Намъ кажется, что то, что справедливо по отношенію къ женскимъ характерамъ "Цимбелина", справедливо также и по отношенію къ мужскимъ характерамъ этой пьесы. И тутъ, и тамъ мы замѣчаемъ одинъ и тотъ же пріемъ: въ "Цимбелинѣ" Шекспиръ не создаетъ новые характеры, не знакомитъ насъ съ новыми, еще незамѣченными имъ особенностями человѣческой натуры, а какъ бы повторяетъ только то, что прежде было уже имъ замѣчено въ отдѣльныхъ этюдахъ изученія человѣческой души. Но тутъ онъ не только повторяется, а резюмируетъ, групируетъ въ одномъ типическомъ, т. е. идеальномъ фокусѣ то, что раньше онъ изучалъ отдѣльно.
Это между прочимъ видно даже на королѣ Цимбелинѣ. Совершенно несправедливо мнѣніе, будто бы эта фигура блѣдна и слишкомъ эскизно нарисована. Напротивъ того, не боясь ошибиться, можно сказать, что король Цимбелинъ -- одна изъ самыхъ дѣльныхъ и полныхъ шекспировскихъ фигуръ, написанныхъ съ изумительнымъ изяществомъ, хотя далеко недоконченная. Въ сравненіи съ своей женой -- онъ дрянная тряпка, человѣкъ безъ характера и безъ воли, но самодуръ, испорченный властью, съ необузданными проявленіями темперамента, съ внезапными упадками духа, съ колебаніями ума, съ извращенностью сердца. Въ его мозгу существуетъ ясно тотъ же самый органическій порокъ, развитіе котораго привело Лира къ безумію. И въ самомъ дѣлѣ, не напоминаетъ-ли вамъ Цимбелинъ -- короля Лира? Если мы только забудемъ о состраданіи, внушаемомъ намъ великимъ несчастіемъ, если мы оставимъ въ сторонѣ событія, первою причиною которыхъ былъ Лиръ, но которыя погубили его, если мы обратимъ вниманіе на основныя черты его характера независимо отъ тѣхъ или другихъ условій его жизни, то сейчасъ же замѣтимъ поразительное сходство его съ Цимбелиномъ. Цимбелинъ это -- прототипъ Лира. Въ Лирѣ мы видѣли тоже отсутствіе характера, тѣже колебанія воли и ума, ту-же необузданность темперамента, тоже самодурство. Отношенія Цимбелина къ Иможенѣ -- почти буквальное повтореніе отношеній короля Лира къ Корделіи. Какъ Лиръ Корделію, такъ Цимбелинъ ненавидитъ Иможену, которая не исполнила его воли; онъ преслѣдуетъ ее, мучаетъ; но, подобно Лиру, замѣтивъ, что послѣ потери Иможены все рушится вокругъ него, Цимбелинъ возвращается къ Иможенѣ и въ немъ снова воскресаетъ къ ней любовь: "Но, дочь моя! ты вправѣ мнѣ сказать, что я безумецъ былъ: твое несчастіе то подтвердило. Помоги намъ небо""! Король Лиръ -- только самое яркое проявленіе типа, съ которымъ Шекспиръ часто встрѣчался и основныя черты котораго съ изумительной полнотой соединилъ въ Цимбелинѣ. Леонатъ (въ "Зимней сказкѣ"), король Джонъ, король Ричардъ III, король Генрихъ VI, король Генрихъ VIII, король Клавдій (въ "Гамлетѣ"), -- не болѣе, какъ разновидности одного и того же типа, воплощеннаго Шекспиромъ въ Цимбелинѣ.
Въ той же самой мѣрѣ Постумъ есть не болѣе, какъ ослабленная, но чрезвычайно поэтическая реминисценція Отелло. Благородство натуры, великіе порывы сердца, рыцарскія черты характера, великодушіе, все, чѣмъ Отелло такъ симпатиченъ намъ и что встрѣчаемъ мы въ той же степени и въ Постумѣ, -- все это разомъ жертвуется для удовлетворенія ревности въ одинаковой степени Отелло и Постумомъ. Ядъ, существующій въ сердцѣ Отелло, заражаетъ также и Постума и приводитъ къ тому же нравственному паденію. Отелло собственноручно убиваетъ Дездемону, Постумъ приказываетъ ее убить и не его вина, если Пизаніо не исполняетъ приказанія. "О, мщеніе! мщеніе! Она отъ ласкъ законныхъ устранялась, воздержанности просила у меня и розовой стыдливостью своей воспламенять могла бы и Сатурна; она была, казалось мнѣ, чиста, какъ свѣтъ, не знавшій солнечныхъ луней. О, дьяволы!... Іахимо желтый, -- въ часъ, не правда-ли? -- нѣтъ, скорѣе, -- въ мигъ: едва-лишь успѣлъ промолвить слово, точно вепрь откормленный, прохрюкалъ: "О!" -- и овладѣлъ! Препятствіе одно нашелъ онъ, что думалъ, какъ могла бы она его сдержать, и что могло препятствовать ему. О, еслибъ мнѣ все женское въ себѣ искоренить! Въ мужчинахъ нѣтъ, клянусь, такихъ порочныхъ наклонностей, какъ въ женщинѣ: обманъ -- есть свойство женщинъ; лесть и лживость -- ихъ же; плотская страстность -- ихъ же; мщеніе -- ихъ же коварство, скупость, честолюбье, спѣсь, предательство, измѣнчивость, капризы, -- все, что клеймимъ названіемъ порока, что аду лишь извѣстно одному -- все это ихъ, иль частью, иль вполнѣ, -- вѣрнѣе, что вполнѣ, за тѣмъ, что въ нихъ нѣтъ постоянства даже и въ порокахъ; одинъ изъ нихъ, прожившій только мигъ, смѣняется другимъ еще моложе. Я стану противъ нихъ -- и загремятъ проклятья... Нѣтъ, чтобъ насытить мщеніе, хочу молить, дать волю ихъ влеченью: сильнѣе кары не найдетъ и адъ!" {Переводъ Ф. Миллера.} Кто это говоритъ? не Отелло-ли, подстрекаемый Яго, въ минуту пароксизма ревности? Нѣтъ, это говоритъ Постумъ, тотъ самый Постумъ, котораго мы привыкли видѣть въ самыхъ идеальныхъ чертахъ, въ самыхъ благородныхъ стремленіяхъ, въ самыхъ возвышенныхъ порывахъ сердца. Очевидно, что натура Постума, та же кипучая, безгранично страстная натура Отелло, котораго, не смотря на все, мы любимъ именно потому, что онъ такъ много страдалъ и такъ глубоко чувствовалъ. Но развѣ не тѣ же самыя психическія данныя встрѣчаемъ мы въ Леонатѣ ("Зимняя сказка"), въ Троилѣ; развѣ не такая же лично безграничная страсть наполняетъ сердце Koріолана, Антонія, и развѣ Постумъ не прототипъ, по преимуществу, страстной натуры, "не знающій путъ разума"? Какъ совершенно вѣрно замѣтилъ Гервинусъ, въ характерѣ Постума, какъ и въ характерѣ Отелло, нѣтъ той ровной, общительной веселости, которая обыкновенно перемежается счастливымъ сангвиническимъ легкомысліемъ; серьезный отъ природы, онъ постоянно склоненъ былъ къ меланхоліи, даже безъ всякаго повода. Какъ Отелло, ему приходилось возводить взоры на свою возлюбленную и считать себя пренебреженнымъ за свое относительно низкое происхожденіе. Въ обоихъ вопреки ихъ величавому спокойствію все-таки бьется страстная жилка и на нее-то и расчитывали Яго и Іахимо. Какъ для Отелло -- носовой платокъ, такъ для Постума браслетъ служатъ мнимою уликою. Какъ Отелло, такъ и Постумомъ овладѣваетъ ненависть и презрѣніе къ людямъ. Какъ въ Отелло, такъ и въ Постумѣ гармоническая его природа приходитъ въ хаотическое состояніе, при которомъ онъ является болѣе несчастнымъ, нежели заслуживающимъ наказанія. Совершенно также, какъ и Отелло, онъ съ бѣшенствомъ приводитъ себѣ на мысль чувственно-безобразныя представленія, отвратительно-сладострастную картину быстрой побѣды желтаго Іахимо надъ существомъ, которое онъ зналъ за существо идеальной чистоты. Его ненависть надаетъ на весь женскій полъ; все дурное въ мужчинѣ кажется ему лишь наслѣдственнымъ отъ женщины; всѣ пороки и грѣхи кажутся ему собственностью женщины. Подобно Отолло, онъ обрекаетъ мнимую преступницу на жертву за свою незапятнанную честь все въ томъ же раздраженіи своей нравственной природы, которое замѣчалось въ немъ и прежде. Читатель видитъ, до какой степени аналогія эта полна. Постумъ -- повтореніе портрета Отелло, но Гервинусъ не замѣтилъ, что повтореніе это -- намѣренно ослабленное по тонамъ и что Постумъ не болѣе какъ реминисценція Отелло. Тотъ же пріемъ употребленъ Шекспиромъ и при созданіи Іахимо, который является реминисценціей Яго; но Яго -- портретъ во весь ростъ, маслянными красками, написанный въ манерѣ Рембрандта, а Іахимо -- изящная, тонко отдѣланная акварель. Что такое Яго? Онъ -- солдатъ, побывавшій понемногу вездѣ, отъ Сиріи до Англіи; всѣ ужасы воины XVI столѣтія онъ видѣлъ собственными глазами, встрѣчался со всѣми подонками человѣческаго рода, со всѣми chevaliers d'industrie, со всѣми авантюристами, которые изъ воины сдѣлали професію и переходили отъ одной стороны къ другой, гдѣ имъ платили дороже. Немудрено поэтому, что онъ создалъ себѣ и соотвѣственную философію и совершенію отрѣшился отъ всякихъ предразсудковъ. "О, мои доброе имя! мое доброе имя!" восклицаетъ обезчещенный Касіо.-- "Доброе имя? -- отвѣчаетъ Яго, -- это не болѣе, какъ пустая фраза. А я, честное слово, подумалъ, что вы получили какую нибудь тѣлесную рану; отъ нея больше вреда, чѣмъ отъ потери добраго имени!" Что же касается женщинъ, то онъ съ ними обращается, какъ человѣкъ, хорошо знакомый съ продажей невольницъ. О любви Дездемоны онъ разсуждаетъ такъ, какъ разсуждалъ бы о любви кобылы и тутъ же налагаетъ цѣлую экспериментальную теорію крайняго цинизма. Дездемона проситъ его сказать нѣчто въ похвалу женщинъ. Онъ отвѣчаетъ ей сальностями. Она настаиваетъ и проситъ его представать себѣ хотя въ воображеніи совершенно цѣломудренную женщину. "Если такая есть, отвѣчаетъ Яго, -- то она годна только на то, чтобы выкармливать глупцовъ и разливать пиво!" "О, благородная дама, говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, -- не требуйте, чтобы я кого нибудь хвалилъ; я, -- ничего, если не критикую" ("To suckle fools and chronicle small beer... О gentle lady do not put me to't, for sam nothing, if not critical"). Это выраженіе даетъ ключъ къ пониманію характера Яго. Онъ презираетъ человѣка; для него Дездемона -- чувственная дѣвчонка, Касіо -- Фразеръ, Отелло -- бѣшенный быкъ, Родриго -- оселъ. Онъ забавляется тѣмъ, что приводитъ въ столкновеніе ихъ страсти. Но черта, сближающая его съ Мефистофелемъ, -- это страшная рѣзкость и непоколебимая логика, которыми онъ оправдываетъ это презрѣніе, прибавьте къ этому удивительное дьявольское остроуміе, привычки лицемѣрія, хладнокровія, ненависть, терпѣніе, выносливость, пріобрѣтенныя жизнью авантюриста, и вы поймете, какимъ образомъ Шекспиръ съумѣлъ превратить абстрактнаго злодѣя въ живое лицо и почему ужасная месть Яго -- не болѣе, какъ роковое послѣдствіе его натуры, его прошедшей жизни и его казарменнаго воспитанія.
Я уже сказалъ, что Яго -- портретъ во весь ростъ, написанный въ манерѣ Рембрандта. Въ этомъ отношеніи Іахимо невозможно сравнивать съ нимъ; онъ -- миньатюра въ сравненіи съ колосальностью Яго, но миньятюра, въ которой столько же творческаго генія. И обѣ эти фигуры чрезвычайно похожи другъ на друга. То, что въ Яго сдѣлали привычки казарменной жизни, то въ Іахимо объясняется средой, въ которой онъ вертится: онъ пошлякъ и франтъ XVI столѣтія; у него нѣтъ за душой ни идеаловъ, ни высокихъ стремленій, ничего, что бы облагораживало его. Онъ весь погруженъ въ элегантную распущенность эпохи разврата и пониженія характеровъ. Въ сущности, онъ также презираетъ человѣчество, какъ и Яго, но только въ этомъ презрѣніи гораздо болѣе тщеславія, чѣмъ страсти. Доброе имя женщины для него такой же пустякъ, какъ и для Яго; но то, что Яго дѣлаетъ изъ ненависти, онъ дѣлаетъ изъ простого тщеславія, ради того, чтобы похвалиться своей мнимой побѣдой. Но оба они одинаково ловки и одинаково лицемѣрны. Онъ начинаетъ, также какъ и Яго, хитрыми инсинуаціями, прежде чѣмъ раскрыть свои карты; онъ, такъ сказать, пробуетъ почву прежде, чѣмъ откровенно высказаться и предлагаетъ свою любовь только тогда, когда думаетъ, что успѣхъ несомнѣненъ. Но замѣтивъ, какъ грубо онъ ошибся въ своихъ расчетахъ, онъ дѣлаетъ внезапный вольтъ-фасъ и снова надѣваетъ маску дружбы и чести. Тутъ аналогія полная, не только въ средствахъ, но и въ основаніи Яго и Іахимо одна и та же натура, но каждый изъ нихъ поставленъ въ особыя условія и каждый слѣдуетъ импульсу, данному ему окружающей средой.
Наконецъ, Клотенъ есть прототипъ Калибана (въ "Бурѣ") и Аякса. "Этотъ характеръ (Клотена), замѣчаетъ Гервинусъ, -- многіе называли устарѣлымъ и ничего невыражающимъ: мнѣ кажется, что, будучи такъ ярко обрисованъ, онъ можетъ служить вѣчнымъ типомъ человѣка, выросшаго въ ничтожествѣ и воспитавшаго въ себѣ грубую надменность; человѣка, надутаго своими привилегіями, дворянствомъ и придворнымъ положеніемъ. Снимковъ съ этого типа надо искать въ юнкерскомъ и офицерскомъ званіи; тамъ, по крайней мѣрѣ, увидала ихъ миссъ Сюардъ, судя по одному ея письму. Въ одномъ своемъ знакомомъ капитанѣ нашла она точно такую же ничего не выражающую мрачность физіономіи, ту же невѣрную походку, неумѣстные порывы рѣчи, ту же хлопотливую незначительность, лихорадочные припадки храбрости, своенравную ворчливость, причудливую злость и даже случайные проблески ума сквозь густое облако глупости, -- словомъ, тѣ же, которые положены въ основу характера Клотена". Это, однакожъ, не объясняетъ еще Клотена, не объясняетъ, по крайней мѣрѣ, его умственнаго механизма, который поразительно похожъ на умственный механизмъ Калибана и Аякса (въ "Троилѣ и Кресидѣ"). Ни одинъ поэтъ не изучалъ такъ глубоко этого механизма, какъ Шекспиръ. Извѣстно, что воображеніе существуетъ уже тамъ, гдѣ нѣтъ еще ума, и продолжаетъ существовать тамъ, гдѣ уже не существуетъ умъ: идіотъ и животное вѣчно подчиняются галюцинаціямъ своего отупѣвшаго мозга. Калибанъ, напр., нѣчто въ родѣ первобытнаго дикаря, питающагося дикими растеніями, реветъ, какъ звѣрь, подъ рукой Просперо, который его подчинилъ себѣ. Онъ постоянно огрызается, зная, что каждая брань будетъ ему оплочена палкой.Это -- волкъ на привязи, вѣчно дрожащій отъ страха и вѣчно бѣшенный; волкъ, который пробуетъ кусаться, когда къ нему приближаются, но который уходитъ покорно въ свою будку, когда увидитъ поднятый кнутъ. Онъ грубо чувственъ, идіотски хохочетъ и чувствуетъ въ себѣ броженіе животныхъ страстей. Онъ хотѣлъ изнасиловать спящую Миранду. Стефано даетъ ему попробовать водки; онъ цѣлуетъ ему ноги и считаетъ его богомъ, спрашивая его, не упалъ-ли онъ съ съ неба? Въ немъ чувствуешь бушующія страсти, которыя готовы вырваться наружу. Стефано поколотилъ своего товарища. "Колоти его хорошенько, говоритъ Калибанъ, -- черезъ нѣкоторое время и я также рѣшусь поколотить его". Онъ умоляетъ Стефано отправиться съ нимъ и убить Просперо и скачетъ отъ радости, уже созерцая въ воображеніи убитаго Просперо: "прошу тебя, мой король, не шуми. Видишь? это входъ въ его пещеру. Ступай тихонько. Соверши это хорошее убійство; ты будешь властелиномъ острова навсегда, а я, твой Калибанъ, -- я тебѣ буду лизать ноги". Аяксъ ближе къ человѣку, но изъ немъ, какъ въ Калибанѣ, Шекспиръ изображается чистый темпераментъ. Тяжесть громаднаго тѣла, масса мускуловъ, густота, если можно такъ выразиться, крови, которая течетъ въ членахъ этого гомерическаго героя, подавляютъ умъ, разнуздывая животныя страсти. Аяксъ раздаетъ удары и глотаетъ мясо -- вотъ его жизнь; если онъ ощущаетъ зависть къ Ахилу, то подобно тому, какъ бы одинъ быкь завидовалъ другому. Его водитъ за носъ Улисъ и онъ не подозрѣваетъ этого: самая грубая лесть привлекаетъ его. Его уговорили принять вызовъ Гектора, -- и вотъ онъ ходитъ, какъ павлинъ, не удостаивая никого отвѣтомъ, не сознавая даже, что онъ говоритъ и что дѣлаетъ. Терситъ кричитъ смѵ: "Здравствуй, Аяксъ!" Онъ отвѣчаетъ: "благодарю, Агамемнонъ!" Онъ занятъ только тѣмъ, что созерцаетъ свою фигуру, гордо обводя вокругъ своими бычачьими глазами. Клотенъ не такъ масивенъ, какъ Аяксъ, но также глупъ, также тщеславенъ, также первобытенъ. Прекрасная Иможена, взбѣшонная его грубостями и его дурацкимъ ухаживаніемъ, говоритъ ему, что вся его персона не стоитъ самаго послѣдняго платья Постума. Онъ задѣтъ за живое и разъ десять повторяетъ слова Иможены, не будучи въ состояніи забыть ихъ. "Его платье? его послѣднее платье? хорошо". Онъ надѣваетъ платье Постума и отправляется въ Мильфордъ, разсчитывая встрѣтить тамъ Постума съ Иможеной. Дорогой онъ разсуждаетъ: "въ этомъ платьѣ хочу я изнасиловать ее; но прежде убью его и въ ея глазахъ: пусть увидитъ она мою храбрость и это будетъ ей мученіемъ за ея высокомѣріе. Когда же будетъ онъ у ногъ моихъ и я, наругавшись порядкомъ надъ его трупомъ, утолю свою страсть, -- что, какъ я сказалъ, исполню ей въ насмѣшку въ томъ же самомъ платьѣ, -- я пинками погоню ее домой".... Возможно ли глубже проникнуть въ душевный механизмъ и прослѣдить всѣ фазисы этого механизма, начиная съ абсолютнаго господства животныхъ инстинктовъ полудикаго звѣря въ образѣ Калибана и кончая полу-человѣкомъ Аяксомъ и грубымъ болваномъ Клотеномъ? У Шекспира эта галерея продолжается и дальше: слѣдующая, непосредственно высшая ступень умственнаго развитія это -- Полоній, старый болтунъ, "старое дитя, не вышедшее еще изъ пеленокъ"; затѣмъ, кормилица въ "Ромео и Джудьетѣ", глупая болтунья съ циническими выходками, безнравственная, но въ тоже время добрая женщина, искренно любящая свою питомицу. Господство воображенія надъ сознаніемъ, -- таковъ общій психическій законъ, положенный въ основу людей этого рода. Изучивъ съ невѣроятною проницательностью, доступною только величайшему изъ геніевъ, Шекспиръ построилъ на этомъ основномъ психическомъ законѣ всѣ свои характеры, начинаясь полудикаго звѣря Калибана и кончая высшими типами человѣчества: Гамлетомъ, Брутомъ, Просперо, Постумомъ. По мѣрѣ того, какъ мы подымаемся по этой лѣстницѣ, воображеніе уменьшается и увеличивается сознаніе, но первое никогда не теряетъ ни своихъ правъ, ни своей силы, какъ бы ни было велико сознаніе, напр., у Брута; бываютъ минуты, когда оно слабѣетъ, тогда воображеніе опять выступаетъ на первый планъ; подъ вліяніемъ сильнаго, внезапнаго афекта отношеніе между этими двумя силами можетъ вдругъ исчезнуть и тогда является полусумасшествіе Гамлета или полное сумасшествіе Лира. Такова въ общихъ чертахъ психологія Шекспира.
Возвращаясь къ Клотену, мы можемъ-только замѣтить, что этотъ милѣйшій принцъ есть резюме низшей стадіи и пополняетъ пробѣлъ.
Этихъ примѣровъ, кажется, достаточно, чтобы подтвердить нашу первоначальную мысль: "Цимбелинъ" занимаетъ особенное мѣсто въ ряду произведеній Шекспира. Поэтъ. приступая къ этой пьесѣ, не имѣлъ въ виду никакихъ новыхъ задачъ: онъ уже изслѣдовалъ цѣлый рядъ страстей, чувствъ, типовъ и характеровъ. Въ его воображеніи не носилось теперь ничего новаго, достойнаго его наблюденія и его кисти, и вотъ на закатѣ своихъ дней, разсматривая весь пройденный путь творчества, онъ какъ бы резюмируетъ его, сосредоточивая въ одномъ фокусѣ всѣ свои наблюденія надъ жизнію и людьми. Это нѣчто въ родѣ поэтическаго завѣщанія, руководствуясь которымъ, охватываешь всю область шекспировскаго творчества.