"Іоркшайрская трагедія".-- Смерть матери поэта.-- "Антоній и Клеопатра".-- Художественный темпераментъ Антонія.-- Отсутствіе этическаго элемента.-- Психическія данныя характера Клеопатры.-- Низменность ея натуры.-- Ея смерть.-- "Коріоланъ".-- Его страстный и порывистый темпераментъ.-- Его сословная и личная гордость.-- Его консерватизмъ.-- "Троилъ и Крессида".-- Ближайшіе источники этой пьесы.-- Троянскія преданія на Западѣ и въ славянскомъ мірѣ.-- Значеніе и характеръ "Троила и Крессиды".-- "Тимонъ Аѳинскій".-- Принадлежитъ ли эта трагедія Шекспиру? -- Характеръ Тимона и его мизантропія.
Въ 1608 году, въ каталогахъ Stationners Hall значится: "А booke called Antony and Cleopatra". Нѣтъ никакого сомнѣнія, что эта "книга" (а booke) есть трагедія Шекспира "Антоній и Клеопатра". Всѣ критики и изслѣдователи согласны въ томъ, что эта трагедія принадлежитъ къ послѣдней манерѣ великаго поэта, и что она была напечатана немедленно послѣ того, какъ была написана. На этомъ основаніи мы можемъ съ большою вѣроятностію заключить, что время ея созданія совпадаетъ съ началомъ 1608 года.
Около того времени, когда появилась въ печати эта трагедія,-- была издана мошенническимъ образомъ, какъ произведеніе Шекспира, другая пьеса подъ заглавіемъ "Іоркшайрская трагедія". Она принадлежитъ къ такъ называемымъ "сомнительнымъ" пьесамъ и о ней мы имѣли уже случай сказать нѣсколько словъ (стр. 35 и 36). Она -- въ одномъ актѣ, очевидно писана наскоро и не отличается особенными драматическими достоинствами, такъ что можно не колеблясь сказать, что она ни въ какомъ случаѣ не принадлежитъ перу Шекспира. "Іоркшайрская трагедія" была напечатана въ 1608 году типографщикомъ Р. Б. по заказу Томаса Пэвьера, извѣстнаго плута-издателя того времени. Пьеса эта, однако, имѣетъ значительный интересъ, какъ по своему характеру, такъ и по тѣмъ обстоятельствамъ, при которыхъ она была играна шекспировскою труппой въ театрѣ "Глобусъ". Первоначально она называлась "All's One" и принадлежала къ серіи четырехъ маленькихъ пьесъ, которыя были послѣдовательно играны актерами въ одно представленіе, вмѣсто одной пятиактной драмы. Это -- одинъ изъ любопытныхъ фактовъ исторіи англійской сцены. "Іоркшайрская трагедія",-- единственная, дошедшая до насъ пьеса изъ этой серіи,-- имѣетъ въ основаніи своемъ дѣйствительное событіе, случившееся весной 1605 года,-- одно изъ тѣхъ ужасныхъ, исключительныхъ убійствъ, которыя какъ теперь, такъ и тогда, возбуждаютъ и приводятъ въ негодованіе публику. Одинъ іоркшайрскій сквайръ хорошей фамиліи, взбѣшенный потерей своего состоянія, которое онъ промоталъ,-- зарѣзавъ своихъ двоихъ сыновей, покушался, кромѣ того, убить свою жену и третьяго, единственнаго оставшагося въ живыхъ, ребенка. Это событіе чрезвычайно сильно заинтересовало лондонскую публику. Весьма вѣроятно, что драма была представлена на сценѣ вскорѣ послѣ этого случая и, во всякомъ случаѣ, раньше, чѣмъ охладѣлъ въ публикѣ интересъ, вызванный событіемъ. Это видно не только изъ поспѣшности, съ которой она была, повидимому, написана, но также и изъ неожиданнаго, оборваннаго окончанія, показывающаго, что она была окончена раньше, чѣмъ былъ казненъ убійца въ августѣ 1605 года. Повидимому, онъ имѣлъ цѣлью обезчестить всю фамилію вслѣдствіе угрожавшаго ему разоренія. Но передъ казнью онъ выказалъ желаніе загладить свое ужасное преступленіе. Весьма вѣроятно, что издатель "Іоришайрской трагедіи" воспользовался отъѣздомъ Шекспира изъ Лондона и выпустилъ пьесу съ его фамиліей, разсчитывая, конечно, на хорошій сбытъ книги. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ этого, великій поэтъ потерялъ свою мать, Мери Арденъ, которая скончалась въ Стратфордѣ 9-го сентября 1608 года. Она была похоронена въ церкви св. Троицы. Само собою разумѣется, что онъ желалъ присутствовать на ея похоронахъ и дѣйствительно намъ достовѣрно извѣстно, что въ своемъ родномъ городѣ онъ былъ въ октябрѣ мѣсяцѣ того-же года: шестнадцатаго октября онъ крестилъ ребенка у нѣкоего Вильяма Валькера, которому впослѣдствіи оставилъ по завѣщанію "двадцать шиллинговъ золотомъ". Этотъ Вильямъ Валькеръ былъ купецъ и одинъ изъ альдерменовъ города.
Еще Паскаль сказалъ: "Si le nez de Cléopatre avait été plus court, toute la face de la terre aurait changé". (Еслибъ носъ Клеопатры былъ короче,-- вся поверхность земли измѣнилась бы). И дѣйствительно, трудно представить себѣ, до какой степени иногда самыя ничтожныя причины приводятъ въ самымъ важнымъ результатамъ. Представьте себѣ, въ самомъ дѣлѣ, исторію Антонія и Клеопатры, приведенную въ ея первоначальнымъ элементамъ: кутила и мотъ, влюбленный въ женщину легкаго поведенія, рѣшается жениться, для поправленія своихъ дѣлъ, на женщинѣ, которую не любитъ; послѣ совершенія брава онъ, разумѣется, возвращается къ своей любовницѣ съ тѣмъ, чтобы промотать приданое своей жены. Оставленная жена возвращается къ брату своему, который вызываетъ мужа на дуэль. Мужъ убитъ, а женщина легкаго поведенія съ отчаянія кончаетъ жизнь самоубійствомъ. Такія исторіи случаются ежедневно; это -- самая обыкновенная семейная драма, имѣющая интересъ лишь для нѣсколькихъ замѣшанныхъ въ ней лицъ. Но представьте себѣ, буквально, ту же самую драму въ иной обстановкѣ, представьте себѣ, что дѣйствующія лица такой драмы не простые смертные, не буржуа, а великіе міра сего, отъ воли которыхъ зависитъ судьба милліоновъ людей. Представьте себѣ, что женщина легкаго поведенія называется Клеопатрой, что она -- царица; легкомысленный мужъ носитъ имя Марка Антонія, управляющаго Востокомъ; что братъ оскорбленной жены носитъ имя Октавія и управляетъ Западомъ. При этихъ условіяхъ въ семейную ссору будетъ замѣшанъ весь тогдашній цивилизованный міръ, семейная драма превратится въ драму міра; Востокъ пойдетъ войной на Римъ; Италія, Испанія, Галлія отправятъ свои легіоны въ Египетъ. И все это изъ-за безпутной женщины!
Понятно, что такой сюжетъ могъ заинтересовать Шекспира; но воспользоваться имъ для драмы, которая имѣла бы значительный патетическій и философскій интересъ, было чрезвычайно трудно. Какъ передать въ ихъ исторической послѣдовательности всѣ событія, разсказанныя Плутархомъ, въ драматической формѣ, сохраняя единство дѣйствія и характеровъ,-- Смерть Фульвіи, отъѣздъ Антонія въ Римъ, его женитьбу на Октавіи, примиреніе тріумвировъ, ихъ соглашеніе съ Кнеемъ Помпеемъ, свиданіе въ Мисенѣ, праздникъ, данный Помпеемъ въ честь повелителей міра, разрывъ Антонія съ Октавіей, его возвращеніе къ Клеопатрѣ, низложеніе Лепида, сраженіе при Акціумѣ, бѣгство любовниковъ, появленіе Октавія въ Египтѣ, сраженіе при Александріи, побѣда Октавія, смерть Антонія и Клеопатры? И однако Шекспиръ, на сколько это было возможно, справился съ этимъ сюжетомъ; онъ воспользовался всѣми главными событіями, придавъ имъ гармонію цѣлаго, и обрисовалъ на этомъ мрачномъ историческомъ фонѣ двѣ фигуры,-- Антонія и Клеопатры,-- можетъ быть, величайшія фигуры всей драматической литературы. На нихъ сосредоточенъ весь патетическій интересъ драмы.
Маркъ Антоній, по остроумному опредѣленію Доудена, есть благородная натура, въ которой отсутствуетъ нравственный элементь (А man of genius without moral fibre). Но что такое благородство безъ этическаго элемента? Такое соединеніе словъ съ противоположнымъ значеніемъ кажется, на первый взглядъ, безсмыслицей, а между тѣмъ оно есть выраженіе извѣстной дѣйствительности. Развѣ мы не встрѣчаемъ сплошь и рядомъ людей, которые страстно увлекаются всѣмъ, что прекрасно,-- прекрасными формами, прекрасными чувствами, прекрасными поступками, прекрасными характерами,-- и въ-тоже время остаются совершенно равнодушны къ добру, къ истинѣ, если только добро или истина не имѣютъ ореола прекраснаго? Такіе люди могутъ восторгаться великимъ поступкомъ, не потому, что этотъ поступокъ великъ по своимъ нравственнымъ результатамъ, а потому, что онъ прекрасенъ; они могутъ быть великодушны, героичны, добродѣтельны, но всѣмъ этимъ они будутъ не вслѣдствіе требованій нравственнаго принципа, не вслѣдствіе сознанія долга, а потому лишь, что великодушіе, героизмъ, добродѣтель соблазняютъ ихъ воображеніе. Таковъ именно Маркъ Антоній,-- одинъ изъ самыхъ любопытныхъ типовъ всемірной литературы, типъ, въ которомъ эстетическій инстинктъ преобладаетъ надъ элементомъ этическимъ и даже совершенно его заглушаетъ.
Антоній -- натура открытая, симпатичная, экспансивная; это одинъ изъ тѣхъ пріятныхъ эгоистовъ, которые желаютъ, чтобы всѣмъ было хорошо, потому что при этихъ условіяхъ будетъ хорошо и имъ. Антоній готовъ жить въ дружбѣ со всѣми партіями,-- съ республиканцами въ такой же мѣрѣ, какъ и съ Цезаремъ. У него нѣтъ честолюбія; такъ какъ цѣль его жизни -- удовольствіе, то почестями и властію онъ дорожитъ лишь настолько, насколько почести и власть даютъ ему возможность жить въ свое удовольствіе. Для такихъ людей второе мѣсто предпочтительнѣе перваго. Первое мѣсто всегда сопряжено съ заботами и безпокойствомъ; второе, напротивъ того, ни къ чему не обязываетъ. Онъ, поэтому, и не гоняется за диктатурой; послѣ смерти Юлія Цезаря онъ выдвигаетъ впередъ Октавія; раздѣлъ имперіи вполнѣ соотвѣтствуетъ его видамъ; онъ и не думаетъ сохранить за собой единоличную власть. Юлія Цезаря онъ искренно любилъ и эту характеристическую черту Шекспиръ точно подчеркиваетъ. "О, мощный Цезарь, и ты во прахѣ," -- восклицаетъ онъ передъ трупомъ Цезаря, затѣмъ, обращаясь къ заговорщикамъ, онъ говоритъ: "Я не знаю, благородные патриціи, что вы замышляете, кто еще долженъ облиться кровью, кто еще кажется вамъ опаснымъ; если я -- нѣтъ часа приличнѣе часа смерти Цезаря, нѣтъ орудія достойнѣе мечей, обагренныхъ благороднѣйшею кровью цѣлаго міра. Прошу васъ, если имѣете что-нибудь противъ меня -- свершайте, пока еще дымятся кровавыя ваши руки. Проживи я и тысячу лѣтъ -- я никогда не приготовился бы къ смерти такъ, какъ теперь; и гдѣ-же лучше пасть мнѣ, какъ не здѣсь, подлѣ Цезаря, и отъ рукъ доблестнѣйшихъ мужей настоящаго времени?" -- Конечно, это преданность, но нельзя забывать также и той mise en scène, которая настраиваетъ воображеніе Антонія: его восторгаетъ мысль быть умерщвленнымъ у трупа Цезаря мечами, обагренными благороднѣйшею кровью міра, величайшими людьми своего времени. Эти послѣднія слова -- не лесть; Антоній дѣйствительно чрезвычайно высоко ставитъ заговорщиковъ и преклоняется передъ величайшимъ изъ нихъ, передъ Брутомъ. Послѣ сраженія при Филиппи, онъ опять встрѣчается съ трупомъ, но на этотъ разъ не съ трупомъ Цезаря, а Брута, и Антоній-побѣдитель слѣдующимъ образомъ отзывается о своемъ великомъ противникѣ: "Изъ всѣхъ заговорщиковъ онъ былъ благороднѣйшій... Жизнь его была такъ прекрасна; всѣ начала соединялись въ немъ такъ дивно, что и сама природа могла бы выступить и сказать всему міру: да, это былъ человѣкъ". Вслѣдствіе этого эстетическаго предрасположенія или способности возбуждаться всѣмъ прекраснымъ или великимъ, мы невольно относимся съ довѣріемъ къ Антонію, не обвиняемъ его въ лицемѣріи, когда онъ протягиваетъ руку убійцамъ Цезаря и говоритъ: "Пусть каждый изъ васъ подастъ мнѣ кровавую руку свою... Сперва пожму твою, Маркъ Брутъ; затѣмъ твою, Кай Кассій; теперь давай и твою, Децій Брутъ; и твою, Метелъ, и твою, Цинна, и твою, доблестный Каска, и наконецъ твою, добрый Требоній". Когда Антоній просилъ позволенія у Брута сказать рѣчь надъ трупомъ Цезаря, онъ вовсе не намѣревался хитрить или злоупотреблять довѣріемъ Брута; онъ просто желалъ исполнить долгъ друга. Одинъ лишь Кассій въ эту минуту догадывался, что произойдетъ. Только позднѣе, увлеченный своими собственными словами, Антоній замѣтилъ, какъ можно воспользоваться даннымъ позволеніемъ. Въ этой рѣчи, состоящей изъ какого-то неуловимаго, наивнаго добродушія съ хитростью и коварствомъ, съ преднамѣренною искусственностью и неудержимымъ вдохновеніемъ,-- виденъ весь Антоній съ своими хорошими и дурными сторонами. "Друзья, римляне, сограждане, удостойте меня вашего вниманія. Не восхвалять, но отдать послѣдній долгъ хочу я Цезарю. Дурныя дѣла людей переживаютъ ихъ; хорошія погребаются часто вмѣстѣ съ ихъ костями. Пусть будетъ то же и съ Цезаремъ. Благородный Брутъ сказалъ вамъ, что Цезарь былъ властолюбивъ; если это справедливо -- это важный недостатокъ, и Цезарь жестоко поплатился за него. Я пришелъ сюда съ позволенія Брута и прочихъ,-- потому что Брутъ благороденъ, таковы и всѣ они: всѣ они благородные люди,-- чтобы сказать надгробное слово Цезарю. Онъ былъ мнѣ другъ, добръ и справедливъ по отношенію ко мнѣ; но Брутъ говоритъ, что онъ былъ властолюбивъ, а Брутъ благородный человѣкъ. Онъ привелъ въ Римъ толпы плѣнныхъ, и сундуки общественнаго казнохранилища наполнились выкупными деньгами; ужь не это-ли заставило считать его властолюбивымъ? Когда бѣдные вопіяли, онъ плакалъ. Властолюбіе составляется изъ вещества болѣе жесткаго; но Брутъ говоритъ, что онъ былъ властолюбивъ, а Брутъ благородный человѣкъ. Вы всѣ видѣли, какъ на праздникѣ луперкалій я три раза подносилъ ему корону, и онъ три раза отвергалъ ее. Неужели и это властолюбіе? но Брутъ говоритъ, что онъ былъ властолюбивъ, а Брутъ, нѣтъ никакого сомнѣнія, благородный человѣкъ. Я говорю все это не для опроверженія словъ Брута; я здѣсь для того, чтобъ высказать что знаю. Нѣкогда вы всѣ любили его, и не безъ кончины; какая же причина удерживаетъ васъ теперь отъ соболѣзнованія о немъ? О, гдѣ же здравый смыслъ? бѣжалъ къ безумнымъ звѣрямъ, и люди лишились разсудка! Извините меня -- сердце мое въ этомъ гробу съ Цезаремъ: я не могу продолжать, пока оно не возвратится ко мнѣ".-- Антоній очевидно взволнованъ, но уже догадывается, какъ можно воспользоваться участіемъ народа, возбужденнаго его словами. "Еще вчера,-- продолжаетъ онъ,-- и цѣлый міръ не могъ противостать слову Цезаря; теперь онъ лежитъ здѣсь, и послѣдній изъ людей не удостоиваетъ его даже поклономъ.. О, римляне, еслибъ я хотѣлъ возбудить умы и сердца ваши къ возстанію о мщеніи,-- я сдѣлалъ бы зло Бруту и Кассію, людямъ, какъ вамъ извѣстно, почтеннымъ. Я не желаю имъ зла; я скорѣе буду несправедливъ къ покойнону, въ себѣ, въ вамъ, чѣмъ рѣшусь повредить такимъ благороднымъ людямъ. Но вотъ пергаментъ съ печатью Цезаря, найденный мною въ его рабочей комнатѣ; это послѣдняя его воля. Еслибъ вы узнали, что написано въ этомъ завѣщаніи,-- котораго, извините, не прочту теперь,-- вы всѣ бросились бы лобызать раны мертваго Цезаря, обмакивать платки въ священную кровь его; каждый изъ васъ молилъ бы даровать хоть волосокъ его на память о немъ и, умирая, завѣщалъ бы этотъ волосокъ своему потомству, какъ благороднѣйшее наслѣдіе".-- Народъ требуетъ чтенія завѣщанія.-- "Успокойтесь, друзья мои; я не долженъ читать его вамъ; вамъ не слѣдуетъ знать, какъ любилъ васъ Цезарь. Вы вѣдь не дерево, не камень,-- вы люди; какъ людей, завѣщаніе Цезаря воспламенитъ васъ, приведетъ въ изступленіе. Лучше не знать вамъ, что вы его наслѣдники, потому что, узнай вы это,-- что тогда будетъ?" -- Народъ настаиваетъ.-- "Если у васъ есть слезы -- приготовьтесь лить ихъ рѣкою. Вы всѣ знаете эту тогу. Я помню даже время, когда Цезарь впервые надѣлъ ее; это было лѣтнимъ вечеромъ, въ его ставкѣ, послѣ побѣды надъ нервіенцами. Смотрите, вотъ здѣсь проникъ кинжалъ Кассія. Посмотрите, какую прорѣху сдѣлалъ завистливый Каска. Сквозь эту пронзилъ его столь любезный имъ Брутъ; видите-ли, какъ хлынула кровь Цезаря вслѣдъ за его рукой, когда онъ извлекъ назадъ проклятое желѣзо; точно какъ будто она бросилась въ дверь, чтобы удостовѣриться, дѣйствительно-ли Брутъ постучался въ нихъ такъ непріязненно. Брутъ, вы знаете, былъ любимецъ Цезаря. Вы,-- о, боги! -- свидѣтели, какъ сильно онъ любилъ его! Это былъ жесточайшій изъ всѣхъ ударовъ, потому что когда благородный Цезарь увидалъ, что и Брутъ разилъ его,-- неблагодарность, сильнѣйшая руки измѣнниковъ, превозмогла: надорвалось доблестное сердце, онъ закрылъ лицо тогою и палъ въ подножію Помпеевой статуи, съ которой ручьями струилась кровь его. И какъ же гибельно это паденіе, сограждане! И я, и вы -- всѣ мы пали, и торжествуетъ надъ нами кровавая измѣна! Вы плачете? Вижу, пробудилось состраданіе въ сердцахъ вашихъ; прекрасны эти слезы. О, добрыя души! Вы видѣли раны только Цезаревой тоги -- и плачете; Смотрите, вотъ онъ самъ, исколотый, какъ видите, измѣнниками!* -- народъ взволнованъ и негодуетъ на "измѣнниковъ".-- "Любезные, достойные друзья мои, я совсѣмъ не думалъ возбуждать васъ на такое необдуманое возстаніе. Свершившіе это дѣло -- люди почтенные. Какія личныя неудовольствія подвигли ихъ -- я не знаю; во они умны и благородны и, безъ всякаго сомнѣнія, приведутъ вамъ достаточныя причины. Я говорилъ не для того, чтобы отвратить отъ нихъ сердце ваше. Я не ораторъ, какъ Брутъ; я, какъ и всѣ вы знаете, простой, добрый малый, искренно любящій друга своего; это знаютъ и дозволившіе говорить мнѣ о немъ всенародно. У меня нѣтъ ни ума, вы искусства, ни изложенія, ни краснорѣчивыхъ движеній, ни дара слова настолько, чтобъ я могъ воспламенять кровь людей; я говорю только правду, говорю то, что вы и сами знаете, показываю вамъ раны Цезаря,-- блѣдныя, нѣмыя уста, и прошу ихъ говорить за меня. О, будь я Брутомъ, а Брутъ -- Антоніемъ,-- Антоній разжогъ бы тогда сердца ваши, вложилъ бы въ каждую изъ ранъ Цезаря языкъ, который и самые камни Рима подвигъ бы къ возстанію".-- И когда народъ разсвирѣпѣлъ, онъ прибавляетъ: "Мятежъ, ты на ногахъ,-- принимай теперь какое хочешь направленіе".
Таковъ Антоній въ трагедіи "Юлій Цезарь". Въ "Антоніи и Клеопатрѣ" мы видимъ его подъ полнымъ господствомъ Клеопатры. Это -- тотъ же характеръ, только освѣщенный съ другой стороны. То относительное благородство, которое составляетъ какъ бы характерную черту его натуры, эта эстетическая нравственность, способная возвыситься до пониманія всего прекраснаго и великаго, остались за нимъ, такъ что борьба между его лучшими и порочными инстинктами дѣлаетъ изъ него трагическаго героя. Послѣ окончательнаго пораженія, увѣренный, что Клеопатра умерла, Антоній рѣшается покончить жизнь самоубійствомъ: "Я догоню тебя, Клеопатра, выплачу у тебя прощеніе... Иду, царица... подожди меня... Тамъ, гдѣ души отдыхаютъ на цвѣтахъ, мы будемъ гулять рука объ руку, изумимъ всѣхъ нашей свѣтлой веселостью: Дидона и Эней утратятъ почитателей,-- все обратится въ намъ". Въ эту минуту Эросъ поражаетъ себя кинжаломъ, чтобы не убивать Антонія, который проситъ его объ этомъ. "О, трижды благороднѣйшій меня! О, храбрый Эросъ, ты научаешь меня тому, что я долженъ былъ сдѣлать и чего ты не могъ сдѣлать. Этимъ дивнымъ урокомъ, моя царица и Эросъ далеко превзошли меня въ благородствѣ; но теперь и я женихъ уже смерти,-- ринусь въ ней, какъ на ложе возлюбленной. Эросъ, твой господинъ умираетъ твоимъ ученикомъ". И онъ падаетъ на свой мечъ. Послѣ его смерти, Клеопатра какъ бы поетъ, въ честь Антонія, нѣчто въ родѣ похороннаго гимна, украшеннаго величайшей поэзіей: "Лицо его было какъ ликъ неба... Его ноги переступали океанъ, его поднятыя руки были шлемовымъ украшеніемъ цѣлаго міра; голосъ его былъ гармоніей сферъ небесныхъ, но это только съ друзьями; потому что когда нужно было устрашить, потрясти шаръ земной,-- онъ рокоталъ какъ громы. Для щедрости его не было зимы,-- была вѣчная осень, тѣмъ болѣе приносившая, чѣмъ болѣе пожинали; его наслажденія, подобно дельфинамъ, постоянно показывали спину его надъ стихіей, въ которой жили. Его цвѣтами украшались и короны, и вѣнцы; царства и острова сыпалисъ изъ кармана его какъ мелкая монета".
His face was as the heavens...
Ніз legs bestrid the ocйan; bis rear'd arm
Crested the wprld; his voice was propertied
As all the tuned spneres, and that to friends:
But when he meant to quail and shake the orb,
His was as rattling thander. For his bounty,
There was no winter in't, an autum't was,
That grew the more by reaping: his delights
Were dolphinl-ike: they show'd his back above
The element they liv'd in: in his livery
Walk'd crowns and crownets: reaоms and islands were
As plates dropp'd from his pocket. (V, 2,-- 82 -- 92).
Это -- экзальтированный языкъ любви. Не менѣе поэтическій, но болѣе точный портретъ сдѣлалъ самъ Антоній. Онъ изобразилъ себя передъ смертью въ удивительномъ образѣ: "Эросъ, ты видишь еще меня? -- Вижу мой повелитель.-- Иногда и облако представляется намъ дракономъ, пары -- львомъ или медвѣдемъ. Воздухъ нерѣдко морочитъ наши глаза крѣпостями и башнями, нависшими скалами,-- зубчатыми горами, синѣющими мысами, съ деревьями, помавающими міру. Видѣлъ ты эти призраки, эти чудныя порожденія вечернихъ сумерекъ?-- Видалъ.-- И то, что было сейчасъ конемъ -- Разлагается съ быстротой мысли и исчезаетъ въ облакахъ, какъ вода въ водѣ.-- Бываетъ и это.-- И твой вождь, добрый Эросъ, такой-же призракъ"... Невозможно придумать сравненія болѣе точнаго для изображенія этого "блестящаго ничтожества" (выраженіе Гервинуса), украшеннаго самыми блестящими качествами, но безъ всякаго содержанія, увлекавшагося измѣнчивыми формами исключительно эстетической красоты.
Любовь Антонія и Клеопатры,-- вотъ сюжетъ трагедіи Шекспира Этотъ сюжетъ представлялъ необычайныя трудности для всякаго другого поэта. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, заинтересовать читателя такою личностью, какъ Клеопатра? Надо правду сказать: Клеопатра отвратительная женщина, настоящій монстръ, какъ называлъ ее Горацій. Она -- собраніе всѣхъ антипатичныхъ пороковъ; она -- кокетка, труслива, низка, коварна, деспотична, жестока, чувственна. Развѣ такою женщиной можно заинтересовать порядочнаго человѣка? И однако, Шекспиръ съумѣлъ заинтересовать насъ этимъ существомъ, и заинтересовалъ насъ, кромѣ того, въ такой высокой степени, что мы, не колеблясь, считаемъ портретъ Клеопатры, сдѣланный имъ,-- верхомъ искусства; этотъ портретъ занимаетъ единственное, исключительное мѣсто въ всемірной литературѣ. Какія чары употребилъ для этого Шекспиръ, я не знаю, но, думаю, не будетъ слишкомъ рискованнымъ заключить, что въ дѣйствительности онъ и не прибѣгалъ ни къ какимъ чарамъ, а просто довѣрился своему художественному инстинкту и призвалъ на помощь свою поэзію,-- средство, какъ мы знаемъ, достаточно могущественное.
Шекспиръ счелъ нужнымъ сохранить за Клеопатрой всѣ ея пороки,-- большіе и малые,-- и къ величайшему нашему удивленію, этотъ красивый монстръ не только не подурнѣлъ, но сдѣлался, можетъ быть, еще красивѣе. И прежде всего, Клеопатра -- кокетка,-- совершеннѣйшая изъ кокетокъ, и притомъ злая кокетка. Посмотрите, какъ она мучитъ бѣднаго Антонія, какъ издѣвается надъ нимъ, какъ передразниваетъ его, какъ раздражаетъ его, говоря постоянно о Фульвіи: "Можетъ быть Фульвія сердится; или -- какъ знать,-- можетъ быть рѣдкобородый Цезарь прислалъ тебѣ всемогущій приказъ: "Сдѣлай то или то, покори такое-то царство, освободи такое; исполни это -- иначе мы осудимъ тебя". Она въ такой тонкости изучила всѣ женскія хитрости, что ея служанки, Ира и Харміана,-- тоже большія кокетки,-- никакъ не могутъ понять ея женской изворотливости: "Узнай, гдѣ онъ, кто съ ними, что онъ дѣлаетъ;-- я не посылаю тебя.-- Увидишь, что онъ печаленъ -- скажи, что я пляшу; веселъ -- скажи, что я вдругъ захворала. Ступай же, да возвращайся скорѣй.-- Царица, мнѣ кажется, если ты въ самомъ дѣлѣ любишь его, ты дѣйствуешь совсѣмъ не такъ, какъ бы слѣдовало, чтобы возбудить и въ немъ такую же любовь.-- Что же должна я дѣлать, чегобъ не дѣлала уже? -- Уступай ему во всемъ, не перечь ему ни въ чемъ.-- Глупая, это вѣрнѣйшее средство лишиться его". Къ этой жестокости испорченнаго сердца присоединяется еще какое-то страстное безуміе, свойственное только женщинамъ. Благодаря безумной логикѣ Клеопатры, Антоній не знаетъ какъ ему быть: если онъ обнаружитъ печаль вслѣдствіе смерти своей жены, Клеопатра подумаетъ, что онъ измѣняетъ ей; если онъ не будетъ печалиться -- еще хуже: "О лживая любовь! -- скажетъ она,-- гдѣ же священные фіалы, которые тебѣ слѣдовало бы наполнить влагой печали? Теперь я вижу, вижу, по смерти Фульвіи, какъ будетъ принята и моя". Но эта жестокая кокетка не только прикидывается влюбленной, она дѣйствительно любитъ, и эта любовь выражается въ согласіи съ ея страстно-измѣнчивымъ темпераментомъ. Когда Антоній уѣхалъ въ Римъ, она не можетъ перенести его отсутствія. Она бы желала выпить мандрагоры, чтобы проспать все это время: "О, Харміана, какъ ты думаешь,-- гдѣ онъ теперь? Стоитъ или сидитъ? идетъ или скачетъ на конѣ? О, какъ счастливъ вонь, несущій Антонія! Веди же себя умнѣе, добрый вонь! Знаешь ли кого несешь ты? Атласа поддерживающаго полъ-вселенной! Руку и шлемъ человѣчества! Говоритъ имъ шепчетъ онъ: "гдѣ же, гдѣ нильская змѣйка моя? -- такъ зоветъ онъ меня". Она хочетъ знать: былъ онъ печаленъ или веселъ, уѣзжая? Ей отвѣчаютъ: Ни печаленъ, ни веселъ. Она по-своему объясняетъ этотъ фактъ: "О, дивное расположеніе духа! Замѣть, замѣть это, добрая Харміана,-- вотъ это мужъ; да ты замѣть же это. Онъ не былъ печаленъ, потому что не хотѣлъ сіять передъ привыкшими смотрѣть такъ, какъ онъ смотритъ; онъ не былъ веселъ,-- этимъ онъ, вѣрно, хотѣлъ сказать имъ, что и воспоминанія, и радость его въ Египтѣ. Между тѣмъ и другимъ -- дивное смѣшеніе! Но вѣдь и печаль, и веселость, въ самыхъ крайностяхъ своихъ, никому въ мірѣ не идутъ такъ, какъ тебѣ... Любила-ли я когда-нибудь такъ Цезаря?" -- "О, доблестный Цезарь!" -- отвѣчаетъ Харміана.-- "Клянусь Изидой, я выбью тебѣ зубы, если ты еще разъ сравнишь первѣйшаго изъ мужей съ Цезаремъ".
Разрывъ Антонія съ Октавіей, досада Октавія, ревность Клеопатры,-- таковы были въ дѣйствительности причины сраженія при Акціумѣ. Даже исторія, указывая на другія причины борьбы, не отрицаетъ этихъ. Никогда еще роковое господство женщины не было ужаснѣе. Антоній снова, и на этотъ разъ уже окончательно, подпалъ подъ вліяніе Клеопатры; она не покидаетъ его ни на шагъ, не спускаетъ съ него глазъ, чувствуя, что онъ погибъ для нея, если они выпуститъ его изъ рукъ хоть на минуту. Она слѣдуетъ за нимъ въ армію, не обращая ни малѣйшаго вниманія на затрудненія, которыя неизбѣжно возникнутъ при выполненіи стратегическихъ плановъ, вслѣдствіе присутствія ея въ лагерѣ. Энобарбъ, съ откровенностію преданнаго слуги и солдата, протестуетъ противъ ея присутствія, но Антоній выгораживаетъ и оправдываетъ ее. Онъ дѣлаетъ даже больше,-- ослѣпленіе принимаетъ у него такія невѣроятные размѣры, что еслибы не свидѣтельство исторіи, мы бы имѣли право подумать, что этотъ невѣроятный фактъ былъ придуманъ самимъ поэтомъ безъ всякаго уваженія къ правдоподобію: Антоній предоставляетъ ей, такъ сказать, командованіе арміей! На сухомъ пути Антоній могъ еще побѣдить, имѣя хорошую кавалерію, но Клеопатра, вслѣдствіе каприза, настояла на морскомъ сраженіи и Антоній согласился, несмотря на всю нелѣпость такой фантазіи.
Послѣ пораженія, Октавій изъ политическихъ видовъ задумалъ разлучить Антонія съ Клеопатрой. Онъ отправляетъ къ ней вѣстника. Этому вѣстнику стоило сказать лишь одно слово и Клеопатра немедленно согласилась. "Любезнѣйшій изъ пословъ,-- отвѣчаетъ она ему,-- скажи великому Цезарю, что я, черезъ тебя, цѣлую его побѣдоносную руку; скажи ему, что я готова положить корону къ ногамъ его, склонить передъ нимъ колѣни; скажи, что желаю узнать судьбу Египта изъ всемогущихъ устъ его". Въ этотъ моментъ входитъ Антоній и видитъ, какъ рабъ цѣлуетъ ея руку. Оскорбленный, проданный, Антоній съ бѣшенствомъ обрушивается на Клеопатру: "Быть обманутымъ презрѣнной потаскушкой, не гнушающейся даже и рабомъ... Ты всегда была распутна... Я взялъ тебя, какъ кусокъ, остывшій на тарелкѣ покойнаго Цезаря". Въ своемъ гнѣвѣ Антоній величествененъ, какъ Юпитеръ-Громовержецъ. Клеопатра, чувствуя свою вину, не возражаетъ и старается только успокоить его. Они примиряются. Но Клеопатра вторично, изъ низкой трусости, измѣняетъ ему. На этотъ разъ взрывъ гнѣва Антонія такъ ужасенъ, что она убѣгаетъ, скрывается съ своими женщинами въ мавзолеѣ, распустивъ слухъ, что она умерла.
Послѣ окончательнаго пораженія, послѣ того, какъ Антоній умертвилъ себя, и Клеопатра рѣшила умереть. Какія причины заставляютъ ее покончить жизнь самоубійствомъ? Конечно, не потеря Антонія и не потеря царства. Все это она могла перенести и перенесла бы. Дѣйствительныя причины ея смерти -- мелки и низки. Она узнала, что Октавій хочетъ вести ее въ Римъ въ качествѣ плѣнницы. "Я не хочу, чтобы меня, какъ рабу, приковали ко двору твоего господина; не хочу, чтобы глупая Октавія карала меня своими цѣломудренными взглядами. И я не дозволю поднять себя на показъ ликующей черни жестокосердаго Рима. Лучше пусть первая лужа Египта будетъ моей мирной могилой. Лучше бросьте меня совершенно нагую въ тину Нила и пусть раскусаютъ меня водяныя мухи въ отвратительное чудище! Лучше сдѣлайте высочайшую изъ пирамидъ моей родины висѣлицей и повѣсьте меня на ней въ цѣляхъ". Она задумала умереть отъ укушенія змѣи. Послѣ многихъ опытовъ она убѣдилась, что это -- самая пріятная смерть, своего рода сладострастье. "Уберите меня, милыя, какъ царицу; принесите мои лучшія украшенія,-- я опять отправлюсь на Циднъ встрѣчать Марка Антонія. (Входитъ поселянинъ съ корзиной). Съ тобой красивая нильская змѣйка, умерщвляющая безъ всякихъ мукъ? -- Со мной, но я не совѣтую тебѣ трогать ее,-- ея покусъ смертеленъ...-- Хорошо, хорошо, прощай". Поселянинъ уходитъ, Клеопатра беретъ змѣйку и прикладываетъ ее къ своей груди, говоря Харміанѣ: "Тише, тише! Развѣ не видишь ты у моей груди малютки, усыпляющей кормилицу своимъ сосаніемъ?" -- Никогда еще добровольная смерть не была такъ безмятежна и такъ красива. "Она точно притворилась спящей, чтобы заманить другого Антовія въ крѣпкія сѣти своихъ прелестей",-- говоритъ Октавій, глядя на нее. Такова была женщина, о которой одинъ изъ дѣйствующихъ лицъ трагедіи говоритъ: "Мы процѣловали царства и области"...
We have kiss'd away
Kingdoms and provinces... (III, 8,16--16).
Если Антоній и Клеопатра есть исторія страсти, то ."Коріоланъ* есть исторія темперамента, и въ этомъ отношеніи послѣдняя римская трагедія Шекспира представляетъ собой вполнѣ законченный этюдъ необыкновенной глубины наблюденія, нѣчто совершенно необычайное и единственное во всемірной литературѣ. Въ "Антоніѣ и Клеопатрѣ" замѣчается нѣкоторая разбросанность, отсутствіе опредѣленнаго плана, событія слишкомъ быстро слѣдуютъ другъ за другомъ, ихъ слишкомъ много, нѣкоторые эпизоды излишни. Это скорѣе драматизированный историческій разсказъ, чѣмъ драма. Въ "Коріоланѣ", напротивъ того, все вниманіе сосредоточивается на героѣ, онъ является и центромъ дѣйствія, и дѣйствительнымъ содержаніемъ драмы; всѣ событія являются какъ бы фономъ, на которомъ съ особенной рельефностью выдѣляется самъ Коріоланъ.
Шекспиръ очень близко слѣдовалъ Плутарху, мѣстами даже прямо переводилъ его, но,-- странное дѣло! -- Коріоланъ Плутарха и Коріоланъ Шекспира -- двѣ личности, не имѣющія почти ничего общаго между собой. Коріоланъ Плутарха -- строгій патрицій, хладнокровный и гордый,-- настоящій римскій военачальникъ. У Шекспира онъ превратился въ грубаго, можно даже сказать, неотесаннаго солдата, человѣка изъ народа по привычкамъ и языку, въ солдатскаго Геркулеса, "голосъ котораго гремитъ, точно барабанъ", который не выноситъ никакого противорѣчья, человѣка съ какимъ-то дикимъ, неудержимо-страстнымъ темпераментомъ,-- въ смѣсь льва съ быкомъ. Плутархъ приписываетъ ему красивый, гуманный поступокъ, говоря, что онъ позаботился спасти своего хозяина во время грабежа Коріолей. Шекспировскій Коріоланъ имѣетъ тоже самое намѣреніе,-- въ сущности, онъ добрый человѣкъ; -- но когда Ларцій спрашиваетъ его: какъ зовутъ этого вольска, онъ нехотя отвѣчаетъ: "Клянусь Юпитеромъ, не помню.-- Я такъ утомленъ... ослабла и память... Нѣтъ-ли вина?" -- Онъ весь въ поту, онъ дрался точно быкъ, онъ чувствуетъ жажду; о вольскѣ онъ совсѣмъ и не думаетъ. Сражается онъ тоже оригинально, не по-римски, безъ всякаго благородства, во время драки онъ кричитъ, ругается и его голосъ точно труба раздается въ сраженіи. Онъ взялъ приступомъ Коріоли и во время схватки убивалъ до пресыщенія. Послѣ этого, онъ, не долго думая, направляется въ другую армію; онъ весь въ крови, какъ человѣкъ, съ котораго содрали шкуру. "Опоздалъ я? -- и пастухъ не отличитъ грома отъ барабана такъ хорошо, какъ я голосъ Марція отъ всякаго другого.-- Опоздалъ я?" Сраженіе еще не окончено; онъ обнимаетъ Коминія "руками столь-же мощными, какъ въ то время, какъ былъ женихомъ; съ сердцемъ столь-же радостнымъ, какъ въ день свадьбы". И это понятно: сраженіе для него нѣчто въ родѣ праздника; среди свалки, ощущая приближеніе смерти, не замѣчая ранъ, онъ чувствуетъ себя въ своей тарелкѣ; онъ можетъ развернуть всю свою физическую силу; ему необходимы сильныя ощущенія, запахъ крови, побѣдные крики, стонъ умирающихъ. Онъ въ полномъ значеніи слова -- солдатъ, но солдатъ-патрицій, съ традиціонной гордостію сословія, съ инстинктивнымъ презрѣніемъ въ плебею. Ему предлагаютъ, въ видѣ награды, десятую часть добычи: "Благодарю, полководецъ,-- отвѣчаетъ онъ,-- но подарковъ за услуги меча моего я не ногу принять". Эта черта характера чудесно его рисуетъ. Замѣтивъ его, солдаты съ восторгомъ кричатъ: "Марцій, Марцій!" Онъ свирѣпѣетъ. "Молчите,-- кричитъ онъ имъ; что я не смылъ крови, вытекавшей изъ носа; что я сразилъ какого-нибудь ничтожнаго негодяя,-- что сдѣлали и многіе другіе, только незамѣтно,-- такъ вы и превозносите меня чудовищно преувеличенными возгласами, воображая, что мое маленькое я любитъ кормить себя похвалами, приправленными ложью". Ничего не остается болѣе, какъ осыпать его почестями: ему подносятъ въ даръ великолѣпнаго коня съ сбруей, его провозглашаютъ Каіемъ Марціемъ Коріоланомъ; онъ отвѣчаетъ: "Пойду, омою лицо мое, и тогда вы увидите, краснѣю ли я или нѣтъ; какъ бы то ни было -- благодарю васъ... Я стану ѣздить на конѣ твоемъ".
При этихъ солдатскихъ привычкахъ, при этой традиціонной, всосанной съ молокомъ матери гордости патриція, мы легко можемъ себѣ представить, какъ онъ обращается. съ плебеями. Къ нимъ онъ обращается только съ ругательствами, онъ не въ состояніи выносить всѣхъ этихъ сапожниковъ, портныхъ, носильщиковъ, готовыхъ на колѣняхъ выпрашивать деньги. "Лучше издохнуть, чѣмъ вымаливать у нихъ заслуженную награду",-- кричитъ онъ. "Выпрашивать безполезныя голоса всякаго Ноба и Дика!" Но вымаливать эти голоса необходимо, чтобъ сдѣлаться консуломъ; друзья заставляютъ его обратиться къ толпѣ. Онъ соглашается, но внутри дрожитъ отъ гнѣва и бѣшенства: "Что же долженъ я говорить?-- "Любезный другъ, прошу тебя". Проклятіе! Я никакъ не ногу настроить мой языкъ на этотъ ладъ.-- "Взгляни, мой другъ, на мои раны,-- я получилъ ихъ на службѣ отечеству, тогда какъ многіе изъ твоей братіи съ ревомъ бѣжали отъ грома нашихъ же барабановъ". Трибунамъ нетрудно противодѣйствовать выбору кандидата, который обращается въ толпѣ въ такомъ тонѣ. Они его подзадориваютъ и въ сенатѣ напоминаютъ ему его рѣчь о хлѣбѣ. Онъ ее тутъ же повторяетъ и усиливаетъ ее еще новыми нападками на народъ. Его не могутъ удержать ни просьбы друзей, ни величайшая опасность; "его сердце -- на устахъ его; онъ забываетъ, что когда-то слышалъ имя смерти". Онъ ругаетъ народъ, поноситъ трибуновъ, которыхъ называетъ льстецами черни. "Довольно",-- совѣтуетъ ему Мененій. "Черезчуръ довольно",-- прибавляютъ трибуны. "Нѣтъ, мало еще! Выслушайте и заключеніе, въ истинности котораго я поклянусь всѣмъ, что есть святого, какъ божескаго, такъ и человѣческаго... Вырвать разомъ собирательный языкъ толпы, лишить ее возможности лизать ядовитую для нея сладость". Трибуны кричатъ, обвиняютъ его въ измѣнѣ дѣлу народа. "Прочь, старый козелъ! -- отвѣчаетъ онъ имъ...-- прочь, старая гниль, или я вытрясу кости изъ твоихъ лохмотьевъ". Но этихъ ругательствъ ему мало; онъ уже не владѣетъ собой и бросается на нихъ, какъ бѣшеный быкъ, полагая, что онъ среди волковъ. "Въ чистомъ полѣ я одинъ убралъ бы полсотни этихъ негодяевъ".
Передъ своею матерью, однако, онъ склоняется и уступаетъ ей. Въ ней онъ инстинктомъ чувствуетъ такую же гордую душу, такую же необузданпую храбрость. Онъ всегда находился подъ вліяніемъ этой гордой женщины; онъ чувствуетъ, что "ея похвалы сдѣлали его солдатомъ". Безсильный по отношенію къ самому себѣ, онъ всегда былъ только исполнителемъ того, что она задумывала. Онъ покоряется ей, какъ солдатъ передъ своимъ генераломъ; но какихъ невѣроятныхъ усилій стоитъ ему эта покорность! "И я долженъ предстать передъ нихъ съ непокрытой головой? Долженъ опозорить благородное сердце ложью подлаго языка? Хорошо, я уступаю вамъ; но грози опасность только этому куску глины,-- я скорѣй согласился бы, чтобъ они стерли эту форму Марція въ пыль и развѣяли ее по вѣтру!" Мать настаиваетъ. "Успокойся, матушка, не брани меня, я пойду,-- я вылещу ихъ благосклонность, поддѣну сердце ихъ и возвращусь любимцемъ всѣхъ ремесленниковъ Рима". И дѣйствительно, онъ отправляется. Сначала онъ сдерживается. Тогда трибунъ произноситъ обвиненіе; онъ провозглашаетъ его измѣнникомъ. "Какъ, измѣнникомъ?" -- восклицаетъ онъ.-- "Сдѣлай милость, воздержись, ты обѣщалъ",-- говорилъ ему Мененій.-- "Да охватятъ вашъ народъ огни преисподней ада! меня, меня называть измѣнникомъ? Дерзкій трибунъ, будь въ глазахъ твоихъ тысяча смертей, въ твоихъ рукахъ -- столько же милліоновъ, а на языкѣ -- оба числа, я и тогда сказалъ бы, что ты лжешь, и сказалъ бы это такъ же свободно, какъ молюсь богамъ!" Друзья окружаютъ его, упрашиваютъ его успокоиться; но онъ ничего не слушаетъ: "Пусть осуждаютъ на низверженіе съ Тарпейской скалы, на скитальческое изгнаніе; пусть сдираютъ кожу, морятъ въ темницѣ, не давая болѣе зерна въ сутки,-- я не куплю пощады и цѣной одного ласковаго слова; не измѣнюсь изъ-за того, что они могутъ даровать, хотя бы для этого стоило только сказать: здравствуйте".-- Его приговариваютъ къ изгнанію и народъ съ восторгомъ принимаетъ этотъ приговоръ. "Подлая стая псовъ,-- отвѣчаетъ Коріоланъ; -- псовъ, которыхъ дыханіе противно, какъ испареніе гнилыхъ болотъ, которыхъ любовью я такъ же дорожу, какъ непотребными трупами, заражающими воздухъ,-- я и самъ изгоню васъ: оставайтесь здѣсь съ вашимъ непостоянствомъ. Пусть каждая вздорная молва приводитъ васъ въ трепетъ! пусть враги ваши, однимъ уже колебаніемъ перьевъ на ихъ шлемахъ, навѣваютъ на васъ отчаяніе! Сохраняйте власть изгонять вашихъ защитниковъ до тѣхъ поръ, пока ваше невѣжество, понимающее тогда только, когда придется почувствовать, не щадя и васъ,-- вѣчныхъ враговъ самимъ себѣ,-- не сдѣлаетъ васъ, наконецъ, жалкими рабами какого-нибудь народа, который овладѣетъ вами безъ удара мечемъ. Презирая, изъ-за васъ, городъ, я обращаюсь въ нему спиною. Есть міръ и внѣ Рима".
Легко понять какъ велико его презрѣніе и ненависть. Эта ненависть ростетъ въ ожиданіи мести. Онъ переходитъ на сторону вольсковъ и съ ними идетъ на Римъ. Его друзья на колѣнахъ умоляютъ его пощадить Римъ; онъ не слушаетъ ихъ. "Я не знаю ни матери, ни жены, ни сына". Но скорѣе всего, что не знаетъ онъ самого себя. Сила ненависти въ великомъ сердцѣ есть только сила величайшей любви. Онъ такъ же непосредственно необузданъ въ своихъ проявленіяхъ любви, какъ и ненависти; онъ такъ же не умѣетъ владѣть собой въ радости, какъ и въ страданіи. Съ дикой радостью онъ кидается въ объятія своей жены, онъ преклоняетъ колѣна передъ своего матерью; онъ плачетъ какъ ребенокъ и уступаетъ мольбамъ матери. По возвращеніи въ Коріоли, одно непочтительное слово Ауфидія снова приводитъ его въ бѣшенство и онъ гибнетъ.-- Такова исторія этого темперамента. Въ "Коріоланѣ" Шекспиръ далъ самый полный образецъ изученія темпераментовъ въ художественномъ произведеніи и сдѣлалъ геніальное примѣненіе психологическаго закона господствующей страсти.
Но не одинъ лишь темпераментъ изученъ въ "Коріоланѣ"; какъ и въ другихъ своихъ римскихъ трагедіяхъ, великій поэтъ занятъ соціальными и политическими отношеніями. Въ "Юліи Цезарѣ" онъ представилъ намъ борьбу республики съ монархическимъ принципомъ и неизбѣжное паденіе республики; въ "Антоніи и Клеопатрѣ" мы видимъ какъ античный Римъ, издержавъ всѣ лучшіе соки своего организма, гибнетъ среди оргіи; въ "Коріоланѣ" Шекспиръ далъ намъ героическую эпоху римской исторіи и развернулъ передъ нами удивительную картину борьбы въ средѣ самой республики между аристократическимъ и демократическимъ принципами; другими словами, въ этой трагедіи Шекспиръ коснулся самой сущности всякой государственной жизни. Противоположности между этими двумя принципами великій поэтъ намѣтилъ съ необычайной, откровенной рѣзвостью, широкими мазками, такъ что вся трагедія кажется не столько законченной картиной, сколько громаднымъ картономъ, чуть-чуть набросаннымъ и далеко неоконченнымъ, но отъ этой неоконченности (въ общественно-политическомъ отношеніи) картина нисколько не теряетъ свое значеніе. Неоконченность эта явилась какъ неизбѣжное условіе: Шекспиръ не думалъ выступать съ защитой какого-нибудь одного изъ этихъ принциповъ, не думалъ проповѣдывать какой-нибудь политической теоріи, не думалъ выступать съ своимъ личнымъ мнѣніемъ, какъ это дѣлалъ, напримѣръ, Шиллеръ въ своемъ "Вильгельмѣ Теллѣ", въ "Донъ Карлосѣ", или В. Гюго въ "Кромвелѣ". Шекспиръ въ "Коріоланѣ" изучалъ условія государственной жизни -- и больше ничего. Сдѣлалъ онъ это не абстрактно, теоретически, какъ могъ бы сдѣлать доктринеръ въ родѣ Гизо, политическій мечтатель въ родѣ Мишле, или историкъ съ склонностью къ слишкомъ большимъ и туманнымъ обобщеніямъ въ родѣ Ренана; напротивъ того, Шекспиръ взялъ извѣстный конкретный фактъ изъ исторіи Рима и разработалъ его не какъ политическій теоретикъ, а какъ поэтъ, для котораго всякія теоріи имѣютъ лишь очень второстепенное значеніе и который интересуется не выводами абстрактнаго ума, а самой жизнью, изучая ее во всѣхъ ея безконечныхъ проявленіяхъ и отстраняя отъ себя, съ какой-то ревнивой нетерпимостію, всякій односторонній синтезъ.
На этомъ фонѣ соціальной борьбы двухъ принциповъ рисуется во весь свой ростъ грандіозная фигура героя. Мы уже знаемъ темпераментъ этого героя; но въ Коріоланѣ Шекспиръ подмѣтилъ не только темпераментъ, но также и характеръ. Изученіе этого характера -- одного изъ самыхъ интересныхъ,-- опять-таки является единственнымъ, по своей геніальности, во всемірной литературѣ. Основной чертой этого характера является гордость, но гордость не только патриція, т. е. не только соціальная или сословная гордость, воспитанная вѣками исторіи и мало-по-малу исчезающая вмѣстѣ съ исчезновеніемъ извѣстнаго историческаго фазиса, но также и личная гордость, глубоко эгоистическая,-- продуктъ не общественныхъ условій, а натуры съ извѣстными предрасположеніями, органически связанными съ темпераментомъ. Въ самомъ началѣ трагедіи (I, 1), одно выраженіе Коріолана, сказанное какъ бы случайно, ясно показываетъ, что онъ озабоченъ не интересами своей партіи, и даже не интересами своей родины, а исключительно лишь интересами своей славы. "Вольски,-- говоритъ онъ,-- возстали... подъ начальствомъ Тулла Ауфидія; будь я не то, что есть,-- я бы желалъ быть только имъ... Еслибы свѣтъ распался на двѣ враждующія половины, и Ауфидій очутился бы на моей сторонѣ,-- я перешелъ бы на другую, единственно для того, чтобы сражаться противъ него; это левъ, охота за которымъ моя гордость". Такъ чувствовать и думать не могъ бы римлянинъ временъ Коріолана. Стапферъ остроумно сравниваетъ эти слова Коріолана съ словами Горація въ трагедіи Корнеля:
Contre qui que ce soit que mon paye m'emploie,
J'accepte aveuglement cette gloire avec joie;
Celle de recevoir de tels commandements
Doit étouffer en noue tous autres sentiments.
Qui, près de le servir, considère autre chose,
A faire ce qu'il doit lâchement se dispose...
Rome a choisi mon bras, je n'examine rien. (Horace, II, 3).
Таковъ истинный римлянинъ временъ республики. Съ такимъ римляниномъ Коріоланъ Шекспира, очевидно, не имѣетъ ничего общаго, на немъ отозвались два тысячелѣтія исторической и культурной жизни; гражданинъ наполовину уступилъ личности,-- принципу совершенно новому, не извѣстному античному міру и возникшему только въ среднихъ вѣкахъ. Коріоланъ ругаетъ чернь, которая принимаетъ его съ восторговъ, какъ избавителя Рима. Коминій называетъ такой поступокъ Коріолана "скромностью", но это совершенно ошибочно. Въ этой скромности выразилась особенно ярко именно гордость Коріолана. "Униженіе,-- говоритъ русская пословица,-- паче гордости". Нельзя смѣшивать гордость съ тщеславіемъ, это -- два совершенно различныя понятія. "Быть тщеславнымъ,-- говоритъ Свифтъ,-- есть признакъ не столько гордости, сколько сознанія своей ничтожности. тщеславные люди любятъ разсказывать объ оказываемыхъ имъ почестяхъ, о любезности, съ которой ихъ принимаютъ замѣчательные люди и проч.; этимъ они какъ бы сознаются, что недостойны этихъ почестей... Человѣкъ истинно гордый смотритъ на самыя высокія почести, оказываемыя ему, какъ на нѣчто должное ему и считаетъ эти почести во всякомъ случаѣ ниже своихъ заслугъ; поэтому, онъ никогда ими не хвастаетъ. Такъ что тотъ, кто хочетъ казаться истинно гордымъ, долженъ тщательно скрывать свое тщеславіе". Такъ именно и поступаетъ Коріоланъ; когда онъ говоритъ о ничтожествѣ своихъ заслугъ, то разумѣется, мы не должны ему вѣрить на слово,-- c'est une faèon de parler,-- не болѣе. Больше, чѣмъ кто бы то ни было, онъ убѣжденъ въ своемъ превосходствѣ; но онъ искрененъ, когда отклоняетъ всякую награду за свои заслуги; одна мысль о наградѣ уже противна ему, и въ этомъ именно и заключается отличительная черта гордаго человѣка. Но въ то же время, Коріоланъ добръ, даже добродушенъ; онъ способенъ на истинную дружбу, на искреннюю привязанность,-- конечно, въ сферѣ своихъ аристократическихъ симпатій. Онъ относится съ почтеніемъ къ своимъ начальникамъ, къ старикамъ, онъ вѣжливъ съ дамами, какъ средневѣковой рыцарь, онъ любитъ свою жену и боготворитъ свою мать. Одно изъ второстепенныхъ лицъ трагедіи въ первой же сценѣ говоритъ: "Говорятъ, что онъ все сдѣлалъ для своего отечества; я же говорю, что онъ все сдѣлалъ для того лишь, чтобы понравиться своей матери и удовлетворить свою гордость". И эти слова,-- истинная правда.
Такимъ образомъ, въ характерѣ Коріолана слились два различныхъ элемента: гордость сословная и гордость личная. Благодаря сліянію этихъ двухъ элементовъ, въ его взглядахъ образовался своеобразный консерватизмъ: онъ требуетъ уничтоженія существующаго порядка вещей въ Римѣ съ цѣлью водворить строй прежней общественной организаціи, которая соотвѣтствовала бы какъ его личной, такъ сословной гордости. Онъ хочетъ такой организаціи, которая была бы ему по душѣ, которая бы отвѣчала интересамъ замкнутаго привилегированнаго сословія, къ которому онъ принадлежитъ по рожденію. Въ этой лишь слегка указанной чертѣ выразилась, можетъ быть, иронія Шекспира, его личное субъективное отношеніе къ содержанію трагедіи. Скептицизмъ великого поэта сильнѣе и ярче всего выражался по отношенію ко всякой политической дѣятельности.
"Коріоланъ" "появился въ первый разъ въ изданіи in-folio 1623 г. Мы не знаемъ, когда онъ былъ написанъ. Мэлонъ, Дейсъ и нѣкоторые другіе относятъ созданіе пьесы къ 1610 году, но вѣроятнѣе, что она написана годомъ раньше, т. е. въ 1609 году, вслѣдъ за "Аніюніемъ и Клеопатрой". Въ томъ же году Шекспиръ написалъ и "Троила и Крессиду",-- первую свою пьесу изъ древнегреческой жизни. Вообще начиная съ 1601 года, т. е. со знакомства Шекспира съ Монтенемъ и ІІлутархомъ, начинается для великаго поэта періодъ усидчивыхъ занятій греко-римскимъ міромъ. Онъ началъ "Юліемъ Цезаремъ", написалъ три трагедіи изъ римской жизни и окончилъ, какъ увидимъ, "Тимономъ Аѳинскимъ", создавъ двѣ пьесы изъ греческой жизни,-- пьесы чрезвычайно своеобразныя и интересныя во многихъ отношеніяхъ.
Первое изданіе "Троила и Крессиды" вышло въ in-quarto, въ 1609 году, подъ слѣдующимъ заглавіемъ: "The Famous Historie of Troylus and Cresseid. Excellently expressing the beginning of their loues, withe the conceited wooing of Pandarus Prince of Licia. Written by William Shakespeare. London. 1609". (Славная исторія Троила и Крессиды, отлично изображающая начало ихъ любви, также какъ и искусное посредничество Пандара, принца Ликіи. Написана Вильямомъ Шекспиромъ). Это неправильное заглавіе (Пандаръ Шекспира не есть принцъ Ликіи) не принадлежитъ поэту; оно -- выдумка ловкаго издателя, который прежде, чѣмъ пьеса была поставлена на сценѣ, добылъ мошенническимъ путемъ рукопись и напечаталъ ее, предпославъ пьесѣ слѣдующее эксцентрическое и развязное предисловіе:
" Импровизированный писатель вѣчному читателю.-- Новость! Вѣчный читатель, здѣсь ты имѣешь новую пьесу, которая не трепалась еще на сценѣ и не подвергалась аплодисментамъ черни, но которая, тѣмъ не менѣе, превосходитъ вышину комической пальмы. Ибо она родилась въ мозгу, который никогда еще легкомысленно не принимался за комическое произведеніе. Еслибы комедія перемѣнила свое легкомысленное названіе на титулъ общественнаго удобства, еслибы сцена называлась трибуналомъ, вы бы увидѣли всѣхъ этихъ великихъ цензоровъ, которые теперь считаютъ ее суетой, бѣгущими толпой, чтобы сдѣлать честь ихъ собственной серьезности; вы бы ихъ увидѣли, въ особенности, посѣщающими представленія комедій этого автора, столъ хорошо примѣненныя къ жизни, что они являются комментаріемъ всѣхъ дѣйствій нашего существованія и которыя указываютъ на такую ловкость и на такую силу ума, что заслуживаютъ любовь самыхъ непримиримыхъ враговъ театра. Самые тяжелые положительные люди, самые ограниченные, самые нечувствительные къ комедіи, которые, вслѣдствіе шума производимаго этими комедіями, были на ихъ представленіи, нашли въ нихъ такой умъ, какого никогда не могли найти въ самихъ себѣ, и вышли оттуда болѣе умными, чѣмъ были входя, чувствуя шевелящееся въ нихъ остроуміе, существованія котораго не подозрѣвали въ ихъ собственномъ мозгу. Въ этихъ комедіяхъ находится такая острая соль, что онѣ кажутся возникшими въ морѣ, въ которомъ родилась Венера. Между ними нѣтъ болѣе остроумной, какъ эта. Если бы у меня было время, я бы сдѣлалъ комментарій къ этой комедіи, не для того,-- я знаю, что это безполезно,-- чтобы доказать вамъ, что вы платите недорого за эту пьесу, а лишь для того, чтобы показать все то, что можетъ въ ней найти такой простой человѣкъ, какъ я. Она заслуживаетъ подобнаго труда въ той же мѣрѣ, какъ и любая комедія Теренція и Плавта. И я думаю, что когда авторъ ихъ исчезнетъ и когда изданія ихъ будутъ распроданы, то вы будете вырывать экземпляры изъ рукъ другъ у друга, для чего и устроите новую англійскую инквизицію. Считайте это предостереженіемъ и, ради вашего удовольствія и вашего ума, не отвергайте и не презирайте это произведеніе но той лишь причинѣ, что оно не было еще загрязнено вонючимъ дыханіемъ толпы; напротивъ, благодарите судьбу, благодаря которой оно является теперь передъ вами; ибо, еслибы пришлось ждать согласія ихъ собственниковъ, то вы бы, я думаю, просили ихъ долго, вмѣсто того, чтобы они сами васъ просили. На этомъ я покидаю, вслѣдствіе состоянія здоровья ихъ ума, тѣхъ, которые окажутся недовольными. Vale". Изъ этого любопытнаго предисловія мы узнаемъ, во-первыхъ, что и при жизни Шекспиръ имѣлъ уже поклонниковъ, которые понимали его геній и предчувствовали его будущую славу, и, во-вторыхъ, что его произведенія не принадлежали ему, что они были исключительной собственностью труппы актеровъ, очень ревниво относящихся къ своей монополіи. Эти собственники, о которыхъ упоминаетъ предисловіе, по всей вѣроятности, были королевскіе актеры (King's servants), игравшіе въ "Глобусѣ", къ которымъ принадлежалъ и самъ Шекспиръ. Этимъ обстоятельствомъ объясняется тотъ странный фактъ, что при жизни поэта лишь немногія пьесы были изданы, да и то, въ большинствѣ случаевъ, мошенническимъ образомъ, и что первое полное изданіе его произведеній, вышедшее черезъ семь лѣтъ послѣ смерти его, было затѣяно двумя актерами, его товарищами.
Еще до Шекспира, Деккеръ и Четль написали пьесу на сюжетъ "Троила и Крессиды", подъ заглавіемъ "Агамемнонъ". Къ сожалѣнію, эта пьеса не дошла до насъ, такъ что намъ неизвѣстно, заимствовалъ ли Шекспиръ что либо изъ этой пьесы, или нѣтъ. Что же касается непосредственныхъ источниковъ шекспировой комедіи, то они подраздѣляются на два отдѣла: источники, относящіеся до исторіи двухъ любовниковъ (Троила и Крессиды) и затѣмъ источниковъ, относящихся до Трои.
Къ первой группѣ принадлежатъ, во-первыхъ, три баллады, очень распространенныя въ XVI столѣтіи. Вообще этотъ сюжетъ былъ очень популяренъ тогда: вѣрнаго любовника, обыкновенно, называли Троиломъ, непостоянную женщину -- Крессидой; посредникъ между ними назывался Пандаромъ. Но главнымъ источникомъ Шекспира была, безъ всякаго сомнѣнія, поэма Чосера, подъ тѣмъ же заглавіемъ. Что же касается до первичнаго источника этой легенды,-- поэмы Бенуа де Сентѣмора, то можно съ увѣренностью заключить, что Шекспиръ не зналъ ея; эта поэма въ его время была совершенно неизвѣстна.
Относительно событій троянской войны Шекспиръ пользовался, во-первыхъ, книгой Какстона, который, въ концѣ XV вѣка, перевелъ сборникъ: "Histoires de Troye"; во-вторыхъ, поэмой Джона Лидгэта, который, въ началѣ XV столѣтія, перевелъ подъ заглавіемъ "Книга о Троѣ", извѣстное сочиненіе Гвидо Колонны. Извѣстно, что Колонна передавалъ Бенуа Сентѣмора, а Сентѣморъ передавалъ сказаніе Дареса, который въ свою очередь передавалъ сказаніе Диктиса. Вотъ послѣдовательная лѣстница, благодаря которой легенда о Троянской войнѣ дошла до Шекспира. Но кромѣ всего этого существуетъ еще одинъ источникъ, изъ котораго кое-что заимствовалъ Шекспиръ, это -- "Иліада" Гомера. Въ 1598 году Чепманъ издалъ на англійскомъ языкѣ "Щитъ Ахиллеса" и первыя семь пѣсенъ "Иліады". Весь переводъ "Иліады" онъ окончилъ, однако, только въ 1611 году, но Шекспиръ могъ познакомиться съ полнымъ переводомъ и раньше этого года, по рукописи, потому что съ Чепманомъ онъ былъ въ близкихъ отношеніяхъ. Знакомство Шекспира съ "Иліадой" -- несомнѣнно, если мы вспомнимъ роль Терсита въ комедіи. Терситъ не существуетъ въ сказаніяхъ среднихъ вѣковъ. Роль, которую главные предводители заставляютъ играть Аякса по отношенію къ Ахиллесу -- тоже, по всей вѣроятности, прямо была заимствована Шекспиромъ у Гомера. Но вотъ, между прочимъ, одно мѣсто, которое несомнѣнно является реминисценціей Гомера. Въ "Иліадѣ" Ахиллесъ, собираясь поразить Гектора, ищетъ удобнаго для этого мѣста на тѣлѣ Гектора и восклицаетъ:
Такъ у Пелида сверкало копье изощренное, коимъ
Въ правой рукѣ потрясалъ онъ, на Гектора жизнь умышляя,
Мѣста на тѣлѣ прекрасномъ ища для вѣрныхъ ударовъ.
(Переводъ Гнѣдича. XXII, 319--321).
У Шекспира, Ахиллесъ, принимая въ своей палаткѣ Гектора, жадно поглощаетъ его глазами, восклицая: "Скажите, о, боги, въ какую часть тѣла могу я поразить его вѣрнѣе,-- въ эту, въ эту, или въ эту? чтобъ я могъ назвать рану по мѣсту, опредѣлить отверстіе, въ которое вылетитъ великій духъ Гектора. Отвѣчайте же мнѣ, о боги!" (IV, 5).-- Въ комедіи Шекспира, однако, преобладаютъ не Гомеровскія традиціи, а традиціи средневѣкового рыцарства; воины говорятъ и дѣйствуютъ какъ въ романахъ среднихъ вѣковъ; это образуетъ основной существенный анахронизмъ, который придаетъ пьесѣ ея странный видъ. Такъ, напримѣръ, въ VII пѣснѣ "Иліады" Гекторъ вызываетъ въ торжественномъ тонѣ грековъ на бой и безпокоится только о могилѣ того изъ противниковъ, который падетъ,-- вѣчная забота, имѣющая свои корни въ религіозныхъ вѣрованіяхъ древнихъ. Въ Шекспировой комедіи, напротивъ того, Эней, вызывая на бой троянцевъ, является вѣжливымъ и самодовольнымъ рыцаремъ.
Таковы непосредственные источники Шекспира. Къ этому вопросу, однако, примыкаетъ другой, болѣе общій, а именно, вопросъ о троянскихъ традиціяхъ въ средневѣковой Европѣ, тѣсно связанный съ вопросомъ о комедіи Шекспира. Изъ всѣхъ произведеній Шекспира, "Троилъ и Крессида" болѣе всего смущаетъ критику. Эта предполагаемая пародія "Иліады", непочтительный, насмѣшливый тонъ, съ которымъ великій поэтъ говорилъ о Греціи и грекахъ, его явныя симпатіи къ троянцамъ и совершенно очевидное презрѣніе, съ которымъ онъ относится къ грекамъ, были предметомъ самыхъ печальныхъ недоразумѣній критики. Шлегель считаетъ святотатствомъ подобную пародію на Гомеровыхъ героевъ, а въ русскомъ переводѣ Шекспира, изданномъ Гербелемъ, мы читаемъ: "ни отъ одной изъ шекспировыхъ пьесъ не вѣетъ такимъ непривѣтливымъ холодомъ (?), какъ отъ "Троила и Крессиды", въ которой все-же каждый можетъ видѣть, не болѣе, какъ геніальную пародію на геніальное произведеніе". Другіе критики стараются доказать съ рвеніемъ достойнымъ лучшаго дѣла, что, приступая къ своей трагикомедіи, Шекспиръ имѣлъ въ виду сравнитъ себя съ Гомеромъ и показать, что онъ выше греческаго поэта! Противники классическаго міра восклицаютъ: какъ великъ, однако, геній Шекспира, который, мы довольствуясь "Макбетомъ," "Юліемъ Цезаремъ" и "Отелло", сочиняетъ нѣчто въ родѣ "Прекрасной Елены" гораздо раньше гг. Мельяка и Галеви и жестоко осмѣиваетъ классическихъ героевъ "Иліады." Франсуа Гюго торжествуетъ: онъ привѣтствуетъ въ Шекспирѣ особаго рода революціонера, безжалостно срывающаго "парикъ" съ классической трагедіи, такъ сказать, преждевременно, такъ какъ въ XVI столѣтіи классическая трагедія не напяливала еще на себя "парика," вслѣдствіе чего и протестъ великаго поэта имѣетъ значеніе настоящаго пророчества. По его мнѣнію, Шекспиръ впередъ протестовалъ противъ классической трагедіи во имя... свободы искусства! "Шекспиръ,-- говоритъ онъ,-- хотѣлъ отнять у классическихъ типовъ престижъ, становившійся опаснымъ для свободы искусства; онъ хотѣлъ обезоружить ту ретроградную критику, которая навязывала человѣчеству идолопоклонство прошлому; онъ впередъ хотѣлъ протестовать противъ литературной реакціи, излишество которой онъ уже предвидѣлъ." Ульрици, съ своей стороны, съ восторгомъ привѣтствуетъ въ "Троилѣ и Крессидѣ" тотъ же самый пророческій протестъ, но не во имя свободы искусства, а во имя нравственности и религіи, возмущаясь злоупотребленіями, къ которымъ приведетъ современемъ античный міръ и увлеченіе имъ. Ульрици говоритъ: "великій Шекспиръ, несомнѣнно, понималъ благотворвое вліяніе великой античной культуры на христіанскіе умы Европы. Но въ то же время онъ видѣлъ опасность неумѣреннаго поклоненія классической древности, потому что христіанская нравственность и религія поклонниковъ классическаго міра неизбѣжно обречены на глубокій упадокъ, какъ это и случилось въ XVIII столѣтіи. Благодаря вдохновенію своего пророческаго генія, съ одинаковою силою проникающаго въ туманъ будущихъ вѣковъ и въ тучи самаго отдаленнаго прошлаго, Шекспиръ создалъ эту сатиру героическаго міра Гомера. Онъ не хотѣлъ унижать то, что возвышенно, умалять то, что величественно, и тѣмъ менѣе не хотѣлъ осмѣивать Гомера и героическую поэзію вообще; онъ хотѣлъ только дать серьезное предостереженіе тѣмъ, кто готовъ преувеличивать значеніе древнихъ и дѣлать изъ нихъ идоловъ". При такой глубокомысленной критикѣ не трудно предвидѣть, что найдутся и такіе критики, которыя въ "Троилѣ и Крессидѣ" усмотрятъ пророческій протестъ Шекспира противъ современнаго классическаго образованія въ Германіи и даже въ Россіи... Кольриджъ съ таинственнымъ и глубокомысленнымъ видомъ утверждаетъ, что "Троилъ и Крессида" -- великая, почти необъяснимая тайна... право, давно пора, какъ выразился одинъ англійскій писатель ("Shakespearian litterature",-- Bentley's Quarterly Review, октябрь, 1859), явиться новому Лессингу, который бы вымелъ эти безпорядочныя мечты германскаго воображенія. "Если книги попадаютъ въ Елисейскія поля,-- прибавляетъ тотъ же авторъ,-- то каково должно быть удивленіе Шекспира, узнающаго изъ этихъ книгъ, сколько въ его произведеніямъ сказывается преднамѣренности, таинственныхъ взглядовъ и теорій, которыхъ онъ самъ и не подозрѣвалъ при жизни, и которыя находятся въ явномъ противорѣчіи съ духомъ и философіей его времени".
Такія объясненія, во всякомъ случаѣ, ничего не объясняютъ, тѣмъ болѣе, что "Троила и Крессиду" вовсе не такъ трудно объяснить, какъ это казалось въ прежнее время. Дѣло только въ томъ, что этихъ объясненій слѣдуетъ искать не въ будущемъ, а въ прошедшемъ, не въ предположеніяхъ и мечтаніяхъ, а въ историческихъ фактахъ. Съ сожалѣнію, эти факты очень мало извѣстны, вслѣдствіе чего и происходятъ ошибки и блужданія критики. Покуда не выяснены литературныя и историческія традиціи, на которыхъ основана трагикомедія Шекспира,-- всѣ его насмѣшки надъ греками, его явныя симпатіи къ троянцамъ, имѣютъ видъ какого-то вызова, брошеннаго Гомеру, классической поэзіи и здравому смыслу. Въ сущности, нѣтъ ничего подобнаго. Симпатія Шекспира къ троянцамъ -- не болѣе какъ латинская традиція, перешедшая отъ древняго міра въ среднимъ вѣкамъ, а отъ среднихъ вѣковъ -- къ эпохѣ Возрожденія.
Извѣстно, что не Гомеръ и Греція были предметомъ классическаго образованія въ среднихъ вѣкахъ, а латинская литература, поэзія и исторія Рима. Извѣстно также, что герой "Энеиды" -- троянецъ, основатель расы и могущества римлянъ, romanae conditor arcis. Но гораздо менѣе извѣстно въ какой значительной мѣрѣ содержаніе эпопеи Виргилія было въ западной Европѣ популярно и въ какой степени исторія въ данномъ случаѣ совпадаетъ съ поэзіей. "Городъ Римъ,-- говоритъ Саллюстій,-- былъ основанъ троянцами, оставившими свою родину и блуждавшими по свѣту подъ предводительствомъ Энея". Титъ Ливій, въ свою очередь, слѣдующимъ образомъ начинаетъ свою исторію: "Не подлежитъ сомнѣнію, что послѣ взятія Трои, всѣ троянцы были умерщвлены; только Эней и Антеноръ были пощажены греками изъ уваженія къ древнему праву гостепріимства, и потому еще, что они всегда совѣтовали заключить миръ и возвратить грекамъ Елену. Впослѣдствіи, Антеноръ, послѣ различныхъ приключеній, достигъ Адріатическаго залива. Изгнанный, вслѣдствіе нодобнаго же несчастія, но осужденный судьбой основать могущественное государство, Эней явился сначала въ Македонію... потомъ добрался до полей Лоурентума и занялъ ихъ". Такимъ образомъ, легенда о троянскомъ происхожденіи римлянъ имѣетъ весьма древніе корни. Римъ, въ различныя эпохи своей исторіи, всегда обнаруживалъ живѣйшій интересъ къ городу Иліону. Такъ, когда Сципіонъ перешелъ черезъ Геллеспонтъ, то очень обрадовался возможности увидѣть родину своихъ предковъ. Эта вѣра римлянъ въ ихъ троянское происхожденіе пережила республику: мы находимъ ее въ эпоху императоровъ и даже тогда, когда имперія принуждена была оставить вѣчный городъ и переселиться въ Византію.
Въ эпоху великихъ нашествій въ V вѣкѣ интересны многочисленныя свидѣтельства уваженія варваровъ къ колоссальному государству, разгромленному ими. Побѣжденный Римъ по-прежнему поражалъ воображеніе своимъ величіемъ. Варвары принимали языкъ, правы и религію римлянъ. Ихъ предводители украшали себя лохмотьями римской тоги. Клодвигъ гордился титуломъ консула и патриція. Мало-по-малу, варвары стали считать себя какъ бы родственниками римлянъ или, вѣрнѣе, ихъ законными наслѣдниками; но, сдѣлавшись родственниками, римляне и варвары, очевидно, должны были имѣть и общее происхожденіе: такимъ образомъ, отъ древняго міра Троянская легенда перешла къ среднимъ вѣкамъ. Такъ, Фредегарій писалъ въ VII вѣкѣ: "Въ то время, Пріамъ похитилъ Елену... Франки ведутъ свое происхожденіе отъ него. Пріамъ былъ ихъ первымъ королемъ... Часть троянскаго народа, избѣжавъ плѣна, блуждала по разнымъ странамъ съ женщинами и дѣтьми... Они выбрали себѣ королемъ нѣкоего Франціо, отъ котораго франки и получили свое названіе. Подъ предводительствомъ этого храбраго военачальника они перешли въ Европу и поселились между Рейномъ, Дунаемъ и моремъ. Тамъ и умеръ Франціо". Въ "Chroniques franèaises de Saint-Denis" разсказывается царствованіе Пріама I-го, похищеніе Елены, разореніе Трои и затѣмъ, встрѣчается любопытная этимологія названія города Парижа: "Маркоміръ (сынъ Пріама I-го и отецъ Фаранона) перемѣнилъ названіе города, который прежде назывался Лютеціей, что означаетъ городъ полный грязи, и назвалъ его Парижемъ (Paris) въ честь Париса, старшаго сына короля Пріама троянскаго, отъ котораго онъ происходилъ".
Не одни только франки вели свое происхожденіе отъ троянцевъ. То же самое мы встрѣчаемъ почти во всѣхъ другихъ европейскихъ народностяхъ. Троянскій миѳъ проникъ даже въ національную часть германской эпической поэзіи, въ циклъ Нибелунговъ. Такъ Гагенъ владѣетъ замкомъ Tronje и считается потомкомъ Пріама. Отголосокъ той же легенды встрѣчается даже въ миѳологіи крайняго европейскаго сѣвера. Въ одной скандинавской легендѣ XIII столѣтія упоминается объ измѣнѣ Антенора и Энея. Среди исландскихъ сагъ, хранящихся въ стокгольмской библіотекѣ, находится одна, озаглавленная "Trojamanna Saga"; она начинается экспедиціей Язона и Геркулеса въ Колхиду, затѣмъ разсказывается похищеніе Елены и разореніе Трои... Норманны также вели свое начало отъ троянцевъ, они считали своимъ предкомъ Антенора. Троилъ, въ свою очередь, сдѣлался родоначальникомъ турокъ... Будучи братомъ Гектора, онъ имѣлъ сына Туркуса, который и сдѣлался родоначальникомъ турокъ. А такъ какъ французы вели свое происхожденіе отъ Франціо, сына Гектора, то и оказалось, что французы и турки -- двоюродные братья. Въ дипломатическихъ сношеніяхъ турокъ съ народами западной Европы это родство очень часто служитъ аргументомъ въ пользу мира.
Въ то время, какъ франки вели свое начало отъ Франціо, норманны отъ Антенора, турки отъ Троила, Великобританія считала своимъ родоначальникомъ другого троянскаго героя: правнука Энея -- Брута, Брутуса или Бритта. Самыми знаменитыми потомками Бритта были: Локринъ -- одинъ изъ его сыновей (герой англійской драмы, приписываемой нѣкоторыми нѣмецкими критиками Шекспиру), Гудибрасъ -- современникъ Соломона; король Лиръ, столь извѣстный, благодаря драмѣ Шекспира; Гарбодукъ -- герой извѣстной драмы Секвилля; Луцій -- первый христіанскій государь и, наконецъ, Артуръ -- основатель ордена рыцарей Круглаго Стола.
Троянская легенда, правда, далеко не въ столь опредѣленныхъ формахъ, была не менѣе популярна и въ древней Руси, и во всемъ славянскомъ мірѣ. Іоаннъ Грозный, какъ извѣстно, имѣлъ притязаніе на происхожденіе отъ Дарданидовъ черезъ Юлія Цезаря. Въ первомъ письмѣ Іоанна Грознаго въ князю Курбскому, мы встрѣчаемъ слѣдующее любопытное мѣсто: "И сія вся явлена суть, я же отъ тебе сильнымъ нарицаемыхъ и воеводамъ и мученикомъ, аще вся приличная имъ суть истиною, а не яко же ты, подобно Антенору съ Энеемъ, предателемъ Троянскимъ, много соткавъ, лжеши". Въ среднихъ вѣкахъ весьма сильно было распространено мнѣніе объ общности происхожденія словенъ и фракійцевъ (фригійцевъ или троянцевъ). Упоминаемые въ лѣтописи Кадлубка -- родство Юлія Цезаря съ родомъ Попеловымъ (Publius, Πομπίλιος), даже свидѣтельствуетъ въ пользу этого мнѣнія. Произведенія князей русскихъ отъ Прусса, брата Юлія Цезаря, или отъ Публія Либона, князя Римскаго, согласуются между собой, что касается именъ. Родъ "Libo" происходилъ отъ рода "Julus", сына Асканія и внука Энея, а отъ Либо -- родъ "Caesar". Родъ "Caesar" прекратился въ лицѣ славнаго диктатора, но извѣстно, что было много неизвѣстныхъ отраслей рода "Julus". Князь Вяземскій говоритъ по этому поводу: "Кромѣ вліянія греческихъ нашихъ учителей, не любившихъ этнографическія розысканія о словенахъ... совершенное молчаніе древней лѣтописи о происхожденіи русскихъ князей и бѣглый намекъ о происхожденіи словенскихъ племенъ, могутъ быть лишь объяснены намѣреніемъ отстранять языческія преданія, сохранявшіяся еще слишкомъ живо въ народѣ. Но распространеніе во всей Европѣ мнѣнія о происхожденіи нѣсколькихъ племенъ отъ троянъ и сосредоточеніе сихъ мнѣній преимущественно у франковъ, обитавшихъ на Дунаѣ, находится въ большомъ согласіи съ показаніями древнихъ о поселеніи разныхъ ѳракійскихъ племенъ, послѣ разоренія Трои, между Адріатическимъ и Чернымъ морями, пространство издревле заселенное словенами". Къ этому, князь Вяземскій прибавляетъ, что Пѣвецъ "Слова о Полку Игоревѣ" въ воззваніи своемъ къ Гомеру предается общему стремленію свивать славу своего героя со славою Трои, и повторяетъ сожалѣніе, что не Гомеръ воспѣваетъ того внука, т. е. Трояня внука. Князь Вяземскій, какъ извѣстно, считаетъ "Баяна", упоминаемаго въ "Словѣ", Гомеромъ; форму "Тропа Трояна", встрѣчаемую въ "Словѣ", князь Вяземскій объясняетъ какъ "Путь Троянъ* (отъ τροπη -- возвратъ). Въ другомъ мѣстѣ своего любопытнаго изслѣдованія о "Словѣ" князь Вяземскій говоритъ: "Нѣтъ разумной причины предполагать, чтобы преданія франкскія, датскія, скандинавскія, англійскія и даже турецкія... были бы лишены всякаго историческаго основанія. Каждое преданіе можетъ имѣть свое отдѣльное основаніе, и они могутъ также находиться въ связи съ руссо-варяжскимъ и руссо-татарскимъ сродствомъ съ племенами, входившими въ составъ Троянскаго государства, или правильнѣе, Троянской морской федераціи, разстроенной федераціей греческой. Во всякомъ случаѣ, пѣвецъ Игоревъ имѣетъ такое же право связывать судьбу своего племени съ троянской народностію, какъ и поэты или лѣтописцы англійскіе, французскіе, скандинавскіе, нѣмецкіе; притязанія эти далеко не противорѣчатъ другъ другу и сходятся въ узлѣ, связывающемъ племена, распространенныя между Адріатическимъ, Балтійскимъ и Чернымъ морями, вдоль Дуная, Карпатовъ, Вислы, Одера, Эльбы и Дона. Эти племена были крѣпко связаны между собой въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ враждой противъ Рима, вызвавшей даже брачные союзы съ этой опредѣленной цѣлью. Кромѣ этого этимологическаго сродства пѣвецъ Игоревъ имѣлъ и болѣе положительныя основанія, какъ, напримѣръ, то, что Титъ Ливій признаетъ венетовъ за троянъ".
Такимъ то генеалогическимъ звеномъ одинъ изъ величайшихъ цикловъ средневѣковой поэзіи соединился съ древнимъ міромъ. Въ Англіи, такъ же какъ и на континентѣ, миѳъ троянскаго происхожденія былъ не только предметомъ поэзіи и особенностію эрудиціи, но также и народнымъ вѣрованіемъ и проникъ даже въ дипломатію и политику. Эдуардъ III въ письмѣ къ папѣ Бонифацію, на основаніи троянскаго происхожденія англичанъ, доказывалъ свои права на Шотландію. Старая легенда до такой степени укоренилась въ народныхъ вѣрованіяхъ, что храбрость троянцевъ и ихъ превосходство перешли въ народныя поговорки и проникли въ литературу. Въ комедіи Бенъ Джонсона: "Every Man in his Humour" выведенъ старый судья, человѣкъ съ большимъ здравымъ смысломъ и весельчакъ, нѣчто въ родѣ воплощенія merry old England. Желая его похвалить, носильщикъ воды называетъ его; "самымъ честнымъ троянцемъ города Лондона".
Эпоха Возрожденія не только не отвергла традиціи среднихъ вѣковъ, но приняла ихъ цѣликомъ и прибавила даже нѣсколько новыхъ чертъ къ нимъ. Въ Англіи она, по преимуществу, перешла въ драматическую литературу, и молодой Шекспиръ, вѣроятно, впервые узналъ о троянскомъ происхожденіи англичанъ изъ тогдашняго репертуара. Во Франціи, замѣчательный, своеобразный писатель временъ Людовика XII Jean le Maire des Belges въ странной книгѣ, озаглавленной: "Illustrations de Gaule et singularités de Troie" учитъ, что всѣ древнѣйшихъ временъ цвѣтъ азіятскаго дворянства перебрался въ Европу, гдѣ и поселился окончательно и что "la glorieuse resplendissance presque de tous les princes qui dominent aujourd'hui sur les nations occidentales consiste en la rémémoration véritable des hauts gestes troyens". Авторъ вовсе не шутитъ; очень тщательно ссылаясь на всевозможные авторитеты, онъ устанавливаетъ генеалогію Эноны и несомнѣнность ея брака съ Парисомъ. Въ половинѣ XVI столѣтія, Рабле писалъ въ новомъ прологѣ четвертой книги своей знаменитой сатиры: "Je vous raconterai ce qui est écrit parmi les apologues du sage Esope le franèais, j'entends Phrygien et Troyen, du quel peuple, selon les plus véridiques chroniqueurs, sont les nobles franèais descendus". Конечно, иронія Рабле замѣтна, но нѣсколько позже Ронсаръ пишетъ Франсіаду. "Видя, что французскій народъ,-- говоритъ онъ,-- основываясь на лѣтописяхъ, считаетъ несомнѣннымъ, что Франсіонъ, сынъ Гектора, съ отрядомъ троянцевъ, послѣ разоренія Трои присталъ къ "Palus de Maestides", а оттуда проникъ дальше въ Венгрію,-- я провелъ его въ Франконію, а оттуда въ Галлію, гдѣ онъ основалъ Парижъ.
Таковы были народныя преданія. Посмотримъ теперь на литературные источники легенды, письменные. На первомъ планѣ, разуѵѣется, является Гомеръ. Не будь "Иліады", не было бы и троянскаго миѳа; это само собой разумѣется. Но эта преемственность -- не непосредственна; въ средніе вѣка не читали Гомера и, понятно, что не пѣвецъ Ахиллеса перенесъ въ Европу раздраженіе противъ грековъ и восхваленія побѣжденной Трои. Это сдѣлано было Виргиліемъ, который является оракуломъ среднихъ вѣковъ. Для среднихъ вѣковъ Виргилій былъ настоящимъ "божественнымъ учителемъ", какъ называетъ его Данте. Въ теченіе пятнадцати столѣтій сочиненія его были не только основой грамматическаго образованія, литературной культуры и поэтическаго развитія, но "Энеида" считалась божественной аллегоріей, заключавшей въ себѣ всѣ сокровища человѣческой мудрости и науки, подобно тому, какъ въ XIX столѣтіи это мѣсто занялъ Шекспиръ. Къ тому же въ средніе вѣка, греческій языкъ былъ мало извѣстенъ. Гомера знали только по имени и говорили: "во времена Гомера и Соломона". "Иліада" была извѣстна только въ латинской компиляціи, составленной, по всей вѣроятности, въ первомъ вѣкѣ и приписываемой Пиндару. Въ Гомерѣ видѣли болѣе историка, чѣмъ поэта. Такъ всегда бываетъ въ ранніе литературные эпохи; въ эти эпохи не существуетъ разницы между поэзіей и дѣйствительностію, между эпосомъ и исторіей, потому что люди еще наивны и критическій анализъ еще не проснулся. По этой причинѣ, средніе вѣка, въ строгомъ смыслѣ, не имѣли литературнаго вкуса и люди не отличали талантливаго произведенія отъ посредственнаго. Они, точно дѣти, обращали вниманіе лишь на содержаніе и не видѣли формы, и лучшей книгой была та, которая давала больше историческаго матеріала. То же самое замѣтилъ и Бѣлинскій, говоря о вкусахъ русской публики своего времени: "У насъ только немногіе избранные возвысились до созерцанія искусства, какъ творчества, до чувства формы; толпа ищетъ въ литературномъ произведеніи только сюжета. Узнавъ сюжетъ, она думаетъ, что уже знаетъ сочиненіе..." (Сочиненія, томъ IX). На этомъ же основаніи Гомеру, въ средніе вѣка, предпочитали два чрезвычайно плохихъ апокрифа временъ латинскаго упадка,-- Диктиса Критскаго и Дареса Фригійскаго, которые имѣли то преимущество передъ Гомеромъ, что описывали весь циклъ Троянской войны и которымъ достаточно было заявить, что они были очевидцами осады, чтобы пріобрѣсти несокрушимый авторитетъ. Эта продолжительная узурпація авторитета и славы составляетъ одну изъ любопытнѣйшихъ особенностей исторіи литературныхъ репутацій. Средніе вѣка безусловно вѣрили Даресу и Диктису; Возрожденіе относилось къ нимъ съ почтеніемъ; XVII столѣтіе не оспаривало ихъ; г-жа Дасье написала къ нимъ длинный и подробный комментарій; съ разрѣшенія Боссюэ и герцога Монтозье они попали въ серію классиковъ, между авторами "ad usum Delphini", въ 1712 году они переводятся даже на русскій языкъ по приказанію Петра Великаго. Любопытнѣе всего то, что Гомеръ подвергался упрекамъ, если позволялъ себѣ противорѣчить свидѣтельству Дареса. Французскій переводчикъ Гомера въ эпоху Boзрожденія Жанъ Сансонъ прерываетъ свой переводъ съ тѣмъ, чтобъ прочитать Гомеру нравоученіе, когда въ двадцать второй пѣснѣ "Иліады" Ахиллесъ побѣждаетъ Гектора; переводчикъ протестуетъ "противъ пристрастія, которому противорѣчатъ столько очевидцевъ" и прибавляетъ: "Скажи-ка мнѣ, Гомеръ, зачѣмъ тебѣ понадобилось такъ восхвалять Ахиллеса?.. Напрасно ты прославляешь измѣнника и порицаешь благородныхъ рыцарей, изъ которыхъ каждый стоитъ десяти тысячъ Ахиллесовъ?" То же самое встрѣчается у итальянца Гвидо Колонна и англичанина Лидгэта.
Средніе вѣка считали Ахиллеса чѣмъ-то въ родѣ мерзавца, а Гектора -- великимъ героемъ. Диктисъ, хотя вообще и благопріятствуетъ грекамъ, тѣмъ не менѣе, сильно умаляетъ значеніе побѣдъ великаго мирмидона; у него Ахиллесъ ожидаетъ Гектора въ западнѣ и нападаетъ на него невзначай, безъ опасности для себя. У Дареса Ахиллесъ убиваетъ измѣннически не Гектора, а Троила. То же самое мы видимъ и у Шекспира: Ахиллесъ съ своими мирмидонами нападаетъ на безоружнаго Гектора. Низости Ахиллеса въ средніе вѣка противопоставлялись благородство и добродѣтели Гектора, этого "цвѣта рыцарства вселенной". Вотъ какъ, напримѣръ, изображаетъ Гектора Бенуа Сентъ-Моръ: "Нельзя было вообразить себѣ кого-либо лучше. Своею храбростію онъ превосходилъ всѣхъ. Онъ былъ бѣлокуръ, имѣлъ широкія плечи, стройное тѣло, сильные члены... Онъ носилъ оружье днемъ и ночью, и презиралъ отдыхъ и лѣность... Онъ былъ щедръ и, еслибъ весь міръ принадлежалъ ему, онъ отдалъ бы его бѣднымъ... Его любезность была такъ велика, что греки, въ сравненіи съ нимъ, казались грубіянами. Умомъ и благоразуміемъ онъ превосходилъ всякаго человѣка". Сентъ-Моръ прибавляетъ: "Правда, онъ заикался и немного косилъ глазами, но это не безобразило его".
Извѣстно, что всѣ герои храбры, но отличительной чертой Гектора въ традиціи среднихъ вѣковъ является мудрость и умѣренность, равныя, по меньшей мѣрѣ, его храбрости. Онъ составляетъ контрастъ съ Троиломъ, который изображенъ исключительно, какъ страстный темпераментъ. Это различіе превосходно было подмѣчено Шекспиромъ въ великолѣпной сценѣ второго акта, гдѣ Пріамъ держитъ военный совѣтъ. Первая мысль этой сцены находится у Дареса. У Шекспира она происходитъ во время Троянской войны, у Дареса -- до открытія враждебныхъ дѣйствій; но лица, чувства, характеры, причины и страсти -- тѣ же {Интересующіеся Троянской легендой найдутъ болѣе подробныя и обстоятельныя свѣдѣнія въ слѣдующихъ сочиненіяхъ:-- А. Joly: "Le roman de Benoit de Sainte More et le Roman de Troie, ou les Metamorphoses d'Homère et de l'épopée grecolatine au moyen âge".-- Herman Dunger: "Die Sage vom trojanischen Kriege in den Bearbeitungen des Mittelalters und ihren antiken Quellen".-- Князь П. П. Вяземскій "Замѣчанія на Слово о Полку Игоревѣ".-- Kazmirz Szulc: "Mythyczna bistorya polska i Mythologia Sloyianska".-- Poznan.}.
Само собой разумѣется, что Шекспиръ былъ въ гораздо большей степени наслѣдникомъ среднихъ вѣковъ, чѣмъ классической литературы, съ которой онъ былъ знакомъ лишь въ плохихъ переводахъ, да и то далеко не вполнѣ. Понятно, поэтому, что онъ слѣдовалъ средневѣковой традиціи, не приписывая, конечно, ни малѣйшаго значенія вопросу: кто лучше -- греки или троянцы? Этотъ вопросъ, вѣроятно, и въ голову ему не приходилъ. Онъ вовсе не думалъ бытъ тенденціознымъ въ какую бы то ни было сторону; онъ не думалъ протестовать противъ подражанія древнимъ, которое было такъ популярно въ эпоху Возрожденія. Если онъ выводилъ рыцарей, то выводилъ ихъ въ духѣ Сервантеса, осмѣивая ихъ. Искать въ "Троилѣ и Крессидѣ" какихъ-либо литературныхъ или иныхъ принциповъ, значитъ ровно ничего не понимать въ Шекспирѣ, значитъ не понимать коренной черты его генія: полнѣйшаго индиферентизма ко всякимъ доктринамъ. Какое ему дѣло до всѣхъ нашихъ споровъ объ относительномъ значеніи Дареса, Диктиса, Виргилія и Гомера? Еслибъ относительно Троянской легенды существовали, напримѣръ, арабскія преданія (такія преданія, дѣйствительно существуютъ, но Шекспиръ ихъ не зналъ), и еслибъ эти преданія ему понравились, онъ бы и ихъ употребилъ въ дѣло. Гомера онъ читалъ, конечно, съ величайшимъ увлеченіемъ, былъ пораженъ геніемъ греческаго поэта, но, приступая къ своей трагикомедіи, онъ смотрѣлъ на Гомера только какъ на одинъ изъ источниковъ, и то не главный; въ эту минуту его занимали нѣкоторыя детали поэмы, а не самъ поэтъ. Поэтому и пародіи на Гомера нельзя видѣть въ "Троилѣ и Кресеидѣ"; эта комедія кажется пародіей на "Иліаду" только потому, что какъ тутъ, такъ и тамъ -- одинъ и тотъ же сюжетъ. Гомеръ, въ качествѣ грека и народнаго эпическаго поэта, серьезно разсказываетъ событія Троянской войны; Шекспиръ взглянулъ на эту войну съ другой стороны,-- со стороны богатства комическихъ характеровъ, и написалъ не сатиру, не пародію, а великолѣпную комедію, поражающую своимъ остроуміемъ и мѣткостію въ изображеніи характеровъ.
Эта трагикомедія стоитъ совершенно особо въ ряду другихъ комедій Шекспира. Въ ней неизмѣримо больше психологическаго анализа и больше ироніи, чѣмъ это мы видимъ въ другихъ комедіяхъ, типомъ которыхъ можетъ служить "Сонъ въ лѣтнюю ночь". Комедіи въ родѣ "Потерянныя усилія любви", "Какъ вамъ угодно" -- представляютъ-ли характеры столь же отчетливо изученные, столь же живые и правдивые, какъ Пандаръ, Троилъ и въ особенности Крессида? Остроты составляютъ всю "комическую" сторону этихъ комедій Шекспира, между тѣмъ какъ въ "Троилѣ и Крессидѣ" мы имѣемъ дѣло съ комическими ликами и комизмъ возникаетъ не внѣшнимъ образомъ, а зависитъ отъ комическихъ ситуацій. Для насъ можетъ быть и не представляетъ особеннаго интереса Патроилъ, передразнивающій Агамемнона и Нестора въ угоду Ахиллесу, но эта пародія, воспроизводимая Улиссомъ передъ Агамемнономъ и Несторомъ съ цѣлью взбѣсить ихъ, Улиссомъ, который показываетъ видъ, что возмущенъ этой насмѣшкой надъ такими почтенными людьми какъ Агамемномъ и Несторъ, и который въ то же время смѣется надъ нимъ изподтишка,-- вся эта сцена представляетъ собой до такой степени усиленный и сгущенный комизмъ, что его нельзя опредѣлить имѣющимися у насъ эстетическими терминами. И, въ самомъ дѣлѣ, какъ назвать такого рода, напримѣръ, комплиментъ Улисса Аяксу:
I will not praise thy wisdom,
Which, like a bourn, a pale, a shore, confines
Thy spacious and dilated parts... (II, 3--243--245).
"Не стану восхвалять твой умъ, который какъ грань, ограда, берегъ, опоясываетъ твои великія, громадныя дарованія".-- Рядомъ съ этимъ избыткомъ веселья и ироніи, въ комедіи сплошь и рядомъ попадаются эпизоды необыкновенной красоты. Вспомнимъ, напримѣръ, появленіе Кассандры среди военнаго совѣта троянцевъ, появленіе, составляющее короткій, но удивительной красоты эпизодъ: "Плачьте, трояне, плачьте! дайте мнѣ десять тысячъ глазъ, и я всѣ наполню пророческими слезами.-- Гекторъ: Молчи, сестра, молчи! -- Кассандра: Дѣвы и юноши, мужи и сморщенные старцы, нѣжное младенчество, умѣющее только плавать, усильте мои вопли вашими! выплачемъ заблаговременно хоть половину страшнаго, грядущаго сѣтованія. Плачьте, трояне, плачьте! пріучайте глаза къ слезамъ. Не существовать Троѣ, не стоять и великому Иліону; головня -- братъ нашъ Парисъ, сожжетъ насъ всѣхъ. Плачьте, трояне, плачьте! гдѣ Елена, тамъ и горе! Плачьте, плачьте! сгоритъ Троя -- не возвратите Елены. (Уходитъ). Гекторъ: Скажи, Троилъ, неужели и эти высокіе порывы пророческаго дара нашей сестры не заставляютъ тебя хоть сколько нибудь призадуматься? Неужели кровь твоя такъ безумно горяча, что ни доводы разсудка, ни боязнь худыхъ послѣдствій худого дѣла ни могутъ прохладить ее?" (11, 2). Вспомнимъ также прекрасный монологъ Троила надъ трупомъ Гектора: "Гекторъ умеръ! Кто скажетъ это Пріаму, или Гекубѣ? Пусть тотъ, кто не боится названія совы, идетъ въ Трою и скажетъ: Гекторъ умеръ. Слова эти обратятъ Пріама въ камень, дѣвъ и женъ въ ручьи и Ніобей, юношей -- въ холодныя статуи; выведутъ изъ себя, отъ страха и ужаса, всю Трою. Идемъ! Гекторъ умеръ; что говорить еще? -- но нѣтъ, погодите.-- Вы, гнилыя, проклятыя палатки, такъ горделиво разбитыя на нашей фригійской равнинѣ,-- возстань Титанъ такъ рано, какъ хочетъ,-- я перенесусь черезъ васъ изъ конца въ конецъ! -- а ты, рослый трусь, никакое пространство земли не раздѣлитъ двухъ нашихъ ненавистей. Я не отстану отъ тебя, какъ преступная совѣсть, порождающая страшныя призраки также быстро, какъ бѣшенство -- мысли. Идемъ съ громкимъ боемъ барабановъ въ Трою! идемъ, не унывая; надежда на месть скроетъ внутреннее rope!.."
Одно изъ самыхъ оригинальныхъ лицъ этой трагикомедіи есть, безспорно, Терситъ. Онъ играетъ роль очень своеобразнаго хора. Тирситъ Шекспира -- такой же ругатель, какъ и Терситъ Гомера; но онъ издѣвается не только надъ Ахиллесомъ, Улиссомъ и Агамемнономъ, онъ издѣвается надъ всѣми и насмѣшка его гораздо глубже и острѣе насмѣшекъ Терсита "Иліады". Въ душѣ каждаго изъ героевъ этой войны онъ подмѣтилъ одну лишь пружину дѣятельности -- сладострастіе,-- и въ этомъ-то именно порокѣ онъ упрекаетъ всѣхъ въ такихъ цинически грубыхъ выраженіяхъ, что слова его не всегда можно цитировать. Онъ великолѣпно резюмируетъ причини Троянской войны, говоря, что эти причины: обезчещенный мужъ и публичная женщина. Этотъ Терситъ, презирающій всѣхъ и все, сохраняетъ тѣмъ не менѣе нѣчто въ родѣ уваженія къ уму. Объ Аяксѣ, напримѣръ, онъ выражается такъ: "У него ума такъ мало, что имъ не заткнешь и ушка иголки той самой Елены, за которую пришелъ сражаться". Ахиллеса онъ третируетъ подобнымъ же образомъ: "Ихъ умишко (Ахиллеса и Аякса) такъ скуденъ, что и мухи не съумѣетъ освободить отъ паука безъ извлеченія тяжелыхъ мечей, безъ разсѣченія паутины".-- Гораздо благосклоннѣе онъ относится въ Нестору и Улиссу, потому что ихъ умъ не заключается лишь въ однихъ мышцахъ: "Улиссъ и старый Несторь, котораго умъ покрывался уже плѣсенью, тогда, какъ у вашихъ дѣдовъ не было еще и ногтей,-- впрягаютъ васъ, какъ воловъ, въ ярмо и заставляютъ вспахивать войну".
Одна изъ величайшихъ тайнъ искусства заключается въ томъ чтобы производить сильный эффектъ съ помощью самыхъ ничтожныхъ средствъ; геній Шекспира выразился, между прочимъ, и въ этомъ умѣніи. Въ "Троилѣ и Крессидѣ" онъ пренебрегаетъ шаржемъ, а между тѣмъ нѣтъ ничего комичнѣе дѣйствующихъ лицъ комедіи. Шекспиръ оставляетъ грекамъ ихъ традиціонный костюмъ и показываетъ намъ ихъ не въ ихъ оффиціальныхъ сношеніяхъ, а въ условіяхъ домашней жизни... Это -- также и пріемъ Гомера, но Гомеръ развертываетъ передъ нами широкую картину борьбы двухъ народностей, въ этой борьбѣ участвуютъ божественныя силы, и вся картина имѣетъ строго-серьезный характеръ, потому что пружины дѣятельности его героевъ не заключаютъ въ себѣ ничего мелкаго и ничтожнаго. Шекспиръ, напротивъ того, подчеркиваетъ именно мелкіе и грязные мотивы дѣятельности, и этого совершенно достаточно, чтобы они обратились въ комическихъ персонажей мелкой буржуазной комедіи. Такъ, напримѣръ, если взять безотносительно, нѣтъ ничего смѣшнаго, комичнаго въ томъ, что Агамемнонъ, услыхавъ звукъ трубы, въ то время какъ онъ совѣщается съ другими предводителями грековъ, проситъ Менелая узнать: что, молъ, это значитъ? или, что тотъ же Агамемнонъ, отправляя Діомеда въ Трою, напоминаетъ ему прилично одѣться; нисколько не смѣшно, что Улиссъ, прогуливаясь, читаетъ философскій трактатъ, или, что послѣ обѣда греческіе предводители прогуливаются по лагерю для пищеваренія, а между тѣмъ всѣ эти подробности заставляютъ смѣяться, потому что противорѣчатъ тому представленію, которое мы себѣ составили съ дѣтства о герояхъ греческой эпопеи. Точное воспроизведеніе жизни и мелкія подробности -- лучшее и простѣйшее средство произвести комическій эффектъ. Напыщенный Бюфонъ отлично звалъ этотъ законъ и, поэтому, академикамъ онъ всегда совѣтовалъ употреблять самыя общія, абстрактныя выраженія. Шатобріанъ въ "Мученикахъ" изображаетъ варварійскихъ женщинъ, бросающихся на врага, когда римляне напали на ихъ лагерь, и хватающихъ за бороду бѣгущаго Сикамбра. Эта борода -- совершенно и окончательно портитъ картину: торжественность исчезла и картина вызываетъ улыбку. Лица Шекспира всегда чрезвычайно индивидуальны, потому что поэтъ не боится комическаго элемента даже въ трагедіи. Отсюда ясно, что полная индивидуализація характеровъ невозможна въ драмѣ, когда поэтъ избѣгаетъ смѣшенія двухъ элементовъ -- комическаго и трагическаго. Совершенно вѣрно замѣчаетъ по этому поводу Гервинусъ, говоря, что герои Гомера гораздо индивидуальнѣе героевъ Софокла, потому что Гомеръ не прочь при случаѣ посмѣяться. Одиссея и Иліада -- неисчерпаемые источники комедіи и драмы. Въ "Троилѣ и Крессидѣ" читатель постоянно встрѣчаетъ детали, способныя индивидуализировать дѣйствующихъ лицъ. Такъ, напримѣръ, Пандаръ страдаетъ ревматизмомъ, у него -- флюсъ; Улиссъ издали узнаетъ Діонеда по походкѣ: "Это Діомедъ,-- говоритъ онъ;-- я узнаю его по походкѣ: онъ всегда ступаетъ на носки, какъ будто бы стремится всѣмъ тѣломъ вверхъ".
Не даромъ Гёте говорилъ Эккерману: "Если вы хотите узнать, до какой степени умъ Шекспира свободенъ, читайте "Троила и Крессиду". И, дѣйствительно, онъ свободенъ отъ всякаго литературнаго кодекса, отъ всякихъ эстетическихъ "правилъ", отъ всякихъ соображеній, не имѣющихъ прямого и непосредственнаго отношенія къ его творчеству. Въ обширной средневѣковой легендѣ двухъ троянскихъ любовниковъ онъ встрѣтилъ богатый сюжетъ для своеобразной комедіи, воспользовался кое-какими чертами, доставленными ему Иліадой, и написалъ комедію, неимѣющую никакихъ претензій на глубокомысліе, но богатую драматическими положеніями, комическими лицами, паѳоеомъ и поэзіей. Въ этой комедіи выразился, можетъ быть, самымъ яркимъ образомъ юморъ Шекспира.
Другая пьеса Шекспира изъ древнегреческой жизни, "Тимонъ Аѳинскій", значительно слабѣе "Троила и Крессиды". Трагедія эта была предметомъ продолжительныхъ и гордяихъ споровъ. Въ ней много странностей и противорѣчій; въ ней попадаются цѣлыя сцены, написанныя въ чрезвычайно прозаическомъ тонѣ, сухимъ языкомъ, что главнымъ образомъ и дало поводъ большинству англійскихъ критиковъ отнестись къ этой трагедіи съ недовѣріемъ и объявить, что она не принадлежитъ перу Шекспира. Такимъ образомъ, "Тимонъ Аѳинскій" принадлежитъ къ сомнительнымъ пьесамъ Шекспира. Но въ какой мѣрѣ эта трагедія не принадлежитъ перу великаго поэта? Попала ли она въ in-folio только по ошибкѣ или незнанію, или же въ созданіи ея Шекспиръ частично участвовалъ? Мнѣнія по этому по воду раздѣлились и вопросъ остается и понынѣ открытымъ. Въ настоящую минуту онъ едва ли и можетъ быть разрѣшенъ окончательно, потому что у насъ нѣтъ никакихъ внѣшнихъ, фактическихъ указаній, которыя могли бы рувоводить нами въ отысканіи истины. Однако, въ Шекспировской критикѣ установилось мнѣніе, что въ трагедіи замѣтна рука великаго поэта и что Шекспиръ только исправилъ пьесу другого автора. Недавно было высказано другое предположеніе: основаніе трагедіи, зерно, такъ сказать, принадлежитъ Шекспиру, но впослѣдствіи кто нибудь изъ второстепенныхъ драматурговъ обработалъ мотивъ только намѣченный Шекспиромъ и, разумѣется, испортилъ даже и то, что принадлежало поэту. Авторъ этой гипотезы предполагаетъ (безъ всякихъ впрочемъ основаній), что издатели in-folio 1623 года, гдѣ эта пьеса появилась въ первый разъ, плохо разсчитали размѣры своего изданія: у нихъ оказалось незамѣщенныхъ и лишнихъ страницъ тридцать. Въ виду этого затруднительнаго обстоятельства, они взяли "Тимона Аѳинскаго", послѣднюю пьесу, которую имъ приходилось напечатать, и отдали ее какому-то плохому драматургу съ тѣмъ, чтобы онъ пополнилъ ее и увеличилъ до требуемыхъ размѣровъ. Авторъ этой гипотезы, впрочемъ, и самъ сознается, что его предположеніе "смѣло до нелѣпости". Съ этимъ заключеніемъ нельзя не согласиться.
Источниковъ "Тимона Аѳинскаго" насчитываютъ нѣсколько: во-первыхъ, нѣкоторыя мѣста въ "Жизни Антовія" Плутарха; во-вторыхъ, нѣсколько страницъ у Лукіана; въ-третьихъ, разсказъ о мизантропѣ въ "Palace of Pleasure" Пэйнтера; и наконецъ анонимная драма, которую Дейсъ обнародовалъ въ 1842 году. Но какъ бы то ни было, откуда бы поэтъ ни заимствовалъ сюжетъ для своей драмы,-- композиція "Тимона Аѳинскаго" -- совершенно оригинальна.
Не разъ сравнивали "Тимона Аѳинскаго" съ "Королемъ Лиромъ". И дѣйствительно, это сравненіе какъ бы напрашивается само собой. Оба были на верху счастія, и обоихъ постигаетъ самое крайнее несчастіе. Иппохондрія, разрѣшающаяся у Лира въ помѣшательство, превращается у Тимона въ крайнюю мизантропію, въ человѣконенавистничество. Оба умираютъ, оставленные тѣми, кого они любили. Наконецъ,-- оба одинаково нелѣпы, не только послѣ постигшаго ихъ несчастія, но и раньше, въ самомъ началѣ. Поведеніе Лира съ первой же сцены поражаетъ своею странностію. "Въ этой сценѣ,-- говоритъ Гёте,-- Лиръ является до такой степени нелѣпымъ, что впослѣдствіи мы никакъ не можемъ слишкомъ упрекать его дочерей". Тимонъ поступаетъ точно такимъ же образомъ. "Онъ похожъ,-- говоритъ Рюмелинь,-- на человѣка, который бросаетъ за окно всѣ свои деньги, все свое состояніе; потомъ, когда онъ обнищалъ, когда у него уже ничего нѣтъ и когда уже нечего бросать за окно, онъ наивно увѣренъ, что прохожіе отдадутъ ему его деньги; его надежда, разумѣется, не осуществляется, вслѣдствіе чего онъ уже окончательно теряетъ разсудокъ". Въ этомъ и заключается, конечно, главный недостатокъ пьесы. Странность Лира объясняется темпераментомъ его, его начинающимся помѣшательствомъ; Тимонъ не имѣетъ этого оправданія: онъ становится мизантропомъ вдругъ, безъ всякихъ внутреннихъ причинъ; его мизантропія не можетъ быть объяснима ни его темпераментомъ, ни характеромъ: это пароксизмъ неизвѣстно откуда взявшійся и сводящій его въ могилу. Концепція Тимона не только во всѣхъ отношеніяхъ ниже концепціи Лира, но она ниже Мольеровскаго "Мизантропа". У Мольера мизантропія Альцеста объясняется прирожденнымъ чувствомъ честности и справедливости, которое оскорбляется на каждомъ шагу людьми; мизантропія Тимона -- не болѣе какъ нелѣпый капризъ избалованнаго ребенка, который видитъ, что его мечты рушатся. Конечно, Альцестъ съ своимъ негодованіемъ смѣшонъ, но тѣмъ не менѣе онъ симпатиченъ, и даже больше: онъ внушаетъ намъ нѣкоторое уваженіе къ себѣ. Онъ не горячится, а разсуждаетъ съ Филинтомъ, Селимена отличаетъ его въ толпѣ своихъ поклонниковъ и сознается, что она виновата передъ нимъ. Ничего подобнаго Тимонъ не внушаетъ: онъ внушаетъ только состраданіе къ себѣ.
Замѣчательно, что эта трагедія выходитъ совершенно изъ рамокъ обычнаго пріема Шекспира: она похожа на любую изъ драмъ В. Гюго. Она, если можно такъ выразиться, написана для глазъ и ушей: въ ней много звучнаго, живописнаго, много декламаціи. Авторъ постоянно прибѣгаетъ къ преувеличеніямъ -- излюбленному пріему романтическаго идеализма; психологія "Тимона" -- самая поверхностная; герой,-- подобно всѣмъ героямъ В. Гюго,-- ходитъ на ходуляхъ, носится съ своими страданіями, декламируетъ передъ публикой, негодуетъ на родъ человѣческій, безъ всякихъ, доступныхъ сознанію, причинъ. Постройка трагедіи имѣетъ первобытную простоту: дѣйствіе ограничивается тѣмъ, что авторъ противополагаетъ бѣшенную мизантронію, слѣдующую за столь же бѣшенной филантропіей. Въ критикѣ много разъ было высказываемо мнѣніе, что Тимонъ -- одна изъ тѣхъ немногихъ фигуръ въ произведеніяхъ Шекспира, которыхъ поэтъ надѣлилъ своими личными чувствами, и что, слѣдовательно, въ-то время какъ онъ писалъ "Тимона", онъ былъ мизантропъ. Такое заключеніе, по моему мнѣнію, совершенно несостоятельно. Тимонъ, конечно, есть натура чувствительная, любящая; его расточительность нельзя объяснять простымъ эгоизмомъ, или тщеславіемъ, желаніемъ, чтобъ ему поклонялись. Напротивъ того, его сердце, такъ сказать, раскрывается передъ всякимъ встрѣчнымъ. Онъ постоянно находится въ какомъ-то пароксизмѣ крайнихъ чувствъ. Онъ человѣкъ крайностей во всемъ -- въ дружбѣ, въ любви, въ ненависти; у него нѣтъ никакой мѣры. Онъ создалъ себѣ призракъ, -- человѣчество, и украсилъ этотъ призракъ по своему вкусу. Само собой разумѣется, что призракъ этотъ не отвѣчаетъ дѣйствительности. Отсюда мизантропія Тимона такая-же безразсудная, какъ и его филантропія. Все это показываетъ полнѣйшее непониманіе дѣйствительности. Человѣчество нелѣпо раздѣлять на два лагеря,-- на добродѣтельныхъ и порочныхъ. Еслибъ Тимонъ умѣлъ хоть сколько нибудь наблюдать людей, еслибы его чувство дѣйствительности хотя сколько нибудь было на уровнѣ его чувствительности, то онъ бы съ самаго начала понялъ, что истинный другъ -- большая рѣдкость въ жизни и что расточать свое сердце направо и налѣво есть лучшее средство никогда не встрѣтить дружбы. Таковъ Тимонъ. Можемъ ли мы хоть на минуту предположить, что Шекспиръ былъ похожъ на такого человѣка и что онъ,-- хотя бы въ самой незначительной степени,-- раздѣлялъ чувства Тимона? Такое утвержденіе равнялось бы полнѣйшему отрицанію всѣхъ тѣхъ качествъ ума и характера, которыя мы замѣчаемъ у Шекспира. То, что прежде всего поражаетъ насъ, когда мы изучаемъ произведенія Шекспира, это есть его глубокое пониманіе дѣйствительности, поразительное знаніе людей; мы замѣчаемъ въ немъ какъ бы культъ дѣйствительности, полнѣйшее отсутствіе мечтательности и сантиментальнаго идеализма, безусловное отвращеніе отъ всякаго рода теоретическихъ построекъ. Конечно, онъ переживалъ періоды упадка духа, пессимизма, недовѣрія къ жизни и къ людямъ; слѣды этихъ нравственныхъ состояній, несомнѣнно, остались въ его произведеніяхъ, но это были состоянія переходныя и настолько не глубокія, что онъ никогда не терялъ почвы подъ ногами, никогда не оказывался несостоятельнымъ передъ дѣйствительностью, никогда не создавалъ себѣ фантастическаго міра, который бы это хоть сколько нибудь удовлетворялъ. Онъ не мечтаетъ о жизни, а судитъ жизнь и этотъ судъ всегда основанъ на самыхъ раціональныхъ требованіяхъ.