубочайшаго теоретика, хотя у Гёте они могли бы узнать, что поэтъ и мыслитель не одно и тоже. Гёте сердился, когда его спрашивали, какую идею онъ намѣревался воплотить въ Фаустѣ: "Да развѣ я знаю? отвѣчалъ онъ, -- я получалъ впечатлѣнія, во мнѣ бродилъ образъ. Фаустъ есть произведеніе сумасшедшаго". Но если "Фаустъ" -- произведеніе сумасшедшаго, то и "Гамлетъ", весьма вѣроятно, не есть произведеніе величайшаго логика. Возведя, такимъ образомъ, Шекспира въ глубочайшаго мыслителя, нѣмцы приписываютъ великому поэту всѣ тѣ безчисленныя философскія системы, которыя такъ роскошно цвѣтутъ на германской почвѣ. Если не ошибаюсь, только Гартманъ и его философія безсознательнаго пока не были отысканы въ драмахъ Шекспира, но, вѣроятно, и это открытіе не замедлитъ явиться. Нѣмцы открыли, что Шекспиръ зналъ все, какъ докторъ Панкраціи -- "басни, мифологію и исторію, граматику, поэзію, риторику, діалектику и софистику, математику, арифметику, оптику, онирокритику и физику". Они извлекаютъ изъ его произведеній юриспруденцію, психіатрію, руководство къ сельскому хозяйству, орнитологію, фауну насѣкомыхъ, ботанику. Основываясь на томъ, что въ произведеніяхъ Шекспира попадаются техническія выраженія охоты, военнаго искуства и юриспруденціи, они заключаютъ, что Шекспиръ былъ браконьеръ, солдатъ и писецъ у адвоката. По временамъ въ этой критикѣ замѣчается настоящее столпотвореніе вавилонское. Такъ случилось, напр., съ "Троиломъ и Кресидой". Эта предполагаемая пародія Иліады, непочтительный тонъ, которымъ великій поэтъ говоритъ о Греціи, его явныя симпатіи къ троянцамъ и презрѣніе къ грекамъ, были предметомъ самыхъ печальныхъ недоразумѣніи метафизической критики. Шлнгель считаетъ святотатствомъ подобную пародію на гомеровскихъ героевъ, а въ русскомъ переводѣ Шекспира, изданномъ гг. Гербелемъ и Некрасовымъ, мы читаемъ, что "ни отъ одной изъ Шекспировскихъ пьесъ не вѣетъ такимъ непривѣтливымъ холодомъ (?), какъ отъ "Троила и Кресиды", въ которой каждый можетъ видѣть не болѣе, какъ геніальную пародію на геніальное произведеніе". Другіе (и въ томъ числѣ Гервинусъ), не менѣе проницательные критики, стараются доказать съ рвеніемъ, достойнымъ лучшаго дѣла, что, приступая къ этой трагикомедіи, Шекспиръ имѣлъ въ виду сравнить себя съ Гомеромъ и показать, что онъ выше греческаго поэта! Противники класицизма въ литературѣ восклицаютъ: "какъ великъ, однакожъ, геній Шекспира, который, не довольствуясь "Макбетомъ", "Юліемъ Цезаремъ" и "Отелло", сочиняетъ кромѣ того нѣчто въ родѣ "Прекрасной Елены" гораздо раньше Мельяка, Галеви и Офенбаха и жестоко осмѣиваетъ класическихъ героевъ Иліады". Франсуа Викторъ Гюго торжествуетъ: онъ привѣтствуетъ въ Шекспирѣ особаго рода революціонера, безжалостно срывающаго "парикъ" съ класической трагедіи, и срываетъ его, такъ сказать, преждевременно, такъ какъ въ XVI столѣтіи класическая трагедія еще не напяливала на себя класическаго "парика", вслѣдствіе чего и протестъ великаго поэта имѣетъ значеніе настоящаго пророчества. По его мнѣнію, Шекспиръ впередъ протестовалъ противъ класической трагедіи.... во имя свободы искуства! Ульрици, съ своей стороны, съ восторгомъ привѣтствуетъ въ "Троилѣ и Кресидѣ" тотъ же пророческій протестъ, но уже не во имя свободы искуства, а во имя нравственности и религіи, возмущаясь злоупотребленіями, къ которымъ приведетъ со временемъ античный міръ. Ульрици говоритъ: "великій Шекспиръ, несомнѣнно, понималъ благотворное вліяніе великой античной культуры на христіанскіе умы Европы. Но въ то же время онъ видѣлъ опасность неумѣреннаго поклоненія класической древности, потому что христіанская нравственность и религія поклонниковъ античнаго міра неизбѣжно обрѣчены на глубокій упадокъ, какъ это и случилось въ XVIII столѣтіи. Благодаря вдохновенію своего пророческаго генія, съ одинаковою силою проникающаго въ туманъ будущихъ вѣковъ и въ тучи самаго отдаленнаго прошлаго, Шекспиръ создалъ эту сатиру героическаго міра Гомера. Онъ не хотѣлъ унижать то, что возвышенно, умалять то, что величественно, и тѣмъ менѣе не хотѣлъ осмѣивать Гомера и героическую поэзію вообще; онъ хотѣлъ только дать серьезное предостереженіе тѣмъ, кто готовъ преувеличивать значеніе древнихъ и дѣлать изъ нихъ идоловъ...." При такой глубокомысленной критикѣ немудрено предвидѣть, что найдутся новѣйшіе критики, которые въ "Троилѣ и Кресидѣ" усмотрятъ пророческій протестъ Шекспира противъ современнаго класическаго образованія въ Германіи и даже въ Россіи. Кольриджъ съ таинственнымъ и глубокомысленнымъ видомъ утверждаетъ, что "Троилъ и Кресида", -- великая, почти необъяснимая тайна. Право, давно пора, какъ выразился одинъ англійскій писатель ("Shakspearian literature", -- Bentley's Quarterly Review, октябрь 1859 г.), -- явиться новому Лесингу, который бы вымелъ эти безпорядочныя мечты германской Фантазіи. "Если книги попадаютъ въ Елисейскія поля, прибавляетъ тотъ же авторъ, -- то каково должно быть удивленіе Шекспира, узнающаго изъ этихъ книгъ, сколько въ его произведеніяхъ оказывается преднамѣренности, таинственныхъ взглядовъ и теорій, которыхъ онъ самъ и не подозрѣвалъ и которыя находятся въ явномъ противорѣчіи съ духомъ и философіей его времени". И удивительно, среди всего этого наплыва гипотезъ и дедукцій, никто изъ нѣмцевъ, философствующихъ по поводу Шекспира, не хочетъ понять, что если бы онъ былъ дѣйствительно такъ всеведущъ и ученъ, то, конечно, предпочелъ бы писать философскіе трактаты, а не драмы. Писатели, проповѣдующіе философскія и иныя теоріи въ художественной формѣ, всегда бываютъ плохими художниками, лучшимъ доказательствомъ чего могутъ служить Дидро и Лесингъ. Никогда не слѣдуетъ смѣшивать художественное творчество съ абстрактнымъ мышленіемъ: Аристотель, какъ извѣстно, не писалъ трагедій, а Софоклъ не создавалъ философскихъ системъ.
Не смотря на взыванія англійскаго писателя, о которомъ я упомянулъ, новый Лесингъ съ метлой не появился, но появилось нѣчто въ родѣ реакціи среди самихъ же нѣмцевъ. Нѣкоторыя симптомы этой реакцій замѣчались уже въ лекціяхъ Крейсига, но вполнѣ она обнаружилась въ очень любопытномъ сочиненіи Рюмелина. Онъ не отрицаетъ геній Шекспира въ созданіи характеровъ, но относится крайне недовѣрчиво къ его искуству, обвиняетъ поэта въ незрѣлости композиціи, въ безпорядочности сценъ, въ томъ, что онъ слишкомъ часто заимствовалъ сюжеты изъ разсказовъ и хроникъ, попадавшихся ему подъ руку, "довольный тѣмъ, что находилъ въ нихъ остроты, философскіе софизмы и блестящіе образы, которыми украшалъ свои произведенія подобно тому, какъ развѣшиваютъ свѣчки на елкѣ". Рюмелинъ такимъ образомъ опять таки хватилъ черезъ край, къ тому же онъ, сдвигая съ пьедестала одного идола, ставитъ на его мѣсто другого. Рюмелинъ возмущается тѣмъ, что его соотечественники предпочитаютъ англійскаго поэта -- одному изъ своихъ свѣтилъ, -- Гёте. Послѣдняя глава посвящена паралели между Шекспиромъ и Гёте и, разумѣется, въ глазахъ автора преимущество остается на сторонѣ Гёте. Нѣмцы, должно быть, уже такъ созданы: они лишены чувства мѣры, безпристрастія, Художественнаго чутья и, увлекаясь, подобно Шлегелю, своей метафорической мечтательностью, или, подобно Рюмелину, своимъ патріотизмомъ, -- она теряютъ всякій эстетическій критеріумъ...
Совершенно другое зрѣлище представляетъ собою фазисъ англійской шекспировской критики. Это сухо-фактическая, историческая критика, образцамъ которой можно считать извѣстное сочиненіе Пена Кольера: "History of the Englich Stage". Нѣтъ никакой возможности отрицать громадныя заслуги этой критики, сдѣлавшей самыя драгоцѣнныя открытія въ области исторіи, обогатившей шекспировскую литературу цѣлой массой самыхъ изумительныхъ историко-археологическихъ изслѣдованій, но послѣ всевозможныхъ историческихъ и археологическихъ изысканій англійская критика принуждена была сознаться, что все это не болѣе, какъ матеріалъ для изслѣдованій болѣе обобщающаго характера. Кромѣ того, она встрѣтилась съ затрудненіемъ, которое еще прежде было благоразумно обойдено нѣмцами. Оказалось, что великій поэтъ довольно теменъ, а изученіе его не такъ просто, какъ это можетъ показаться на первый взглядъ, и къ тому же обставлено препятствіями, трудно преодолеваемыми даже въ Англіи. "Языкъ Шекспира, говоритъ Галамъ, -- испещренъ новыми выраженіями, имѣющими новое значеніе.... Въ произведеніяхъ Шекспира встрѣчается множество стиховъ, бывшихъ мало понятными въ его время, а теперь и совсѣмъ непонятныхъ... Въ сущности, мы изучаемъ Шекспира, какъ изучаемъ неизвѣстный намъ языкъ, какъ изучаемъ трудное мѣсто греческаго писателя, отыскивая глазами объяснительную замѣтку". Такимъ образомъ ни одинъ изъ вопросовъ, касающихся личности Шекспира и его произведеній, не разрѣшенъ удовлетворительно этой археологической критикой. То, что еще недавно казалось яснымъ, подвергается сомнѣніямъ, а иногда и совершенно отвергается новѣйшими изслѣдователями. Подобная неувѣренность замѣчается и въ анализѣ текста произведеній Шекспира. Изданіе 1623 года, послужившее прототипомъ всѣхъ послѣдующихъ изданій, появилось семь лѣтъ спустя послѣ смерти поэта; оно переполнено коректурными ошибками, непонятными мѣстами, поддѣльными стихами, ошибочно разставленными знаками препинанія, затемняющими смыслъ текста, ошибками и нелѣпостями всякаго рода. Несмотря на все это, изданіе 1623 года имѣетъ своихъ ярыхъ защитниковъ, во главѣ которыхъ стоитъ первое англійское Шекспировское общество. Члены этого общества по временамъ производятъ настоящія tours de force, стараясь во что бы то ни стало, даже жертвуя здравымъ смысломъ, оправдывать самыя очевидныя нелѣпости священнаго текста и приходятъ въ негодованіе, когда какой нибудь смѣльчакъ вздумаетъ усумниться въ той или другой подробности его. Такъ, лѣтъ пятнадцать назадъ, когда весьма почтенный ученый, Пенъ Кольеръ предложилъ ввести въ изданіе in folio кое-какія поправки, часто основательныя и всегда остроумныя, поправки, указанныя въ помѣткахъ, сдѣланныхъ неизвѣстнымъ лицомъ на одномъ экземплярѣ этого изданія, то первое шекспировское общество обрушилось на него проклятіями и стало обвинять почтеннаго ученаго въ профанаціи.
Въ то время, какъ старое Шекспировское общество стоитъ во главѣ крайняго консерватизма, не допуская мудрствованій въ толкованіи текста, новое шекспировское общество выступило подъ эгидою свободнаго изслѣдованія и либерализма, не щадитъ преданій и священнаго текста и часто поражаетъ неожиданностью своихъ нововведеній и гипотезъ. Свой критическій радикализмъ оно прежде всего доказало тѣмъ, что предложило новую орфографію фамиліи великаго поэта, такъ что даже фамилія Шекспира подверглась сомнѣніямъ {
Shakspeare, вмѣсто общепринятаго Shakespeare. До 1838 года мы имѣли всего пять собственныхъ подписей поэта, встрѣчающихся на различныхъ актахъ. Шестая подпись была открыта въ 1838 году на экземплярѣ "Опытовъ" Монтэня въ англійскомъ переводѣ Флоріо. Различія, замѣченный въ орфографіи этихъ подписей, возбудили интересную полемику имѣвшую цѣлью опредѣлить: какъ слѣдуетъ писать фамилію поэта? Втеченіи XVII и половины XVIII столѣтій была повсемѣстно принята орфографія Shakespeare, но въ 1778 году, приступая къ изданію произведеній поэта, Мэлонъ и Стивенсъ усумнились въ этой орфографіи и послѣ тщательнаго сличенія подписей рѣшили, что слѣдуетъ писать Shakspeare. Впослѣдствіи было доказано, что они ошиблись, но Мэлонъ тѣмъ не менѣе удержалъ новую орфографію. Вопросъ этотъ и до сихъ поръ, какъ кажется, не выясненъ окончательно и едва-ли можетъ быть выясненъ, вслѣдствіе крайней неразборчивости почерка Шекспира, Такъ, на томѣ "Опытовъ" Монтэня ясно замѣтны только слѣдующія буквы подписи: Willm Shakspere. на документѣ, принадлежащемъ Лондонской корпораціи: William Shakspr. На документѣ, принадлежавшемъ Гаррику -- Wm. Shakspr. Въ первой подписи на духовномъ завѣщаніи: William; во второй: Willm Shakspr; въ третьей: William Shaksp. При такихъ условіяхъ трудно, разумѣется, установить точную орфографію. Тѣмъ не менѣе, Франсуа Гюго совершенно справедливо замѣчаетъ, что всѣ эти изысканія лишни, такъ какъ на заглавныхъ листахъ восемнадцати произведеній, изданныхъ при жизни поэта, стоитъ: Shakespeare. Въ изданіи in-folio 1623 года -- тоже самое. Во всѣхъ офиціальныхъ документахъ, относящихся къ привилегіямъ театра "Глобусъ", и въ печатныхъ отзывахъ, явившихся при жизни Шекспира, удержана та-же самая орфографія. Наконецъ, другъ поэта, Бенъ Джонсонъ, въ знаменитомъ стихотвореніи, написанномъ на смерть Шекспира, пишетъ:
"My Shakespeare, rise! I will not lodge thee by...
Эта орфографія принята не только первымъ шекспировскимъ обществомъ, но также и въ изданіи Кольtра, и въ великолѣпномъ илюстрированномъ изданіи Джильберта; она принята нѣмецкимъ шекспировскимъ обществомъ и Деліусомъ. Но новое шекспировское общество рѣшилось возобновить орфографію Мэлона.}. Священный тскстъ изданія in-folio также подвергся критикѣ, но часто случается, что одна гипотеза опровергается другой. Такъ, извѣстно, что "Тимонъ Афинскій" принадлежитъ къ "сомнительнымъ" драмамъ Шекспира. По отношенію къ этой драмѣ установилось мнѣніе, что Шекспиръ только исправилъ драму, непринадлежавшую ему, и вставилъ въ нее нѣсколько новыхъ сценъ. Новое Шекс. общество предложило новую гипотезу: по мнѣнію одного изъ членовъ этого общества, ядро драмы несомнѣнно принадлежитъ Шекспиру и только впослѣдствіи драма была передѣлана какимъ-то посредственнымъ драматургомъ. Авторъ гипотезы предполагаетъ (безъ всякихъ доказательствъ, разумѣется) что издатели in-folio 1623 года ошибочно разсчитали размѣры своего изданія и для пополненія тома понадобилось лишнихъ тридцать страницъ; тогда они взяли "Тимона Афинскаго", послѣднюю драму, которую имъ приходилось напечатать, и поручили ее дополнить такъ, чтобы вышло нужное число страницъ. Авторъ этой гипотезы, справедливо ужаснувшись смѣлости своего предположенія, сознался самъ, "что его гипотеза неблагоразумно смѣла".
Но если могутъ существовать сомнѣнія относительно участія Шекспира при созданіи той или другой драмы или комедіи, если хронологія его произведеній точно также не могла быть прочно установлена, то, покрайней мѣрѣ, мы знаемъ, какія произведенія принадлежатъ Шекспиру несомнѣнно и какія нѣтъ? Увы! и на этотъ счетъ критика отвѣчаетъ намъ одними лишь сомнѣніями и догадками. Въ то время, какъ нѣмцы въ лицѣ своихъ лучшихъ представителей -- Шлегеля, Лесинга, Горна, Тика, -- на основаніи преданій XVII и XVIII столѣтій приписываютъ Шекспиру шестнадцать драмъ и комедій, не попавшихъ въ in-folio 1623 года, -- англичане, наоборотъ, отвергли всѣ эти произведенія и доказываютъ, что они не принадлежатъ Шекспиру, за исключеніемъ одного "Перикла", хотя и эта драма сомнительна во многихъ отношеніяхъ. Тикъ помѣстилъ эти "апокрифы" (за исключеніемъ одного "Albumazar", найденнаго въ 1865 году) въ своемъ прекрасномъ переводѣ Шекспира. Лесингъ желалъ видѣть на нѣмецкой сценѣ "Лондонскаго мота"; Шлегель считалъ "Лорда Томаса Кромвеля", "сэра Джона Ольдкэстля" и "Трагедію въ Йоркшайрѣ" -- лучшими и наиболѣе совершенными произведеніями Шекспира; Ульрици находилъ глубокую шекспировскую иронію къ комическихъ частяхъ "Локрина" и спрашивалъ зло: какой неизвѣстный міру Шекспиръ могъ написать "Эдуарда III".
Парадоксы нѣмецкой метафизики и ограниченная сухость англійской археологіи породили, наконецъ, нѣкое чудище въ такъ называемой американской бэконовской теоріи. Теорія эта возникла въ Америкѣ и, если не ошибаюсь, совершенно не извѣстна въ Россіи. Американцы, какъ извѣстно, при всей своей практичности, идутъ гораздо дальше европейцевъ въ эксцентричности; идти впередъ и во что бы то ни стало, "go ahead", -- таковъ ихъ лозунгъ. Почти триста лѣтъ прошло со смерти величайшаго изъ поэтовъ; его поклонники продолжали наивно вѣрить, что онъ дѣйствительно заслуживалъ славу, которой пользовалось его имя, какъ вдругъ въ 1856 году одна американка, миссъ Дэліа Бэконъ (чуть-ли не родственница знаменитаго канцлера королевы Елизаветы) помѣстила въ "Putman's Magazine" статью, въ которой доказывала съ рвеніемъ, достойнымъ лучшаго дѣла, что дѣйствительный авторъ произведеній Шекспира вовсе не Шекспиръ, а Бэконъ. Статья миссъ Бэконъ, перепечатанная отдѣльной брошюрой, достигла Европы и въ Лондонѣ нашла себѣ ревностнаго прозелита въ лицѣ нѣкоего Вильяма Смита, который познакомилъ англичанъ съ бэконовской теоріей. Замѣчательно, что эта теорія особенно благосклонно была принята въ англійскомъ аристократическомъ обществѣ. Англійскіе аристократы полагала, что для ихъ политическаго и общественнаго престижа весьма важно, если будетъ доказано, что великій поэтъ вышелъ изъ ихъ среды. Даже лордъ Пальмерстонъ, вѣроятно, подчиняясь этому соображенію, высказался въ пользу бэконовской теоріи. Когда, возражая ему, указывали на свидѣтельство Безъ Джонсона, благородный лордъ съ улыбкой отвѣчалъ: "эти молодцы всегда поддерживаютъ другъ друга; къ тому же, нѣтъ ничего невѣроятнаго, что самъ Безъ Джонсонъ былъ обманутъ, какъ были обмануты другіе". Но теорія пріобрѣла особенно благопріятную почву въ Америкѣ и нашла защитниковъ въ такихъ людяхъ, какъ генералъ Бутлеръ, извѣстный юрисконсультъ и недюжинный государственный человѣкъ, не говоря уже о професорѣ Натаньелѣ Гольмсѣ, который въ объемистомъ сочиненіи, имѣющемъ 600 страницъ, излагаетъ теорію во всѣхъ подробностяхъ. Не столь подробно, но также весьма обстоятельно бэконовская теорія изложена Уилькомъ въ сочиненіи: "Shakespeare from an american point of view". Какъ ни нелѣпа эта теорія, она имѣла, однако, благотворное вліяніе на критику и косвенно измѣнила самый методъ изслѣдованій, устранивъ въ одно и тоже время и нѣмецкую метафизику и англійскую археологію.
Я не имѣю возможности входить здѣсь въ подробности бэконизма, но укажу на одно лишь обстоятельство. Въ возгорѣвшейся полемикѣ оказалось важнымъ рѣшить вопросъ: былъ ли Шекспиръ католикъ мы протестантъ? И въ самомъ дѣлѣ, несомнѣнно извѣстно, что Бэконъ, -- предполагаемый авторъ шекспировскихъ произведеній, -- былъ протестантъ. Если слѣдовательно можно доказать, что Шекспиръ (въ своихъ произведеніяхъ) -- католикъ, то этимъ въ значительной степени подкашивается теорія бэконистовъ, такъ какъ Бэконъ, протестантъ, не могъ быть авторомъ произведеніи съ отпечаткомъ католицизма. Но тутъ встрѣтилось непреодолимое затрудненіе, такъ какъ въ произведеніяхъ Шекспира существуютъ выраженія, намекающія на католицизмъ автора, и другія -- указывающія на протестантскія чувства его {Джульета говоритъ Лоренцо: "иль я опять приду сюда передъ вечерней службой? (evening mass?) Вечерняя служба! можно-ли предположить, чтобы подобное выраженіе употребилъ католикъ? Значитъ, Шекспиръ быль протестантъ. Но въ "Венеціанскомъ купцѣ" Лорендо говорилъ Джесикѣ: "смотри, какъ сводъ небесный весь выложенъ мильонами кружковъ изъ золота блестящаго (patines of bright gold). Извѣстно, что patines (дискосъ) означаетъ золотые кружки, къ которымъ, по католическому обряду, вѣрующіе прикладываются при причастіи; такъ что фраза, употребленная Шекспиромъ, непосредственно относится къ католической обрядности, отсюда выводъ -- Шекспиръ католикъ.Но въ той же самой драмѣ Порція говоритъ Шейлоку: "жидъ, ты на правосудье ссылаешься, но взвѣсь мои слова: когда бы всегда законы исполнялись съ буквальностью, никто-бъ изъ насъ не могъ спасти себя" (none of us should see salvation). Эти слова носятъ за себѣ печать не только протестантизма, но даже кальвинизма: они заключаютъ въ себѣ все кальвинское ученіе о спасеніи благодатью. Въ "Генрихѣ VIII" поэтъ, объявляя о рожденіи Елизаветы, предсказываетъ, что въ царствованіе этой королевы люди "твори, а земли познаютъ" (God shall be truly known). Но указываютъ-ли эти слова, что Шекспиръ былъ протестантъ? А между тѣмъ Ріо написалъ очень интересную книгу, въ которой доказываетъ католицизмъ Шекспира. Съ другой стороны Степферъ (Shakespeare et l'Autiquité) полагаетъ, что какъ тѣ, такъ и другіе не правы: по его мнѣнію, Шекспиръ вышелъ изъ протестантизма съ тѣмъ, чтобы далеко оставить за собой обѣ эти церкви. Во всякомъ случаѣ, вопросъ остается открытымъ и за неимѣніемъ офиціальныхъ документовъ, едва-ли можетъ быть когда-либо рѣшенъ путемъ ссылокъ на произведенія Шекспира.}. Во всякомъ случаѣ, нельзя не придти къ заключенію, что въ прежнее время критика была слишкомъ довѣрчива, теперь она слишкомъ подозрительна. Но если обратить вниманіе на то, что бэконовская теорія возникла въ Америкѣ, въ этой класической странѣ всякихъ мистификацій, то мы невольно придемъ къ заключенію, что "beconian claim" не болѣе, какъ "humbug" (фарсъ), -- слѣдуя американскому же выраженію. Тѣмъ не менѣе этотъ фарсъ доказалъ суету прежнихъ критическихъ пріемовъ и указалъ новую цѣль: желаніе возсоздать нравственную физіономію Шекспира на основаніи его же произведеній. Сонеты въ этомъ случаѣ служатъ коментаторамъ неисчерпаемымъ источникомъ для раскрытія психической жизни поэта въ бурный періодъ его молодости; его нравственную личность одни видятъ въ Гамлетѣ, другіе въ Генрихѣ V, третьи въ Просперо ("Буря"), а нѣкоторыя черты и особенности его натуры усматриваются въ меланхоліи Жака (As you like it), въ мизантропіи Тимона, въ сосредоточенности Винченціо ("Мѣра за мѣру"). Позволю себѣ сказать нѣсколько словъ объ этомъ обстоятельствѣ.
Извѣстна теорія, отожествляющая Шекспира съ Гамлетомъ. Гервинусъ предложилъ другую теорію: онъ отожествляетъ Шекспира съ Генрихомъ V. Эдуардъ Доуденъ, професоръ англійской литературы въ дублинскомъ университетѣ, вице-президентъ новаго Шекспировскаго общества, недоволенъ ни той, ни другой. Въ книгѣ: Shakspere: а critical study of his mind und art", онъ соединяетъ обѣ теоріи въ одну, очень остроумную. По отношенію къ Шекспиру существуетъ два парадокса: по мнѣнію однихъ, онъ былъ первобытнымъ геніемъ, "свободнымъ отъ путъ разудка и нравственности", но мнѣнію другихъ, онъ были нѣчто въ родѣ продавца поэзіи, ловкій въ дѣлахъ, заботясь лишь о томъ, чтобы нажить состояніе. Доуденъ соединяетъ оба парадокса. Онъ замѣчаетъ, между прочимъ, что еще въ 1604 году Шекспиръ, поселившись окончательно въ Стратфордѣ, подалъ жалобу на нѣкоего Филипа Роджерса, который долженъ былъ ему одинъ фунтъ стерлинговъ, пятнадцать шилинговъ и десять пенсовъ, -- случай характеристичный, доказывающій, что Шекспиръ очень хорошо зналъ цѣнность денегъ и что онъ имѣлъ весьма твердое убѣжденіе, что во всей вселенной было только одно законное мѣсто для этихъ денегъ, -- въ карманѣ Вильяма Шекспира. Но, прибавляетъ Доуденъ, въ этомъ же самомъ году Шекспиръ пишетъ "Отелло" и думаетъ и "королѣ Лирѣ". Забота о деньгахъ не мѣшала ему созерцать короля Лира въ его трагической судьбѣ и Отелло, терзаемаго ревностью. Професоръ заключаетъ, что Шекспиръ жилъ разомъ въ двухъ мірахъ, -- въ мірѣ конечномъ, практическомъ, положительномъ и въ мірѣ идеальномъ и безконечномъ. Онъ умѣлъ согласовать ихъ и силою энергіи удержать это согласіе, необходимое, по его мнѣнію. Естественнымъ, природнымъ стремленіемъ Шексопра было теряться въ безконечности мысли и въ безконечности страсти. проза жизни не привлекала его и только силою воли онъ иногда подчинялся ей. Всѣ его произведенія не болѣе, какъ продолжительное ученіе, личный этюдъ, которымъ онъ научаетъ самаго себя, противупоставляя идеалистамъ, мечтателямъ, натурамъ страстнымъ и экзальтированнымъ. которыхъ судьба погибнуть, -- людей практическихъ, дѣятельныхъ. Нельзя сказать вмѣстѣ съ Гервинусомъ, что Шекспиръ больше любитъ Генриха V, чѣмъ Гамлета; напротивъ, всѣ его сердечныя симпатіи на сторонѣ Гамлета, но Генриха V онъ болѣе уважаетъ. Любимцы Шекспира -- Гамлетъ, Ромео, Брутъ, Тимонъ и всѣ жертвы идеала; но сознательное поклоненіе онъ переноситъ на Генриха V, Тезея, Гектора, Фортинбраса, Алкивіада и всѣхъ героевъ дѣйствительности. Если Шекспиръ былъ строгъ къ идеалистамъ, то только потому, что чувствовалъ свою собственную слабость къ нимъ; если онъ обнаруживаетъ уваженіе (нѣсколько холодное) къ людямъ энергіи и дѣятельности, то только потому, что самъ онъ не былъ такимъ человѣкомъ. Онъ страстно любитъ Тимона и Гамлета,-- потому что оба они имѣютъ одну общую съ нимъ натуру; онъ уважаетъ Алкивіада и Фортинбраса, потому что желаетъ походить на нихъ. Можетъ быть, скажутъ, что подобнаго рода изслѣдованія не имѣютъ серьезной цѣнности и что Шекспиръ, какъ поэтъ. по преимуществу, объективный, никогда не обнаруживаетъ себя въ своихъ произведеніяхъ, но это не совсѣмъ такъ: Шекспиръ былъ такимъ же человѣкомъ, какъ и всѣ мы; къ тому же поэзія по существу своему не можетъ быть безличной: нельзя предположить чтобы авторъ никогда не обнаруживалъ себя хотя-бы въ выборѣ сюжетовъ. Почему, напр., въ извѣстную эпоху своей жизни Шекспиръ, по преимуществу, пишетъ комедіи веселыя и блестящія? Почему въ другую эпоху онъ занятъ трагедіями? Не слѣдуетъ-ли заключить, что это предпочтеніе зависѣло отъ двухъ различныхъ состояній его нравственнаго я? Ни Гомеръ, ни Шекспиръ не могли отрѣшиться отъ самихъ себя, благодаря какому-то трансцендентальному свойству генія ("even Shakspere cannot transcend himself", -- Доуденъ). Личность поэта всегда присутствуетъ на днѣ всѣхъ его художественныхъ проявленій, потому что художественное творчество есть по преимуществу только проявленіе индивидуальности и личности. Все дѣло, слѣдовательно, заключается только въ томъ, чтобы открыть эту индивидуальность. По отношенію къ Шекспиру это чрезвычайно трудно, но возможно. Въ этомъ исканіи человѣка, его мысли, его нравственнаго я, его индивидуальности въ произведеніяхъ его творческаго генія заключается, по моему мнѣнію, дѣйствительная цѣль современной Шекспировской критики. Субъективизмъ нѣмецкой критической метафизики никого болѣе не соблазняетъ, онъ надоѣлъ до пресыщенія, оказался безплоднымъ и привелъ въ нелѣпостямъ, отъ которыхъ открещиваются сами-же нѣмцы. Сухія историко-археологическія изслѣдованія англичанъ оказались по меньшей мѣрѣ столь же безплодными: англичане сдѣлали много открытій фактически цѣнныхъ и важныхъ, но для пониманія Шекспира не сдѣлали почти ровно ничего. Остается, слѣдовательно, только современный критическій методъ; искать человѣка въ его произведеніяхъ,
На сколько этотъ методъ важенъ, я постараюсь доказать на "Цимбелинѣ", къ которому и возвращаюсь послѣ этого длиннаго отступленія.