Критикой довольно прочно установилось мнѣніе, что "Буря", есть нѣчто въ родѣ поэтическаго завѣщанія Шекспира. Просперо, характеръ котораго такъ тщательно обработанъ, полный снисхожденія къ слабостямъ другихъ, добродушный, но въ то же время и твердый, эта смѣсь высокаго ума, ироніи, доброты, по мнѣнію критики, указываетъ на то, чѣмъ былъ Шекспиръ въ послѣдніе годы жизни. Испытавъ много страданій, покончивъ борьбу съ жизнью, въ началѣ XVII столѣтія онъ достигъ, наконецъ, полной душевной ясности. Тогда-то именно онъ покидаетъ, подобно Просперо, всякую горечь противъ людей, разсматриваетъ людей и жизнь съ высоты, такъ сказать, птичьяго полета и, среди борьбы человѣческихъ страстей, которыя онъ такъ чудесно изучилъ и въ такомъ совершенствѣ выразилъ, -- его воображеніе и фантазія успокоились. "Буря" -- единственная пьеса, которая совершенно ясно выражаетъ это душевное настроеніе. Она, если можно такъ выразиться, вѣнчаетъ его жизнь. Тутъ Шекспиръ прощается съ міромъ, онъ ломаетъ, какъ и герой его, свой волшебный жезлъ и уединяется въ Стратфордѣ. Волшебникъ, столько разъ удивлявшій міръ творчествомъ своего генія, оставляетъ навсегда блестящую сцену своей славы. "Исчезли всѣ мои очарованья и мало силъ осталось у меня; хоть и мое тѣ силы достоянье, но, -- знаю я, -- не много въ нихъ огня. Теперь судьбой моей распоряжайтесь, -- увижу-ли Неаполь съ вами я? О! здѣсь меня, молю, не покидайте, здѣсь безъ людей больна душа моя! Я получилъ назадъ мое владѣнье и брату я, обманщику, простилъ. Разруште же мое вы заключенье, у васъ на то въ рукахъ довольно силъ. Позвольте ждать, что сладкое дыханье участья наполнитъ парусъ мой: не сбудется безъ васъ мое желанье вамъ нравиться, вамъ угодить собой. Я помощи духовъ и чаръ лишился и мнѣ-бъ пришлось въ отчаянье придти, когда-бъ молитвой я не укрѣплялся, когда-бъ не ждалъ участья въ васъ найдти! Молитва такъ глубоко проникаетъ и такъ сильна, что грѣшниковъ отъ мукъ освобождаетъ собой она. Согласны-ль вы? Какъ небо преступленья вамъ всѣмъ проститъ, такъ и меня пусть ваше снисхожденье освободитъ" {Эпилогъ, произносимый Просперо въ концѣ "Бури". Переводъ г. Сатина.}.
Въ этомъ удивительномъ "заключеніи" нельзя не чувствовать личнаго акцента. Читатель знаетъ, что здѣсь говоритъ не Просперо, а самъ поэтъ, уставшій отъ жизни, можетъ быть, надорванный ею, мало надеждъ уносящій съ собой, но любящій людей, хотя по прежнему скептически къ нимъ относящійся. Долгое и страстное изученіе ихъ уничтожили всѣ его илюзіи, разбили, можетъ быть, и личные его идеалы, къ которымъ онъ стремился въ дни своей юности, когда писалъ свои веселыя комедіи, но всѣ эти испытанія не ожесточили его, а напротивъ, примирили. ("Мужчины мнѣ скучны, -- говоритъ въ одномъ мѣстѣ Гамлетъ, -- и женщины тоже" ("man delights not nie; no nor woman neither"). Таково именно его теперешнее душевное состояніе; но это уже не прежнее "разочарованіе" Гамлета, когда этотъ герой разочарованія говорилъ: "какъ пошло, пусто, плоско и ничтожно въ глазахъ моихъ житье на этомъ свѣтѣ! Презрѣнный міръ! ты -- опустѣлый садъ, негодныхъ травъ пустое достоянье!" {How weary, atale, flat, and unprofitable -- seem to me all the uses of this world! Fye on't! О fye! 't ia au uuwee ded garden, that grows to seed; things rank, and gross in nature, possess it merely.} Напротивъ, теперь періодъ гамлетовскаго разочарованія безвозвратно прошелъ: онъ уже не смотритъ на міръ, какъ на садъ негодныхъ травъ, только этотъ міръ потеряли для него свою привлекательность; мужчины и женщины ему интересны, но только какъ предметъ наблюденія. Разсматриваемая съ этой точки зрѣнія "Буря"", дѣйствительно, раскрываетъ передъ нами весь душевный, вѣчный міръ поэта и даетъ ключъ къ пониманію всей его жизни.
Но въ "Бурѣ" мы видимъ одного лишь человѣка. Нѣтъ-ли другого произведенія Шекспира, въ которомъ бы "поэтъ" выразился по преимуществу? И если "Буря", -- его "духовное" завѣщаніе, то не найдется ли другого, "художественнаго" завѣщанія? Если въ "Бурѣ" Шекспиръ объясняетъ себя, свое міровозрѣніе, свое нравственное я, свои душевныя стремленія, свои идеальныя побужденія, то не найдется ли въ другой пьесѣ того же періода объясненія его художественныхъ идеаловъ? Я думаю, что такая пьеса есть и пьеса эта -- "Цимбелинъ". Съ этой точки зрѣнія, если не ошибаюсь, "Цимбелинъ" никогда не былъ еще разсматриваемъ и поэтому здѣсь я позволю себѣ коснуться этого предмета въ общихъ чертахъ, оставляя излишнія подробности и не входя въ детали.
Еще Гервинусъ замѣтилъ, что содержаніе "Цимбелина" во многомъ похоже на содержаніе "Лира". Онъ состоитъ изъ двухъ различныхъ дѣйствій, заимствованныхъ изъ двухъ, далеко другъ отъ друга отстоящихъ источниковъ. Дѣйствіе это, какъ и въ "Лирѣ", опирается на болѣе широкую основу государственной жизни. Тоже самое можно сказать и относительно широты объема, богатства фактовъ и происходящаго отсюда эпическаго характера этихъ драмъ. И въ "Цимбелинѣ" и въ "Лирѣ" дѣйствіе происходитъ въ языческій періодъ коренного населенія Британіи. Но аналогію между "Цимбелиномъ" и "Лиромъ" можно продолжать и дальше. Эта аналогія замѣчается какъ въ общемъ, такъ и въ частностяхъ; но замѣтивъ ее, мы невольно обращаемъ вниманіе и на то, что "Цимбелинъ" заключаетъ въ себѣ элементъ не только "Лира", а и другихъ произведеній Шекспира: "Макбета", "Бури", "Отелло" и вообще элементы всего того цикла, который групируется вокругъ "Генриха V", съ почти абсолютнымъ исключеніемъ элементовъ гамлетовскаго цикла.
Дѣло въ томъ, что всѣ произведенія Шекспира можно сгрупировать вокругъ двухъ основныхъ типовъ; представителемъ перваго типа можетъ служить "Гамлетъ": это циклъ тѣхъ произведеній, въ которыхъ сознательно или безсознательно отражается вліяніе Монтэня, скептическій взглядъ на міръ, разочарованіе, меланхолія Жана, нѣсколько грустная сосредоточенность Винченціо, мизантропія Тимона Афинскаго, созерцательность Брута. Представителемъ второго типа является "ГенрихъѴ"; къ этому циклу относятся почти всѣ историческія хроники, большинство комедій, "Макбетъ", "Антоній и Клеопатра", "Коріоланъ", "Отелло" и другія. Въ первомъ циклѣ мы видимъ такой идеальный мужской характеръ, какъ характеръ Брута, во второмъ еще болѣе идеальный женскій характеръ Иможены. Такъ что Цимбелинъ и Иможена резюмируютъ, такъ сказать, весь этотъ циклъ, захватывая кое что и изъ перваго гамлетовскаго цикла, и представляютъ въ крайне сконцентрированномъ видѣ все художественное міровозрѣніе Шекспира. Читая "Цимбеллна" точно кажется, что Шекспиръ на закатѣ своей жизни вздумалъ мысленно обозрѣть всѣ созданія своего творчества, весь идеальный міръ его фантазіи и резюмировать его въ одномъ, уже окончательномъ на этотъ разъ, произведеніи.
И въ самомъ дѣлѣ, не можетъ быть сомнѣнія въ тонъ, что Иможена резюмируетъ собою всѣхъ прежнихъ шекспировскихъ женщинъ. Она для Шекспира идеалъ женщины. Эту особенность замѣтила еще мистрисъ Джемсонъ ("Shakspeare's heroines"). "Другіе характеры шекспировскихъ женщинъ, говоритъ она, -- болѣе драматичны, болѣе поэтичны, болѣе блестящи и сильны, но ни одна изъ его героинь не такъ совершенна, какъ Иможена, если взять ее не какъ героиню, а какъ отдѣльный типъ. Порція и Джульета рисуются въ воображеніи съ большею силою, съ болѣе рѣзкими оттѣнками свѣта и тѣни; Віола и Миранда съ болѣе воздушною деликатностью; но ни одинъ женскій портретъ не можетъ быть сравнимъ съ Иможеной, какъ женщиной; ни въ одномъ нѣтъ такого разнообразія красокъ, соединенныхъ съ такою поразительною гармоніей. Въ ней мы находимъ воплощеніе юношеской нѣжности, юношеской фантазіи, очаровательную грацію, цвѣтущую красоту, умственную ясность. Въ "Отелло" и "Зимней сказкѣ" интересъ, возбуждаемый Дездемоной и Герміоной, раздѣляется между другими, но въ "Цимбелинѣ" Иможена есть свѣтлый ангелъ, одно присутствіе котораго освѣщаетъ и оживляетъ всю пьесу. Хотя характеръ ея обработанъ тщательнѣе, полнѣе, болѣе развитъ во всѣхъ своихъ частяхъ, чѣмъ характеръ Дездемоны и Герміоны, но за то положеніе ея далеко не столь выгодно, не столь эфектно, какъ положеніе трагическое этихъ героинь. Иможена, какъ и Джульета, производитъ на насъ впечатлѣніе чрезвычайной простоты вмѣстѣ съ самой удивительной сложностью. Чтобы вполнѣ понять ее, мы должны взять нѣкоторыя выдающіяся черты изъ нѣсколькихъ характеровъ и смѣшать ихъ. Мы должны взять романтическій энтузіазмъ Джульеты, вѣрность и постоянство Елены, чистоту Изабелы, нѣжную доброту Віолы, самообладаніе и умъ Порціи и все это смѣшать такъ гармонично, чтобы трудно было сказать, какое качество преобладаетъ надъ другими. Но Иможена не такъ мечтательна, какъ Джульета, менѣе мужественна и умна, чѣмъ Порція, не такъ серьезна, какъ Елена и Изабела; ея достоинство не такъ внушительно, какъ достоинство Герміоны, ея покорность не такъ наивна, какъ покорность Дездемоны, и хотя она похожа на каждую изъ нихъ въ отдѣльности, но все таки стоитъ совершенно особо... Мы видимъ, что ея любовь къ Постуму перешла за предѣлы обыкновеннаго чувства, усилилась восторженной страстью, облагороженной сознаніемъ долга. Она оправдываетъ и подтверждаетъ свою любовь, правда, съ энергіей, но вполнѣ спокойно и съ женскимъ достоинствомъ. Сравните прощальную сцену прощанія Иможены съ Постумомъ, Ромео съ Джульетой и Троила съ Кресидой; сравните довѣрчивую супружескую любовь Иможены, ея глубокую, но безропотную печаль съ отчаяннымъ горемъ Джульеты и капризной печалью Кресиды. Въ любви Иможены нѣтъ ревности и она серьезно боится, что Постумъ жениться на другой послѣ ея смерти. Она говоритъ это только для того, чтобы имѣть удовольствіе слышать увѣреніе въ противномъ, какъ это дѣлаютъ многія женщины въ минуты подобныхъ изліяній. Послѣ отъѣзда Постума она не пускается въ краснорѣчивыя причитанія и ея молчаливая, переполняющая ее печаль, дѣлающая ея умъ нечувствительнымъ ко всему окружающему, изображена съ такою же силою, какъ и съ простотой. При тѣхъ же условіяхъ страшно возбужденныя чувства Джульеты и ея живое воображеніе придаютъ ея горю какую-то особенную, дикую, страстную и поэтическую силу. Намъ совсѣмъ не симпатично сердитое разочарованіе Кресиды, похожее на чувство капризнаго ребенка, потерявшаго сахарную куклу, безъ нѣжности, страсти и поэзіи; однимъ словомъ, Кресида -- типъ тѣхъ тщеславныхъ, измѣнчивыхъ, развратныхъ и безсердечныхъ женщинъ, о которыхъ говорятъ: "измѣнчивы, какъ погода". Въ поспѣшности Иможены увидѣть поскорѣе мужа видна вся ея любовь, смѣшанная съ захватывающей духъ радостью; но въ ней нѣтъ ничего похожаго на живописное краснорѣчіе, пылкое, бьющее черезъ край итальянское воображеніе Дездемоны, которая въ своемъ нетерпѣніи хотѣла бы имѣть въ своемъ распоряженіи быстрокрылыхъ голубей и быстрыхъ, какъ вѣтеръ, купидоновъ. Иможена думаетъ только о "количествѣ миль" и желаетъ "крылатаго коня"... Всѣ разсужденія, вложенныя въ уста Иможены, отличаются умомъ, правдой, нѣжностью, остроуміемъ. Слѣдующія слова напоминаютъ Джульету: "Еще я хотѣла дать ему прощальный поцѣлуй". Ея восклицаніе при распечатываніи письма похоже на глубокую нѣжность Елены: "О! какъ бы тотъ прославился астрономъ" и проч. Характеръ Иможены выдержанъ до самаго конца; необыкновенной граціей дышетъ ея полное прощеніе мужа, не дожидаясь его просьбы, когда она бросается ему въ объятія со словами: "зачѣмъ жену свою ты отвергаешь?" и ея великодушный отвѣтъ отцу на замѣчаніе, что она потеряла королевство: "о, нѣтъ, мнѣ даны два міра". Эти благородныя слова накладываютъ послѣдніе штрихи на этотъ очаровательный портретъ. Въ цѣломъ, Иможена есть соединеніе доброты, вѣрности и преданности съ извѣстной дозой страсти, ума и поэзіи, которыя придаютъ картинѣ всю ея силу и пылкость. Про нее можно сказать, что "ея личность есть рай, а ея душа -- херувимъ, оберегающій входъ въ него".
Съ мистрисъ Джемсонъ случилось тоже, что случается со всѣми, даже самыми талантливыми критиками Шекспира, когда они задаются цѣлью опредѣлить и выяснить характеръ и душевный строй того или другого героя великаго поэта: она не исчерпала всей глубины и сложности характера Иможены и съумѣла намѣтить его только поверхностно, слегка, упустивъ сотни и тысячи мелкихъ особенностей, которыя придаютъ не только красоту, но и жизненность этому удивительному характеру. Какъ бы то ни было, но заслуга мистрисъ Джемсонъ заключается въ томъ, что она первая указала на то, что въ Иможенѣ, какъ въ фокусѣ, находится элементъ всѣхъ предыдущихъ женскихъ характеровъ Шекспира. Каждая изъ прежнихъ героинь Шекспира -- вполнѣ женщина, изъ каждой бьетъ жизнь ключемъ, но въ каждой преобладаетъ та или другая особенность и черта, развившаяся на счетъ другихъ и уничтожающая такимъ образомъ гармонію и равновѣсіе. Въ Иможенѣ всѣ эти черты собраны въ одно органическое цѣлое безъ преобладанія одной надъ другою; въ ней нравственная гармонія сохранена въ полномъ совершенствѣ, возвышаясь такимъ образомъ до идеала женщины, который въ воображеніи каждаго поэта живетъ въ болѣе или менѣе полной ясности. Отсюда является то, что другія героини Шекспира могутъ казаться болѣе яркими, но ни одна не вноситъ такого высокаго нравственнаго удовлетворенія, какъ Иможена. Она именно воплощеніе того идеала женщины, который носился въ воображеніи Шекспира втеченіи всей его жизни, которыя обнаруживался неполно и частично прежде и который теперь, на закатѣ его жизни, предсталъ передъ нимъ во всей своей чарующей ясности. Иможена для Шекспира то же, что Беатриче для Данте.
Но не только Иможена имѣетъ этотъ сборный, идеальный характеръ. Всѣ другія дѣйствующія лица "Цимбелина" представляютъ тоже самое. Супруга Цимбслина очерчена только слегка, мимоходомъ, но не резюмируетъ-ли она собою леди Макбетъ? Честолюбіе, жертвующее всѣмъ для своего удовлетворенія -- вотъ отличительныя черты жены Цимбелина и коудорскаго тана. Женщина по преимуществу честолюбивая, но не тщеславная, съ крайне твердымъ характеромъ, неумолимая къ людямъ, неразборчивая на средства для достиженія цѣли, точно также, какъ и леди Макбетъ, -- королева задумала доставить престолъ послѣ смерти мужа своему сыну, Клотену, а для этого представляется одно только средство: женить его на дочери короля, единственной его наслѣдницѣ послѣ потери сыновей, на Иможенѣ. Леди Макбетъ точно также преслѣдуетъ туже самую цѣль, -- престолъ, но только для своего мужа. Придворные рисуютъ королеву, какъ хитраго дьявола, который ежечасно куетъ новыя козни, какъ женщину, которая все подавляетъ своею головою. Дальновидная преднамѣренность всѣхъ ея шаговъ и ея холодная безсовѣстность открываются намъ въ одно и то же время; когда мы видимъ, какъ продолжительно она притворяется передъ своимъ врачемъ, будто ее безпрестанно занимали травы и ихъ свойства, и все это для того только, чтобы, оставаясь внѣ всякихъ подозрѣній, достигнуть въ концѣ концовъ искуства приготовлять медленно дѣйствующіе яды. Властолюбіе и честолюбіе объясняютъ ея злобу, а глубокое лицемѣріе скрываетъ всѣ эти движущія пружины и ихъ дѣйствія. Не тотъ-же ли самый психическій механизмъ представляетъ собою леди Макбетъ? Къ сожалѣнію, и здѣсь неумѣренные эксцесы нѣмецкой критики только запутали дѣло. Еще Гейне замѣтилъ это, Онъ между прочимъ съ обычнымъ своимъ остроуміемъ пишетъ: "извѣстность леди Макбетъ, втеченіи двухъ столѣтій считавшейся весьма злою особою, лѣтъ двѣнадцать тому назадъ очень измѣнилась въ Германіи къ ея выгодѣ. Благочестивый Францъ Горнъ въ "Conversations Blatt" Брокгауза, замѣтилъ, что бѣдная леди до сихъ поръ была совершенно непонята, что она очень любила своего мужа и вообще была полна самыхъ нѣжныхъ чувствъ. Скоро это мнѣніе постарался подтвердить Людвигъ Тикъ всею своею ученостью и философскою глубиною, и не такъ еще давно мы видѣли, какъ г-нъ Штокъ, на придворной королевской сценѣ, до такой степени нѣжно ворковала, подобно кроткой голубицы, въ роли леди Макбетъ, что ни одно сердце въ Берлинѣ не могло остаться спокойнымъ, слыша такіе нѣжные звуки, и много прелестныхъ глазъ проливали слезы при видѣ доброй леди Макбетъ. Это случилось, какъ мы сказали, лѣтъ двѣнадцать тому, во время кроткой реставраціи, когда мы ощущали такъ много любви въ нашемъ тѣлѣ. Послѣ того случилось очень большое банкротство и если теперь мы не чувствуемъ къ нѣкоторымъ коронованнымъ особамъ особенной любви, заслуживаемой ими, тонъ томъ виноваты люди, которые, какъ шотландская королева, въ періодъ реставраціи совершенно истратили любовь нашего сердца. Я не знаю, признаютъ ли до сихъ поръ въ Германіи такую симпатичность къ вышеупомянутой леди. Со времени іюльской революціи взглядъ на многія вещи измѣнился и, можетъ быть, даже въ Берлинѣ съумѣли наконецъ догадаться, что добрая леди Макбетъ была очень злая бестія". Въ настоящую минуту я думаю взглядъ Гейне раздѣляется всѣми. Леди Макбетъ -- натура извращенная, подавленная одной лишь страстью -- честолюбіемъ и для этой страсти пожертвовавшая всѣмъ человѣческимъ: "Кормила я и знаю, какъ дорого для матери дитя; но я безъ жалости отторгла-бъ грудь отъ нѣжныхъ, улыбающихся губокъ и черепъ бы, навѣрно, раздробила, когда-бъ клялась, какъ клялись тѣ", -- говоритъ она мужу. Этой захватывающей, кипучей страсти нѣтъ въ женѣ Цимбелина, но элементы натуры тѣ же самые. Вся разница заключается только въ томъ, что въ женѣ Цимбелина смягчены и доведены до минимума особенности характера леди Макбетъ; они, такъ сказать, сжаты въ миньятюру, только указаны, но не докончены. И когда ты вспомнимъ Реганну, Гонерилью, Констанцію, Mapгариту, Клеопатру, мать Гамлета, то мы убѣдимся, что разбросанныя черты одного и того же типа, наиболѣе ярко выраженныя въ леди Макбетъ, были собраны Шекспиромъ въ одно органическое цѣлое въ лицѣ жены Цимбелина, но въ мягкихъ, едва намѣченныхъ краскахъ.