Біографія Фальстафа.-- Его характеристика.-- Фальстафъ -- представитель шекспировскаго юмора.-- Что такое юморъ? -- частичныя опредѣленія юмора.-- Опредѣленія Стапфера и Жанъ-Поль Рихтера.-- Скептицизмъ въ юморѣ.-- Противорѣчіе, заключающееся въ юморѣ.-- Юморъ отрицаетъ искусство.-- Мнѣніе Гегеля.-- Итальянскій юморъ.-- Испанскій юморъ.-- Русскій юморъ: Достоевскій, Гоголь, Щедринъ.-- Англійскій юморъ: Свифтъ.-- Сцена изъ "Антонія и Клеопатры".-- Клоуны и шуты у Шекспира.-- Джэкъ.
Разобравъ комедіи Шекспира, намъ, однако, приходится вернуться нѣсколько назадъ, чтобы болѣе обстоятельно заняться сэромъ Джономъ Фальстафомъ. Фальстафъ, какъ извѣстно, не только любимецъ нашего поэта, но и всѣхъ тѣхъ, кто знакомъ съ произведеніями Шекспира. Къ своему любимцу Шекспиръ возвращается нѣсколько разъ: кромѣ "Виндзорскихъ кумушекъ", онъ играетъ видную роль въ обѣихъ частяхъ "Генриха IV"; извѣстно также, что Шекспиръ намѣревался вывести его въ "Генрихѣ Ѵ", но впослѣдствіи оставилъ свое намѣреніе, разсказавъ только въ этой послѣдней хроникѣ устами Куикли смерть сэра Джона. Такимъ образомъ, мы имѣемъ полную біографію жирнаго рыцаря, тѣмъ болѣе драгоцѣнную, что она испещрена неисчерпаемымъ количествомъ характерныхъ чертъ, дѣлающихъ эту колоссальную фигуру чудомъ искусства и дающихъ намъ такую полную характеристику, какая не существуетъ ни въ одной изъ литературъ. Сэръ Джонъ Фальстафъ пріобрѣлъ такую всемірную извѣстность, благодаря Шекспиру и своимъ личнымъ подвигамъ на поприщѣ соціальной жизни, любовныхъ похожденій и военнаго искусства, что мы, по необходимости, принуждены обратить на него особенное вниманіе. Комментаторы, историки, критики не мало трудились надъ тѣмъ, чтобы опредѣлить съ точностію генеалогію и происхожденіе столь великаго человѣка. Я передамъ вкратцѣ результаты этихъ изысканій, прибавивъ отъ себя одно лишь замѣчаніе: Происхожденіе Фальстафа, какъ и всѣхъ несомнѣнно великихъ людей, имѣетъ въ себѣ нѣчто странное и почти сверхъестественное. Римляне, какъ извѣстно, ведутъ свое начало отъ троянца Энея, скитавшагося долгое время по свѣту послѣ взятія Трои. Знаменитая Елена, бывшая невольною, такъ сказать, причиной троянской войны, была плодомъ Зевса, превращеннаго въ лебедя, и Леды, жены Тиндара, царя спартанскаго. Нѣчто подобное приходится сказать и о происхожденіи сэра Джона Фальстафа. Если боги и не играли особенно замѣтной роли въ его генеалогіи, то нѣчто сверхъестественное, тѣмъ не менѣе, присуще ей. Дѣло въ томъ, что сэръ Джонъ происходитъ по прямой линіи отъ нѣкоего лорда Кобгэма, погибшаго на кострѣ за свою приверженность ереси Виклефа. Какимъ образомъ могло случиться, что колоссальный сэръ Джонъ,-- эта веселая бочка съ хересомъ, полнѣйшее олицетвореніе разгула и острякъ, забывшій, по собственному сознанію, что находится въ церкви,-- происходитъ отъ одного изъ благороднѣйшихъ пуританъ, погибшихъ на кострѣ за свои религіозныя убѣжденія? Постараюсь отвѣтить на этотъ вопросъ возможно ясно.
Рыцарь по происхожденію, баронъ вслѣдствіе брака, человѣкъ, замѣтно отличавшійся въ войнѣ съ Франціей, сэръ Джонъ Ольдкэстль, баронъ Кобгэмъ, принадлежалъ во двору Генриха IV и былъ въ дружескихъ сношеніяхъ съ принцемъ Уэльскимъ, впослѣдствіи королемъ Генрихомъ V. Разсчитывая на свои связи и вліянія, лордъ Кобгэмъ присталъ къ религіозной реформѣ Виклефа. Онъ самолично переписывалъ и раздавалъ англійскую библію, отрицалъ главенство папы и обличалъ злоупотребленія католическаго духовенства. За всѣ эти преступленія синодъ епископовъ присудилъ его къ казни еретиковъ въ 1415 году. Принцъ Уэльскій, тогда уже король Генрихъ V, умолялъ его отречься отъ его религіозныхъ заблужденій, но сэръ Ольдкэстль остался имъ вѣренъ. Онъ былъ заключенъ въ Тоуэръ, но, благодаря таинственной помощи (вѣроятно, самого короля), успѣлъ бѣжать. Въ теченіе трехъ лѣтъ онъ скрывался въ графствѣ Уэльскомъ. Наконецъ, въ 1417 году, во время пребыванія Генриха V во Франціи, онъ былъ схваченъ, вторично судимъ комиссіей пэровъ и сожженъ.
Приступивъ къ созданію хроники "Генрихъ Ѵ", Шекспиръ воспользовался только что разсказанной трагической судьбой сэра Ольдкэстля, но воспользовался по-своему. Онъ сохранилъ нѣкоторыя особенности жизни, имя и фамилію, но создалъ не мученика религіозныхъ убѣжденій, а скорѣе мученика плоти, распутнаго, вѣчно пьянаго жирнаго рыцаря, извѣстнаго намъ теперь подъ именемъ Фальстафа. Въ хроникѣ Шекспира Фальстафъ первоначально назывался сэромъ Джономъ Ольдкэстлемъ; но затѣмъ, въ 1597 году, Шекспиръ, пересматривая обѣ части хроники, вездѣ уничтожилъ имя Ольдкэстля. Одно только мѣсто ускользнуло отъ этого пересмотра. Имя Ольдкэстля, обозначенное первымъ слогомъ Old, осталось въ текстѣ въ началѣ отвѣта Фальстафа верховному судьѣ: "Именно, сэръ; но на счетъ существа моей болѣзни, скажу вамъ, съ вашего позволенія, что я скорѣе страдаю недугомъ неслушанія и невниманія" (2 часть, II, 2). Въ эпилогѣ этой же части мы встрѣчаемъ любопытную фразу: "Я убѣжденъ впередъ, что въ этомъ продолженіи Фальстафъ запотѣетъ до смерти, если онъ не убитъ еще вашимъ строгимъ приговоромъ, такъ какъ Ольдкэстль умеръ мученикомъ, а тотъ -- совсѣмъ другой человѣкъ",-- фраза, очевидно, вставленная впослѣдствіи; неловкость ея постройки доказываетъ, по моему мнѣнію, что Шекспиръ во всякомъ случаѣ желалъ уничтожить всякое неблагопріятное для лорда Кобгэма сопоставленіе. Все это, вмѣстѣ взятое, дало поводъ обвинять Шекспира въ оскорбленіи мученика религіозныхъ убѣжденій и въ превращеніи почтеннаго лорда Кобгэма въ пьянаго циника и мошенника; однимъ словомъ, Шекспира обвиняли въ томъ же самомъ преступленіи, въ которомъ обвиняли Аристофана, издѣвавшагося надъ погибшимъ Сократомъ.
Безусловные поклонники Шекспира старались выйти изъ затрудненія тѣмъ, что объясняли, будто бы Шекспиръ, создавая фигуру жирнаго рыцаря и окрещивая его именемъ Ольдкэстля, не зналъ, что это имя принадлежитъ человѣку, пострадавшему за свои религіозныя убѣжденія, и какъ только этотъ фактъ сталъ ему извѣстенъ, онъ немедленно замѣнилъ имя Ольдкэстля именемъ Фальстафа. Съ этимъ объясненіемъ, однако, невозможно согласиться. Шекспиръ не могъ не знать, кто такой былъ Ольдвэстль, такъ какъ свою хронику онъ писалъ въ царствованіе Елисаветы, когда религіозная реформа восторжествовала и, слѣдовательно, воскресли и воспоминанія о человѣкѣ, который однимъ изъ первыхъ пострадалъ за реформу. Къ тому-же, сами католики постарались сдѣлать имя Ольдкэстля весьма популярнымъ. Въ 1580 году появилась анонимная драма "Славныя побѣды короля Генриха пятаго", въ которой Ольдкэстль, этотъ мученикъ своихъ религіозныхъ вѣрованій, выступаетъ въ качествѣ разбойника, развратника и плута. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что Шекспиръ въ своей хроникѣ руководствовался фабулой этой драмы и заимствовалъ изъ нея всю комическую часть, какъ это становится очевиднымъ при самомъ поверхностномъ сличеніи обоихъ произведеній. Такимъ образомъ, обѣлить Шекспира его невѣдѣніемъ -- невозможно.
По моему мнѣнію, Шекспиру извѣстна была исторія сэра Джона Ольдкэстля, но рѣшившись заимствовать комическую часть своей хроники изъ анонимной драмы, онъ не приписывалъ никакого значенія тому обстоятельству, что анонимная драма тенденціозно клевещетъ на протестантскаго мученика. По всему видно, что Шекспиръ былъ довольно индифферентенъ къ религіознымъ вопросамъ и, къ тому же, воспитанный, какъ мы знаемъ, въ католической средѣ, поэтъ, можетъ быть, не видалъ особеннаго преступленія въ желаніи немного посмѣяться надъ протестантскимъ фанатикомъ; но, вѣрнѣе всего, что ему просто понравились комическія данныя анонимной драмы и онъ перенесъ ихъ въ хронику, не заботясь о томъ, оскорбляетъ ли онъ память мученика или нѣтъ. Но, спустя нѣсколько лѣтъ, обстоятельства измѣнились въ значительной степени. Реформа окрѣпла, духъ протестантства сталъ проникать въ англійское общество и насмѣшки, прежде не имѣвшія никакого значенія, теперь сдѣлались неудобны. Вслѣдствіе этого Шекспиръ принужденъ былъ замѣнить имя своего героя, что, впрочемъ, видно изъ слѣдующаго мѣста въ письмѣ, найденномъ въ "Bodleian library": "На первомъ представленіи "Генриха IV",-- пишетъ докторъ Ричардъ Джемсъ,-- дѣйствующее лицо, изображавшее шута, носило не имя Фальстафа, а имя сэра Ольдкэстля: потомки этой личности, носящіе ту же самую фамилію, по справедливости, обидѣлись этимъ и поэтъ принужденъ былъ прибѣгнуть къ неблаговидному средству, взамѣнъ Ольдкэстля, осмѣять сэра Джона Фальстафа, личность не менѣе почтенную".
Но откуда поэтъ взялъ имя Фальстафа, и что такое этотъ сэръ Джонъ Фальстафъ, если это не миѳъ? Ольдкэстля необходимо было уничтожить, но гдѣ взять историческую личность, которая-бъ имѣла титулъ сэра и носила имя Джона, и въ особенности личность, не съ столь незапятнанной исторической репутаціей? Къ счастію, случай и на этотъ разъ помогъ поэту. Онъ отыскалъ въ старинныхъ лѣтописяхъ нѣкоего баронета, родившагося въ 1377 году и умершаго въ 1428 г., современника Ричарда II, Генриха IV, Генриха V и даже Генриха VI, сражавшагося при Азинкурѣ, но разжалованнаго впослѣдствіи за бѣгство съ поля битвы при Патэ. Этотъ рыцарь носилъ названіе сэра Джона Фальстафа. Еще прежде, когда Шекспиръ писалъ свою хронику "Генриха ѴІ", онъ встрѣтилъ у Голиншеда эту личность и оставилъ ее вводнымъ лицомъ въ двухъ сценахъ, не имѣющихъ, впрочемъ, никакого литературнаго интереса. Въ первой сценѣ Фальстафъ бѣжитъ съ поля битвы: "Куда спѣшу? -- говоритъ онъ,-- ищу спасенія въ бѣгствѣ; насъ разобьютъ, того гляди, опять". Въ другой сценѣ Тальботъ срываетъ подвязку съ Фальстафа, называя его подлецомъ. Именемъ этого рыцаря и воспользовался Шекспиръ, слегка измѣнивъ его и надѣливъ Фальстафа такими яркими чертами характера, которыя сдѣлали эту фигуру безсмертной.
Опредѣливъ такимъ образомъ генеалогію и происхожденіе,-- литературное и историческое,-- нашего жирнаго рыцаря, мы можемъ приступить къ его біографіи. Изъ нѣкоторыхъ сопоставленій мы можемъ заключить, что сэръ Джонъ Фальстафъ родился между 1343 и 1353 гг. (въ головѣ Шекспира этотъ типъ возникъ, вѣроятно, въ 1595 г.). Годы его дѣтства и юности покрыты мракомъ неизвѣстности. Мы знаемъ только, что въ дни своего счастливаго дѣтства, онъ щипалъ гусей, бѣгалъ отъ своихъ учителей и погонялъ кнутикомъ кубарь,-- невинное занятіе, одинаково свойственное дѣтскимъ годамъ, какъ великихъ, такъ и самыхъ обыкновенныхъ смертныхъ. Къ этому времени, вѣроятно, относится и его знакомство съ будущимъ судьей Шалло, который съ удовольствіемъ отзывался впослѣдствіи о проказахъ, совершаемыхъ ими вмѣстѣ, когда они были школьниками. Впрочемъ, всѣмъ этимъ розсказнямъ Шалло не слѣдуетъ придавать особенной вѣры, такъ какъ самъ Фальстафъ свидѣтельствуетъ, что Шалло вретъ весьма исправно: "Онъ выплачиваетъ ложь слушателю такъ же исправно, какъ дань турку". Кстати, воспользуемся словами Фальстафа, чтобъ дать читателю нѣкоторое понятіе о личности Шалло. Въ школѣ Климента, гдѣ онъ былъ товарищемъ сэра Джона, Шалло былъ похожъ на фигурку, какую дѣти вырѣзываютъ за ужиномъ изъ корки сыру,-- дѣло, которымъ, несомнѣнно, занимался и самъ сэръ Джонъ, а можетъ быть, даже и Шекспиръ. Безъ одежды весь свѣтъ принялъ бы Шалло въ то время за двухвостую редиску съ вырѣзанной кверху мордочкой. Къ тому же, Шалло былъ такъ худъ, что близорукій не смѣрялъ бы его въ толщину; за это всѣ окрестныя дѣвушки называли его мандрагорой. Любилъ гоняться за модой и былъ сладострастенъ какъ обезьяна. Бывало, подслушаетъ у трактирщиковъ какую нибудь паршивую пѣсню и начинаетъ напѣвать ее, говоря, что это его собственныя поэтическія грезы. И этотъ шутъ гороховый сдѣлался впослѣдствіи судьей, сталъ эсквайромъ и разсказывалъ о Джонѣ Гонтѣ, какъ о пріятелѣ своемъ, хотя онъ Джона Гонта видалъ всего одинъ разъ въ жизни, когда тотъ проломилъ ему голову за то, что онъ втерся на турниръ, въ толпу его лакеевъ... Такая характеристика, правда, похожа нѣсколько на сплетню, но что прикажете дѣлать, если краснорѣчье сэра Джона носитъ на себѣ именно этотъ отпечатокъ? Во всякомъ случаѣ она даетъ нѣкоторое понятіе о школьномъ товарищѣ сэра Джона и вообще о жизни, которую сэръ Джонъ велъ въ то блаженное время, когда былъ просто Джэкомъ.
Вообще общество, въ которомъ жилъ тогда молодой Джэкъ, не отличалось особенной сдержанностью и приличіемъ. Его товарищи, да и онъ самъ, были готовы на все и сейчасъ же; онъ да Шалло, да маленькій Джонъ Дойтъ, изъ Стафордшайра, да черный Джэкъ Бэръ, да Фрэнсисъ Пикбонъ, да Виль Сквиль, были такіе головорѣзы, какихъ теперь, конечно, не встрѣтишь въ Англіи; они знали на перечетъ всѣхъ окрестныхъ bona-robas (особы легкаго поведенія). Въ школѣ Джэкъ Фальстафъ зналъ также и нѣкоего Скогэна и даже,-- разсказываютъ,-- проломилъ голову этому Скогэну, хотя былъ еще совсѣмъ малъ: малъ золотникъ да дорогъ. Скогэнъ былъ впослѣдствіи, какъ извѣстно, придворный шутъ. Не можетъ ли это знакомство юношескихъ лѣтъ объяснить родъ ума сэра Джона? -- Вскорѣ по выходѣ изъ школы, Джэкъ Фальстафъ попалъ въ пажи къ герцогу Норфольку, котораго мы встрѣчаемъ въ другой хроникѣ Шекспира, въ "Ричардѣ II" {Это видно изъ словъ Шалло, сцена 2, актъ III, второй части "Генриха IV".-- Всѣ факты сообщаемой здѣсь біографіи безъ малѣйшаго исключенія находятся въ "Виндзорскихъ кумушкахъ", въ "Генрихѣ IV" и въ "Генрихѣ Ѵ". Всѣ цитаты взяты изъ переводовъ гг. Вейнберга и Соколовскаго.}. Норфолькъ былъ вельможа какихъ мало и по нынѣшнимъ временамъ, человѣкъ богатый и вліятельный. Онъ былъ изгнанъ изъ Англіи королемъ Ричардомъ II въ 1398 году; нѣсколько лѣтъ скитался по Европѣ и умеръ въ Венеціи. Джэкъ Фальстафъ, по всей вѣроятности, скитался вмѣстѣ съ нимъ, и это даетъ намъ поводъ предположить, что будущій жирный рыцарь былъ знакомъ съ Европой не только по наслышкѣ; свои подвиги онъ, вѣроятно, началъ въ трактирахъ Франціи, Голландіи и Италіи. Когда и какъ онъ возвратился изъ своего путешествія по континенту -- мы не знаемъ, но несомнѣнно, что къ этому времени относится его знакомство съ Бардольфомъ, въ обществѣ котораго мы его встрѣчаемъ сначала въ "Виндзорскихъ кумушкахъ", а потомъ и въ обѣихъ частяхъ "Генриха IV". Хотя впослѣдствіи сэръ Джонъ и увѣрялъ верховнаго судью, что онъ такъ и родился съ круглымъ животомъ, но мы не имѣемъ никакого основанія вѣрить въ этомъ случаѣ самодовольному сэру Джону, тѣмъ болѣе, что принцу Генриху онъ сообщалъ совершенно другое, а именно онъ говорилъ, что въ дни своей юности былъ не толще спички и могъ бы пролѣзть въ кольцо съ пальца любого альдермэна и только бражничанье, да гулевая жизнь съ теченіемъ времени раздула его до того, что онъ не могъ видѣть собственныхъ колѣнъ. За исключеніемъ, впрочемъ, этихъ совершенно отрывочныхъ данныхъ, мы не имѣемъ, никакихъ другихъ, болѣе точныхъ свѣдѣній о юности сэра Джона, о степени его образованія и познаній. Свое образованіе и познанія онъ, по всей вѣроятности, получилъ въ тавернахъ континента, а потомъ и Англіи. Но намъ несомнѣнно извѣстно, что и тогда уже онъ отличался замѣчательнымъ остроуміемъ и всегда былъ склоненъ къ самой невоздержанной жизни.
Въ "Виндзорскихъ кумушкахъ",-- когда собственно начинается историческій періодъ его жизни,-- мы его встрѣчаемъ человѣкомъ уже пожилымъ; то, что обѣщало дѣтство и юность осуществилось съ избыткомъ; онъ потолстѣлъ, постарѣлъ и посѣдѣлъ. Никакихъ идеаловъ онъ не носитъ въ своемъ сердцѣ, но за то любитъ выпить, не прочь поволочиться за хорошенькими женщинами и неразборчивъ на средства добывать деньги. Зачѣмъ онъ поселился въ Виндзорѣ? что тамъ дѣлалъ? чѣмъ жилъ? На эти вопросы мы не имѣемъ прямыхъ отвѣтовъ, но имѣемъ право предполагать, что уже и тогда онъ сошелся съ принцемъ Уэльскимъ, будущимъ королемъ Генрихомъ V, и что уже въ Виндзорѣ начала организоваться та веселая компанія, которой подвиги изображены такъ неподражаемо въ "Генрихѣ IV". Несомнѣнно также, что въ Виндзорѣ сэру Джону не такъ хорошо жилось, какъ жилось впослѣдствіи; несмотря на его почтенныя лѣта, онъ былъ все-таки слишкомъ юнъ, мало опытенъ и не умѣлъ съ толкомъ пользоваться жизнію. Въ Виндзорѣ мы не встрѣчаемъ безпутнаго принца и сэръ Джонъ перебивается какъ можетъ. Правда, у него есть свои лошади, онъ живетъ въ гостинницѣ "Подвязки" и истрачиваетъ до десяти фунтовъ въ недѣлю, но все-таки ходитъ безъ сапогъ и замѣтно нищаетъ. При такихъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ, что прикажете дѣлать? Сэръ Джонъ рѣшаетъ, что лучше всего пуститься на разныя выдумки и приняться надувать. Однимъ словомъ, онъ вознамѣрился поиграть въ любовь съ мистриссъ Фордъ. "Онъ носомъ чуетъ ея благорасположеніе къ себѣ"; мистриссь Фордъ любезничаетъ, заигрываетъ, строитъ глазки; онъ "уразумѣлъ смыслъ этого интимнаго стиля" и переводитъ его слѣдующимъ образомъ: "Я вся принадлежу сэру Джону Фальстафу". Не мудрено, что при такихъ условіяхъ его воображеніе воспламеняется и онъ представляетъ уже себѣ картину своего благополучія: мистриссъ Фордъ,-- мечтаетъ онъ,-- Гвіана, полная золота и щедрости. Онъ сдѣлается казначеемъ у нея, и она будетъ его казначейшей; онъ найдетъ въ ней восточную и западную Индію и поведетъ торговлю съ обѣими..." Надобно прибавить, что подобные же планы онъ питаетъ и по отношенію въ мистриссъ Пэджъ. Впрочемъ, ему рѣшительно не повезло въ этомъ случаѣ; его спутники Бардольфъ, Пистоль и Нимъ отказываются ему содѣйствовать. Эта неблагодарность возмущаетъ его; онъ гонитъ ихъ отъ себя, говоря:
Фальстафъ духъ времени усвоитъ и -- отлично
Одинъ съ своимъ пажемъ онъ заживетъ практично.
Вскорѣ, однако, онъ снова примиряется съ ними. Тѣмъ не менѣе онъ сдѣлался осторожнѣе и не даетъ имъ ни гроша. "Не разъ уже,-- говоритъ онъ Пистолю,-- я позволялъ тебѣ закладывать мой кредитъ, три отсрочки выпросилъ я у моихъ добрыхъ друзей для тебя и для твоего однокашника Нима. Не дѣлай я этого, вы бы выглядывали изъ-за рѣшетки какъ пара обезьянъ. Я заранѣе продалъ себя вамъ, поклявшись моимъ друзьямъ-джентельменамъ, что вы хорошіе солдаты и славные люди; и когда мистриссъ Бриджетъ потеряла рукоятку своего вѣера, я поручился моею честью, что эта вещь не у тебя". Сэра Джона Фальстафа болѣе всего возмущаетъ то обстоятельство, что Пистоль "прячеть подъ маску честь и свои лохмотья", въ то время какъ онъ, сэръ Джонъ, едва-едва можетъ удерживаться въ границахъ своей чести!
Любопытно взглянуть, какъ сэръ Джонъ удерживается въ границахъ этой чести. "Онъ начинаетъ дѣло очень искусно,-- говоритъ Гервинусъ, одинъ изъ его біографовъ и поклонниковъ,-- приступаетъ къ честнымъ горожанкамъ весьма почтеннымъ тономъ. Сладкихъ рѣчей онъ не любитъ и причина этого скрывается въ его мужской натурѣ. Но при этомъ онъ простираетъ свое важничанье до такой небрежности, что посылаетъ обѣимъ женщинамъ совершенно одинаковыя письма. Успѣхъ посланія совершенно вскружилъ ему голову, но онъ же отнялъ у него и все его прежнее остроуміе; внезапно овладѣвшее имъ самодовольство совершенно ослѣпляетъ его. И лишь только тщеславіе довело его до чрезвычайно высокаго мнѣнія о себѣ, лишь только онъ вообразилъ, что сдѣлается предметомъ любви,-- съ нимъ все можетъ случиться. Такъ, онъ принимаетъ за чистую монету грубую лесть Брука; самое нелѣпое предложеніе не кажется ему несбыточнымъ; онъ воображаетъ, что ему готова предаться женщина, которая, какъ ему говорятъ, осталась непреклонной къ искательствамъ порядочнаго человѣка. Тщеславіе и высокомѣріе доводятъ его до безразсудной откровенности; но за то съ другой стороны разсудокъ вполнѣ его оставляетъ. Оба раза онъ поддается самому грубому обману; его полощатъ, валяютъ, катаютъ и со всѣмъ тѣмъ, при третьемъ разѣ, онъ не дѣлается нисколько осторожнѣе, не смотря на то, что еще при второмъ разѣ говорилъ, что если его еще разъ такъ одурачатъ, то онъ позволитъ мозгъ свой зажарить въ маслѣ и выбросить собакамъ. Веселыя женщины сговорились противъ него, и онъ сдается слабѣйшимъ силамъ, послѣ того, какъ онъ разъ поскользнулся на своемъ самолюбіи. Позоръ, удары, холодныя ванны, денежный штрафъ, щелчки, обжоги, рога, которые онъ готовилъ другимъ,-- все это падаетъ на него. Сознаніе своей вины, омраченіе разсудка доводятъ его при послѣднемъ приключеніи до того, что онъ вѣритъ въ существованіе фей и боится ихъ; онъ не узнаетъ даже говора пастора Эванса и принимаетъ его за домового. А когда ему напослѣдокъ разгадали загадку, то онъ, который никогда не умѣлъ подняться до самосознанія, стоитъ пристыженный передъ самимъ собой!" -- Гервинусъ преслѣдуетъ несчастнаго сэра Джона на нѣсколькихъ печатныхъ листахъ, обвиняетъ его во всевозможныхъ преступленіяхъ, забывая, что сэру Джону рѣшительно не писаны никакіе нравственные законы. Трудъ совершенно напрасный; критикъ въ данномъ случаѣ уступаетъ слово моралисту, довольно скучному; онъ не изслѣдуетъ сложной фальстафовской натуры, а громитъ его пороки, какъ будто бы Шекспиръ создавалъ своего Фальстафа въ поученіе грядущимъ поколѣніямъ! Посмотримъ лучше, какъ сэръ Джонъ объясняется въ любви. "Мистриссъ Фордъ,-- говоритъ онъ,-- я не умѣю льстить, я не умѣю много говорить, мистриссъ Фордъ. Согрѣшу я теперь помысломъ: мнѣ было бы желательно, чтобы твой мужъ умеръ. Да, передъ знатнѣйшимъ лордомъ не задумаюсь сказать: желалъ бы сдѣлать тебя моей леди! -- Меня -- вашей леди, сэръ Джонъ? Ахъ, жалкая леди вышла бы изъ меня! -- Пусть французскій дворъ покажетъ мнѣ подобную тебѣ! Твои очи,-- это я вижу,-- могли бы соперничать съ брилліантами! Ты обладаешь тѣми прелестными дугами бровей, къ которымъ идетъ и шляпка-корабликъ, и шляпка-амазонка, и всякая шляпка венеціанскаго покроя.-- Простой платокъ, сэръ Джонъ,-- Вотъ что идетъ къ моимъ бровямъ; да и тотъ слишкомъ хорошъ для меня.-- Клянусь Богомъ, ты совершаешь преступленіе, произнося такія слова. Нѣтъ, изъ тебя вышла бы придворная дама въ полномъ смыслѣ слова, и твердая поступь твоей ноги придавала бы удивительную прелесть твоимъ движеніямъ въ полукруглыхъ фижмахъ! Еслибъ судьба не была твоимъ врагомъ, я знаю чѣмъ была бы ты, имѣя такого друга въ природѣ. Перестань же скрывать это, ибо скрыть невозможно.-- Повѣрьте, ничего подобнаго нѣтъ во мнѣ! -- но за что же я полюбилъ тебя? Убѣдись хотя этимъ, что въ тебѣ есть что-то необыкновенное. Я не умѣю льстить, не умѣю говорить, что ты такая и этакая,-- какъ умѣютъ сюсюкать эти франты, похожіе на женщинъ въ мужскомъ платьѣ и пахнущіе какъ аптекарская кладовая во время сбора травъ. Не умѣю я, но люблю тебя,-- одну тебя, и ты заслуживаешь этого.-- Не обманывайте меня, сэръ, боюсь что ни любите мистриссъ Пэджъ.-- Ты точно также могла бы сказать, что я люблю прохаживаться мимо долговой тюрьмы, которая для меня такъ же ненавистна, какъ дымъ отъ обжигаемой извести!"
Въ этой сценѣ сэръ Джонъ рисуется очень характерно; вы видите тутъ, не смотря на эту громаду жира, купающуюся, такъ сказать, въ хересѣ,-- необыкновенно подвижную, вкрадчивую натуру, находчивость, своеобразное остроуміе, ловкость; это -- весь Фальстафъ, за исключеніемъ нѣкоторыхъ особенностей, развившихся въ немъ впослѣдствіи. Разсказъ о томъ, какъ онъ попалъ въ корзину съ грязнымъ бѣльемъ, дополняетъ характеристику Фальстафа виндзорскаго періода: "Когда я, такимъ образомъ, очутился въ корзинѣ, мистриссъ Фордъ позвала двухъ мерзавцевъ лакеевъ своего мужа, и велѣла нести меня въ видѣ грязнаго бѣлья на Дэтгетскій лугъ. Они подняли меня къ себѣ на плечи; въ дверяхъ встрѣтился съ ними мерзкій ревнивецъ, ихъ баринъ, спросившій разъ или два, что у нихъ въ корзинѣ. Я трепеталъ отъ страха при мысли, что этотъ подлый лунатикъ станетъ осматривать корзину; но судьба, обрекшая его на званіе рогоносца, удержала его руку. Ну, хорошо! Онъ отправился дальше на поиски, а я препроводился въ видѣ грязнаго бѣлья. Но замѣчайте, что было дальше, мистеръ Брукъ. Я терпѣлъ муки трехъ различныхъ родовъ смерти: во-первыхъ, невыносимый страхъ если ревнивый, гнусный баранъ найдетъ меня; затѣмъ, лежанье на пространствѣ какого-то наперстка въ мучительно-скорченномъ положеніи, головой къ пяткамъ; наконецъ, плотная укупорка моей персоны, точно крѣпкаго спирта, въ вонючемъ бѣльѣ, разлагавшемся въ своемъ собственномъ салѣ. Представьте себѣ человѣка моей комплекціи,-- представьте себѣ это... А надо вамъ знать, что на меня жиръ дѣйствуетъ какъ масло: со мной происходитъ вѣчное расплавленіе, вѣчное таяніе. Не понимаю, какимъ чудомъ я не задохся. И вотъ, въ самомъ разгарѣ этой бани, когда я, точно голландское кушанье, наполовину сварился уже въ собственномъ жирѣ, меня вдругъ швырнули въ Темзу, мое докрасна раскаленное тѣло охладили въ этой влагѣ, какъ лошадиную подкову; представьте вы себѣ только это,-- раскаленное докрасна,-- представьте себѣ, мистеръ Брукъ!"
Несомнѣнно, виндзорскій фарсъ послужилъ сэру Джону хорошимъ урокомъ. Когда мы снова встрѣчаемся съ нимъ въ хроникѣ "Генрихъ IV", онъ значительно измѣнился,-- нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы въ лучшему, въ обыденномъ, буржуазномъ смыслѣ слова. Онъ уже совершенно ожирѣлъ, опустился, пріобрѣлъ большую опытность и сдѣлался отъявленнымъ плутомъ и циникомъ. Съ принцемъ Генрихомъ онъ уже окончательно сошелся, третируетъ его за панибрата и считаетъ щенкомъ и мальчишкой. Веселая компанія, составленная изъ него, принца, Пойнса, Гадсхиля, Пето и Бардольфа окончательно сформировалась; компанія пьянствуетъ, развратничаетъ и грабитъ по большимъ дорогамъ. Героемъ является, разумѣется, все тотъ же сэръ Джонъ. Для того, чтобы составить себѣ понятіе объ этой компаніи достаточно указать на Гадсхиля, который въ такой дурной славѣ, что ему даже извозчики не рѣшаются ссудить фонарь. Дѣла компаніи идутъ хорошо и воображеніе сэра Джона разыгрывается до такой степени, что ему хотѣлось бы, чтобы принцъ, при вступленіи на престолъ, изгналъ изъ Англіи законъ и висѣлицу и далъ бы право гражданства ночному ремеслу разбойниковъ. Веселую компанію онъ сравниваетъ съ моремъ, а принцъ прибавляетъ, что у рыцарей луны есть свой приливъ и отливъ; такъ напр., въ понедѣльникъ ночью, послѣ отчаяннаго грабежа, золото прильетъ съ кошельку, а во вторникъ, послѣ пирушки, отольетъ назадъ; добыто крикомъ: "стой!" Уничтожено крикомъ: "наливай!" Иной разъ отливъ стоитъ ниже первой ступени лѣстницы, въ другой -- приливъ приводитъ до верхушекъ висѣлицы. Пойнсъ спрашиваетъ сэра Джона: "Джэкъ! какъ твое дѣло съ дьяволомъ о душѣ, которую ты ему продалъ въ послѣднюю святую пятницу за стаканъ хереса и холоднаго каплуна?"
Въ первой части хроники "Генрихъ IV" мы присутствуемъ при одномъ изъ разбойничьихъ подвиговъ веселой компаніи. Подвигъ оканчивается, впрочемъ, забавнымъ фарсомъ. Фальстафъ, Пето, Бардольфъ и Гадсхиль нападаютъ ночью на проѣзжихъ купцовъ, грабятъ ихъ и только что намѣреваются приступить къ дѣлежу добычи, какъ принцъ и Пойнсъ въ маскахъ нападаютъ, въ свою очередь, на нихъ и отымаютъ деньги. Послѣ подвига вся компанія пьянствуетъ въ тавернѣ "Кабаньей головы" въ Истчипѣ. Фальстафъ въ уныніи и проклинаетъ принца и Пойнса, которые, по его мнѣнію, трусы, потому что не поспѣли къ нимъ на помощь. Не зная, что ихъ грабили тѣ же принцъ и Пойнсъ, Фальстафъ принимается разсказывать свои ночные подвиги. "Я -- подлецъ,-- говоритъ онъ,-- если не сражался, по крайней мѣрѣ, два часа съ цѣлой дюжиной. Я остался живъ чудомъ. Я восемь разъ проколотъ сквозь камзолъ, четыре -- сквозь исподнее платье. Мой щитъ изрубленъ вдоль и поперегъ; мой мечъ зазубренъ, какъ пила.-- И вы сражались со всѣми? -- спрашиваетъ съ улыбкой принцъ.-- Со всѣми? Я не знаю, что ты называешь со всѣми, но если я не сражался съ пятидесятью,-- назови меня пучкомъ редисокъ...-- Господи помилуй! Уже вѣрно ты убилъ нѣсколькихъ? -- Ну, ужъ тутъ молиться было поздно. Двухъ я укокошилъ, съ двумя, я увѣренъ, разсчетъ конченъ, съ двумя бездѣльниками въ клеенчатыхъ плащахъ. Галь, если я лгу, наплюй мнѣ въ глаза и назови меня лошадью. Ты знаешь мою старую манеру защищаться: сталъ такъ и держу мечъ такъ. Четыре бездѣльника въ клеенкѣ...-- Четыре? какъ же ты сказалъ сейчасъ, что только двое? -- Четыре, Галь, я сказалъ четыре... Эти четверо стали рядомъ передо мной и ну тыкать. Я, не раздумывая долго, поймалъ въ мой щитъ всѣ семь мечей -- вотъ такъ.-- Семь? да вѣдь ихъ было только четверо?-- Въ клеенкѣ? -- Ну, да, четверо въ клеенкѣ.-- Семеро, клянусь этой рукоятью, семеро; иначе, я -- подлецъ.-- Оставь его, прибудетъ еще.-- Галь, ты слушаешь? -- слушаю, Джэкъ, слушаю.-- Слушай, слушай, оно стоитъ, чтобы послушать. Ну вотъ, какъ я сказалъ, эти девятеро въ клеенкѣ...-- Ну, прибавилось еще двое...-- Переломали мечи...-- И потеряли штаны.-- И начали отступать; но я за ними; и быстрѣе мысли, положилъ семерыхъ изъ одиннадцати...-- Ужасно: одиннадцать человѣкъ въ клеенкѣ выросло изъ двухъ!" -- Тутъ Фальстафъ заврался до того, что сталъ увѣрять, будто видѣлъ еще трехъ бездѣльниковъ въ зеленомъ сукнѣ въ то время, когда ночь была такъ темна, что онъ не могъ замѣтить собственной руки... Но дѣло разъясняется: оказывается, что Фальстафъ нещадно лгалъ, а деньги были отняты у него тѣмъ же принцемъ и Пойнсомъ. "А ты, Фальстафъ,-- прибавляетъ принцъ,-- помчалъ свое пузо такъ быстро, такъ проворно, и все бѣжалъ и ревѣлъ о пощадѣ, какъ самый рѣзвый и голосистый теленокъ. Ну, не подлецъ ли ты: иззубрилъ свой мечъ и увѣряешь, что это въ битвѣ"...-- Но Фальстафъ, съ обычной своей находчивостью, и тутъ вывертывается: онъ, видите-ль, зналъ, что на нихъ напалъ принцъ съ Пойнсомъ: "Послушай, Галь,-- ты знаешь: я храбръ какъ Геркулесъ, но и остороженъ по инстинкту. И левъ не тронулъ бы истиннаго принца. Инстинктъ -- великая вещь. Я поступилъ какъ трусъ, но ради инстинкта. Это не повредитъ въ моемъ мнѣніи ни мнѣ, ни тебѣ, и я по-прежнему считаю себя храбрымъ львомъ, а тебя -- истиннымъ принцемъ. Впрочемъ, я, ей-Богу, радъ, что деньги у васъ. Хозяйка! -- запирай ворота! Кути сегодня -- молись завтра!"
Вранье и плутовство Фальстафа не знаютъ предѣловъ, какъ не знаетъ предѣловъ его остроуміе. У мистриссъ Куикли онъ взялъ въ долгъ 24 фунта, обѣщая на ней жениться, а когда она жалуется и требуетъ своихъ денегъ, онъ вторично обѣщаетъ на ней жениться и тутъ же выманиваетъ еще десять фунтовъ, что, впрочемъ, не мѣшаетъ ему ругаться. Онъ называетъ ее штукой (а thing). Куикли обижается: "Какая я штука? Ну, говори: какая?-- Да такая, съ которой имѣть дѣло -- не приведи Господи! -- Нѣтъ, врешь, всякій готовъ имѣть со мной дѣло... а ты, не во гнѣвъ твоему рыцарству, подлецъ, если меня такъ называешь.-- А ты, не во гнѣвъ твоей женственности, тварь, если уже на то пошло.-- Какая же я тварь, подлецъ, какая? -- какая? Выдра.-- Выдра, сэръ Джонъ? почему же выдра? -- Да потому, что она чортъ знаетъ, что такое: ни рыба, ни мясо!"
Дѣло, однако же, принимаетъ скверный оборотъ; вслѣдствіе возстанія Перси война объявлена; принцъ отправляется въ армію; Фальстафъ принужденъ поступить въ пѣхоту. Онъ вербуетъ солдатъ, но также по-своему. Взамѣнъ ста пятидесяти рекрутъ, онъ добылъ себѣ триста фунтовъ. Онъ вербовалъ только сыновей богатыхъ мызниковъ, "для которыхъ барабанный бой страшнѣе дьявола"; и поплатились же они за свое удовольствіе! Вмѣсто нихъ онъ набралъ цѣлую ватагу оборвышей, "похожихъ на Лазаря, когда псы лизали его раны". Войны онъ терпѣть не можетъ и драться не намѣренъ. "И въ самомъ дѣлѣ, кто меня толкаетъ? -- спрашиваетъ онъ себя.-- Честь. А если она толкаетъ меня на смерть,-- тогда что? Можетъ ли честь приставить руку? -- нѣтъ. Вылѣчить рану? -- нѣтъ. Значитъ, она хирургіи не знаетъ? -- нѣтъ. Что же такое честь? -- слово. Что такое слово?-- Воздухъ. Стало, честь -- воздухъ? Славное пріобрѣтеніе! Кто же ее пріобрѣлъ? -- а тотъ, кого убили въ сраженіи.-- Что же, онъ ее чувствуетъ? -- нѣтъ. Сознаетъ ее? -- нѣтъ. Стало быть, она неощущаема?-- Нѣтъ. Какъ же могутъ чувствовать мертвые? Развѣ она не можетъ уживаться съ живыми? Нѣтъ. Почему? -- Злословье не позволяетъ. Такъ и мнѣ ей не надо. Честь -- просто надгробная надпись! --" Такова практическая философія сэра Джона. Не смотря на твердое намѣреніе придерживаться этихъ правилъ, сэръ Джонъ не можетъ избѣгнуть сраженія. На него въ стычкѣ напалъ Дугласъ, но Фальстафъ прикинулся убитымъ; почти рядомъ съ нимъ лежалъ трупъ Перси, убитаго принцемъ. Онъ беретъ трупъ и несетъ его къ принцу, увѣряя, что онъ убилъ Перси. Принцъ не обнаруживаетъ лжи и Фальстафъ награжденъ королемъ. Благодаря этому обстоятельству, въ народѣ распространяется великая слава о храбрости Фальстафа; онъ дѣлается, такъ сказать, миѳическимъ лицомъ; верховный судья, судейскіе чиновники, женщины, враги, друзья -- всѣ проникаются уваженіемъ къ его героизму. Верховный судья уговариваетъ Фальстафа извлечь себѣ пользу изъ его хорошей славы. Отъ него удаляютъ Бардольфа и даютъ ему въ спутники невиннаго пажа для того,-- какъ онъ полагаетъ,-- чтобъ пажъ составлялъ ему контрастъ своимъ крошечнымъ ростомъ. Въ довершеніе всего, Фальстафа даютъ въ спутники принцу Ланкастеру, когда война снова возгорѣлась,-- человѣку серьезному и строгому, между тѣмъ какъ король съ принцемъ идутъ на валлійцевъ.
Но все это -- какъ съ гуся вода. Фальстафъ медлитъ въ Лондонѣ и продолжаетъ тамъ вести свою распутную жизнь; чванится своимъ рыцарствомъ, дерется на улицѣ съ женщинами, пьянствуетъ. Переодѣтый принцъ отправляется отыскивать Фальстафа и видитъ до какого низкаго общества онъ опустился; онъ слышитъ, какъ при всѣхъ Фальстафъ позоритъ его, такъ что даже Пойнсъ требуетъ отъ имени принца немедленнаго мщенія. На службѣ онъ по-прежнему плутъ. Еще при Шрюсбери онъ говорилъ, что его лохмотникамъ ловко задали перцу: изъ ста пятидесяти осталось только трое. Теперь онъ опять набираетъ солдатъ изъ самой негодной черни и за деньги освобождаетъ людей, сколько нибудь сносныхъ. При взятіи Колевиля, Ланкастеръ еще разъ хочетъ прославить его подвигъ; кредитъ его увеличивается. Онъ отправляется въ Глостершайръ, отыскиваетъ двухъ мировыхъ судей,-- Шалло и Сайленса, которые задумываютъ воспользоваться имъ и его вліяніемъ при дворѣ. Когда приходитъ извѣстіе о смерти короля, Фальстафъ увѣренъ, что его мечта о владычествѣ плутовъ и негодяевъ осуществится. Онъ ждетъ выхода молодого короля, его друга, на площади Вестминстерскаго аббатства и заговариваетъ съ нимъ, но молодой король сразу его обрываетъ и отправляетъ въ ссылку.
Мы не знаемъ, долго ли продолжалась эта опала и смѣнилъ ли король гнѣвъ на милость, но съ этой минуты мы уже не видимъ больше Фальстафа. Шекспиръ намѣревался продолжать эпопею жирнаго рыцаря, но не выполнилъ своего намѣренія. Въ "Генрихѣ V" мы, однако, еще слышимъ о немъ. Въ началѣ второго дѣйствія, въ то время какъ Нимъ, Бардольфъ, Пистоль и Куикли (которая вышла замужъ за Пистоля) ругаются въ истчипской тавернѣ, входитъ пажъ Фальстафа: "Хозяинъ, Пистоль и вы, хозяйка,-- говоритъ онъ,-- идите скорѣй къ моему господину. Онъ очень боленъ и хочетъ лечь въ постель.-- Добрый Бардольфъ, хоть бы ты сунулъ ему свой носъ подъ одѣяло вмѣсто грѣлки... Право, онъ захворалъ не на шутку..." Фальстафъ умираетъ. Сцена смерти, разсказанная Куикли, удивительна, но мы ее не приводимъ. Смерть его послѣдовала передъ самымъ началомъ французской войны, т. е. лѣтомъ 1415 года. Значитъ въ то время, когда онъ умеръ, ему было отъ 62 до 72 лѣтъ отъ роду. Таково, по крайней мѣрѣ, предположеніе, которое можно сдѣлать на основаніи шекспировскихъ хроникъ.
Характерное впечатлѣніе, всегда производимое на насъ Фальстафомъ, обратило вниманіе критиковъ на одинъ интересный психологическій вопросъ. Несомнѣнно, что не только самъ Шекспиръ любитъ своего Фальстафа болѣе всѣхъ другихъ своихъ героевъ,-- болѣе Гамлета, Джэка, Тимона, и во всякомъ случаѣ, гораздо болѣе Генриха Ѵ, но и насъ онъ заставилъ полюбить его. Мы очень хорошо сознаемъ всю безнравственность поведенія Фальстафа, знаемъ, что у него нѣтъ ни стыда, ни совѣсти, что онъ циникъ, развратникъ и плутъ, а между тѣмъ все-таки любимъ его и всегда съ особеннымъ удовольствіемъ возвращаемся къ его похожденіямъ и слушаемъ его остроты. Въ Англіи онъ давно -- самый популярный герой, для остальной Европы онъ -- самое полное олицетвореніе англійскаго народнаго юмора, одно изъ величайшихъ произведеній искусства. Газлитъ увѣрялъ даже, что мы вовсе не порицаемъ характеръ Фальстафа, точно такъ же какъ мы не порицаемъ актера, играющаго его роль. Принцу Газлитъ не прощаетъ его обращенія съ Фальстафомъ, потому что читателю Фальстафъ кажется лучше принца по характеру. Очевидно, тутъ существуетъ какой-то оптическій обманъ, какой-то художественный фокусъ; который не позволяетъ намъ относиться къ Фальстафу такъ, какъ мы относимся къ другимъ людямъ. Въ чемъ же заключается этотъ фокусъ?
По мнѣнію Гервинуса, онъ заключается въ томъ, что живость картины, богатство необычайнаго остроумія, необыкновенно искусный пріемъ, съ которымъ вызваны комическія черты въ самой внѣшней обстановкѣ сэра Джона, самое счастливое сліяніе общаго съ индивидуальнымъ, все это воплощено въ одномъ лицѣ съ такимъ великимъ мастерствомъ, что извинительно, если мы переносимъ свое расположеніе отъ художественнаго созданія къ самому предмету его. Въ комедіи "All's well that ends well" Шекспиръ говоритъ.о Паролѣ: "Онъ такъ совершененъ въ своей негодности, что даже правится намъ; онъ такъ переплутовалъ плута, что самая диковинность этого явленія оправдываетъ его". Вотъ это-то удовольствіе, по мнѣнію Гервинуса, при видѣ всего выходящаго изъ ряда и имѣетъ мѣсто, когда мы видимъ Фальстафа. Впечатлѣніе, производимое на насъ Фальстафомъ, нѣмецкій критикъ очень удачно сравниваетъ съ впечатлѣніемъ при чтеніи "Рейнеке-Лиса" Гете: въ обоихъ произведеніяхъ противоположность съ обнаженной естественностью и всѣмъ тѣмъ, что освящено порядкомъ, нравственностью, обычаемъ и высшими принципами выставлена съ такою полнотою, что комическое впечатлѣніе, производимое всякимъ удачнымъ контрастомъ, не даетъ времени сложиться нравственной оцѣнкѣ. Съ этой противоположности, имѣющей вліяніе на наше сужденіе, присоединяется еще и другая. Она состоитъ въ контрастѣ между сильными чувственными желаніями и потребностями этого циника-эпикурейца и его ограниченною способностью къ наслажденію; въ контрастѣ между его подагрическою старостью и желаніемъ казаться молодымъ; въ контрастѣ между легкостью существованія, къ которой стремится это тяжелое тѣло и до которой эта тяжесть, это бремя само собой его не допускаютъ. Перевѣсъ такого матеріальнаго бремени надъ силами духовными, конечно, могъ быть причиненъ самимъ же Фальстафонъ, но мы принимаемъ его за бремя, которое ему суждено нести и которое даетъ такую же невмѣняемость всѣмъ послѣдующимъ его поступкамъ, какую даетъ пьяному человѣку та первоначальная его вина, что онъ напился. Джонсонъ точно также думалъ, что пороки Фальстафа, хотя и заслуживаютъ порицанія, но они все-таки не такъ ужасны; трусость, ложь, склонность къ чувственнымъ наслажденіямъ, низость, грабительство, неблагодарность,-- словомъ, всевозможные пороки,-- слѣдуетъ простить именно потому, что они въ такомъ громадномъ множествѣ соединены у Фальстафа. Ревностные комментаторы были такъ увлечены Фальстафомъ, что вовсе не хотѣли видѣть тѣхъ вредныхъ послѣдствій, которыя привели къ убійству въ тавернѣ Куикли, какъ разъ передъ тѣмъ, когда Фальстафу была объявлена немилость. Знакомство съ съ Фальстафомъ казалось не только для принца, но и для каждаго читателя очаровательнымъ и соблазнительнымъ, такъ что удовольствіе видѣть себя пріятно развлеченнымъ не давало возможности возникнуть нравственному охужденію,-- и въ этомъ, конечно, величайшій мастерской эффектъ роли Фальстафа.
Всѣ эти соображенія, несомнѣнно, справедливы, но справедливы только отчасти, и не рѣшаютъ загадки вполнѣ. Еслибы дѣло заключалось только въ комическомъ контрастѣ, въ громадности соединенныхъ у Фальстафа пороковъ, въ удовольствіи быть пріятно развлеченнымъ, то безпристрастный анализъ тогда, когда первое впечатлѣніе уже не существуетъ, заставилъ бы насъ опомниться и мы, по зрѣломъ размышленіи, отвернулись бы съ отвращеніемъ отъ этой бочки пороковъ. Но этого никогда не бываетъ. По отношенію въ Фальстафу никогда не возникаетъ безпристрастный анализъ; мы, очевидно, чувствуемъ такую непозволительную слабость къ нему, что сознательно закрываемъ глаза на его безобразія и помнимъ только привлекательныя стороны его натуры: остроуміе, находчивость, умъ, несомнѣнное добродушіе и талантъ развлекать насъ. Какъ бы мы хладнокровно ни разсуждали, какъ бы мы ни хотѣли быть строгими моралистами, мы принуждены сознаться, что также любимъ Фальстафа впослѣдствіи, какъ любили его и въ первую минуту знакомства съ нами. Значитъ, онъ интересуетъ насъ и еще кое-чѣмъ. По моему мнѣнію, дѣло заключается въ томъ, что самъ Шекспиръ не порицаетъ Фальстафа и менѣе всего смотритъ на него глазами моралиста. Еслибы Шекспиръ, какъ думаетъ Гервинусъ, хотѣлъ сдѣлать изъ Фальстафа орудіе своихъ поученій и изобразилъ бы его какъ сатирикъ, то, конечно, Фальстафъ отталкивалъ бы насъ своими пороками; мы бы негодовали на него и во всякомъ случаѣ не восхищались бы такими сторонами его характера, которыя отталкиваютъ насъ во всякомъ другомъ человѣкѣ. И въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только обратить вниманіе на постройку характера Фальстафа, на тайныя пружины его психическаго организма, чтобъ окончательно убѣдиться въ отсутствіи всякихъ сатирическихъ цѣлей со стороны Шекспира.
Всѣ, что составляетъ въ человѣкѣ духовныя потребности натуры,-- честь, нравственность, стремленіе къ истинѣ и знанію, достоинство,-- все умерло въ Фальстафѣ съ самыхъ раннихъ лѣтъ; все это онъ мало-по-малу растерялъ по тавернамъ континента и Англіи, шатаясь изъ одного непотребнаго дома въ другой въ условіяхъ солдатской жизни; взамѣнъ этого -- праздность, эпикурейство, благосостояніе, цинизмъ, тунеядство являются цѣлями его существованія; такимъ образомъ явился циническій взглядъ на жизнь, презрѣніе къ личности и ко всякимъ идеальнымъ запросамъ человѣческой натуры. Онъ циникъ, и физически, и нравственно,-- но уменъ, а при умѣ и цинизмѣ неизбѣжно возникаетъ своеобразное остроуміе, юморъ, въ основаніи котораго опять-таки лежитъ величайшее презрѣніе къ людямъ и къ ихъ идеальнымъ потребностямъ. Въ этомъ заключается его несомнѣнное превосходство надъ всѣми окружающими его людьми. Онъ такъ естественно, безсознательно циниченъ, онъ такъ освобожденъ отъ всякихъ цѣпей нравственныхъ идеаловъ, въ немъ замѣчается такое полное отсутствіе уваженія къ чему бы то ни было,-- въ личности (своей и чужой), къ религіи, государству, нравственности, что онъ ошеломляетъ людей парадоксальностью своихъ мнѣній, возбуждаетъ въ нихъ недоумѣніе и удивленіе. Въ сущности, онъ, какъ и Панургъ у Раблэ,-- добрый малый, злобы въ немъ нѣтъ никакой, онъ просто любитъ посмѣяться, да позабавиться. Когда его ругаютъ -- онъ ругаетъ больше другихъ, на одну насмѣшку отвѣчаетъ десятью остротами, но въ то же время онъ нисколько не обижается и не сердится. Il а un bon naturel, какъ говорятъ французы. Черезъ минуту вы его видите рядышкомъ съ ругателями: за сальнымъ столомъ таверны онъ съ ними пьянствуетъ и чокается. Ему все трынъ-трава, лишь бы весело пожить. Свои многочисленные пороки онъ такъ добродушно и наивно выставляетъ на показъ, что вы принуждены простить ихъ ему. Онъ точно говоритъ вамъ: "Что прикажете? Такимъ, значитъ, я уродился. Люблю выпить; уже будто хорошее вино -- не хорошо? Бѣгаю, когда угрожаютъ мнѣ побои: а развѣ отъ побоевъ не болитъ спина? Дѣлаю долги и выманиваю деньги,-- но развѣ непріятно имѣть въ карманѣ деньги? Хвастаюсь, но вѣдь это только потому, что желаю внушить почтеніе къ себѣ!" -- "Послушай, Галь, ты знаешь, что нашъ праотецъ Адамъ и въ состояніи невинности не избѣжалъ грѣхопаденія. Гдѣ же устоять противъ него бѣдному Джону Фальстафу въ нынѣшнее развращенное время? Ты знаешь, что во мнѣ больше мяса, чѣмъ въ другомъ, слѣдовательно и грѣховъ больше!" Фальстафъ до такой степени безнравствененъ, что уже не кажется безнравственнымъ. На извѣстной ступени исчезаетъ сознаніе; природа вступаетъ въ свои права и человѣкъ гоняется за удовлетвореніемъ своихъ страстей, столь же мало думая о томъ, что справедливо и что несправедливо, какъ и дикій звѣрь. Но отсутствіе сознанія не исключаетъ ума; Фальстафъ уменъ и остроуменъ въ величайшей степени. Если ужъ кто не ходитъ за словомъ въ карманъ, то, конечно, онъ. Брань, ругательства, проклятія, шутки, сальности льются изъ него точно изъ открытаго крана бочки. Его невозможно озадачить: онъ выходитъ сухъ изъ воды при какихъ угодно затрудненіяхъ. Ложь зарождается въ немъ, цвѣтетъ, увеличивается, размножается, точно грибъ на тучной, унавоженной почвѣ. Онъ самъ превосходно опредѣляетъ себя, когда говоритъ: "Люди считаютъ за особую честь скалить надо мной зубы. Эта глина, что зовется человѣкомъ, не въ состояніи выдумать чего-либо остраго, если только не я -- предметъ ея глумленія; такъ что я -- не только остроуменъ самъ, но еще причина остроумія другихъ". Эта характеристика Фальстафа, лучшая изъ всѣхъ когда либо данныхъ, раскрываетъ намъ тайну его психической организаціи и его привлекательности.
Дѣйствительно, простое появленіе его возбуждаетъ людей сцѣпиться съ нимъ на словахъ. Своимъ остроуміемъ онъ подзадориваетъ насъ и мы, въ свою очередь, начинаемъ сыпать шутками и остротами. Тутъ мы встрѣчаемся съ любопытнымъ, малоизслѣдованнымъ психическимъ закономъ, подмѣченнымъ Шекспиромъ съ необычайной геніальностью. Въ другихъ человѣкъ любитъ самого себя. Когда другой возбуждаетъ въ насъ умственныя силы или подъемъ духа, энергіи, порывовъ къ идеальному, когда мы, благодаря этому, прозрѣваемъ нашъ собственный идеалъ и обнаруживаемъ его,-- то мы любимъ этого другого, не подозрѣвая того, что онъ есть лишь внѣшнее условіе подъема нашей духовной энергіи. Мы его любимъ, потому что любимъ себя. Въ этомъ заключается тайна общенія между людьми, первичная, органическая причина нашихъ симпатій и антипатій. Фальстафъ намъ безсознательно симпатиченъ, благодаря именно этимъ свойствамъ своей богатой натуры. Его флегматическій темпераментъ, его физическая неподвижность, его острый, творческій умъ, его удивительное, можно сказать, артистическое, знаніе людей, его полнѣйшее безразличіе по отношенію къ какимъ бы то ни было нравственнымъ идеаламъ,-- все это возбуждаетъ насъ въ высочайшей степени, и это пріятное ощущеніе возбужденія мы невольно приписываемъ ему.
Но спрашивается: намѣренно или ненамѣренно остроуміе Фальстафа? Играетъ-ли онъ сознательно роль, когда потѣшаетъ принца, или потѣшаетъ только потому, что это ему самому доставляетъ удовольствіе? Кинъ, исполняя роль Фальстафа, всегда старался выставить на видъ преднамѣренность его остроумія. Газлитъ полагаетъ, что Фальстафъ -- лжецъ, трусъ, острякъ и все что хотите только для того, чтобы доставить удовольствіе другимъ, только для того, чтобы выставить въ блестящемъ освѣщеніи лучшія стороны своей натуры, т. е., чтобы сдѣлать ихъ привлекательными и симпатичными; онъ, если можно такъ выразиться, въ такой же степени актеръ въ дѣйствительности, какъ и на сценѣ; однимъ словомъ, съ этой точки зрѣнія Фальстафъ остроуменъ преднамѣренно, но безкорыстно. Другіе, напротивъ того, думаютъ, что у Фальстафа нѣтъ никакой преднамѣренности, что его остроуміе -- просто свойство его ума, то, что французы называютъ verve. Такимъ образомъ, являются, по крайней мѣрѣ, три различные взгляда на это колоссальное созданіе Шекспира. Тѣмъ не менѣе ни одинъ изъ этихъ взглядовъ, на мой взглядъ, не объясняетъ вполнѣ Фальстафа. Его натура гораздо сложнѣе и заключаетъ въ себѣ всѣ три элемента: преднамѣренность корыстную, преднамѣренность безкорыстную и verve. Необыкновенный геній Шекспира заключается именно въ томъ, что онъ никогда не обходитъ трудностей, а беретъ ихъ цѣликомъ. Въ данномъ случаѣ заключалось непреодолимое для всякаго другого художника затрудненіе: сдѣлать изъ Фальстафа актера по разсчету значило бы убить симпатіи къ нему зрителя и читателя, значило бы превратить его въ простого, вульгарнаго плута и шута, т. е. въ нѣчто гадкое, внушающее не эстетическое наслажденіе, а простое омерзеніе; сдѣлать же изъ него человѣка безсознательныхъ побужденій -- не значило ли бы отнять у него умъ, т. е. отнять отъ этой фигуры весь ея интересъ? Какъ соединить то, что, казалось бы, несоединимо по существу: господство сознанія и отсутствіе сознанія? Но Шекспиръ не простой художникъ, онъ не выбираетъ удобныхъ для своихъ цѣлей особенностей характера, онъ переноситъ ихъ на сцену цѣликомъ, во всей ихъ сложности и въ тѣхъ самыхъ отношеніяхъ, въ какихъ онѣ встрѣчаются въ природѣ. Вотъ почему, между прочимъ, его художественныя созданія такъ непосредственно живы, безконечно разнообразны, съ кажущимися противорѣчіями, какъ и дѣйствительные люди; вотъ почему, съ другой стороны, всѣ его роли представляютъ такія трудности для актера, даже самаго талантливаго и геніальнаго: ему приходится олицетворять на сценѣ сразу и одновременно всѣ особенности характера, всѣ свойства натуры, весь психическій механизмъ, въ которомъ такъ много видимыхъ противорѣчій.
Такою же сложностью отличается и организація Фальстафа. Фальстафъ, несомнѣнно, сознаетъ свое умѣніе шутить и очень хорошо знаетъ, чѣмъ можно разсмѣшить принца. Но онъ, кромѣ того, и по преимуществу,-- натура крайне впечатлительная, такъ сказать артистическая, художественная: кажется, будто малѣйшій толчокъ мгновенно приводитъ въ движеніе весь его умственный аппаратъ, и тогда аппаратъ дѣйствуетъ автоматично, самопроизвольно, по привычкѣ, по натурѣ, по инстинкту. Разсчетъ, несомнѣнно, существуетъ, но только въ самомъ началѣ; этотъ разсчетъ даетъ толчокъ, и когда возбужденіе состоялось,-- Фальстафу не зачѣмъ уже играть роль, всѣ свойства его натуры выступаютъ сразу и обнаруживаются во всемъ своемъ блескѣ. Фальстафъ хитеръ по разсчету, но остроуменъ по натурѣ. Это -- то же самое, что по другому поводу онъ самъ говоритъ о себѣ: "Послушай, Галь,-- ты знаешь, я -- храбръ какъ Геркулесъ, но и остороженъ по инстинкту". И, въ самомъ дѣлѣ, онъ, несомнѣнно, храбръ въ сознаніи, въ мысли, но трусъ по инстинкту; онъ и трусъ, и храбръ одновременно; онъ приступаетъ къ битвѣ съ самыми геройскими намѣреніями, но лишь увидитъ врага -- давай Богъ ноги. Онъ такъ уменъ и такъ талантливъ, что создаетъ себѣ, для собственнаго обихода, нѣчто въ родѣ пьяной философіи, въ которой сливаются въ одно органическое цѣлое эти противорѣчія его натуры: "Хорошій хересъ,-- говоритъ онъ,-- производитъ два дѣйсгвія: во-первыхъ, бросается въ голову, очищаетъ мозгъ отъ скопившихся вокругъ него черныхъ паровъ, дѣлаетъ его живымъ, изобрѣтательнымъ, полнымъ огня, такъ что все, что слетитъ въ это время съ языка, всегда бываетъ мѣткимъ словцомъ. Второе дѣйствіе хереса то, что онъ разогрѣваетъ кровь, которая иначе, осѣдая отъ холода, дѣлаетъ печень блѣдной, почти бѣлой, а въ этомъ именно и заключается главная причина трусости и слабодушія. Хересъ, напротивъ, приводя кровь въ движеніе, заставляетъ ее разливаться по самымъ дальнимъ оконечностямъ. Отъ него разгорается носъ и, точно сигнальный огонь, призываетъ къ оружію всѣ части маленькаго королевства, что зовутъ человѣкомъ, причемъ сердце, какъ генералъ, около котораго собираются второстепенныя силы, раздувается и дѣлается способнымъ на какой угодно подвигъ. Поэтому ясно, что одинъ лишь хересъ можетъ сдѣлать человѣка храбрымъ. Безъ него и военное искусство -- вздоръ и похоже на сокровище, зарытое въ землю. Хересъ долженъ его отыскать и пустить въ ходъ". Это, конечно, вранье, что сознаетъ и самъ Фальстафъ, но вранье на подкладкѣ удивительно оригинальной мысли. Воображеніе его такъ сильно, что онъ не въ состояніи мыслить абстрактно, спокойно переходя отъ одной мысли къ другой, въ логической послѣдовательности; онъ мыслитъ скачками, образами, сравненіями, метафорами; онъ постоянно прибѣгаетъ къ расцвѣчиванію идей, являющихся такимъ образомъ въ образной, яркой формѣ. Одно сравненіе невольно вызываетъ въ его умѣ другое, затѣмъ третье и такъ далѣе, точно стебель, который едва лишь успѣлъ подняться надъ почвой, какъ пускаетъ уже вѣтку, потомъ другую, третью, десятую -- въ такомъ изобиліи, что въ концѣ концовъ вы теряете логическую нить и совершенно ослѣплены этой роскошью образовъ и картинъ; это -- фантасмагорія, фейерверкъ, никогда не прекращающійся, вѣчно мѣняющійся, вѣчно ослѣпляющій... Таковы особенности ума Фальстафа, ума, въ которомъ воображеніе настолько же сильно, насколько сильна разсудочность. И въ этомъ отношеніи умъ Фальстафа съ родни уму самого Шекспира; своего любимца онъ надѣлилъ нѣкоторыми чертами своего собственнаго ума; не мудрено, поэтому, что мы подчиняемся обаянію ума Фальстафа. Присоедините къ этому флегматическій темпераментъ, составляющій самый полный контрастъ съ этимъ бѣшенымъ воображеніемъ -- и у васъ будетъ полный образъ Фальстафа. Въ нечаянности остроты и въ сухости построенія собственно и заключается вся комическая сила. Геній комизма движется, какъ и всякій другой геній, по неуловимой линіи, разграничивающей область сознанія отъ области естественнаго побужденія.
Фальстафъ -- одно изъ самыхъ юмористическихъ лицъ въ произведеніяхъ Шекспира и, хотя его юморъ не исчерпываетъ всего того содержанія, которое заключается въ этомъ понятіи, но съ представленіемъ о Фальстафѣ такъ тѣсно связано и понятіе о юморѣ, о юмористической натурѣ, что я позволю себѣ здѣсь коснуться вообще вопроса о юморѣ и о шекспировскомъ юморѣ въ особенности. Вопросъ этотъ мало разработанъ теоретически, въ немъ несомнѣнно существуютъ пробѣлы, самое понятіе юмора довольно смутно и неустойчиво; но въ художественномъ творчествѣ юморъ -- одинъ изъ весьма существенныхъ элементовъ и обойти его нѣтъ возможности. Стапферъ, въ своей книгѣ о Шекспирѣ, сгруппировалъ все то, что было говорено болѣе или менѣе оригинальнаго объ этомъ предметѣ. Здѣсь я отчасти воспользуюсь его трудомъ, устранивъ лишнія отступленія и ненужный балластъ, и прибавивъ отъ себя нѣкоторые примѣры изъ русской литературы, изъ Гоголя, Достоевскаго и Щедрина.
Юморъ почти исключительно принадлежитъ свойствамъ англійскаго ума, хотя юмористы существуютъ и въ другихъ литературахъ; можно даже сказать, что величайшіе юмористы -- Рабле, Жанъ-Поль Рихтеръ, Гейне, Сервантесъ,-- принадлежатъ Франціи, Германіи и Испаніи. Самое, однако, слово юморъ имѣетъ французское происхожденіе. Въ настоящее время avoir de l'humeur значитъ быть въ скверномъ расположеніи духа; въ старинномъ французскомъ языкѣ, какъ свидѣтельствуетъ, между прочимъ, и Литре, это выраженіе означало какъ разъ противоположное понятіе: avoir de l'humeur -- значило быть въ веселомъ настроеніи. Въ этомъ смыслѣ слово humeur встрѣчается у Мольера и Корнеля. Съ нѣкоторымъ уклоненіемъ отъ этого прямого смысла употребляетъ его и Сентъ-Бевъ: "Веселость г. Шатобріана,-- говоритъ онъ,-- не имѣетъ ничего естественнаго, непосредственнаго; это нѣчто вродѣ humeur или фантазіи, разыгрывающейся на грустномъ фонѣ". Приблизительно въ томъ же смыслѣ можно назвать humeur веселость Монтеня. Онъ и самъ опредѣляетъ это свойство своего ума очень мѣтко: "Ce sont icy mes humeurs et opinions; je les donne pour ce qui est en ma créance, non pour ce qui est à croire; je ne vise icy qu' à découvrir moy-même, qui seray par adventure autre demain, si nouveau apprentissage me change".-- И въ другомъ мѣстѣ: "Mes ouvrages il s'en faut tant qu'ils me rient, qu'autant de fois que je les retaste, autant de fois je m'en despite". На этомъ основаніи Бальзакъ говоритъ: "Монтень отлично знаетъ, что говоритъ, но онъ не знаетъ, что скажетъ". Такимъ образомъ, старое французское слово точно соотвѣтствуетъ опредѣленію юмора, данному Гиллебрандомъ: "Произвольная фантазія поэта, который, не подчиняясь никакому плану, вмѣсто того, чтобы стремиться къ опредѣленной цѣли, придерживаться извѣстной системы, подчиняется лишь своему временному расположенію духа, смѣется или плачетъ, волнуется или мечтаетъ, согласно указаніямъ единственнаго своего властелина -- каприза".
Такъ понимаютъ слово юморъ французы. На англійской почвѣ оно принимаетъ совершенно другое значеніе. Въ англійскомъ смыслѣ слово юмористъ означаетъ эксцентрика, оригинала. Такимъ, напримѣръ, былъ извѣстный докторъ Самуилъ Джонсонъ, любопытный портретъ котораго мы находимъ у Тэна въ его "Histoire de la littérature anglaise": "Это былъ громаднаго роста человѣкъ, похожій на быка, неуклюжій, съ мрачнымъ, грубымъ лицомъ, съ постоянно моргающими главами, съ лицомъ, покрытымъ золотушными язвами, въ коричневомъ костюмѣ и грязной рубашкѣ, меланхоликъ отъ рожденія и, кромѣ того, маньякъ. Среди оживленнаго разговора онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего, начиналъ бормотать какой нибудь латинскій стихъ или какую нибудь молитву. Иной разъ у амбразуры окна онъ моталъ головой, дѣлалъ странные жесты всѣмъ туловищемъ, приподнималъ, потомъ судорожно опускалъ ногу. Его другъ разсказываетъ, что однажды ему вздумалось подойти къ извѣстному мѣсту такъ, чтобы послѣдній шагъ былъ шагъ правой ноги; не успѣвши въ этомъ въ первый разъ, онъ начиналъ опытъ снова, съ глубочайшимъ вниманіемъ считая шаги. Садились за столъ. Вдругъ онъ, неизвѣстно почему, наклонялся и снималъ башмакъ съ ноги своей сосѣдки... Когда, наконецъ, его аппетитъ былъ въ достаточной мѣрѣ удовлетворень, онъ начиналъ говорить, спорилъ, кричалъ, напускался на своихъ собесѣдниковъ съ крикомъ и бранью, навязывалъ имъ свои мнѣнія безцеремонно и авторитетно и говорилъ рѣзкости: "Милостивый государь, я вижу, что вы просто пошлый вигъ! -- Сударыня, не говорите лучше объ этомъ; глупость можно защитить только глупостью.-- Милостивый государь, я намѣренно былъ съ вами рѣзокъ, полагая, что вы хотѣли быть со мной невѣжливы". Французскій esprit de société -- врагъ этой индивидуальной эксцентричности, и въ этомъ смыслѣ онъ діаметрально противоположенъ юмору. Малѣйшее отступленіе отъ принятыхъ манеръ, отъ установленныхъ въ обществѣ приличій считается во Франціи невоспитанностію; необходимость походить на всѣхъ въ зародышѣ убиваетъ оригинальность. Стендаль говоритъ, что во Франціи боязнь быть смѣшнымъ все замораживаетъ. Извѣстная г-жа Жоффренъ сравнивала парижское общество съ кучей медалей, находящихся въ кошелькѣ; эти медали, вслѣдствіе постояннаго тренія другъ о друга, представляютъ совершенно гладкую поверхность и, какъ двѣ капли воды, похожи другъ на друга.
Попробуемъ, однако, вникнуть глубже въ особенности юмора. Въ XV вѣкѣ нѣкто графъ Кильдаръ, ирландецъ, обвиненный въ богохульствѣ вслѣдствіе того, что сжегъ Кастельскій соборъ, сказалъ въ формѣ извиненія, что онъ это сдѣлалъ, полагая, что архіепископъ находится въ церкви. Такая шутка называется юмористической. Въ чемъ же заключается существенная особенность такой шутки? Въ томъ, что это есть наивность совершенно безсознательная; въ юмористической фразѣ глупость и остроуміе до такой степени перепутаны, что ихъ невозможно отдѣлить другъ отъ друга. Фонтенель однажды сказалъ слѣдующее о Лафонтенѣ: "Г. де-Лафонтенъ такъ глупъ, что серьезно увѣренъ, будто древніе умнѣе его". Вотъ чисто юмористическая выходка. Такую фразу невозможно привести къ логическому предложенію. Въ этомъ смыслѣ можно сказать, что въ юморѣ заключается элементъ безконечнаго, между тѣмъ какъ въ простомъ остроуміи или комической чертѣ все совершенно ясно и опредѣленно.
Видимая нелѣпость и логическое противорѣчіе, входящія въ юморъ, убѣдили многихъ, что достаточно сказать какую нибудь явную глупость, чтобы прослыть юмористомъ. Но это далеко не такъ. Гейне разсказываетъ въ "Reisebilder", какъ однажды одна жительница Берлина хвасталась передъ нимъ великимъ количествомъ остроумныхъ людей, живущихъ въ Берлинѣ. Гейне отвѣчалъ: "Мой другъ, юморъ -- не пиво, а изобрѣтеніе берлинцевъ, умнѣйшихъ людей въ мірѣ, которымъ было очень досадно, что они явились на свѣтъ слишкомъ поздно и порохъ былъ уже изобрѣтенъ; поэтому они постарались сдѣлать открытіе, которое было бы столь же важно и особенно полезно для тѣхъ, кто не выдумалъ пороха. Прежде, когда кто нибудь дѣлалъ глупость, какъ было быть? Сдѣланнаго не воротишь и люди говорили: "Парень сглупилъ". Это было непріятно. Въ Берлинѣ, гдѣ люди умнѣе, чѣмъ гдѣ либо, и гдѣ больше всего говорится глупостей, глубоко чувствовалось это неудобство. Министерство старалось принять серьезныя мѣры... Оно позволило печатать только большія глупости, маленькія же допускались только въ разговорахъ. Это послѣднее дозволеніе касалось только профессоровъ и высшихъ сановниковъ, люди же не важные имѣли право говорить глупости только тайно. Но всѣ эти мѣры не послужили ни къ чему: подавленныя глупости тѣмъ сильнѣе появлялись при особенныхъ случаяхъ; имъ даже втайнѣ покровительствовали и онѣ открыто поднимались; бѣда да и только! Наконецъ, было изобрѣтено дѣйствительное средство, которое можетъ каждую глупость тотчасъ же уничтожить и даже превратить въ мудрость. Средство самое простое: стоитъ только объявить, что такая-то глупость сдѣлана или сказана лишь изъ ироніи. Такъ-то, дитя мое, преуспѣваетъ все въ этомъ свѣтѣ: глупость становится ироніей, неудавшееся лизобдюдство -- сатирой, врожденная глупость -- искусной насмѣшкой, настоящее безуміе -- юморомъ, невѣжество -- блестящимъ остроуміемъ; наконецъ, и ты сдѣлаешься Аспазіей новыхъ Аѳинъ".
Недостаточно, слѣдовательно, сказать глупость, чтобы прослыть юмористомъ. Глупость -- глупостью, а юморъ -- юморомъ. Безсознательная наивность есть лишь одна черта юмора. Въ это сложное, умственное явленіе входятъ другіе элементы, столь же существенные. И прежде всего остроуміе въ чувствѣ. Таково именно опредѣленіе юмора, сдѣланное Шлегелемъ. Это -- то же самое, что и гоголевское "смѣхъ сквозь слезы". Во всякой, дѣйствительно, юмористической чертѣ всегда можно отыскать элементъ чувствительности и доброты. Обыкновенный комическій писатель обращается къ одному лишь уму и сознанію; сердца онъ никогда не трогаетъ. Юмористъ, напротивъ того, обладаетъ удивительной способностью интересовать сердце по отношенію къ самымъ смѣшнымъ и страннымъ лицамъ. Въ юмористической литературѣ много найдется примѣровъ такого юмора. Донъ-Кихотъ у Сервантеса, Мармеладовъ ("Преступленіе и наказаніе") и капитанъ Снегиревъ ("Братья Карамазовы") у Достоевскаго, капитанъ Кутль ("Домби и Сынъ") у Диккенса, клоуны у Шекспира, нѣкоторыя лица въ "Панѣ Тадеушѣ" Мицкевича, дядя Тоби у Стерна. Дядя Тоби, напримѣръ, старый ребенокъ, чрезвычайно смѣшной, со странными привычками; но онъ такъ безусловно добръ, что во всей всемірной литературѣ не найдется, можетъ быть, другого лица, къ которому мы бы чувствовали такую любовь и такое уваженіе. Теккерей и Карлейль, говоря о юморѣ, въ особенности настаиваютъ на этой чертѣ. "Истинный юморъ,-- говоритъ Карлейль,-- юморъ Сервантеса и Стерна, имѣетъ своимъ источникомъ сердце въ гораздо большей степени, чѣмъ голову... Это точно бальзамъ, прикладываемый великодушнымъ человѣкомъ къ язвамъ сердца. Понимаемый такимъ образомъ, юморъ мирится съ самыми возвышенными, самыми нѣжными чувствами или, вѣрнѣе, онъ не существуетъ безъ нихъ... Мы присутствуемъ при какомъ нибудь ничтожномъ случаѣ и улыбаемся, но эта улыбка печальнѣе слезы... иногда простая, незатѣйливая фраза глубже проникаетъ въ нашу душу, чѣмъ цѣлый томъ сантиментальностей. Всѣ любимые герои Жанъ-Поль Рихтера имѣютъ что-то смѣшное въ положеніи и характерѣ; часто это самые заурядные люди, даже ничтожные, тщеславные, невѣжественные, слабодушные, но мы ихъ любимъ, хотя и не знаемъ почему. Они проникаютъ въ наши привязанности, въ наше сердце и часто тамъ мы находимъ для нихъ мѣсто, въ которомъ упорно отказываемъ самымъ великимъ героямъ трагедіи и исторіи".
Съ другой стороны Тэнъ говоритъ, что юморъ заключается въ томъ, чтобы говоритъ самыя смѣшныя вещи благороднымъ стилемъ, напыщенными фразами. Таково, напримѣръ, одно мѣсто въ "Путешествіи Гулливера" Свифта. Гулливеръ прощается въ странѣ Гуингмовъ съ своимъ господиномъ-лошадью: "Когда я хотѣлъ нагнуться,-- говоритъ онъ,-- чтобы поцѣловать копыто, онъ сдѣлалъ мнѣ честь и поднесъ его въ моимъ устамъ. Я знаю, сколько осужденій навлекаю на себя, сообщая этотъ фактъ: хулители пусть считаютъ невѣроятнымъ, что столь знатная особа снизошла до оказанія мнѣ такой милости. Я не забылъ, какъ многіе путешественники любятъ хвастаться получаемыми ими милостями, но еслибы мои критики были лучше знакомы съ благороднымъ и добродушнымъ характеромъ Гуингмовъ, они измѣнили бы свое мнѣніе". Въ русской литературѣ мы имѣемъ великолѣпные образчики такого юмористическаго стиля. Напомнимъ читателямъ только "Носъ" Гоголя, "Крокодилъ" Достоевскаго, "Исторія одного города" Щедрина.
Но и эта черта не исчерпываетъ еще всѣхъ особенностей юмора. Юмористъ избѣгаетъ общихъ выраженій, всегда употребляетъ выраженія живописныя, самыя точныя подробности, дѣлитъ и подраздѣляетъ выраженія мысли до самыхъ ничтожныхъ мелочей. Такъ, напримѣръ, Стернъ не скажетъ просто: мой отецъ покраснѣлъ; онъ не скажетъ даже: мой отецъ покраснѣлъ до ушей; онъ выразится такъ: "мой отецъ покраснѣлъ семью красками съ половиной, а то и всей, можетъ быть, октавой своего естественнаго цвѣта". Вмѣсто того, чтобы сказать многотерпѣніе Іова, Стернъ говоритъ: треть, четверть; половина или три пятыхъ многотерпѣнія Іова, указывая такимъ образомъ, какая именно доза добродѣтели этого патріарха необходима для того, чтобы перенести ту или другую непріятность. Въ одномъ мѣстѣ своего знаменитаго романа ("Тристрамъ Шенди") Стернъ вознамѣрился выразить юмористически слѣдующую мысль: когда въ домѣ находится женщина въ родахъ, то всѣ другія женщины дома принимаютъ особенно важный видъ. Онъ передаетъ эту мысль въ фразѣ, которая можетъ считаться шедевромъ юмористическаго стиля: "Изъ всѣхъ загадокъ брачной жизни,-- сказалъ мой отецъ, переходя площадку съ тѣмъ, чтобъ облокотиться спиной о стѣну въ то время, когда онъ будетъ излагать свою мысль дядѣ Тоби,-- изъ всѣхъ затруднительныхъ загадокъ брачной жизни,-- а ты, братъ Тоби, можешь мнѣ повѣрить, ибо въ этомъ союзѣ больше ослицъ, чѣмъ могла вмѣстить вся ослиная конюшня Іова,-- нѣтъ такой загадки, которая-бъ казалась мнѣ столь переполненной неизъяснимыхъ тайнъ, какъ слѣдующая: почему, какъ только барыню понесутъ въ постель, всѣ домашнія самки, начиная съ горничной и кончая дѣвушкой, выметающей соръ, почему выростаютъ онѣ на цѣлый дюймъ и важничаютъ больше отъ этого одного дюйма, чѣмъ отъ всѣхъ прочихъ дюймовъ, взятыхъ вмѣстѣ?"
Таковы частичныя опредѣленія юмора. Юмористъ любитъ эксцентричность, онъ издѣвается надъ логикой и разумомъ, онъ надѣляетъ своихъ смѣшныхъ героевъ такими высоконравственными чертами характера, что мы ихъ невольно любимъ; онъ часто циникъ и грубъ; онъ окружаетъ самой высокой поэзіей самые низкіе предметы, онъ избѣгаетъ абстрактныхъ и напыщенныхъ выраженій, любитъ живописную простоту и точныя подробности. Всѣ эти отдѣльные черты Стапферъ соединяетъ въ одну характеристику, которую можно резюмировать слѣдующимъ образомъ. Юмористъ ни въ чему не относится серьезно, ни къ людямъ, ни къ предметамъ, ни въ самому себѣ. Почему? Потому ли, что ему противна эта лживая серьезность, которая въ концѣ концовъ сводится на лицемѣріе? Или потому, что онъ не въ состояніи подняться до истинной серьезности? Ни то, ни другое. Онъ все видѣлъ, все понялъ и рѣшилъ, что жизнь есть фарсъ, не болѣе. Убѣжденіе во всемірномъ ничтожествѣ лежитъ въ основѣ его философіи. Онъ все презираетъ или, вѣрнѣе, онъ надо всѣмъ издѣвается, безъ злобы, безъ горечи, безъ страсти, потому что и страсть серьезна. На его взглядъ нѣтъ такого предмета, такого чувства, такой мысли, которые бы заслуживали чести быть выдѣленными изъ той отвратительной, громадной кучи тщеславія, которая образуетъ нравственную вселенную; въ особенности онъ не различаетъ безумія отъ мудрости. Нѣтъ ни мудрыхъ, ни безумныхъ; весь міръ безуменъ и онъ -- въ такой же степени, какъ и всѣ остальные: и это потому, что онъ и на себя не смотритъ серьезно. Одной изъ характеристическихъ особенностей юмориста является вѣчная внутренняя насмѣшка надъ самимъ собой; юмористъ въ высшей степени обладаетъ искусствомъ раздвоиваться и одну половину себя выставлять на позорище другой половинѣ. Этой особенностью юмористъ радикально отличается отъ обыкновенныхъ сатириковъ и комическихъ писателей. Сатирикъ громитъ пороки, вышучиваетъ слабости, и все это онъ дѣлаетъ язвительно и рѣзво, какъ бы выдѣляя себя изъ картины изображаемыхъ имъ пороковъ. Комическій писатель выводитъ на сцену различные пороки,-- скупость, аффектацію, лживость, невѣжество и проч. Передъ кѣмъ выводитъ онъ на сцену все это? Передъ зрителями, сознающими свою мудрость и добродѣтель, высокомѣрно смѣющимися надъ глупостью или порокомъ дѣйствующихъ лицъ, радующимися тому, что они не похожи на этихъ людей. Эту мысль прекрасно отмѣчаетъ Жанъ-Поль Рихтеръ въ своемъ "Введеніи къ эстетикѣ": "Обыкновенный комическій писатель,-- говоритъ онъ,-- пигмей, взобравшійся на подмостки; онъ нападаетъ на индивидуальную глупость и безпощадно ее преслѣдуетъ: самолюбіе, аристократическое или мѣщанское тщеславіе, шарлатановъ, жеманницъ, кокетокъ, дураковъ, плутовъ, болвановъ. Онъ, точно побѣдитель, унижаетъ то, что низко, умаляетъ то, что мало, повергаетъ на землю то, что уже лежитъ на землѣ,-- и все это онъ дѣлаетъ съ тѣмъ, чтобы самому взобраться на пьедесталъ. Безумецъ, нѣсколько менѣе безумный, чѣмъ всѣ другіе обитатели сумасшедшаго дома, называемаго земнымъ шаромъ, онъ гордо произноситъ съ высоты своего безумія, не сознаваемаго имъ, торжественную проповѣдь противъ своихъ братьевъ сумасшедшихъ. Юмористъ же, безусловно равнодушный къ индивидуальнымъ порокамъ или нелѣпостямъ, подымается на тарпейскую скалу, съ высоты которой его мысль сбрасываетъ все человѣчество. Таковъ Свифтъ въ "Гулливерѣ"; таковъ Стернъ. Они надѣваютъ на голову человѣчества вѣнокъ изъ цвѣтовъ и, улыбаясь, ведутъ его... въ желтый домъ".
Не это ли положеніе составляетъ основную мысль "Доктора Крупова?" -- "Всѣ наблюденія мои,-- разсказываетъ докторъ,-- вели постоянно къ мысли, поразившей меня при созерцаніи спавшаго Левки, т. е. что оффиціальные, патентованные сумасшедшіе, въ сущности, и не глупѣе, и не поврежденнѣе всѣхъ остальныхъ, но только самобытнѣе, сосредоточеннѣе, независимѣе, оригинальнѣе, даже можно сказать, геніальнѣе тѣхъ. Странные поступки безумныхъ, раздражительную ихъ злобу объяснялъ я себѣ тѣмъ, что все окружающее нарочно сердитъ ихъ и ожесточаетъ безпрерывнымъ противорѣчіемъ, жесткимъ отрицаніемъ ихъ любимой идеи. Замѣчательно, что люди дѣлаютъ все это въ домахъ умалишенныхъ, внѣ ихъ существуетъ между больными какое-то тайное соглашеніе, какая-то патологическая деликатность, по которой безумные взаимно признаютъ пункты помѣшательства другъ въ другѣ. Все несчастіе явно безумныхъ,-- ихъ гордая самобытность и упрямая неуступчивость, за которую повально поврежденные, со всею злобою слабыхъ характеровъ, запираютъ ихъ въ клѣтки, поливаютъ холодной водой и пр." Герценъ, въ этой замѣчательной повѣсти-памфлетѣ, самъ становится на точку зрѣнія юмориста и съ изумительною послѣдовательностью, пользуясь всѣми пріемами точной науки, выводитъ неизбѣжныя слѣдствія такого взгляда. Выводъ, разумѣется, безотрадный, полный отчаянія и самаго безусловнаго скептицизма по отношенію къ человѣчеству, но выводъ не случайный: онъ лежитъ въ основѣ всего міровоззрѣнія Герцена и ярко обнаруживается во многихъ его произведеніяхъ, между прочимъ и въ его беллетристическомъ отрывкѣ "Поврежденный".Такимъ образомъ, Герценъ является однимъ изъ самыхъ блестящихъ русскихъ юмористовъ; его можно поставить на ряду съ Гейне и Жанъ-Полемъ Рихтеромъ. Но еще гораздо раньше Герцена сдѣлалъ то же самое Свифтъ и, въ сущности, то же самое дѣлаетъ, въ большей или меньшей степени, всякій истинный юмористъ. И дѣйствительно,-- полный скептицизмъ,-- вотъ окончательный, существенный элементъ, въ которому приводитъ анализъ юмора. Юмористъ -- скептикъ, иногда мрачный, иногда веселый, но всегда скептикъ. Происходить ли этотъ скептицизмъ отъ пониженія идеала у юмориста, или оттого, что идеалъ этотъ слишкомъ висовъ, слишкомъ недосягаемъ и не можетъ осуществиться,-- это все равно.
Отсюда ясно, что юморъ въ крайнемъ своемъ развитіи есть практическое отрицаніе искусства. Презрѣніе къ жизни и въ людямъ, презрѣніе, лежащее въ основѣ юмора, охватывая собой все существующее, охватываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и искусство. Дѣйствительно, многіе юмористы открыто признаются въ своемъ презрѣніи къ художественнымъ формамъ, въ которыя одѣваютъ свою мысль. Они съ какою-то страстью портятъ красоту своихъ произведеній, нарушая гармонію частей капризными вставками, ненужными разсужденіями, странностями, эксцентрическими выходками. Если они недостаточно эксцентрики для этого по натурѣ, то дѣлаются ими намѣренно. Украсивъ свою голову дурацкимъ колпакомъ, надѣвъ костюмъ арлекина, они привѣтствуютъ почтенную компанію, явившуюся ихъ слушать, повертываясь къ ней спиной, "тѣмъ мѣстомъ,-- какъ говоритъ Рабле,-- которое араба называютъ аль-катимъ". Рабле на шести страницахъ угощаетъ читателя одними лишь прилагательными. Стернъ постоянно отступаетъ отъ своего сюжета, уходитъ въ сторону, болтаетъ всякій вздоръ и забываетъ о главномъ, какъ бы дразня читателя. Затѣмъ, онъ начинаетъ главу буквально слѣдующимъ образомъ: "Pt...r...ing -- twingt -- twing -- prut -- trut (прескверная скрипка). Tra...а...e...i...o...u -- twang -- Diddle, diddle, diddle, diddle, diddle, diddle, dum, dum... twadle diddle, twidle, diddle, twoddle, diddle, twoddle diddle -- prut -- trut -- krich -- krash -- krush". Но очевидно, что въ этомъ своемъ стремленіи къ безобразному и безформенному, юморъ принужденъ ставить себѣ границы, умѣрять себя, сдерживать, потому что въ противномъ случаѣ онъ бы неизбѣжно пришелъ къ возбужденію неудовольствія и скуки -- къ искаженію содержанія и формы, въ полному, безразличному нулю. И дѣйствительно, у юмориста есть мѣра, хотя и скрытая, благодаря которой онъ спасаетъ свое произведеніе отъ гибели. Такимъ образомъ въ юморѣ существуютъ два теченія, постоянно сталкивающіяся: стремленіе отрицать искусство и стремленіе удержаться въ предѣлахъ художественныхъ формъ. Тутъ мы наталкиваемся на внутреннее противорѣчіе, существующее въ юморѣ. Въ юморѣ есть элементъ естественности и безсознательности, но рядомъ съ этимъ есть и элементъ искусственности и преднамѣренности. Точка примиренія этихъ двухъ противорѣчивыхъ началъ не можетъ быть указана; она -- тайна генія.
Гегель въ своей эстетикѣ замѣтилъ этотъ разрушительный характеръ юмора и осудилъ его съ чрезвычайной строгостію. Въ юморѣ Гегель видитъ смерть романтизма и окончательное разрушеніе искусства. Безконечная субъективность или, вѣрнѣе, чувство духовнаго я, составляющее основу новѣйшаго искусства, роковымъ образомъ доходитъ до самыхъ нелѣпыхъ излишекъ. Юморъ -- это личность художника, намѣренно вздутая, расплывшаяся по всему произведенію. Юмористъ -- это писатель полной самонадѣянности, считающій себя самымъ интереснымъ и самымъ значительнымъ героемъ своихъ произведеній или, вѣрнѣе, единственно интереснымъ и значительнымъ. Для него всѣ сюжеты одинаково хороши и одинаково никуда негодны. Моисей и евреи, переправляющіеся черезъ Чермное море, Леонидъ и триста спартанцевъ, погибающихъ при Ѳермопилахъ, для него такъ же интересны, какъ старая метла, карманный платокъ или разбитая трубка, потому что вся сущность искусства, съ точки зрѣнія юмориста, сводится на остроуміе, воображеніе, фантазію, чувствительность.-- Такой приговоръ, несомнѣнно, справедливъ, но Гегель ошибается, думая, что юмористъ вѣритъ лишь въ себя и не вѣритъ ни во что другое; если онъ выдвигаетъ свою личность впередъ, то не изъ тщеславія или гордости, а лишь съ тѣмъ, чтобы вышутить и ее вмѣстѣ со всѣмъ остальнымъ.
Во всякомъ случаѣ существенный характеръ юмора заключается въ тѣсномъ органическомъ соединеніи веселаго темперамента съ мыслію о ничтожествѣ существованія и жизни. Истинный юмористъ думаетъ какъ Эклезіастъ, что все "суета суетъ", но вмѣсто того, чтобы говорить это съ рыданіями, онъ хохочетъ; повременамъ къ этому хохоту примѣшивается грустная нота, какъ внезапный порывъ чувства, и такой "меланхолическій" юморъ встрѣчается чаще, чѣмъ юморъ исключительно веселый. Въ итальянской литературѣ, напримѣръ, чувствуется недостатокъ веселости; даже Джусти, одинъ изъ остроумнѣйшихъ поэтовъ XIX столѣтія, смѣется съ горечью. Леопарди можетъ считаться однимъ изъ самыхъ язвительныхъ юмористовъ итальянской литературы, въ особенности въ своихъ прозаическихъ памфлетахъ. Между нимъ и Вольтеромъ нѣтъ ничего общаго; Вольтеръ очень часто шутитъ ради шутки, конечно, не безъ того, чтобы не посмѣяться болѣе или менѣе ѣдко надъ людьми. Ничего подобнаго нѣтъ у Леопарди; онъ и въ шуткѣ остается серьезнымъ, и эта особенность сближаетъ его съ англійскими юмористами. Юмористомъ, однако, его можно назвать только въ самомъ общемъ значеніи этого слова; онъ никогда не бываетъ ни эксцентриченъ, ни неприличенъ, какъ большинство англійскихъ юмористовъ. Чувство гармоніи, вкуса, пропорціи у него такъ велико, что онъ никогда не выходитъ за извѣстные, всѣми признанные предѣлы, и никогда не выступаетъ впередъ съ своимъ я, какъ это дѣлаетъ всякій юмористъ. Леопарди, который такъ часто говорилъ о страданіи, о смерти, о печаляхъ, казалось, долженъ бы былъ изображать ихъ во всемъ ихъ реальномъ ужасѣ; но этого никогда не бываетъ; даже смерть является у него въ красивомъ облаченіи, превращенною въ благодѣтельнаго генія, въ сестру любви. То же самое можно сказать и по отношенію къ любви. Скептику и мизантропу легко было бы сорвать всѣ украшенія съ любви, смѣшать ее съ животнымъ инстинктомъ, видѣть въ ней грубый обманъ природы, привлекающей свои жертвы на отравленный пиръ жизни, осмѣять цинично одну изъ самыхъ высокихъ человѣческихъ иллюзій. Несмотря на всю мизантропію, Леопарди никогда не дѣлаетъ этого; напротивъ, онъ постоянно воспѣваетъ магическое обаяніе любви, помѣщаетъ ее въ идеальную сферу, съ высоты которой она освѣщаетъ и украшаетъ жизненный путь человѣка. Леопарди -- мизантропъ и скептикъ по чувству, а не по логикѣ; онъ оплакиваетъ печальную судьбу человѣка, но не станетъ издѣваться надъ нимъ, не станетъ его топтать въ грязь. Не онъ возьметъ волшебную палочку Цирцеи, чтобы сдѣлать каррикатуру рода человѣческаго; не онъ, подобно Карлейлю, серьезно напишетъ очеркъ философіи съ точки зрѣнія поросенка.
Испанецъ гораздо веселѣе и беззаботливѣе итальянца. Викторъ Шербулье былъ пораженъ этой веселостью несчастной націи, которая имѣетъ столько историческихъ, политическихъ и общественныхъ причинъ быть печальной, скептически относиться къ себѣ и въ судьбѣ своей. Однако, этотъ-то именно контрастъ врожденной веселости съ причинами быть печальнымъ и составляетъ, по преимуществу, особенности юмористическаго темперамента. Не даромъ Сервантесъ, самый несчастный человѣкъ въ жизни, былъ однимъ изъ величайшихъ юмористовъ.
Тѣ же самыя условія -- по крайней мѣрѣ, отчасти,-- образуютъ и русскій юморъ. Юморъ этотъ -- "смѣхъ сквозь слезы". Русскій юмористъ прежде всего отрицаетъ самого себя, а затѣмъ -- и всѣхъ. Это -- скептикъ по преимуществу, хотя далеко не пессимистъ. Гоголь, Достоевскій, даже Щедринъ -- оптимисты, но всѣ они -- скептики. Если русскій юмористъ скептически относится къ человѣчеству, то только потому, что пересталъ вѣрить въ себя. Въ этомъ отношеніи нѣкоторыя невольныя признанія, отрывочныя фразы, цѣлыя разсужденія Достоевскаго въ "Братьяхъ Карамазовыхъ" проливаютъ удивительно яркій свѣтъ на сущность русской натуры. Иванъ Карамазовъ въ разговорѣ съ своимъ братомъ, Алешей, говоритъ, между прочимъ, что онъ никогда не могъ понять, какъ можно любить своихъ ближнихъ. "Именно ближнихъ-то, по-моему, и невозможно любить, а развѣ лишь дальнихъ". "Нищіе, особенно благородные нищіе, должны бы были наружу никогда не показываться, а просить милостыню черезъ газеты. Отвлеченно еще можно любить ближняго и даже иногда издали, но вблизи почти никогда. Еслибы все было какъ на сценѣ, въ балетѣ, гдѣ нищіе, когда они появляются, приходятъ въ шелковыхъ лохмотьяхъ и рваныхъ кружевахъ и просятъ милостыню, граціозно танцуя, то тогда можно было бы еще любоваться ими. Любоваться, но все-таки не любить". Шутка у Достоевскаго почти всегда имѣетъ мрачный, иногда жестокій характеръ. Онъ жестокъ и къ людямъ, и къ себѣ, но въ этой жестокости есть много любви. Его "Крокодилъ", его "Скверный анекдотъ", его "Мужъ подъ кроватью",-- чрезвычайно жестокія шутки, за которыми скрывается мрачный, безотрадный взглядъ на людей, на которыхъ Достоевскій смотритъ, какъ на клоуновъ и шутовъ. Иногда его шутка переходитъ прямо въ водевиль или даже въ совершенно нелѣпый фарсъ. Отчасти тотъ же характеръ имѣетъ юморъ и Гоголя. Что такое его "Носъ", какъ не издѣвательство надъ всякимъ здравымъ смысломъ? Его "Записки Сумасшедшаго" -- мрачный фарсъ и въ немъ великій юмористъ стоитъ почти буквально на точкѣ зрѣнія доктора Крупова. Въ отрывкѣ изъ письма по поводу "Ревизора" встрѣчается характерная фраза, объясняющая типъ Хлестакова. "Всякій хоть на минуту,-- говоритъ Гоголь,-- если не на нѣсколько минутъ, дѣлался или дѣлается Хлестаковымъ, но натурально въ этомъ не хочетъ только признаться; онъ любитъ даже посмѣяться надъ этимъ фактомъ, но только, конечно, въ кожѣ другихъ, а не въ собственной". Чичиковъ -- колоссальная юмористическая фигура, нѣкоторыми своими сторонами напоминающая Фальстафа. На мой взглядъ, одной изъ самыхъ глубокихъ юмористическихъ сценъ въ русской литературѣ является разговоръ Чичикова съ Коробочкой по поводу мертвыхъ душъ. Оба разговаривающіе обнаруживаютъ поразительный нравственный цинизмъ, который, однако же, не внушаетъ отвращенія, потому что оба -- и Чичиковъ, и Коробочка,-- торгуясь изъ-за мертвыхъ душъ, не сознаютъ всей своей нравственной гадости.
Совершенно напрасно, по моему мнѣнію, Щедринъ считается сатирикомъ: онъ не сатирикъ, а юмористъ въ русскомъ значеніи этого слова. Для того, чтобы быть сатирикомъ ему недостаетъ ѣдкости и,-- скажемъ прямо,-- негодованія противъ отрицательныхъ сторонъ жизни. Онъ недостаточно спокоенъ, чтобы быть внимательнымъ изслѣдователемъ "язвъ", онъ слишкомъ поэтъ и художникъ, чтобы быть только моралистомъ и, въ концѣ концовъ, слишкомъ благодушенъ по натурѣ, чтобы быть сатирикомъ. Воскресите въ памяти всѣ наиболѣе удавшіеся ему типы,-- типы прокуроровъ, адвокатовъ, чиновниковъ, помпадуровъ, ташкентцевъ, Разуваевыхъ, Удавовъ, Дыбъ,-- что найдете вы въ нихъ подъ скорлупой невѣжества, дрянности, пошлости, и всякаго рода мерзости? Несомнѣнно найдете извѣстную долю добродушія и наивности,-- добродушія и наивности, свойственныхъ по преимуществу натурамъ, въ которыхъ не возникъ еще процессъ дифференцированія добра и зла, творящимъ зло не вѣдая, что творятъ, "непосредственно* ворующимъ потому, что плохо лежитъ, "непосредственно" берущимъ взятки, потому что даютъ, и такъ дальше. Щедринъ почти всегда приступаетъ въ своихъ очеркахъ съ цѣлями сатирическими, но воображеніе и фантазія его увлекаютъ, онъ забываетъ о морализующемъ значеніи сатиры и создаетъ фантастическій міръ какихъ-то естественныхъ уродовъ, съ которымъ невозможно примѣнять какую-либо нравственную мѣрку. Повременамъ фантазія и дѣйствительность такъ перемѣшаны у Щедрина, что ихъ невозможно отдѣлить другъ отъ друга. Вспомните, напримѣръ, какъ Щедринъ въ "Пошехонскихъ разсказахъ" объясняетъ возникновеніе въ дореформенное время секты мздоимцевъ. Жилъ-былъ одинъ добродѣтельный становой приставъ, который, мучимый раскаяніемъ, удалился въ лѣсъ. Долгое время онъ питался тамъ злаками, не имѣя пристанища и не зная иного покрытія, кромѣ старенькаго вицъ-мундира, украшеннаго пряжкою за тридцать пять лѣтъ. Но во времени онъ выстроилъ въ самой чащѣ хижину, въ которой предположилъ спасти свою душу. Скоро объ этомъ провѣдали окрестные раскольники и начали стекаться въ нему. Разнесся слухъ, что въ лѣсу поселился "мужъ святъ", что отъ него распространяется благоуханіе и что надъ хижиной его (которую уже называли келіей) по ночамъ виденъ свѣтъ. Мало-по-малу въ лѣсу образовался раскольничій скитъ, въ которомъ бывшій становой былъ много лѣтъ настоятелемъ, подъ именемъ блаженно-мздоимца Арсенія. Затѣмъ, обыватели скита образовали особенный раскольничій толкъ, подъ названіемъ "Мздоимцевскаго", а себя называли "мздоимцами", въ отличіе отъ перемазанцевъ и перекувырканцевъ. Но въ эпоху гоненія полиція узнала о существованіи скита и нагрянула. Арсенія заковали въ кандалы и заточили въ дальній монастырь, а мздоимцевъ разселили по разнымъ мѣстамъ. Тамъ они всяко размножились, и съ помощью пропаганды, и естественнымъ путемъ сожитія. Такъ что теперь, куда ни обернись -- вездѣ мздоимцы. Таковъ почти всегда пріемъ Щедрина. Зная какъ никто, можетъ быть, русскую дѣйствительность, онъ никогда не изображаетъ ее реальными красками, а окружаетъ ее такими фантастическими образами и деталями, которые отнимаютъ у нея всякое значеніе факта. Такая ли бываетъ настоящая сатира, претендующая на практическое, морализующее вліяніе? Но то, что составляетъ относительное безсилье Щедрина, какъ сатирика, дѣлаетъ его оригинальнѣйшимъ изъ русскихъ юмористовъ.
Въ англійскомъ юморѣ, наоборотъ, нѣтъ и тѣни добродушія и недостаетъ веселости, за исключеніемъ, можетъ быть, одного лишь Стерна. Еще Фруассаръ въ XIV столѣтіи говорилъ, что "англичане смѣются печально". Разочарованіе, мрачная мечтательность, врожденное сознаніе тщеты всего,-- вотъ элементы, изъ которыхъ слагается англійскій юморъ. Свифтъ ежегодно праздновалъ день своего рожденія, читая то мѣсто библіи, гдѣ Іовъ проклинаетъ день, въ который было сказано въ домѣ его отца, что сынъ людей родился. Шутка Свифта имѣетъ чрезвычайно мрачный характеръ. Онъ ненавидитъ и презираетъ человѣчество. По его мнѣнію, человѣкъ это -- эгоистическое, завистливое, лживое, подлое, кровожадное животное. Поэтому въ шуткѣ Свифта больше ироніи, чѣмъ юмора. Въ этомъ отношеніи съ нимъ никто не можетъ сравниться; Свифтъ -- Гомеръ ироніи. За то пріемъ его чисто юмористическій. Этотъ пріемъ есть не что иное, какъ совершенно научное опроверженіе per absurdum. Такъ напр., его "Искусство проваливаться въ поззіи" имѣетъ видъ настоящаго руководства риторики; принципы установлены, раціональность отдѣловъ доказана, примѣры мѣтко подобраны; это, если можно такъ выразиться, здравый смыслъ, употребленный какъ орудіе сумасбродства. Нѣтъ ничего сильнѣе и доказательнѣе разсужденія, въ которомъ Свифтъ доказываетъ, что одна изъ шутовъ Попа есть кровавый памфлетъ на церковь и государство. Его "Искусство лгать въ политикѣ" -- цѣлый дидактическій трактатъ, написанный совершенно серьезно. Когда Свифтъ встрѣчаетъ смѣшное, онъ не забавляется имъ, не вышучиваетъ его, какъ сдѣлалъ бы Вольтеръ; Свифтъ изучаетъ его серьезно, выводя изъ него путемъ строгой логики всѣ нелѣпыя или омерзительныя слѣдствія. "Нелѣпой сказкѣ,-- говоритъ Тэнъ,-- Свифтъ придаетъ положительный характеръ исторіи, достовѣрность которой доказана... Никакое величіе, ложное или истинное, не можетъ устоять передъ нимъ; вещи, обстоятельно изслѣдованныя внутри и снаружи, тотчасъ теряютъ свое обаяніе и цѣнность. Разсматривая ихъ, онъ показываетъ намъ ихъ реальное безобразіе и отнимаетъ у нихъ фиктивную красоту... Взгляните, какъ онъ, на науку, церковь, государство, и низведите ихъ на степень обыденныхъ явленій, и вы увидите, какъ онъ, въ наукѣ -- Бедламъ мечтателей, узкихъ химерическихъ мозговъ, которыхъ занятіе заключается въ томъ, чтобы противорѣчить другъ другу, собирать въ заплесневѣлыхъ старыхъ книгахъ пустыя фразы; въ церкви -- толпу энтузіастовъ, бормочащихъ фразы, которыхъ смысла они не понимаютъ...; въ государствѣ -- стадо идіотовъ, отдающихъ свою кровь и свои богатства на служеніе капризамъ и разсчетамъ господина въ каретѣ, которую они же ему дали"...
У Шекспира юморъ далеко не преобладающая черта; это -- одинъ лишь изъ многочисленныхъ элементовъ его творческаго генія. Онъ поглощаетъ въ себѣ всѣ элементы поэзіи, и въ немъ они сочетаются въ одно органическое цѣлое. Въ его творчествѣ юморъ играетъ лишь свойственную ему роль, никогда не заслоняя собою другихъ элементовъ. Но повременамъ онъ выступаетъ чрезвычайно ярко и тогда онъ имѣетъ характеръ чисто англійскаго юмора. Въ "Антоніи и Клеопатрѣ" есть сцена, которая можетъ считаться одной изъ самыхъ юмористическихъ сценъ всемірной литературы (II, 7). Секстъ Помпей угощаетъ тріумвировъ (Октанія, Антонія и Лепида) на палубѣ своего корабля. Антоній и Октаній постоянно подливаютъ вина въ кубокъ Лепида; въ то время какъ Лепидъ напивается пьянъ и подъ конецъ засыпаетъ, Антоній привыкшій къ вину, ведетъ съ почти трезвымъ Октаніемъ поучительный разговоръ о правахъ и географіи Египта. "Такъ уже заведено у нихъ, сударь. По степени разлитія Нила, которая опредѣляется мѣтками на одной изъ пирамидъ, они угадываютъ будетъ ли урожай или неурожай. Чѣмъ больше разлитіе, тѣмъ больше надеждъ; когда онъ войдетъ въ берега, земледѣлецъ бросаетъ сѣмя въ илъ и тину, и жатва созрѣваетъ въ самое короткое время.-- Лепидъ.-- У васъ есть тамъ престранныя змѣи.-- Есть, Лепидъ.-- Ваши египетскія змѣи выводятся вѣдь изъ ила или дѣйствіемъ вашего солнца, точно также и ваши крокодилы? -- Да, Лепидъ.-- Помпей.-- Садитесь, здоровіе Лепида! -- Л епидъ.-- Я хоть и не совсѣмъ того,-- не отстану, однакожъ.-- Энобарбъ.-- Пока не заснешь; боюсь только, что это случится раньше, чѣмъ отстанешь.-- Лепидъ.-- Да, я слышалъ, что Птоломеевы пирамиды очень замѣчательны; право я слышалъ это.-- Менасъ (тихо Помпею).-- На одно слово.-- Что тамъ? говори на ухо.-- Прошу, встань; на одно только слово.-- Погоди, этотъ кубокъ Лепиду.-- Лепидъ.-- Что же это за штука -- крокодилъ-то вашъ? -- Антоній.-- Видомъ онъ совершенно походитъ на себя; толщиной нисколько не превосходитъ своей толщины, а ростомъ -- своего роста; движется своими собственными членами, кормится тѣмъ, чѣмъ питается, а когда распадется на составныя начала -- переселяется въ другія существа.-- А цвѣта какого? -- тоже своего собственнаго.-- Странный змѣй.-- Да; и слезы у него влажные.-- Помпей (тихо Менасу)... Убирайся; дѣлай, что приказываютъ. Гдѣ кубокъ? -- Менасъ.-- Ради моей службы, встань и выслушай.-- Пом. (отходя съ нимъ въ сторону).-- Ты, кажется, съ ума сошелъ. Ну, что такое? -- Менасъ.-- Хочешь быть властелиномъ всего міра? -- Что? -- Хочешь быть властелиномъ всего міра, говорю я? -- Какъ же это? -- Согласись только и, какъ я ни бѣденъ,-- я подарю тебѣ цѣлый міръ.-- Ты пьянъ.-- Нѣтъ, Помпей, я воздерживался. Дерзни -- и будешь земнымъ Зевсомъ, захоти -- и все, объемлемое океаномъ и небомъ, будетъ твоимъ.-- Да какимъ образомъ? -- Три властителя міра, три твои соперника на твоемъ кораблѣ; позволь перерѣзать канатъ; уйдемъ въ открытое море,-- перерѣжь имъ горла, и все твое.-- А! Зачѣмъ же ты не сдѣлалъ этого, не говоря мнѣ? Такое дѣло, соверши его я -- будетъ гнусность; соверши ты -- превосходнѣйшая услуга; выполненный безъ моего вѣдома, твой замыслъ былъ бы одобренъ мною впослѣдствіи, а теперь я не могу не осудить его. Забудь о немъ и пей.-- Менасъ (про себя). Съ этого мгновенія я не слѣдую уже за твоимъ блѣднѣющимъ счастіемъ; кто ищетъ и не беретъ его, когда предлагаютъ,-- не найдетъ его никогда".-- Пьянство продолжается; наконецъ, уносятъ Лепида. "Вотъ такъ силачъ,-- говоритъ Энобарбъ, видя какъ рабъ уноситъ на своихъ плечахъ Лепида.-- Почему? -- да вѣдь онъ несетъ треть міра; не видишь? -- Опьянѣла, стало быть, третья часть"... Антоній продолжаетъ пить за здоровіе Октавія, который бы желалъ улизнуть; затѣмъ предлагаетъ проплясать вакханалію: "Беритесь же за руки.-- Музыка, громи наши уши!..-- Вотъ этотъ молодецъ будетъ запѣвалой, а припѣвъ мы грянемъ во всю мочь". Музыка играетъ; собесѣдники, взявшись за руки, пляшутъ. Осторожный Октавій употребляетъ всѣ усилія, чтобы не увлечься оргіей. Хотя онъ и выпилъ, но еще не пьянъ и отдаетъ себѣ ясный отчетъ въ томъ, что происходитъ: "Доброй ночи, Помпей! Идемъ, братъ, прошу тебя; великія обязанности наши негодуютъ на такое легкомысліе. Разойдемся, друзья. Вы видите, щеки горятъ, крѣпкій Энобарбъ слабѣе вина и мой языкъ прилипаетъ. Буйный хмѣль сдѣлалъ насъ почти шутами. Что говорить еще? доброй ночи. Давай руку, любезный Антоній". Пошатываясь, тріумвиры спускаются съ палубы. Энобарбъ, видя это, кричитъ имъ: "Осторожнѣй, не упадите въ воду!" -- Эта удивительная сцена, въ которой существованіе тріумвировъ зависѣло одну минуту отъ того, будетъ ли перерѣзанъ канатъ или нѣтъ, сцена, въ которой Лепида, эту третью часть міра, мертвецки пьянаго, уноситъ рабъ на своихъ плечахъ,-- резюмируетъ собою всю трагедію. И дѣйствительно, читая трагедію, чувствуешь, какъ постепенно рушится этотъ міръ среди оргій; чувствуешь, что не одинъ лишь Антоній, а цѣлая эпоха исторіи, весь античный Римъ близятся къ концу, смѣясь и отплясывая египетскую вакханалію. Таково неотразимое впечатлѣніе, производимое трагедіей.
Чаще всего, однако, юморъ Шекспира сосредоточивается въ клоунѣ, въ шутѣ. Клоунъ -- самое юмористическое лицо у Шекспира, не потому только, что онъ смѣшитъ, а главнымъ образомъ потому, что Шекспиръ сдѣлалъ клоуна выразителемъ своей собственной мысли. Въ немъ великій художникъ олицетворилъ свой юморъ или иронію. "Клоунъ,-- замѣчаетъ Ульрици,-- сознательно является тѣмъ, чѣмъ безсознательно являются другія дѣйствующія лица,-- сумасшедшимъ. Благодаря своей сознательности, онъ перестаетъ бытъ сумасшедшимъ, превращается въ юмориста и пріобрѣтаетъ право сказать: "не тотъ безумецъ, кто кажется безумнымъ. Для другихъ лицъ -- онъ зеркало истины". Галлиматія Оселки (Touchstone) въ "Какъ вамъ угодно" заключаетъ въ себѣ основную мысль комедіи; въ ней Шекспиръ вышучиваетъ пастушескую жизнь, но его поэтическій инстинктъ въ то же время заставляетъ его лирически воспѣвать эту жизнь. "Ну, какъ же нравится тебѣ, почтеннѣйшій Оселокъ, пастушеская жизнь эта? спрашиваетъ Коринъ.-- Сказать тебѣ, пастухъ, правду? въ отношеніи къ самой себѣ жизнь эта, конечно, хорошая; но въ отношеніи къ пастуху -- прежалкая. Какъ жизнь уединенная, она мнѣ нравится, но по разобщенности, куда какъ дрянна она. Ну, и потому, что проходитъ въ поляхъ, она мнѣ по сердцу; но потому что не при дворѣ -- скучна она ужасно. Какъ жизнь скромная, она, видите ли, весьма соотвѣтствуетъ расположенію моего духа; но какъ чуждая всякаго обилія, сильно претитъ моему желудку". Таковъ всегдашній юмористическій пріемъ Шекспира: на разумъ онъ надѣваетъ маску безумія. Съ особеннымъ пристрастіемъ онъ каждый разъ надѣляетъ величайшимъ остроуніемъ своихъ героевъ, пораженныхъ дѣйствительнымъ сумасшествіемъ. Слушая бредъ Гамлета, Полоній замѣчаетъ: "Какъ ловки, однако, его выраженія! Сумасшествіе часто далеко находчивѣй самаго здраваго ума".-- "Смѣсь дѣла со вздоромъ! Здравый смыслъ въ безуміи!" восклицаетъ Эдгаръ, слушая короля Лира. Тѣмъ не менѣе, лучшія комическія фигуры Шекспира не столько комичны, сколько остроумны; мы смѣемся не надъ ними, но вмѣстѣ съ ними, такъ что мы не только не можемъ презирать ихъ, а прямо сочувствуемъ имъ. Въ этомъ-то именно и заключается отличительная черта шекспировскаго юмора. Его пьяницы, развратники, плуты не ограничиваются одною лишь своею ролью; они независимы и смотрятъ на жизнь съ философской точки зрѣнія. Шекспиръ окружаетъ ихъ поэтическимъ ореоломъ и влагаетъ имъ въ уста самыя глубокія мысли. Таковъ и Фальстафъ, съ которымъ мы уже знакомы.
Фальстафъ, по своей веселости,-- одно изъ привлекательнѣйшихъ лицъ въ произведеніяхъ Шекспира. Джэкъ въ "Какъ вамъ угодно" представляетъ другой юмористическій типъ,-- юмориста съ грустнымъ, скептическимъ оттѣнкомъ. Его знаменитый монологъ есть какъ бы юмористическая философія жизни. "Весь міръ -- сцена, и всѣ, и мужчины, и женщины -- актеры; всѣ имѣютъ свои входы и выходы; и одинъ и тотъ же человѣкъ играетъ не одну роль въ семи дѣйствіяхъ, его возрастами образуемыхъ. Вначалѣ, роль дитяти, срыгивающаго и визжащаго на рукахъ кормилицы; потомъ, плаксиваго школьника, со свѣжимъ, утреннимъ личикомъ и съ сумочкой, неохотно, улиткой, ползущаго въ школу; потомъ, влюбленнаго, вздыхающаго, какъ печка, горестными сонетами къ бровямъ своей возлюбленной; потомъ воина, богатаго неслыханными проклятіями и бородой леопарда, жаднаго къ почестямъ, задорнаго и бѣшеннаго въ ссорахъ, отыскивающаго мыльный пузырь славы въ самомъ жерлѣ пушекъ; затѣмъ, судьи съ кругленькимъ брюшкомъ, начиненнымъ каплуномъ, со строгимъ взоромъ, съ подобающею бородой, преисполненнаго мудрыхъ изреченій и пошлыхъ доводовъ. Въ шестомъ, онъ является сухопарымъ Панталономъ въ туфляхъ, съ очками на носу и съ кошелемъ на боку; тщательно сбереженные штанишки юности страшно широки для высохшихъ его ногъ, и голосъ мужа перешелъ въ дѣтскій дискантъ, и потому онъ пищитъ и визжитъ въ этомъ только тонѣ. Послѣдняя сцена всего этого, заканчивающая эту странную, богатую событіями повѣсть -- второе дѣтство, полное забвенія,-- безъ зубовъ, безъ глазъ, безъ вкуса, безъ всего".-- Къ этому можно еще прибавитъ слова Макбета, сказанныя имъ, когда онъ узналъ о смерти жены: "Завтра и завтра, и опять завтра тащится едва замѣтнымъ шагомъ отъ дня ко дню, до послѣдняго слога въ книгѣ судебъ, и всѣ наши вчера освѣщали глупцамъ дорогу къ пыльной смерти. Догорай же, догорай, крошечный огарокъ! Жизнь -- это тѣнь мимолетная, это жалкій комедіантъ, который пробѣснуется, провеличается свой часъ на помостѣ и затѣмъ не слышенъ; это сказка, разсказываемая глупцомъ, полная шума и неистовства, ничего не значущихъ".-- Это уже безнадежный, мрачный скептицизмъ, оканчивающійся гамлетовскимъ "the rest is silence"! Такимъ образомъ и Шекспиръ приходитъ въ той же точкѣ зрѣнія, на которой остановился передъ смертью другой великій юмористъ, Раблэ: "Tirez le rideau, la farce est jouée!"
Величіе Шекспира заключается въ томъ, что на человѣческую жизнь онъ смотритъ съ точки зрѣнія вѣчности. Онъ не увлекался политическими страстями, подобно Аристофану; онъ не преклонялся съ почтеніемъ, подобно Мольеру, передъ политическими и религіозными учрежденіями; онъ не былъ вѣрующимъ, подобно Данте. Онъ внѣ нашихъ жизненныхъ дрязгъ, онъ выше нашей преходящей мудрости. "Un génie,-- сказалъ Викторъ Гюго,-- est un promontoire dans l'infini" (геній -- мысъ, выдвинувшійся въ океанъ безконечности). Тотъ мысъ (прибавляетъ Доуденъ), который мы называемъ Шекспиромъ, выдался далеко и врѣзался въ безконечное море, разстилающееся передъ нимъ, въ угрожающія тучи, которыя скопились надъ нимъ. Позади его лежитъ населенный материкъ, залитый свѣтомъ и оживленный двигающимися личностями,-- мужчиной и женщиной...