Чума въ Лондонѣ и занятія Шекспира.-- Появленіе "Эдуарда III".-- Вопросъ объ этой пьесѣ.-- Драматическія хроники Шекспира.-- Ихъ важное историческое значеніе.-- Роль народа и дворянства.-- "Ричардъ III", "Король Джонъ", "Король Ричардъ II", двѣ части "Генриха IV", "Генрихъ Ѵ".-- Стиль Марло въ "Ричардѣ III".-- Современные намеки въ Джонѣ".-- "Ричард II" и бунтъ Эссекса.-- Портреты королей: Джона, Ричарда II, Генриха IV, Генриха V.-- Вліяніе драматическихъ хроникъ Шекспира на другія литературы.-- "Гецъ фонъ-Берлихингенъ" Гете.-- Пушкинъ и его "Борисъ Годуновъ".-- Островскій и Шиллеръ.
Приблизительно около 1592 года въ Лондонѣ свирѣпствовала жестокая чума. Театры были закрыты; но нѣтъ повода думать, что труппа, въ которой Шекспиръ въ то время могъ принадлежать, отправилась въ провинцію давать представленія. Напротивъ, все заставляетъ насъ предполагать, что поэтъ оставался въ Лондонѣ, гдѣ тогда печаталась его поэма "Венера и Адонисъ". Вѣроятно, его вынужденный досугъ въ качествѣ актера позволилъ ему наблюдать самому за изданіемъ и тщательно просматривать корректурные листы. Въ то время, какъ Шекспиръ былъ занятъ изданіемъ этого "первенца своего вымысла", нѣкто Джонъ Норденъ составилъ планъ столицы. Не воображалъ, конечно, почтенный рисовальщикъ, что для потомства его планъ будетъ имѣть интересъ, исключительно благодаря тому обстоятельству, что въ то время въ столицѣ жилъ Шекспиръ. Изъ этого плана видно, что Лондонъ XVI столѣтія былъ тѣсно застроенъ густо населенными домами, а за городскими стѣнами тянулись открытыя пространства съ болѣе рѣдкимъ населеніемъ, въ родѣ предмѣстій. Поэтъ жилъ въ предмѣстіи Соутваркъ, на правомъ берегу Темзы; отъ его жилища до сѣверныхъ театровъ, направляясь черезъ весь Лондонъ, нужно было пройти, по крайней мѣрѣ, полторы мили. Чума, какъ намъ извѣстно, особенно сильно свирѣпствовала въ Шоредичѣ, и Шекспиръ, конечно, избѣгалъ, насколько было возможно, этой мѣстности. Переѣзжая Темзу въ лодкѣ и высаживаясь около Блэкфрайерса, онъ находился не болѣе какъ на разстояніи пяти минутъ ходьбы отъ типографіи Фильда, гдѣ печаталась его "Венера и Адонисъ".
Несмотря на все это, мы ничего не знаемъ о частной жизни Шекспира за это время, если не считать догадокъ о томъ, что во время чумы, наблюдая за изданіемъ своей поэмы, онъ былъ занятъ и другими литературными работами въ виду предполагавшейся провинціальной поѣздки актеровъ. "Титъ Андроникъ", какъ намъ уже извѣстно, былъ представленъ зимой 1593--94 года; весьма вѣроятно, что самъ поэтъ въ качествѣ актера участвовалъ въ этомъ представленіи. Тѣмъ не менѣе первое документальное свидѣтельство о Шекспирѣ, какъ актерѣ, относится въ двумъ комедіямъ, играннымъ въ присутствіи королевы Елисаветы въ Гринвичскомъ дворцѣ въ слѣдующемъ декабрѣ; тутъ онъ упомянутъ вмѣстѣ съ Кемпомъ и Борбеджемъ, какъ одинъ изъ слугъ лорда Камергера. Кемпъ былъ тогда однимъ изъ самыхъ популярныхъ актеровъ Лондона. Намъ, однако, неизвѣстно, въ какой именно труппѣ принадлежалъ Шекспиръ до этого времени, но кое-что и въ этомъ отношеніи мы можемъ заключить. Мы знаемъ, что Генсло былъ однимъ изъ самыхъ энергическихъ и жадныхъ предпринимателей, и поэтому, вѣроятно, ему часто случалось пользоваться новыми пьесами, которыя не предполагались къ немедленному употребленію. Весьма возможно предположить, что каждая драма, написанная по его заказу, игралась прежде всего актерами, занимавшими его театръ, когда поступала въ нему. А такъ какъ Шекспиръ, въ одно и то же время, былъ и актеръ, и драматургъ, то вѣроятно, что онъ былъ приглашенъ въ театръ Генсло, чтобы писать для него и, слѣдовательно, поперемѣнно принадлежалъ къ тѣмъ труппамъ, которыми давались первыя представленія его драмъ. Такова теорія Галліуэль-Филлипса. Если принять его толкованіе, то придется заключить, что Шекспиръ принадлежалъ къ слугамъ лорда Стрэнджа въ мартѣ 1592 г., затѣмъ лорда Пемброка спустя нѣсколько мѣсяцевъ, а въ 1594 году находился въ труппѣ Соссекса.
Въ этомъ послѣднемъ году, въ теченіе праздниковъ Рождества, были рѣдки представленія въ Gray's Inn {Улица Chancery-lane пересѣкаетъ кварталъ адвокатовъ. По правую сторону этой улицы (идя отъ Гольборна къ Темзѣ) находится Serjeant's-Inn, а нѣсколько дальше -- Rolls-Buildings. Адвокаты помѣщаются въ четырехъ большихъ Inns of Court, называющихся, по мѣстности гдѣ находятся, Inner Temple, Middle Temple, Lincoln's Inn и Gray's Inn (въ Гольборнѣ). Въ этихъ громадныхъ зданіяхъ помѣщаются заведенія для изученія юридическихъ наукъ и видаются адвокатскіе дипломы. Темпль,-- первоначально монастырь темпліеровъ,-- перешелъ въ владѣніе короны послѣ упраздненія ордена въ 1318 году, и затѣмъ былъ пожалованъ Эдуардомъ II графу Пемброку. Послѣ смерти Пемброка, Темплъ перешелъ въ собственность рыцарей св. Іоанна, уступившихъ его, въ 1346 г., юрисконсультамъ и студентамъ-юристамъ. Съ тѣхъ поръ и до нынѣшняго времени онъ остается высшей юридической школой. Садъ Темпля, прежде выходившій на Темзу, отъ которой теперь онъ отдѣленъ набережной, имѣетъ историческое значеніе. Тамъ, слѣдуя Шекспиру, были сорваны бѣлая и красная розы, сдѣлавшіяся эмблемами войны домовъ Ланкастерскаго и Іоркскаго. " Плантагенетъ.-- Отнялись у васъ языки, не хочется говорить, такъ выскажите ваше мнѣніе хоть нѣмымъ знакомъ. Пусть каждый истинный джентельменъ, которому дорога честь его происхожденія, сорветъ вмѣстѣ со мной, если думаетъ, что я правъ, съ этого куста бѣлую розу...-- Сомерсетъ.-- Кто не трусъ и не льстецъ, кто не боится принять сторону истины, тотъ сорветъ вмѣстѣ со мной съ этого куста красную розу...-- Варвикъ...-- Нынѣшняя ссора въ саду Темпля, раздѣлившая насъ на партіи бѣлой и красной розы, предаетъ тысячи душъ смерти и безконечной ночи" (1-я часть "Генриха ѴІ", II, 4).
Gray's Inn, находящійся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Темпля, былъ превращенъ въ школу юридическихъ наукъ въ 1371 году. Въ прежнія времена корпорація платила извѣстную дань лорду, имя котораго она носитъ. Его большая зала въ южномъ скверѣ украшена въ стилѣ Елисаветы (1560 г.), съ рѣзьбой изъ дерева. Въ XVIІ столѣтіи, садъ Gray's Inn былъ любимымъ мѣстомъ прогулки аристократическаго общества. Френсисъ Бэконъ былъ членомъ Gray's Inn.}. Празднества студентовъ этого заведенія обыкновенно обращали на себя вниманіе публики; теперь же студенты готовились къ увеселеніямъ особеннаго рода, съ различными играми, шутовскими представленіями, масками, пьесами и танцами; предполагались также процессіи по Лондону и по Темзѣ. Шуточный дворъ находился подъ предсѣдательствомъ нѣкоего Генри Гельмса, джентельмена изъ Норфолька, который былъ избранъ принцемъ Пурпулемъ,-- какъ прежде называлось зданіе; другіе студенты были избраны въ различныя должности, соотвѣтствующія государственнымъ должностямъ. Главное празднество должно было состояться вечеромъ 28 декабря. На этотъ случай въ большой залѣ были устроены высокія подмостки и эстрады для удобства гостей, изъ которыхъ большинство получили спеціальныя приглашенія. Среди гостей студенты Inner Temple, присоединяясь къ празднеству своихъ сосѣдей и товарищей по занятіямъ, въ качествѣ посольства, акредитованнаго ихъ императоромъ, явились около 9 часовъ вечера "very gallantly арроinted". Посолъ, если вѣрить разсказамъ того времени, былъ введенъ въ залу съ большимъ торжествомъ, при звукахъ трубъ; King-at-Arms и лорды Пурпуля сопровождали его, идя передъ нимъ въ порядкѣ; онъ былъ принятъ со всяческими почестями принцемъ и помѣщенъ рядомъ съ нимъ. Принцъ и посланникъ обмѣнялись привѣтственными рѣчами. Къ несчастію, вслѣдствіе плохого устройства и непринятія надлежащихъ мѣръ, произошла страшная путаница, кончившаяся ссорой между темпліерами и студентами Gray's Inn, и темпліеры вышли со скандаломъ. Послѣ ихъ ухода толкотня и безпорядокъ нѣсколько прекратились, и начались увеселенія и танцы, послѣ чего актерами была сыграна "Комедія Ошибокъ", напоминающая "Менехмы" Плавта, "такъ что ночь началась и кончилась въ чрезвычайномъ безпорядкѣ, среди недоразумѣній и ошибокъ, вслѣдствіе чего и была названа Ночью Ошибокъ". Тутъ мы имѣемъ самое раннее упоминаніе о комедіи Шекспира. Огромная, великолѣпная зала "Gray's Inn", построенная въ 1560 году, есть одно изъ тѣхъ двухъ зданій, теперь реставрированныхъ, въ которыхъ, насколько намъ извѣстно, многія пьесы Шекспира были играны при жизни поэта. Согласно обычаю, для представленія "Комедіи Ошибокъ" были приглашены профессіональные актеры и, хотя ихъ фамиліи не упомянуты въ приведенномъ нами разсказѣ, но мы, однако, можемъ заключить, что актерами были слуги лорда Камергера, среди которыхъ числился и Шекспиръ. Представленіе это, по всей вѣроятности, имѣло мѣсто въ слѣдующую ночь послѣ дня, когда поэтъ предсталъ, въ качествѣ актера, передъ королевой Елисаветой въ Гринвичѣ. На слѣдующій вечеръ засѣдала слѣдственная комиссія, назначенная для изслѣдованія причинъ безпорядковъ прошлой ночи, тѣмъ болѣе, что причины безпорядковъ объяснялись вмѣшательствомъ какого-то колдуна; этотъ колдунъ обвинялся въ томъ, что ввелъ въ общество "Gray's Inn" компанію изъ черни съ цѣлью произвести безпорядки.
Лѣтомъ 1596 года, вскорѣ послѣ смерти лорда Камергера, компанія актеровъ, къ которой принадлежалъ Шекспиръ, сдѣлалась слугами старшаго сына лорда Камергера, лорда Гунсдона, и одной изъ первыхъ драмъ, выбранныхъ актерами въ ихъ новомъ положеніи, была трагедія Шекспира "Ромео и Джульета", данная на сценѣ Courtain Theatre съ огромнымъ успѣхомъ. Въ теченіе цѣлаго сезона "Ромео и Джульста" не сходила съ репертуара. Она была издана очень неисправно въ слѣдующемъ году. Въ 1599 году Котберъ Борби выпустилъ новое изданіе трагедіи съ объявленіемъ, что это послѣднее изданіе "вновь исправлено, увеличено и улучшено". Этотъ послѣдній текстъ считается лучшимъ и былъ принятъ за основаніе современныхъ изданій. Продолжительная популярность "Ромео и Джульеты" доказывается многими современными намеками на эту трагедію, а также и извѣстнымъ стихотвореніемъ Леонарда Диггса, помѣщенномъ въ in-folio 1623 г. Но странно, что имя автора не обозначено ни на одномъ изъ этихъ раннихъ изданій, и въ первый разъ появилось только въ изданіи 1609 г. Любопытное преданіе, касающееся одного изъ дѣйствующихъ лицъ трагедіи, разсказано было Драйденомъ въ 1672 году. Драйденъ замѣчаетъ, что великій драматургъ "обнаружилъ величайшее искусство въ изображеніи своего Меркуціо и самъ говаривалъ, что принужденъ былъ умертвить его въ третьемъ актѣ, боясь, чтобъ Меркуціо не умертвилъ его самого". Разскащикъ прибавляетъ: "Что касается меня, то я не думаю, чтобы Меркуціо былъ такимъ опаснымъ персонажемъ; онъ бы преспокойно могъ прожить до конца пьесы и умереть въ собственной постели, безъ вреда для кого бы то ни было".
Несомнѣнно, что въ эту эпоху своей жизни поэтъ былъ чрезвычайно занятъ своими литературными работами и обнаружилъ при этомъ рѣдкую энергію. Часть этой энергіи уходила, какъ намъ извѣстно, на передѣлки и исправленія пьесъ другихъ авторовъ. До сихъ поръ, однако, критикѣ не удалось отыскать указанія ни на одну изъ пьесъ, передѣланныхъ или исправленныхъ Шекспиромъ въ этотъ ранній періодъ его дѣятельности, такъ что если какая-либо изъ такихъ пьесъ и сохранилась до нашего времени, то судить объ исправленіи текста поэтомъ мы можемъ, основываясь только на такъ называемыхъ внутреннихъ доказательствахъ и на соображеніяхъ эстетическихъ. Само собой разумѣется, что подобныя доказательства и соображенія имѣютъ лишь относительное значеніе. Съ нѣкоторой вѣроятностью мы можемъ заключить, что къ числу такихъ передѣланныхъ Шекспиромъ пьесъ принадлежитъ драма "Царствованіе короля Эдуарда III" анонимнаго автора, написанная около 1592 года. Въ этой драмѣ встрѣчаются мѣста, положительно напоминающія ранній стиль Шекспира до такой степени, что нѣмецкая критика начала нынѣшняго столѣтія не задумалась приписать ее перу поэта. Но всѣ подобнаго рода предположенія и гипотезы, не основанныя на какихъ-либо фактическихъ доказательствахъ, покоющіяся на однихъ лишь эстетическихъ соображеніяхъ и сличеніяхъ, должны быть принимаемы съ крайней осмотрительностію, въ особенности если дѣло касается такой пьесы какъ "Эдуардъ ІІI", возникновеніе которой покрыто совершеннѣйшей неизвѣстностію. Если, однако, мы примемъ за возможное, что слѣды подражательности Марло исчезаютъ въ произведеніяхъ Шекспира этого періода, что къ этому времени онъ уже освободился отъ вліянія своего могучаго предшественника, но что въ эпоху, когда появился "Эдуардъ III", онъ еще не пользовался достаточной популярностію и, слѣдовательно, подражателей у него еще мы могло быть,-- то въ концѣ концовъ мы будемъ имѣть право заключить, что слѣды его собственнаго творчества остались въ этой странной и неровной по тому драмѣ.
Драма въ особенности интересна для насъ не столько своимъ драматическимъ характеромъ, сколько тѣмъ, что это -- драматическая хроника. Извѣстно, что драматическія хроники писалъ еще Марло; онъ можетъ считаться истиннымъ отцомъ этого рода драматическихъ представленій, но по общей концепціи, шекспировская хроника значительно удаляется отъ хроники Марло. У Марло драматическій характеръ центральной личности выступаетъ на первый планъ и заслоняетъ собой историческое значеніе событій, у Шекспира (если мы исключимъ "Ричарда III", написаннаго подъ вліяніемъ Марло), напротивъ того, съ необыкновенной яркостью выступаетъ значеніе и важность историческаго событія. Этимъ Шекспировскимъ характеромъ хроники отчасти отличается и "Эдуардъ III", такъ что, если бы было слишкомъ рискованнымъ приписать эту драму во всей ея цѣлости творчеству Шекспира, то тѣмъ не менѣе, мы принуждены сознаться, что печать шекспировскаго генія видна во многихъ мѣстахъ этой драмы, и, можетъ быть, даже въ самомъ планѣ и распредѣленіи сценъ.
Какъ бы то ни было, мы знаемъ, что Шекспиръ около этого времени почти исключительно былъ занятъ обработкой для сцены англійской исторіи,-- вѣроятно по заказамъ того же Генсло, такъ какъ драмы изъ англійской исторіи были тогда въ большой модѣ. Особенный подъемъ національнаго духа, которымъ отличался конецъ царствованіи Елисаветы, побѣдоносная борьба съ Испаніей, чрезвычайное развитіе промышленности и торговли, политическое значеніе, пріобрѣтенное Англіей на континентѣ,-- всѣ эти условіи оказали свое вліяніе на литературу и, въ особенности, на театръ. Въ прошедшемъ искали объясненія и причинъ того величія, которымъ отличалось настоящее, и драма изъ англійской исторіи пріобрѣла интересъ дня, если можно такъ выразиться. Этотъ новый литературный источникъ былъ во время подмѣченъ Марло, но Шекспиръ не только усовершенствовалъ драматическую хронику, но и придалъ ей совершенно особенное значеніе. Въ то время какъ Марло искалъ по преимуществу трагическаго элемента въ исторіи, Шекспиръ старался выяснить послѣдовательный ходъ событій и значеніе ихъ для будущаго. Эта новая задача, подсказанная Шекспиру жизнію, почти совершенно поглощала его вниманіе, въ теченіе четырехъ или пяти лѣтъ, отъ 1594 по 1599 годъ. Если мы откинемъ, какъ попытки во многомъ неудачныя начинающаго и еще неопытнаго драматурга, три части "Генриха VI", то окажется, что Шекспиръ за это время написалъ всѣ свои драматическія хроники, за исключеніемъ сомнительнаго "Генриха VIII", написаннаго около 1613 года: "Ричарда III" въ 1594 году, "Короля Джона" и "Короля Ричарда II" -- въ 1596 г., первую часть "Генриха IV" -- въ 1597 г., вторую часть "Генриха ІѴ" -- въ 1598 г. и наконецъ "Короля Генриха Ѵ" -- въ 1599 г. Въ промежутки между этими своими главными работами, онъ создалъ "Венеціанскаго Купца", "Все хорошо, что хорошо кончается" и "Много шуму изъ ничего".
Первоначально "Ричардъ III" появился въ 1597 году въ изданіи in-quarto подъ слѣдующимъ заглавіемъ: "The Tragedy of King Richard the third. Containing, His treacherous Plots against his brother Clarence: the pittiefull murther of his innocent nephewes: his tyrannical usurpation: with the whole course of his detested life, and most desinied dealh. As is hath beene lately Acted by the Right honourable the Lord Chamberlaine his seruants. 1597". (Трагедія о Королѣ Ричардѣ третьемъ, заключающая его предательскія умыслы противъ его брата Кларенса, плачевное убійство его невинныхъ племянниковъ, его тиранническую узурпацію, со всѣмъ дальнѣйшимъ теченіемъ его отвратительной жизни и вполнѣ заслуженной смерти. Въ томъ видѣ какъ это было недавно представлено слугами лорда Камергера. 1597). Второе изданіе 1598 года появилось съ именемъ Вильяма Шекспира, какъ и послѣдующія. Начиная съ третьяго изданія, передъ именемъ Шекспира значится: "new augmented by". Всѣ эти изданія отличаются между собой весьма немного, но изданіе трагедіи въ знаменитомъ in-folio 1623 года представляетъ нѣчто совершенное новое. Въ этомъ изданіи недостаетъ многихъ мѣстъ, находящихся въ in-quarto, и прибавлены цѣлыя сцены, имѣющія чрезвычайно важное значеніе и несуществующія въ in-quarto. Текстъ 1623 года считается самымъ достовѣрнымъ и полнымъ; полагаютъ, что онъ напечатанъ по рукописи, въ которой измѣненія, сдѣланныя въ прежней формѣ, принадлежатъ самому поэту. За весьма малыми исключеніями, въ современныя изданія введены мѣста изъ in-quarto, не попавшія въ in-folio.
Несмотря на позднее появленіе изданія in-quarto, "Ричардъ III" могъ быть написанъ никакъ не позже 1594 года. Самая тѣсная связь этой трагедіи съ послѣдними двумя частями "Генриха VI" прежде всего указываетъ на это обстоятельство, которое подтверждается еще и тѣмъ, что какъ композиція, такъ и языкъ и пріемы въ характеристикѣ дѣйствующихъ лицъ принадлежатъ, несомнѣнно, къ раннему періоду дѣятельности поэта, къ тому періоду, когда онъ не освободился еще отъ вліянія Марло. Подобно тому, какъ Марло въ "Тамерланѣ" олицетворяетъ честолюбіе, въ "Фаустѣ" -- неудержимое стремленіе къ власти и желаніе проникнуть въ тайны природы, въ Барабасѣ ("The Jew of Malta") къ богатству и кровожадность,-- такъ Шекспиръ въ "Ричардѣ III" олицетворяетъ честолюбіе и всѣмъ остальнымъ жертвуетъ, въ большей или меньшей степени, ради одной лишь центральной фигуры своего героя. Въ этой фигурѣ нѣтъ ничего таинственнаго, но много демонической силы. Нѣкоторыя мѣста написаны совершенно въ лирико-драматическомъ стилѣ Марло; Шекспиръ даже преувеличиваетъ односторонность этого стиля. Какое-нибудь одно чувство овладѣваетъ въ одно и тоже время двумя или тремя дѣйствующими лицами и они высказываютъ его, или въ одно время, или послѣдовательно, одно за другимъ, подобно тому какъ музыкальный мотивъ повторяется оркестромъ или, послѣдовательно, отдѣльными инструментами. Вотъ напримѣръ одно изъ такихъ мѣстъ. " Елисавета.-- На плачъ и стоны, не нужно мнѣ помощниковъ; я не такъ безплодна, чтобы не могла разродиться (bring) стенаніями. Всѣ источники возвращаютъ воды свои въ моимъ глазамъ; управляемая дождливымъ мѣсяцемъ, я могу затопить цѣлый міръ рѣками слезъ о моемъ супругѣ, о моемъ безцѣнномъ Эдуардѣ.-- Дѣти.-- О нашемъ отцѣ, нашемъ безцѣнномъ Кларенсѣ.-- Герцогиня Іоркъ.-- И о томъ, и о другомъ! Они оба -- дѣти мои, и Эдуардъ и Кларенсъ!-- Елис.-- Кто-же, кромѣ Эдуарда, былъ мнѣ опорой? и я лишилась его!-- Дѣти.-- Это же, кромѣ Кларенса, былъ намъ опорой? и мы лишились его! -- Герц.-- Кто-же, кромѣ ихъ, былъ мнѣ опорой? и я лишилась ихъ! -- Елис.-- Никогда вдова не испытывала потери ужаснѣе! -- Дѣти.-- Никогда сироты не испытывали потери ужаснѣе! -- Герц.-- Никогда мать не испытывала потери ужаснѣе! Увы! Я мать всѣхъ этихъ скорбей. Ихъ скорби -- частныя; моя -- общая. Она рыдаетъ объ Эдуардѣ, и я также; я рыдаю о Кларенсѣ, она -- нѣтъ; малютки эти рыдаютъ о Кларенсѣ, и я также; я рыдаю объ Эдуардѣ, они -- нѣтъ..." (II, 2). Такой лирико-драматическій пріемъ, съ цѣлью усилить впечатлѣніе, напоминаетъ русскую народную пѣсню, въ которой основной музыкальный мотивъ сначала поется соло, запѣвалой, а потомъ подхватывается хоромъ; говорятъ, что такимъ-же характеромъ отличалась и древнегреческая народная пѣсня. "Въ драмѣ "Ричардъ III",-- говоритъ Доуденъ,-- правдоподобье мѣстами подчинено эффекту симфонической оркестровки, или скульптурной позы. Какой-то ужасъ, какая-то трагическая красота заключается въ той сценѣ, гдѣ три женщины, двѣ королевы и герцогиня, садятся на землю въ скорби и отчаяніи и громко рыдаютъ въ крайнемъ горѣ. Сначала мать двухъ королей, потомъ вдова Эдуарда и, наконецъ, грозная, какъ медуза, королева Маргарита, одна послѣ другой принимаютъ одну и ту же позу и высказываютъ одно и то же горе. Несчастіе сдѣлало ихъ равнодушными ко всякимъ церемоніямъ королевскаго сана и, на время, въ ихъ частнымъ раздорамъ; онѣ садятся, составляя неподвижную, но тѣмъ не менѣе страстную группу во всемъ величьи простой женственности и величайшаго бѣдствія".-- Доуденъ, однако, забылъ указать, что этотъ параллелизмъ сдѣлался довольно обычнымъ пріемомъ поэта въ этотъ періодъ его дѣятельности; онъ прибѣгалъ къ нему всякій разъ, когда хотѣлъ придать особенно поэтическій колоритъ сценѣ, усилитъ трагизмъ положенія, лирически окрасить извѣстное чувство или сообщить особенный оттѣнокъ комическому явленію. Этотъ параллелизмъ исчезаетъ только въ болѣе зрѣлыхъ произведеніяхъ, приблизительно около времени, когда былъ созданъ "Юлій Цезарь". Чрезвычайно изящный обращикъ его мы находимъ, между прочимъ, въ "Венеціанскомъ Купцѣ", который былъ написанъ вслѣдъ за "РичардомъIII". Влюбленные Лоренцо и Джессика разговариваютъ вечеромъ въ саду, при свѣтѣ луны.-- "Лоренцо.-- Какъ ярко свѣтитъ мѣсяцъ! Въ такую ночь какъ эта, когда душистый вѣтеръ нѣжно лобызалъ деревья и они нисколько не шумѣли,-- въ такую ночь, сдается мнѣ, взошелъ Троилъ на троянскія стѣны и вздохами отправлялъ свою душу въ станъ грековъ, гдѣ въ эту ночь покоилась Крессида.-- Джессика.-- Въ такую ночь, Тизба, боязливо ступая но росѣ, увидала передъ собой тѣнь льва, прежде чѣмъ его самого и убѣжала въ ужасѣ.-- Лор.-- Въ такую ночь стояла Дидона съ ивовой вѣтвью въ рукѣ, на пустынномъ берегу моря, и махала ею своему возлюбленному, чтобы онъ возвратился въ Карѳагенъ.-- Джес. Въ такую ночь собирала Медея чародѣйственныя травы, чтобы возвратить юность старому Язону.-- Лор. Въ такую ночь прекрасная Джессика прокралась изъ дома богатаго жида и бѣжала съ бѣднымъ возлюбленнымъ изъ Венеціи въ Бельмонтъ.-- Джес.-- Въ такую ночь юный Лоренцо клялся ей, что страстно любитъ ее, похитилъ ея душу множествомъ клятвъ, изъ которыхъ ни въ одной не было и тѣни правды.-- Лор.-- Въ такую ночь хорошенькая Джессика, какъ маленькая вздорница, клевещетъ на своего возлюбленнаго, который прощаетъ ей это.-- Джес.-- Переночнила бы я тебя (J would outnight you), если бы никто не пришелъ; слышишь, идетъ кто-то". (V, 1). Послѣдняя реплика Джессики написана прозой.
Гораздо труднѣе опредѣлить время созданія "Короля Джона". Въ первый разъ эта драма была напечатана въ in-folio 1623 года, но Миресъ, какъ извѣстно, упоминаетъ о ней въ 1598 году; значитъ, она не могла быть написана позднѣе этого года. Докторъ Джонсонъ думаетъ, что похвальный отзывъ Шатильона объ англійской арміи есть намекъ на взятіе Кадикса, имѣвшее мѣсто въ 1596 году. Чальмерсъ съ другой стороны полагаетъ, что австрійскій герцогъ есть въ сущности далеко не лестный портретъ эрцгерцога Альбрехта, а въ осадѣ Анжера онъ видитъ изображеніе осады Амьена, бывшей въ 1597 г. На основаніи этой догадки Чальмерсъ полагаетъ, что пьеса написана въ 1597 или 1596 г. Замѣчаніе Мэлона, какъ мнѣ кажется, рѣшаетъ вопросъ въ пользу этого послѣдняго года. Мэлонъ думаетъ, что вопли Констанціи при извѣстіи о смерти Артура -- невольное и искреннее выраженіе горя самого поэта, потерявшаго въ 1596 году своего единственнаго сына Гамнета, имѣвшаго тогда около одиннадцати лѣтъ отъ роду. Этотъ годъ созданія хроники принятъ также и проф. Деліусомъ. На англійской сценѣ этотъ же самый сюжетъ разработывался и раньше Шекспира. Въ царствованіе Эдуарда ѴІ нѣкто Джонъ Бэль написалъ пьесу подъ заглавіемъ "Король Джонъ"; эта любопытная старинная пьеса составляетъ переходъ отъ средневѣковыхъ моралитэ къ шекспировской драмѣ. Бэль былъ епископъ, но пьеса его наполнена такими циническими деталями, что англійскіе критики стѣсняются цитировать ее. Будучи фанатическимъ поклонникомъ реформы авторъ воспользовался нѣкоторыми особенностями царствованія Іоанна Безземельнаго, несогласіями короля съ папой, печальнымъ состояніемъ Англіи во время интердикта, затѣмъ покорностью короля папѣ, его трагической смертью,-- и все это переполнилъ намеками, относящимися къ его времени. Въ 1591 году появился въ печати другой "Король Джонъ" подъ заглавіемъ "The Troublesome Raigne of King John". Анонимный авторъ этой новой пьесы, очевидно, руководствовался пьесой Бэля; онъ воспроизвелъ отдѣльныя выраженія и цѣлыя сцены, но устранилъ всѣ аллегорическія фигуры и замѣнилъ ихъ историческими лицами. Нѣкоторые приписываютъ ее Грину, другіе -- Пилю, третьи -- Роули. Наконецъ, существуетъ мнѣніе, что эта анонимная пьеса есть первоначальная редакція шекспировскаго "Короля Джона", передѣланная имъ же самимъ впослѣдствіи. Окончательно рѣшить этотъ вопросъ невозможно за отсутствіемъ данныхъ.
"Король Джонъ" тѣсно связанъ съ .Ричардомъ III". Въ обѣихъ пьесахъ мы имѣемъ честолюбца, не задумывающагося прибѣгнуть къ убійству племянниковъ, потому что они стоятъ между нимъ и престоломъ; въ обѣихъ отчаяніе матерей, потерявшихъ своихъ сыновей, наполняетъ воплями сцену; въ обѣихъ мы имѣемъ пророчество объ ужасной судьбѣ убійцъ, и въ обѣихъ пророчество сбывается; въ обѣихъ государство страдаетъ отъ междоусобицъ; сцена между Ричардомъ и Тирелемъ почти дословно повторяетъ сцену между Джономъ и Губертомъ. Занявшись изученіемъ англійской исторіи, Шекспиръ очевидно руководствовался, въ эпоху созданія "Koроля Джона", не столько историческими соображеніями, сколько нравственными и психологическими мотивами. Историческія событія, которыя онъ воспроизводилъ по Голиншеду, онъ мотивировалъ совершенно одинаковыми нравственными причинами какъ въ "Ричардѣ III", такъ и въ "Королѣ Джонѣ". Въ обѣихъ пьесахъ мы имѣемъ поразительныя трагическія сцены, удивительную характеристику лицъ, глубокое чувство гуманности, но не видимъ еще исторіи; это скорѣе драмы въ обыкновенномъ смыслѣ слова, чѣмъ историческія хроники въ драматической формѣ. Къ пониманію исторіи поэтъ возвысится только въ слѣдующей пьесѣ, въ "Ричардѣ II".
Подобно тому, какъ въ "Ричардѣ III" преобладаетъ демонизмъ, въ "Королѣ Джонѣ" господствуетъ одно лишь чувство -- страстный патріотизмъ; но этотъ патріотизмъ не ослѣпляетъ его, въ окружающей его дѣйствительности онъ не все находитъ прекраснымъ. Знаменитая сцена, когда Джонъ обрушивается на Губерта и упрекаетъ его въ томъ, что, умерщвляя Артура, Губертъ принялъ "вздорный капризъ" за формальное повелѣніе, напоминаетъ нѣкоторымъ комментаторамъ другую историческую сцену, бывшую послѣ казни Маріи Стюартъ. Извѣстно, что шотландская королева была казнена 8 февраля 1587 года въ замкѣ Форсингай, на основаніи приказа (warrant), подписаннаго Елисаветой. Приказъ этотъ былъ доставленъ въ замокъ Девисономъ. Узнавъ о казни, Елисавета пришла въ сильное негодованіе и всю отвѣтственность за это юридическое убійство свалила на своего министра, упрекая его въ слишкомъ большой предупредительности и лишней услужливости; однимъ словомъ, говорила въ сущности тоже самое, что говорилъ Джонъ по поводу смерти Артура. Если дѣйствительно Шекспиръ, вводя эту сцену въ свою драму, имѣлъ въ виду намекъ на смерть Маріи Стюартъ, то вся пьеса является какъ бы скрытымъ памфлетомъ царствованія Елисаветы. Джонъ становится олицетвореніемъ Елисаветы, всѣ событія пьесы принимаютъ характеръ намековъ на современныя поэту событія; Пандольфъ, отлучающій отъ церкви Джона -- олицетвореніе папы, отлучающаго Елисавету; каррикатурвый герцогъ Австрійскій, убитый веселымъ Фолькенбриджемъ -- Филиппъ II, побѣжденный англійскимъ народомъ; французскій король Филиппъ, поперемѣнно то поддерживающій Артура, то открещивающійся отъ него, когда это ему выгодно,-- Генрихъ III, поддерживающій Марію Стюартъ и затѣмъ отступающійся отъ нея; предполагаемый бракъ племянницы Джона съ дофиномъ, сыномъ Филиппа-Августа,-- предполагаемый бракъ герцога Анжуйскаго, сына Генриха III, съ Елисаветой; бунтъ графовъ Пемброка и Салисбери -- аллегорія бунта герцога Соффолька и графа Нортумберландскаго, вступающихъ въ союзъ съ католическими державами для освобожденія Маріи Стюартъ; наконецъ, освобожденіе Англіи отъ чужеземцевъ -- это испанская Армада, побѣжденная англійскимъ народомъ, а заключительный монологъ Фолькенбриджа -- побѣдный крикъ самого поэта-патріота. "Англія не падала и не падетъ никогда къ ногамъ горделиваго побѣдителя, если сама не поможетъ преодолѣть себя. Теперь, когда всѣ лорды возвратились, пусть идутъ на насъ и три конца міра -- мы отразимъ.-- Никто не преодолѣетъ насъ, если только Англія останется вѣрна самой себѣ". "Ричардъ II" былъ изданъ первоначально въ in-quarto 1597 года подъ слѣдующимъ заглавіемъ: "The Tragedie of King Richard the second. As it hath beene publikly acted by the right Honourable the Lord Chamberlaine his Semants". Это первое in-quarto -- одно изъ лучшихъ изданій пьесъ Шекспира; въ немъ недостаетъ только очень немногихъ подробностей, которыя нашли себѣ мѣсто уже въ третьемъ in-quarto. Въ этомъ послѣднемъ видѣ трагедія находится и въ in-folio 1623 года. Такъ что ни по отношенію къ тексту, ни по отношенію ко времени созданія трагедіи не существуетъ никакихъ недоразумѣній и сомнѣній. "Ричардъ II", несомнѣнно, былъ написанъ вслѣдъ за "Королемъ Джономъ", вѣроятнѣе всего, въ томъ же самомъ 1596 году. Но трагедія эта страннымъ образомъ связана съ однимъ политическимъ событіемъ, случившимся въ концѣ царствованія Елисаветы и повлекшимъ за собой смерть графа Эссекса.
Извѣстно, что въ царствованіе Елисаветы двѣ политическія фракціи находились въ постоянной враждѣ между собой: съ одной стороны Сесили, съ другой -- графъ Эссексъ. Сесили имѣли огромное вліяніе и находились у кормила власти съ самаго начала царствованія Елисаветы; Вильямъ Сесиль, баронъ Борлей, назначенный государственнымъ секретаремъ въ 1558 году, управлялъ Англіей въ теченіе тридцати лѣтъ; его сынъ, Робертъ Сесиль унаслѣдовалъ министерскій постъ послѣ отца и умеръ въ 1612 году, уже въ царствованіе Якова I; ихъ роль объясняется несомнѣннымъ политическимъ геніемъ, которымъ они отличались и которому Англія XVI столѣтія въ гораздо большей степени обязана, чѣмъ самой Елисаветѣ. Робертъ Деверо (Devereux), графъ Эссексъ, снискавшій, послѣ смерти Лейстера, благорасположеніе Елисаветы, былъ пасынкомъ Лейстера: онъ былъ сыномъ того графа Эссекса, котораго Лейстеръ отравилъ, чтобы имѣть возможность жениться на его вдовѣ. Молодой Эссексъ былъ благороденъ, откровененъ, храбръ, красивъ, но легкомыслененъ и горячъ. Онъ обратилъ на себя вниманіе Елисаветы своею дуэлью съ Чарльсонъ Блоунтомъ, впослѣдствіи лордомъ Монтжуа, однимъ изъ тѣхъ надутыхъ царедворцевъ, въ которымъ Елисавета чувствовала лишь временный капризъ, между тѣмъ какъ Лейстера и Эссекса она дѣйствительно любила. Послѣ смерти Лейстера, Эссексъ сдѣлался оффиціальнымъ любовникомъ королевы. Вскорѣ онъ надѣлалъ громадныхъ долговъ и говорилъ по секрету друзьямъ своимъ, что старуха (the old woman) надоѣдаетъ ему. Его самонадѣянность и безтактность постоянно приводили къ ссорамъ между нимъ и королевой. Однажды, въ спорѣ о томъ, какъ слѣдуетъ управлять Ирландіей, Эссексъ забылся до того, что повернулся къ королевѣ спиной съ оскорбительными словами. Это вывело королеву изъ себя; она вскочила и дала ему пощечину, говоря, чтобъ онъ убирался къ чорту. Графъ схватился за шпагу и, когда великій адмиралъ удержалъ его за руку, онъ бросился въ сильнѣйшей ярости изъ комнаты, говоря, что такого оскорбленія онъ не снесъ бы отъ отца королевы, не только что отъ короля въ юбкѣ (а king in petticoats). Примиреніе, однакоже, вскорѣ состоялось, и Эссексъ получилъ управленіе Ирландіей. Въ Ирландіи онъ дѣлалъ не то, что отъ него требовали, вошелъ въ тайныя сношенія съ бунтовщикомъ Тейрономъ и не обращалъ никакого вниманія на инструкціи королевы. Вдругъ, безъ позволенія королевы онъ возвратился въ Англію, появился неожиданно въ ея спальнѣ и бросился на колѣни передъ нею. Елисавета приняла его привѣтливо, но въ тотъ же вечеръ онъ былъ подвергнутъ домашнему аресту. Его судили дисциплинарнымъ судомъ, который приговорилъ его въ лишенію всѣхъ должностей, занимаемыхъ имъ. По освобожденіи изъ подъ ареста, графъ жилъ въ своемъ дворцѣ и, казалось, отказался отъ всякой политической роли. Главнѣйшіе его враги,-- Робертъ Сесилъ, сэръ Вальтеръ Ралей, лордъ Грей и другіе окружали Елисавету и пользовались ея милостями. Графъ Эссевсъ не могъ этого перенести; онъ старался всѣми средствами удалить ихъ отъ королевы и возстановить свое прежнее вліяніе. Съ этой цѣлью онъ вошелъ въ тайныя сношенія съ королемъ шотландскимъ и въ концѣ концовъ составилъ нелѣпый планъ съ своими друзьями ворваться въ королевскій дворецъ и разогнать всѣхъ своихъ противниковъ. И дѣйствительно, 8 февраля 1601 года, онъ, въ сопровожденіи графовъ Ротленда и Соутгэмптона, лордовъ Сентса и Монтигли и человѣкъ восьмидесяти дворянъ, къ которымъ вскорѣ пристали графъ Бедфордъ, лордъ Кромвель и еще до двухсотъ человѣкъ, бросился изъ своего дома, чтобы напасть на дворецъ. Но дворецъ, какъ оказалось, быхъ хорошо защищенъ; на улицахъ господствовала пустота и мертвая тишина; къ графу изъ горожанъ никто не присоединился. Королева показала такое мужество, что хотѣла сама идти на встрѣчу мятежникамъ. Но это оказалось излишнимъ. Безпорядки были подавлены быстро, и Эсесксъ возвратился въ себѣ во дворецъ съ нѣкоторыми друзьями окольнымъ путемъ; съ ними былъ графъ Соутгэмптонъ. Онъ рѣшился защищаться во дворцѣ, который, по обычаямъ того времени, былъ укрѣпленъ; но когда великій адмиралъ со значительнымъ отрядомъ солдатъ окружилъ дворецъ, то Эссексъ предпочелъ сдаться вмѣстѣ съ своими сторонниками, съ единственнымъ условіемъ, что его предадутъ законному суду, а не тотчасъ умертвятъ. Судъ изъ двадцати пяти перовъ призналъ подсудимыхъ виновными и приговорилъ ихъ къ смерти. Королева, послѣ нѣкотораго колебанія, утвердила приговоръ 26 февраля 1601 года. Эссексъ былъ казненъ. Казнь его произвела сильное волненіе въ Лондонѣ; это навело на противниковъ его такой страхъ, что они не осмѣлились исполнить приговоръ надъ Соутгэмптономъ и велѣли подвергнуть его только заключенію въ Тоуэрѣ.
Казнь Эссекса объясняли слѣдующимъ образомъ. Эссексъ, возвратившись въ Англію послѣ Кадикской экспедиціи, жаловался королевѣ, что онъ такъ часто принужденъ находиться вдали отъ нея, между тѣмъ, какъ во время отсутствія его враги интригуютъ противъ него. Тогда Елисавета, въ доказательство своей любви въ нему, дала ему кольцо, сказавъ, что онъ безусловно можетъ разсчитывать на ея дружбу какія бы ни были взводимы на него обвиненія, если только онъ напомнитъ ей о себѣ, приславъ кольцо. Послѣ приговора, Елисавета ожидала кольца, имѣя намѣреніе простить его; но кольцо не было прислано и королева, полагая, что онъ изъ гордости и упрямства не хочетъ прибѣгнуть въ ея милосердію, приказала исполнить приговоръ. Между тѣмъ, Эссексъ послѣ осужденія передалъ кольцо графинѣ Нотингемъ съ просьбой переслать его королевѣ; но мужъ графини, врагъ Эссекса, уговорить ее не передавать кольца. Послѣ казни, Елисавета впала въ какой-то маразмъ. Спустя два года, графиня Нотингемъ на смертномъ одрѣ созналась въ своемъ поступкѣ. Елисавета сказала ей: "Пусть Богъ проститъ васъ; я-же не могу этого сдѣлать". Съ тѣхъ поръ она быстро приближалась къ смерти. Она не принимала почти никакой пищи и отказывалась отъ лекарствъ. Сидя въ креслѣ, окруженная подушками, съ пальцемъ на губахъ, съ взоромъ, устремленнымъ въ землю, она въ теченіе десяти дней прислушивалась только въ молитвамъ, читаннымъ вслухъ архіепископомъ Кентерберійскимъ. Наконецъ, по настоянію своего совѣта, она назначила шотландскаго короля своимъ наслѣдникомъ и скончалась 3-го апрѣля 1603 г. Ей-было семьдесятъ лѣтъ и царствовала она сорокъ четыре года.
Во время процесса Эссекса, котораго обвинялъ его другъ Фрэнсисъ Бэконъ, знаменитый философъ, выяснилась одна любопытная подробность. Одинъ изъ заговорщиковъ, Сэръ Джилли Меррикъ, наканунѣ мятежа отправился въ театръ Глобусъ и предложилъ Филлипсу, одному изъ актеровъ, который принялъ его отъ лица всей труппы, сыграть историческую пьесу подъ заглавіемъ "Ричардъ II", пьесу, въ которой находится сцена низложенія и умерщвленія короля Ричарда II,-- the deposing and killing kyng Richard. Фактъ этотъ установленъ обвинительнымъ актомъ, который былъ написанъ Бэкономъ. Вотъ подлинныя слова Бекона: "Кромѣ того, въ доказательство, что онъ (Меррикъ) зналъ о заговорѣ, свидѣтельскимъ показаніемъ установленъ фактъ, что за день до мятежа, Меррикъ, вмѣстѣ съ другими заговорщиками, которые потомъ принимали участіе въ бунтѣ, приказалъ играть на театрѣ въ ихъ присутствіи драму "Низложеніе короля Ричарда II". Это представленіе не было случайно, но заказано Меррикомъ. А когда одинъ изъ актеровъ сказалъ ему, что пьеса устарѣла и что вслѣдствіе этого нѣтъ надежды разсчитывать на хорошій сборъ, то Меррикъ далъ добавочную сумму въ сорокъ шиллинговъ, вслѣдствіе чего пьеса и была сыграна".
Заговорщики, очевидно, разсчитывали на то, что представленіе такой пьесы, какъ "Ричардъ II", подѣйствуетъ возбуждающимъ образомъ на населеніе. За нѣсколько мѣсяцевъ до этого, сэръ Джонъ Гайвардъ издалъ на латинскомъ языкѣ книгу о царствованіи Ричарда II; эта книга была посвящена графу Эссексу. За эту книгу авторъ былъ присужденъ въ штрафу и въ тюрьмѣ. По этому поводу, между королевой и Бэкономъ произошелъ такой разговоръ: "Не правда-ли,-- сказала королева,-- что въ этой книгѣ легко найти нѣчто въ родѣ государственной измѣны? -- Государственной измѣны нельзя найти, ваше величество, но въ ней есть много вѣроломства,-- отвѣчалъ Бэконъ.-- Какого вѣроломства? -- да, ваше величество, много вѣроломства: авторъ безъ зазрѣнія совѣсти обокралъ Тацита",-- Трагическій конецъ Ричарда преслѣдовалъ Елисавету какъ кошмаръ; она даже приравнивала себя въ несчастному королю. Однажды, она сказала Ломбарду:-- "Я -- Ричардъ II; знаешь-ли ты это? (I am Richard the second: know you not that?) -- Ваше величество,-- отвѣчалъ Ломбардъ,-- это преступное сравненіе было придумано преступнымъ вельможей (Эссексомъ), котораго ваше величество осыпали столькими милостями.-- Тотъ, кто забудетъ Бога, забудетъ и своихъ благодѣтелей,-- отвѣчала королева и послѣ нѣкоторого молчанія прибавила:-- И эта трагедія была сорокъ разъ играна на улицахъ и въ театрахъ"!
Это представленіе "Ричарда II" по заказу заговорщиковъ вызвало въ Шекспировской критикѣ любопытный вопросъ: о какомъ "Ричардѣ II" идетъ рѣчь? о пьесѣ ли Шекспира, или о пьесѣ какого нибудь другого автора? Дѣло въ томъ, что въ двухъ первыхъ изданіяхъ in-quarto шекспировской драмы нѣтъ сцены низложенія короля въ парламентѣ; эта сцена появилась только въ третьемъ изданіи 1608 года, т. е. черезъ пять лѣтъ послѣ смерти Елисаветы, когда и самый процессъ Эссекса былъ забытъ. Съ другой стороны, намъ извѣстно изъ дневника нѣкоего доктора Формана, что онъ видѣлъ въ 1611 году въ театрѣ "Глобусъ", пьесу на сюжетъ Ричарда II, которая, по его описанію, охватывала гораздо большій періодъ времени, чѣмъ шекспировская драма. Тѣмъ не менѣе, изъ самаго описанія доктора Формана можно вывести заключеніе, что эта пьеса была написана послѣ Шекспира съ цѣлью, вѣроятно, изобразить тѣ событія царствованія, которыя не нашли себѣ мѣста въ пьесѣ Шекспира. Наконецъ, самый отвѣтъ Меррику актера Филлипса о томъ, что пьеса "устарѣла" (old and out of use), по мнѣнію нѣкоторыхъ критиковъ, подтверждаетъ мнѣніе, что въ разговорѣ Меррика съ Филлиисомъ дѣло касалось не шекспировской драмы; но на это можно отвѣчать, что Филлипсъ, говоря объ "устарѣлости" пьесы, хотѣлъ этимъ сказать только то, что, благодаря появившимся уже двумъ частямъ "Генриха IV", представляющимъ гораздо больше театральнаго эффекта, "Ричардъ II" долженъ былъ быть отодвинутъ на задній планъ. Во всякомъ случаѣ, у насъ нѣтъ никакихъ серьезныхъ поводовъ предполагать, что пьеса, игранная наканунѣ мятежа, не есть драма Шекспира.
Первая часть "Генриха IV" впервые появилась въ изданіи in-quarto 1598 года подъ слѣдующимъ заглавіемъ: "The History of Henry the Fourth, With the Buttel of Shrewsburie, betweene the King and Lord Heury Percy surnamed Henrie Hotspur of the North. With the humorous conceits of sir John Fallstalffe". (Исторія о Генрихѣ Четвертомъ, съ битвой при Шрюсбери между королемъ и лордомъ Генрихомъ Перси, по прозванію Генрихъ Горячая Шпора изъ Сѣвера, съ остроумными шутками сэра Джона Фальстальфа"). Слѣдующія изданія появились съ прибавленіемъ: "Newly corrected by William Shakespeare". Въ такомъ видѣ драма напечатана и въ in-folio 1623 года.
Въ 1600 году появилось первое in-quarto второй части "Генриха IV": "The Second Part of Henrie the Fourth, continuing to his death, and Coronation of Henrie the fift. With the humours of Sir John Faistaflfe, and swaggering Pistoll. As it hath bene sundrie times publiekly acted by the right honourable the Lord Chamberlaine his servants. Written by William Shakespeare". (Вторая часть Генриха Четвертаго, продолженная до его смерти и коронованія Генриха пятаго. Съ шутками сэра Джона Фальстафа и хвастливаго Пистоля. Въ томъ видѣ какъ это нѣсколько разъ публично было представлено слугами лорда Камергера. Написана Вильямомъ Шекспиромъ). Въ in-folio 1623 года прибавлены цѣлыя сцены, которыхъ нѣтъ въ in-quarto. Изъ этого заключаютъ, что въ 1623 году вторая частъ "Генриха IV" была напечатана по копіи, сдѣланной съ авторской рукописи.
Въ томъ-же 1600 году появилось in-quarto и "Генриха Ѵ": The Chronicle History of Henry the fift, with his fought at Agin Court in France. Togither with Auntient Pistoll. As it hath beene sundry times playd by the Right honorable the Lord Chamberlaine his servants". (Хроника-исторія о Генрихѣ пятомъ, съ битвой при Азинкурѣ во Франціи. Вмѣстѣ съ исторіей о прапорщикѣ Пистолѣ. Въ томъ видѣ какъ это нѣсколько разъ было играно слугами высокопочтеннаго лорда Камергера). Текстъ этого in-quarto, какъ и слѣдующихъ, во многомъ разнится отъ текста in-folio; вѣроятно, это in-quarto передаетъ драму въ томъ видѣ, какъ она была записана по театральнымъ представленіямъ. Одно мѣсто въ хорѣ пятаго акта, относящееся къ возмущенію въ Ирландіи и къ отъѣзду туда Эссекса, доказываетъ съ очевидностію, что драма была написана въ 1599 году. Говоря о торжественной встрѣчѣ Лондономъ Генриха V, хоръ прибавляетъ: "Точно также,-- пусть это сравненіе ниже, но оно довольно соотвѣтственно,-- точно также, если бы теперь возвратился изъ Ирландіи, что очень можетъ быть, полководецъ нашей милостивой королевы (Эссексъ), съ возмущеніемъ, воткнутымъ на мечъ,-- какъ многіе оставили бы мирный городъ, чтобы встрѣтить его!"
Въ одномъ мѣстѣ второй части "Генриха IV" мы находимъ замѣчательныя слова Варвика, какъ бы резюмирующія взглядъ Шекспира на исторію:
There is а history in ail men's lives,
Figuring the nature of the times deceas'd;
The which obseir'd а man may prophesy,
With а near aim of the main chance of things
As yet not corne to life, which in their seeds,
And weak beginnings, lie intreasured,
Such things become the hatch and brood of times. (III, I, 80--86).
(Въ исторіи всѣхъ людей много такого, что необходимо вытекаетъ изъ времени усопшихъ, и соображеніе этого даетъ человѣку возможность предсказывать довольно близко большую часть событій еще не осуществившихся, скрытыхъ еще въ своихъ сѣмечкахъ, въ своихъ слабыхъ зачаткахъ, но которыя время высидитъ, выведетъ непремѣнно).
Едва ли можно выразить въ болѣе сжатой и ясной формѣ истинный смыслъ исторіи. Каждое событіе есть своего рода зародышъ, развивающійся и приносящій плоды, согласно общему, непреложному закону всякой жизни. Личное участіе человѣка, какъ бы онъ ни былъ великъ и геніаленъ, не можетъ измѣнить хода исторической жизни, складывающейся изъ взаимодѣйствія милліоновъ людей. Въ крайнемъ случаѣ, такое вмѣшательство личности можетъ лишь отчасти, въ самой незначительной степени, дать нѣсколько иное направленіе исторической жизни. Такимъ образомъ, съ точки зрѣнія философіи исторіи жизнію человѣчества управляютъ два закона, одинаково непреложные и одинаково общіе: законъ страстей и законъ исторіи. Въ общихъ чертахъ такой взглядъ признанъ и современной намъ наукой. Но любопытно, въ какой мѣрѣ и какимъ образомъ этотъ взглядъ, такъ точно выраженный Шекспиромъ, примѣняется имъ къ исторической дѣйствительности? Представляетъ ли онъ намъ событія въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ находитъ ихъ въ хроникѣ Голиншеда, т. е. разрозненно, безсвязно, въ видѣ простого разсказа въ діалогахъ о быломъ, не указывая на причины и слѣдствія, или-же напротивъ,-- онъ имъ придаетъ смыслъ и значеніе, обращая особенное вниманіе на этотъ стройный ходъ исторической жизни, въ которомъ нѣтъ и не можетъ быть случайнаго? Мнѣ кажется, что въ этомъ вопросѣ заключается существенная точка зрѣнія, съ высоты которой слѣдуетъ смотрѣть на драматическія хроники Шекспира. Большинство критиковъ и комментаторовъ или игнорируютъ ее, или отрицаютъ. Въ особенности такъ называемая реалистическая критика не хочетъ видѣть историческаго значенія хроникъ: "Намъ толкуютъ,-- говоритъ, напримѣръ, Рюмелинъ въ своихъ "Shakespearestudien",-- о сущности средневѣкового англійскаго феодальнаго государства, объ историческомъ значеніи войнъ обѣихъ Розъ, о глубокой связи всего цикла драмъ,-- и все, что на эти темы можно сказать значительнаго или остроумнаго, мы должны находить въ пьесахъ Шекспира или же придумывать за него. Эта несчастная манера совершенно удаляетъ читателя изъ области, въ которой слѣдуетъ искать прекрасное, и мы хорошо сдѣлаемъ, если оставимъ въ сторонѣ всѣ размышленія, которыя держатся только за историческое содержаніе и точно также были бы умѣстны при хроникѣ Голиншеда или при любомъ историческомъ учебникѣ. Дѣло въ томъ, что намъ даетъ Шекспиръ, поэтъ, а не въ томъ, что при этомъ еще можетъ кому-нибудь прійти въ голову". Тутъ Рюмелинъ самъ себѣ противорѣчитъ, не замѣчая этого. Само собой разумѣется, что дѣло только въ томъ, что намъ даетъ Шекспиръ, но это-то именно и слѣдуетъ прежде всего разслѣдовать; между тѣмъ, Рюмелинъ рѣшаетъ апріорно и впередъ, что намъ даетъ Шекспиръ,-- а именно, поэтическое произведеніе безъ всякаго историческаго содержанія. Но такой взглядъ, очевидно, ошибоченъ, потому что драматическія хроники Шекспира образуютъ особенный литературный родъ, весьма мало имѣющій общаго съ драмой или трагедіей въ истинномъ значеніи этого слова. Трагедія представляетъ нѣчто цѣльное и вполнѣ законченное; въ ней поэтъ разрабатываетъ почти исключительно психологію личности, независимо отъ отношенія этой личности къ окружающей ее дѣйствительности. По крайней мѣрѣ такъ, въ этомъ спеціальномъ значеніи, понимаетъ драму Шекспирь и Гете ("Эгмонтъ", "Торквато Тассо"). Въ трагедіи герой всецѣло подчиненъ страсти и на этой почвѣ возникаетъ его борьба съ долгомъ. Драма въ смыслѣ Шиллера или Альфіери представляетъ нѣчто другое; у Шиллера и у Альфіери герой, въ большинствѣ случаевъ, руководствуется не столько страстію, сколько извѣстнымъ, опредѣленнымъ принципомъ, ради торжества котораго онъ готовъ жертвовать жизнію. Не то представляютъ хроники Шекспира, задуманныя исключительно по отношенію героя въ историческимъ событіямъ, къ дѣйствію. "Міръ этихъ пьесъ,-- говоритъ весьма справедливо Доуденъ,-- скорѣе ограниченный міръ практической жизни, чѣмъ міръ чувства и мысли. Въ трагедіяхъ дѣло идетъ скорѣе о самомъ человѣкѣ, чѣмъ о томъ, что онъ дѣлаетъ. Въ концѣ каждой трагедіи мы оставляемъ зрѣлище или съ сознаніемъ полной гибели, или съ серьезной радостью, вызываемой полнымъ, законченнымъ успѣхомъ. Въ мысли и въ чувствѣ есть что-то безконечное. Мы не идемъ мыслію лишь до извѣстнаго предѣла, чтобы тамъ остановиться; наша мысль принуждена идти за предѣлы познаваемаго, пока не встрѣтитъ непознаваемаго. Когда мы любимъ, когда мы страдаемъ, то чувство не идетъ лишь до извѣстной степени и не далѣе, наша любовь безгранична, наше горе и наша радость не могутъ быть измѣрены земными мѣрами. Но наши дѣла допускаютъ опредѣленность. И, цѣня человѣка по его поступкамъ, мы можемъ установить для каждаго положительную оцѣнку. Мы въ этомъ случаѣ не задаемъ ему вопроса: какова была твоя душевная жизнь? Какъ ты мыслилъ? Какъ страдалъ и наслаждался? Мы ставимъ вопросъ: что ты сдѣлалъ? Вслѣдствіе этого въ хроникахъ мы сознаемъ нѣкоторое ограниченіе, нѣкоторое взвѣшиваніе людей по тѣмъ положительнымъ успѣхамъ или результатамъ, какихъ они достигли... Но если хроники уступаютъ трагедіямъ въ глубинѣ идеальнаго значенія, то этотъ недостатокъ въ нихъ отчасти вознагражденъ, какъ замѣчаетъ Гервинусъ, шириной и богатствомъ ихъ замысла. Жизнь человѣка, какъ добро или какъ зло, не высказывается здѣсь въ ея безконечномъ значеніи для самой личности, но слѣдствія этой жизни обнаруживаются въ опредѣленномъ рядѣ событій, какъ оздоравливающая общественная сила или какъ распространяющаяся зараза. Таинство зла не является здѣсь для насъ грозною тѣнію, передъ которой мы останавливаемся въ ужасѣ, пытаясь примириться съ этимъ непонятнымъ намъ мракомъ во имя существованія свѣта, который за себя свидѣтельствуетъ и себѣ служитъ оправданіемъ. Зло въ хроникахъ, это -- дурныя дѣла, за которыми неизбѣжно слѣдуетъ возмездіе".
Такимъ образомъ, съ какой бы точки зрѣнія мы ни посмотрѣли на хроники Шекспира, ихъ нельзя пріурочить къ драмѣ или трагедіи въ собственномъ смыслѣ. Въ нихъ нѣтъ ни законченности, ни цѣльности, такъ что эстетическое чувство, по необходимости, не находитъ въ нихъ полнаго удовлетворенія. Но это отсутствіе цѣльности и законченности -- неизбѣжно: имѣя объектомъ творчества не личность, разсматриваемую какъ силу по отношенію лишь къ самой себѣ, а личность какъ силу, разсматриваемую по отношенію къ другимъ силамъ,-- поэтъ неизбѣжно принужденъ поставить на первый планъ сцены міра не личность, а дѣйствіе, содержаніе исторической жизни; историческія личности интересуютъ его не сами по себѣ, а лишь постольку, поскольку онѣ участвуютъ въ исторической жизни, поскольку онѣ имѣютъ значеніе для исторіи. Вслѣдствіе этого, хроника, собственно говоря, не имѣетъ ни начала, ни конца; передъ нею стоитъ безконечность прошедшаго, за нею слѣдуетъ безконечность будущаго; событія, разсматриваемыя хроникой,-- лишь ничтожное звено въ цѣпи постоянно смѣняющихся событій, опредѣляющихъ собой цивилизацію, культуру, политическій и соціальный строй общества, и опредѣляемыхъ, въ свою очередь, извѣстными основными чертами народнаго характера. Хроники обрываются, если можно такъ выразиться, на полусловѣ, оставляя зрителя въ недоумѣніи на счетъ того, что за тѣмъ послѣдуетъ, но уже предчувствующаго въ общихъ чертахъ это будущее, потому что оно опредѣлено прошедшимъ. И дѣйствительно, хроники Шекспира не имѣютъ законченности и цѣльности его драмъ. Каждая изъ нихъ есть лишь глава изъ романа, но не романъ. За то, всѣ вмѣстѣ взятыя, онѣ представляютъ грандіозный драматическій эпосъ, какого не имѣетъ ни одна изъ европейскихъ литературъ. Въ одномъ только случаѣ Шекспиръ отступилъ отъ этого правила,-- въ "Ричардѣ II"; но въ этой хроникѣ самая сущность событій имѣетъ извѣстную законченность, извѣстную цѣльность, извѣстную остановку во времени и въ движеніи, такъ какъ эта хроника кончается смѣной династіи, и въ государствѣ возникаетъ новый порядокъ вещей. То же самое можно сказать и о "Ричардѣ III". Но замѣчательно, что "Ричардъ II" и "Ричардъ III" являются началомъ и концомъ цѣлаго историческаго періода,-- періода войнъ Бѣлой и Алой Розъ,-- имѣвшаго для Англіи чрезвычайно важныя послѣдствія. Шекспиръ не показалъ намъ этихъ послѣдствіе, потому что ему не пришлось разработывать дальнѣйшую исторію Англіи, съ вступленіемъ на престолъ дома Тюдоровъ (мы исключаемъ, въ данномъ случаѣ, сомнительнаго "Генриха VIII"), но въ этой удивительно грандіозной картинѣ, которая послѣдовательно раскрывается передъ нами -- въ "Ричардѣ II", "Генрихѣ ІѴ", "Генрихѣ V", "Генрихѣ VI" и "Ричардѣ III",-- не смотря на неодинаковыя достоинства этихъ хроникъ,-- мы имѣемъ настоящій историческій синтезъ одной изъ самыхъ важныхъ эпохъ исторіи Англіи; не видѣть этого можетъ лишь реалистическая критика, избѣгающая всякихъ обобщеній и довольствующаяся лишь формальнымъ отношеніемъ къ предмету изслѣдованія. Но Леопольдъ Ранке, который, очевидно, разсматривалъ Шекспира, не какъ поэта, а какъ историка, не раздѣляетъ узкость реалистической критики и говоритъ: "Авторъ (Шекспиръ) овладѣваетъ великими вопросами, о которыхъ идетъ дѣло; слѣдуя по возможности близко хроникѣ и воспринимая отъ нея характеристическія черты, онъ тѣмъ не менѣе даетъ каждому изъ лицъ роль, соотвѣтствующую особенности представленія, сложившагося о немъ у поэта; онъ оживляетъ дѣйствіе, вводя въ него побудительныя причины, которыхъ исторія не нашла бы или не была бы вправѣ принять. Характеры близкіе между собой по преданію и, вѣроятно, бывшіе близкими и въ дѣйствительности, у него расходятся, каждый въ своемъ оригинально развитомъ, хотя и однообразномъ бытіи; естественныя человѣческія движенія, которыя обыкновенно являются только въ частной жизни, пробиваются сквозь политическое дѣйствіе и черезъ это вдвойнѣ достигаютъ поэтической правды".
Изъ этого, конечно, не слѣдуетъ, чтобъ Шекспиръ въ своихъ драматическихъ хроникахъ защищалъ какой-либо политическій тезисъ, какъ это думаетъ Гервинусъ или Франсуа Гюго,-- или какой-нибудь опредѣленный взглядъ на исторію,-- какъ думаютъ другіе. Ничего этого, конечно, въ хроникахъ нельзя найти безъ опредѣленной, предвзятой мысли. Еще менѣе можно въ нихъ найти то, что въ нихъ видитъ Доуденъ: т. е. то, что изучая исторію, Шекспиръ имѣлъ сознательную цѣль "развивать" собственный характеръ въ нравственномъ отношеніи и укрѣплять себя для жизненныхъ задачъ. Несчастная слабость большинства комментаторовъ искать чуть ли не въ каждомъ стихѣ Шекспира преднамѣренность, опредѣленную цѣль, видѣть въ немъ моралиста и философа тамъ, гдѣ есть только поэтъ, т. е. творческая сила, находящая цѣль лишь въ самой себѣ,-- приводитъ по временамъ къ комическимъ результатамъ, которые и вызвали вполнѣ законный протестъ реалистической критики. Къ сожалѣнію, эта критика въ свою очередь хватила черезъ край: въ то время какъ метафизическая школа возноситъ Шекспира до небесъ, дѣлаетъ изъ него полубога и титана,-- реалистическая критика, въ своей ограниченной близорукости, низводитъ его на землю и даже сомнѣвается, можно ли поставить его на ряду съ Гете? -- смѣшно и грустно становится, когда читаешь, какъ Доуденъ, напримѣръ, въ своей книгѣ,-- не лишенной впрочемъ нѣкоторыхъ достоинствъ ("Shakespeare, А critical study of his mind and art"),-- на протяженіи шестисотъ страницъ безъ устали повторяетъ, что Шекспиръ, въ своихъ произведеніяхъ, "стремился реализировать объективный фактъ (?)", "упражнялся въ самообладаніи", и, въ концѣ концовъ, изображаетъ величайшаго изъ поэтовъ какимъ то ограниченнымъ педантомъ, проповѣдующимъ азбучную мораль, настаивающимъ на признаніи необходимости какого-то факта (подобно мистеру Гренгринду въ романѣ Диккенса "Hard Times"), поучающимъ какимъ-то житейскимъ правиламъ, или, съ самодовольствіемъ сельскаго учителя, произносящимъ сентенціи ни къ селу, ни къ городу,-- и все это ради вящаго прославленія великаго поэта.
Въ своихъ драматическихъ хроникахъ Шекспиръ представляется намъ истиннымъ англичаниномъ, увѣреннымъ въ превосходствѣ англосаксонской расы передъ всѣми другими европейскими расами, убѣжденнымъ въ геніальности англійскихъ государственныхъ людей, сознающимъ, что ни въ одномъ европейскомъ государствѣ не найдется такой прекрасной арміи, такого совершеннаго флота, такой испытанной и способной аристократіи, какъ въ Англіи. И надо прибавить, что, по отношенію къ Англіи XVI столѣтія, Шекспиръ нисколько не ошибался. Эти мнѣнія вмѣстѣ съ нимъ раздѣлялись просвѣщеннѣйшими людьми его родины, но лично ему принадлежитъ выборъ мотивовъ, на которыхъ онъ основываетъ, которыми оправдываетъ свои мнѣнія. Этимъ обстоятельствомъ онъ -- головой выше всѣхъ своихъ современниковъ. Тамъ, гдѣ другіе повторяютъ лишь общія мѣста нѣсколько затхлаго патріотизма, переходящаго изъ поколѣнія въ поколѣніе безъ критики, безъ чувства правды,-- Шекспиръ внимательно изучаетъ факты, доставляемые ему исторіей, комментируетъ ихъ и, такимъ образомъ, объективно и научно приходитъ къ опредѣленнымъ выводамъ. Эта историческая точка зрѣнія есть, конечно, достояніе его генія, опередившаго почти на два столѣтія истинное пониманіе исторіи, но она, несомнѣнно, развилась и опредѣлилась подъ вліяніемъ чрезвычайно благопріятныхъ условій, среди которыхъ возникала драматическая литература въ Англіи. Среди удивительнѣйшаго развитія всѣхъ жизненныхъ силъ Англіи въ эпоху царствованія Елисаветы, умы живо интересовались національной славой, и величіе настоящаго, которое они не могли не сознавать, подготовленное прошлымъ, еще болѣе внушало имъ чувства искренняго удивленія геніальности предковъ. Безусловная вѣра, исповѣдываемая Шекспиромъ, въ блестящую судьбу его родины, спокойствіе и объективность, съ которыми онъ изображаетъ самые трагическіе моменты, пережитые ею,-- вотъ лучшее доказательство того твердаго, первенствующаго положенія, въ которомъ находится Англія въ то время, когда онъ пишетъ свои драмы. Духъ, оживляющій его хроники, точно также свидѣтельствуетъ о полномъ тожествѣ мысли поэта съ идеями его современниковъ. Въ этомъ отношеніи у него не было никакого разлада со средой, окружавшей его; идеалы этой среды были въ полной гармоніи съ идеалами поэта; въ душѣ его и въ мысли не происходило никакой борьбы, такъ часто встрѣчающейся въ наше время и обезсиливающей поэтическое творчество; и это было великое счастье, тѣмъ болѣе, что народные идеалы тогдашней Англіи были, дѣйствительно, очень значительны, такъ что великому поэту не приходилось ни заискивать передъ толпой, ни принижаться до нея, ни льстить ей. Ему достаточно было выразить только то, что жило въ его собственномъ сердцѣ и онъ былъ увѣренъ, что найдетъ дорогу къ сердцу своихъ слушателей. Такимъ образомъ, по отношенію къ Шекспиру въ Англіи XVI столѣтія возникло явленіе, которое такъ рѣдко встрѣчается въ исторіи литературъ и которое всегда, безъ малѣйшаго уклоненія и исключенія, опредѣляетъ кульминаціонный пунктъ, до котораго можетъ возвыситься народное творчество,-- явленіе полнѣйшей и самой безусловной гармоніи между идеальными стремленіями лучшихъ представителей народнаго генія и живой дѣйствительностію. Благодаря такому совпаденію, конечно, не случайному, но чрезвычайно рѣдкому, мы обязаны появленіемъ Гомера и Эсхила, Данте, Рабле, отчасти Шиллера и Гете, отчасти Мицкевича, отчасти Пушкина. Шекспиръ есть именно продуктъ такого совпаденія, но самаго яркаго, самаго безусловнаго и полнаго, какое мы можемъ встрѣтить въ лѣтописяхъ творчества,-- и этимъ обстоятельствомъ онъ, быть можетъ, объясняется лучше и легче, чѣмъ всѣми глубокими соображеніями нѣкоторыхъ ученыхъ критиковъ.
Даже самые сюжеты, выбираемые имъ для своихъ драматическихъ хроникъ, указываютъ на то, до какой степени его мысль совпадала съ народнымъ сознаніемъ. Для своихъ хроникъ онъ выбираетъ самыя важныя эпохи англійской исторіи, тѣ эпохи, которыя, въ концѣ концовъ, измѣнили весь феодальный строй средневѣковой Англіи и явились преддверіемъ новѣйшаго времени. За исключеніемъ "Короля Джона" и "Генриха VIII", стоящихъ совершенно отдѣльно, другія его хроники образуютъ настоящій, законченный циклъ, начинающійся царствованіемъ Ричарда II и продолжающійся безъ перерыва до восшествія на престолъ дома Тюдоровъ. Эти хроники были писаны не послѣдовательно, не въ хронологическомъ порядкѣ, поэтому онѣ не отличаются одними и тѣми же достоинствами, и созданы были не подъ давленіемъ одной и той же основной мысли, но въ цѣломъ онѣ соотвѣтствуютъ хронологическому порядку событій и дополняютъ другъ друга. Въ циклѣ хроникъ можно отличать двѣ группы, состоящія каждая изъ четырехъ хроникъ. Такимъ образомъ, мы имѣемъ двѣ тетралогіи, тѣсно связанныя между собой. Съ одной стороны, Шекспиръ изучаетъ исторію Ланкастерскаго дома, съ другой,-- исторію дома Іоркскаго. Три части "Генриха VI" посвящены войнѣ Бѣлой и Алой Розъ и принадлежатъ, какъ мы уже знаемъ, къ юношескимъ произведеніямъ поэта, когда его талантъ не созрѣлъ еще и только началъ обнаруживаться; онѣ составляютъ какъ бы вступленіе къ "Ричарду III", гдѣ въ первый разъ мы встрѣчаемся съ творческимъ геніемъ Шекспира.
Задача, передъ которой стоялъ Шекспиръ, принимаясь за историческія хроники, представлялась ему совершенно ясно. Въ историческихъ хроникахъ ему приходилось изучать не частную жизнь человѣка, какъ это онъ дѣлалъ въ комедіяхъ и въ "Ромео и Джульетѣ", а его общественное значеніе, не человѣка самого по себѣ, an und fur gich, а его поступки. Изучая историческіе факты, онъ угадываетъ роль, какую въ жизни людей играютъ страсти. Поэтому, отыскивать въ чувствахъ, инстинитахъ, страстяхъ человѣка причинъ его поступковъ и объяснять историческія событія развитіемъ характеровъ -- вотъ та задача, которую поставилъ себѣ Шекспиръ. Такимъ образомъ, въ хроникахъ, по необходимости, преобладаютъ политическія идеи. Государственный человѣкъ, кромѣ обязанностей по отношенію въ самому себѣ, имѣетъ еще обязанности по отношенію къ государству, къ народу; вслѣдствіе этого мы не имѣемъ права судить его такъ, какъ мы судимъ частнаго человѣка. Поступокъ, являющійся безусловнымъ преступленіемъ для частнаго человѣка, не только можетъ быть извиненъ, но даже поставленъ въ заслугу политическому дѣятелю, и наоборотъ. Вотъ почему въ драматическихъ хроникахъ Шекспира насъ прежде всего поражаетъ отсутствіе такъ называемой поэтической справедливости; къ сужденію объ исторической личности Шекспиръ никогда не примѣшиваетъ точки зрѣнія этики, онъ не знаетъ въ этомъ отношеніи ни похвалъ, ни порицаній, онъ индифферентенъ къ судьбѣ своихъ героевъ, примѣняя къ нимъ лишь законъ историческаго возмездія. Такимъ образомъ, характеръ героя, его душевный складъ, его темпераментъ, объясняютъ его поступки; поступки же, въ свою очередь, создаютъ событія, такъ что изучая характеръ историческихъ дѣятелей, мы непосредственно приходимъ къ самому источнику исторической драмы. Въ этомъ заключается, по нашему мнѣнію, истинное значеніе Шекспировскихъ хроникъ, ихъ трагизмъ, ихъ глубокій философскій смыслъ.
Въ этой галлереѣ историческихъ портретовъ мы встрѣчаемъ массу самыхъ разнообразныхъ лицъ и положеній. Ни одинъ изъ поэтовъ не создалъ такой удивительной, по разнообразію и совершенству, исторической галлереи. Начиная съ дѣтей и женщинъ и кончая прелатами, вельможами, монархами, толпой,-- въ этой галлереѣ мы находимъ всѣ человѣческія разновидности. На фонѣ этой исторической картины находится народъ и уличная толпа,-- не та анонимная толпа, которую мы видимъ у Вольтера, напримѣръ,-- нѣчто въ родѣ автомата, махающаго руками, что-то выкрикивающаго, безсмысленнаго и пошлаго, а настоящій народъ въ безконечномъ разнообразіи физіономій, характеровъ, типовъ, темпераментовъ, привычекъ, положеній, волнующійся и дѣйствующій группами или въ одиночку, народъ, принимающій такъ или иначе непосредственное и прямое участіе въ политическомъ событіи, народъ, живо интересующійся политическими дѣлами и нерѣдко своимъ вмѣшательствомъ рѣшающій судьбу государства. Это не манекенъ современныхъ драматурговъ, выводимый на сцену ради вящаго эффекта, въ качествѣ декораціи, но также и не сборный представитель тѣхъ или другихъ политическихъ принциповъ, какимъ онъ является у Шиллера (въ "Вильгельмѣ Теллѣ", напримѣръ), а тотъ самый живой народъ, котораго Шекспиръ не разъ наблюдалъ на лондонскихъ улицахъ, среди уличныхъ безпорядковъ и мятежей. Шекспиръ не облагораживаетъ, подобно Вольтеру, физіономію этого народа, не отступаетъ передъ пошлостію и грубостію деталей. Этотъ народъ -- не простой сценическій аксесуаръ, онъ имѣетъ свою роль, по временамъ, очень значительную. Въ то время, какъ въ рѣчахъ главныхъ персонажей мы ищемъ причинъ событій,-- въ разговорахъ мѣщанъ, ремесленниковъ на публичной площади, солдатъ подъ палаткой или на полѣ сраженія мы видимъ слѣдствія этихъ событій. Благодаря этому искусному пріему, мы одновременно слѣдимъ за двойнымъ теченіемъ исторіи: съ одной стороны мы видимъ причины, съ другой -- слѣдствія. Такимъ образомъ въ хроникахъ Шекспира не найдется ни одного поступка королей или управителей государствомъ, который бы такъ или иначе не отразился на массахъ. Когда, напримѣръ, Эдуардъ IV умираетъ, то лондонскіе горожане озабочены будущимъ, они уже предчувствуютъ тяжесть желѣзной руки герцога Глостерскаго, который вскорѣ сдѣлается королемъ Ричардомъ III, и свои заботы они передаютъ другъ другу. "Несчастіе странѣ, управляемой ребенкомъ",-- восклицаетъ одинъ изъ нихъ, и это восклицаніе вѣрно резюмируетъ политическое положеніе.
На этомъ народномъ фонѣ, придающемъ удивительную смѣлость и ширину картинѣ, развертывается политическое дѣйствіе и политическая интрига. На этотъ разъ дѣйствующими лицами, принимающими непосредственное участіе въ судьбахъ государства, являются англійская аристократія и высшее духовенство, окружающія короля. Передъ зрителемъ, мало-по-малу, раскрываются тайны политики и дипломатіи, на сцену выступаетъ, во всей своей непосредственной правдѣ, безъ прикрасъ и смягченій, политическая кухня, въ которой стряпается исторія, при самомъ беззастѣнчивомъ участіи личныхъ интересовъ, корыстолюбія, эгоизма, тщеславія, честолюбія и самыхъ низменныхъ инстинктовъ человѣческой натуры. Но Шекспиръ ничего не преувеличиваетъ, не омрачаетъ картину намѣренно, ради какихъ-либо политическихъ цѣлей, точно такъ же какъ и не освѣщаетъ ее розовымъ свѣтомъ ради эффектнаго или чувствительнаго спектакля. Его хроника -- настоящее зеркало, въ которомъ отражается политическая жизнь прошлаго въ томъ самомъ видѣ и съ тѣмъ самымъ характеромъ, какъ она застыла въ лѣтописяхъ Голиншеда и Голля. Отъ себя Шекспиръ ничего не прибавляетъ и только возможно добросовѣстно слѣдитъ за лѣтописью, воспроизводя ее въ мельчайшихъ подробностяхъ. Его добросовѣстность въ этомъ отношеніи идетъ такъ далеко, что по временамъ поэтъ даже не мотивируетъ дѣйствія и поступковъ, не объясняетъ ихъ, потому что не находитъ такого объясненія въ лѣтописи. Случается также, что Шевспяръ, придерживаясь точно лѣтописи, дѣлаетъ ошибки и вводитъ анахронизмы, но общій характеръ событій, ихъ скрытый смыслъ никогда не ускользаютъ отъ него. Послѣ него историческая критика сдѣлала иного успѣховъ, она перерыла мѣстные архивы и извлекла оттуда множество документовъ, существованіе которыхъ было неизвѣстно даже въ XVI столѣтіи; но исправляя фактическіе ошибки поэта, она подтвердила его историческіе выводы, даже больше: она привела новыя доказательства удивительной проницательности Шекспира, хотя онъ пользовался только лѣтописями, писанными безъ всякаго критического анализа и переполненными ошибокъ. Не мудрено, поэтому, что въ Англіи многіе государственные люди,-- Мальборо, Чатамъ, Питъ, Фоксъ, Боркъ,-- находили въ хроникахъ Шекспира самыя драгоцѣнныя политическія указанія и пользовались ими въ своей дѣятельности.
У Шекспира англійская аристократія является намъ съ тѣми же самыми существенными чертами характера, какія мы и теперь еще замѣчаемъ въ ней. Это -- независимое, энергическое сословіе, создавшее всѣ политическія учрежденія Англіи и охраняющее ихъ и по сю пору. Общая черта, принадлежащая англійскимъ аристократамъ,-- преувеличенная гордость своимъ происхожденіемъ и безусловная независимость характера. Но эта общая ихъ черта не дѣлаетъ ихъ похожими другъ на друга; каждый изъ нихъ дѣйствуетъ самостоятельно, не спрашивая себя: будетъ ли это въ интересахъ его сословія или нѣтъ? Онъ подчиняется лишь своему чувству, своимъ страстямъ, своему долгу, не подражая сосѣдямъ, не обращая вниманія на общественное мнѣніе. Въ этой природной независимости характера нельзя не видѣть зародыша того self-governement, который отличаетъ англичанъ отъ всѣхъ другихъ европейскихъ народностей. Въ Англіи интересы сословія и общественнаго мнѣнія безсильны ограничить хоть сколько-нибудь индивидуальную свободу: личность важнѣе касты или сословія. Но эта личная независимость не мѣшаетъ солидарности, даже напротивъ,-- она обусловливаетъ ее, потому что англійская аристократія, стремясь сохранить личную независимость, образуетъ лигу, которая общими силами отстаиваетъ свободу. Таковъ именно характеръ англійской исторіи и Шекспиръ, изображая въ своихъ драматическихъ хроникахъ борьбу англійской аристократіи съ королевскою властью, выдвигаетъ на первый планъ эти черты англійской исторіи.
На этой борьбѣ сосредоточивается не только историческій, но и патетическій интересъ хроникъ. Личность короля становится средоточіемъ исторической жизни; вотъ почему Шекспиръ изучаетъ эту личность особенно тщательно, не пропуская ни одной черты въ характерѣ, ни одного оттѣнка въ индивидуальности. Всего въ его хроникахъ мы имѣемъ восемь портретовъ королей (Джонъ или Іоаннъ Безземельный, Ричардъ II, Генрихъ IV, Генрихъ V, Генрихъ VI, Эдуардъ IV, Ричардъ III, Генрихъ ѴІП), изображенныхъ съ изумительнымъ искусствомъ. Укажу на главныя, существенныя особенности этихъ портретовъ съ тѣмъ лишь, чтобы выяснить, насколько возможно, творческій процессъ Шекспира.
Первымъ въ хронологическомъ порядкѣ является король Джонъ. Онъ захватилъ измѣннически престолъ, который по праву престолонаслѣдія принадлежалъ его племяннику Артуру; свою узурпацію онъ поддерживаетъ рядомъ преступленій, но не можетъ обезсилить своихъ враговъ, потому что въ немъ самомъ нѣтъ ни энергіи, ни смѣлости. Во Франціи, избѣгая всѣми средствами войны, онъ передаетъ французскому королю, взявшему подъ свою защиту Артура, лучшія провинціи. Когда онъ возвратился въ Англію, бароны требуютъ отъ него освобожденія Артура; онъ не рѣшается имъ противодѣйствовать, но приходитъ въ ужасъ, думая, что Артуръ, можетъ быть, уже не существуетъ, такъ какъ онъ приказалъ его умертвить. Трусость, низменность инстинктовъ, коварство -- основныя черты этого характера; къ этимъ чертамъ присоединяется еще жестокость, часто идущая рядомъ съ трусостію. Джонъ жестокій и кровожадный трусъ. Онъ боится Артура, у котораго отнялъ престолъ и теперь, заключивъ его въ Тоуэръ, хочетъ умертвить; но желаній своихъ онъ не выражаетъ прямо, какъ сдѣлалъ бы Ричардъ III или Макбетъ, онъ только намекаетъ, инсинуируетъ и указываетъ Губерту на жертву, обиняками, ничего не говоря прямо. Извѣстна энергія, сила, смѣлость шекспировскаго языка, но въ этой сценѣ инсинуацій языкъ его совершенно мѣняется; все рѣзкое, рѣшительное сглажено; слова скользятъ точно змѣя, не выражая ничего опредѣленнаго, но они полны оттѣнковъ, инсинуацій, намековъ, мыслей, которыя какъ бы боятся обнаружить свою внутреннюю грязь, но тѣмъ не менѣе стремятся къ извѣстному результату. "Я хотѣлъ кое-что сказать тебѣ,-- говоритъ Джонъ Губерту,-- но нѣтъ. Солнце блеститъ еще на небѣ и гордый день, за которымъ такъ и ухаживаютъ еще радости міра, слишкомъ легкомысленъ, слишкомъ роскошенъ для того, чтобы выслушать меня. Еслибы полуночный колоколъ прозвучалъ своимъ чугуннымъ языкомъ и мѣднымъ зѣвомъ въ сонливое ухо ночи, еслибы мы стояли на кладбищѣ и тебя удручали бы тысячи огорченій,-- или, еслибы угрюмый духъ меланхоліи сгустилъ, запекъ, лишилъ движенія кровь, которая безъ того играя, пробѣгаетъ по жиламъ, наводитъ глупую улыбку на лицѣ мужа, напрягаетъ щеки его безумной веселостью, столь противной моему замыслу,-- или еслибы ты могъ видѣть меня безъ помощи глазъ, слышать безъ ушей, отвѣчать безъ языка, одной мыслію, безъ глазъ, безъ ушей и опаснаго звука словъ, я перенесъ бы въ твою грудь, что думаю на зло свѣтлому, бодрствующему дню. Но нѣтъ... а я такъ люблю тебя; полагаю, что и ты любишь меня". (King John, III, 3). Въ этихъ словахъ отразился весь характеръ Джона -- трусливый, подлый, коварный, жестокій, уклончивый, способный на всякое униженіе и на всякую низость.
Совершенно другіе психическіе элементы лежатъ въ основѣ характера Ричарда II. Онъ не тиранъ, не жестокъ, но слабъ и безхарактеренъ. Своими ошибками и своею безхарактерностію онъ дѣлаетъ столько-же зла, сколько производитъ Джонъ своею трусостію; такимъ образомъ, черта, простительная частному лицу, становится порокомъ у Ричарда. Изобразить такой характеръ, лишенный опредѣленности, красокъ, рѣшительности, характеръ не допускающій, казалось бы, драматизма,-- верхъ трудности; но передъ трудностями Шекспиръ никогда не отступаетъ; кажется, что онъ нарочно выбираетъ трудности, чтобы имѣть удовольствіе побѣдить ихъ. И, дѣйствительно, онъ ихъ побѣждаетъ. Въ портретѣ Ричарда эти трудности въ особенности сказываются. Совершенно вѣрно замѣчаетъ Доуденъ, что умъ Ричарда есть умъ мальчишескій. "Мальчишескій умъ не имѣетъ опредѣленныхъ убѣжденій и не можетъ уловить послѣдствій поступковъ. Онъ еще не вполнѣ овладѣлъ дѣйствительностію; его поражаютъ явленія, но онъ не въ состояніи видѣть вещи такъ, какъ онѣ есть. Слова человѣка, на всю жизнь оставшагося мальчикомъ въ указанномъ смыслѣ, могутъ быть умны, но они не имѣютъ реальнаго содержанія; онъ можетъ сегодня говорить блестящимъ образомъ о вопросѣ съ одной точки зрѣнія, завтра -- съ другой, совершенно противоположной. У него нѣтъ послѣдовательности въ мысляхъ. Это -- незрѣлый умъ. Если мы распространимъ эту характеристическую черту мальчишества съ умственныхъ способностей на всѣ особенности характера, то поймемъ большую часть того, что хотѣлъ изобразить Шекспиръ въ Ричардѣ II. Не только его умъ, но и его чувство, поглощены міромъ внѣшнихъ явленій и поэтому внѣшній міръ имѣетъ для него призрачное значеніе; въ немъ все непослѣдовательно и отрывисто. Воля его совсѣмъ не развита; въ ней нѣтъ ни элемента повелѣвающаго, ни элемента исполнительнаго; онъ подчиненъ всякому случайному побужденію и минутному настроенію. Онъ относится къ жизни въ родѣ того, какъ художникъ относится къ своему произведенію, но даже и въ жизни онъ не художникъ. При художественномъ отношеніи къ жизни человѣкъ беретъ матеріалъ, представляемый обстоятельствами, и орудіемъ твердой воли и могучей творческой силы создаетъ изъ него какую-либо новую и благородную форму человѣческаго существованія". Къ этой характеристикѣ я бы прибавилъ еще и то, что Ричардъ II -- по преимуществу женскій характеръ, пассивный, измѣнчивый, капризный, безъ воли, безъ энергіи, безъ умственной послѣдовательности. Въ этомъ отношеніи, я думаю, правъ Крейсигъ ("Vorlesungen über Shakespeare") когда говоритъ: "Ему безполезны и даже вредны хорошія стороны его природы: онъ представляетъ поразительную картину безпримѣрнаго банкротства въ умѣ и въ характерѣ, точно такъ же какъ и въ внѣшнихъ фактахъ жизни, и это банкротство есть слѣдствіе одного обстоятельства, а именно того, что природа, давъ ему характеръ диллетанта, поставила его на мѣсто, которое болѣе другихъ требуетъ художника".-- Вспомнимъ поразительную, безпримѣрную въ лѣтописяхъ творчества сцену отреченія въ парламентѣ. " Болинброкъ.-- Угодно вамъ уступить корону?". Ричардъ.-- И нѣтъ и да, и да и нѣтъ. Вѣдь я долженъ быть ничѣмъ; что-же въ моемъ "нѣтъ", когда я уступаю тебѣ?-- Смотри-же, какъ я примусь разорять себя.-- Я слагаю это тягостное бремя съ головы, освобождаю руку отъ этого тяжелаго скипетра, сердце -- отъ гордыни королевскаго властвованія; собственными слезами смываю помазаніе, собственными руками отдаю корону, собственнымъ языкомъ отрекаюсь отъ моего священнаго права, собственнымъ дыханіемъ разрѣшаю отъ всѣхъ обязанностей и уставовъ; отказываюсь отъ всякой царской торжественности и почести; уступаю всѣ мои лены, пошлины и доходы; уничтожаю всѣ мои акты, указы и постановленія. Да проститъ Господь всѣ клятвы мнѣ нарушенныя! Да сохранитъ всѣ тебѣ данныя! Да избавитъ меня, всего лишеннаго, отъ всѣхъ огорченій и да ниспошлетъ тебѣ, все получившему, возможность всѣмъ радоваться! Да даруетъ тебѣ многіе дни на престолѣ Ричарда и да успокоитъ скорѣе Ричарда въ могилѣ! Да здравствуетъ король Генрихъ, восклицаетъ развѣнчанный Ричардъ и желаетъ ему много, много дней солнечныхъ!.. Что еще нужно вамъ? -- Нортумберландъ.-- (Подавая бумаги).-- Прочтите только это обвиненіе въ тяжкихъ преступленіяхъ противъ выгодъ и благъ государства, совершенныхъ вами и вашими любимцами. Пусть ваше собственное сознаніе покажетъ гражданамъ, что вы не безъ причины лишены престола.-- К Ричардъ.-- И я долженъ согласиться также и на это? долженъ самъ распутывать путаницу безумствъ моихъ? Любезный Нортумберландъ, если бы тебѣ точно также передали перечень твоихъ проступковъ, неужели ты непостыдился бы читать ихъ такому блестящему собранію? Читая его, ты нашелъ бы дѣло гнусное -- сверженіе короля, нарушеніе священнѣйшей клятвы, отмѣченное въ небесной книгѣ чернымъ пятномъ, преданное проклятію. Да и всѣ вы, что стоите и смотрите, какъ травятъ меня несчастія,-- хотя нѣкоторые изъ васъ и омываютъ руки, какъ Пилатъ, показывая наружное состраданіе,-- всѣ вы, Пилаты, предали меня на распятіе, и океаны не смоютъ вашего грѣха! -- Нортумберландъ.-- Государь, не задерживайте, прочтите эти статьи.-- К. Ричардъ.-- Глаза мой полны слезъ, я не вижу; но соленая вода не ослѣпила ихъ еще до того, чтобы я не видѣлъ здѣсь толпы измѣнниковъ. Обращаю ихъ на самого себя,-- вижу, что и я такой-же, какъ и всѣ, измѣнникъ, потому что добровольно согласился разоблачить величавое тѣло короля, унизить славу, сдѣлать властвованіе рабствомъ, властелина -- подданнымъ, государя -- мужикомъ! -- Нортумберландъ.-- Государь...-- К. Puчардъ.-- Я не государь тебѣ, высокомѣрный оскорбитель; да и никому не государь я. У меня нѣтъ ни званія, ни сана, кромѣ имени, даннаго при крещеніи, да и то -- чужое." (King Richard the Second, IV, I) {Ср. переводъ г. Соколовскаго, у котораго въ общемъ сцена передана довольно вѣрно, но безъ красокъ, блѣдно, безъ акцента. Таковы всѣ безъ исключенія русскіе переводы Шекспира. Происходитъ ли это отъ того, что въ стихотворномъ переводѣ гораздо труднѣе (а подчасъ, можетъ быть, и невозможно) передать всѣ оттѣнки оригинала, метафоры, оригинальныя выраженія, или отъ небрежности нашихъ переводчиковъ, или наконецъ, отъ несчастной слабости исправлять текстъ великаго поэта,-- рѣшить трудно; но во всякомъ случаѣ, не боясь ошибиться, можно сказать, что всѣ стихотворные переводы въ этомъ отношеніи совершенно несостоятельны. Стихъ "Mark'd with а blot, damn'd in the book of Heaven" (отмѣченное въ небесной книгѣ чернымъ пятномъ, преданное проклятію,-- какъ перевелъ Кетчеръ), г. Соколовскій переводить: "Подобный грѣхъ отмѣчается въ аду". Въ общемъ, конечно, разница не велика, но она есть и, кромѣ того, образное выраженіе Шекспира совершенно исчезло. Въ переводѣ г. Соколовскаго исчезаютъ и краски, и формы; въ сущности, это не переводъ, а лишь схема перевода. По такой схемѣ познакомиться съ Шекпиромъ -- нѣтъ никакой возможности.}. Въ этой сценѣ сплелись всѣ чувства, возбужденныя и развитыя несчастіемъ въ душѣ Ричарда; покорность судьбѣ, нравственное страданіе, оскорбленное личное достоинство, проницательность, презрѣніе къ людямъ смѣняютъ другъ друга, омрачая или освѣщая эту фигуру. Ричардъ II -- по преимуществу патетическая личность. Мы сознаемъ, что Ричардъ до извѣстной степени позируетъ и рисуется своимъ несчастіемъ, но тѣмъ не менѣе его слова трогаютъ насъ. Мы не отдаемъ себѣ полнаго отчета въ томъ чувствѣ, которое мы испытываемъ, читая эту сцену, и спрашиваемъ себя: не вышелъ ли поэтъ изъ предѣловъ драматическаго искусства, не ударился-ли въ лиризмъ? но во всякомъ случаѣ мы тронуты, потому что страданіе Ричарда, несмотря на формы, въ которыхъ оно выражается,-- живая, непосредственная правда; его сердце глубоко проникнуто горечью и этого для насъ довольно: страданіе, это -- то величество, которому мы всегда сочувствуемъ, передъ которымъ всегда преклоняемся. Но поза, рисовка, тѣмъ не менѣе, существуютъ, и въ этомъ сліяніи двухъ совершенно различныхъ психическихъ элементовъ такъ, что выдѣлить ихъ почти нѣтъ никакой возможности,-- сказался геній Шекспира: Ричардъ одновременно и дѣйствительно страдаетъ, и рисуется своимъ страданіемъ, но рисовка его не убиваетъ въ насъ сочувствія къ нему, она только дополняетъ портретъ, который безъ этой черты не былъ бы намъ понятенъ. Гудсонъ (Shakespeare, his Life, Art and Characters") вѣрно замѣчаетъ: "Ричардъ такъ привыкъ искать наслажденій, что является искателемъ наслажденій даже во время горя и хочетъ обратить самое горе въ предметъ роскоши; его мысль до такой степени направлена къ удовольствію, что онъ не можетъ подумать о перенесеніи страданія, какъ о долгѣ или о чести, а смотритъ на горе, какъ на собственное право предаваться удовольствію опьяняющаго самосостраданія; поэтому онъ носится со своимъ горемъ, лелѣетъ его, развиваетъ, погружается въ него, какъ будто это пріятное страданіе есть для него радостное убѣжище отъ язвъ самообвиненія, дорогой способъ отдѣлаться отъ мужественной мысли".
Ричардъ -- фантастъ. Въ немъ фантазія преобладаетъ надъ умомъ и сознаніемъ или, вѣрнѣе, фантазія управляетъ его сознаніемъ и умомъ. Совершенно противоположныя психическія данныя находимъ мы въ Генрихѣ IV. Генрихъ, въ противоположность Ричарду, почти совершенно лишенъ фантазіи, а воображеніе его ограничено. Это -- не творческій умъ. Онъ имѣетъ чисто практическую складку, положителенъ, его нервы не настроены болѣзненно, онъ удивительно умѣетъ управлять собой, онъ проницателенъ: это настоящій государственный человѣкъ, умѣющій ставить себѣ новыя цѣли, когда прежнія достигнуты. Но имъ не управляютъ никакія высшія силы; онъ -- не патріотъ, не человѣкъ принципа, въ немъ нѣтъ ничего идеальнаго. Это -- твердый и настойчивый характеръ, двигаемый однимъ лишь честолюбіемъ. Спокойный, разсчетливый, умѣющій взвѣшивать обстоятельства, онъ отлично пользуется своимъ положеніемъ, своимъ значеніемъ принца крови, своимъ вліяніемъ среди дворянства, своею популярностію въ народѣ, и ему немного стоитъ труда побѣдить Ричарда II и овладѣть престоломъ. Какъ король, онъ, несомнѣнно, производить хорошее впечатлѣніе. Его энергіи и проницательность, его знаніе людей охраняютъ его отъ крупныхъ ошибокъ и ненужныхъ жестокостей; онъ даже умѣетъ прощать и уважаетъ независимость противника, честность котораго ему извѣстна. Но это не доброта, не великодушіе, а разсчетъ. И мы невольно прощаемъ ему узурпацію, въ особенности когда видимъ, что онъ -- ловкій политикъ, хорошо управляетъ государствомъ и возвращаетъ Англіи тотъ престижъ, который она потеряла при Ричардѣ.
Однако, еслибъ въ характерѣ Генриха IV не было другихъ особенностей, кромѣ тѣхъ, на которыя мы указали, еслибъ онъ былъ только умный и практическій человѣкъ, въ рукахъ котораго случайно оказалось государство, то мы только посредственно интересовались бы имъ; практическій человѣкъ можетъ быть полезенъ, но онъ не внушаетъ ни особеннаго уваженія, ни интереса. Къ счастію, Шекспиръ надѣлилъ Генриха IV чертой, которая чрезвычайно возвышаетъ его въ нашихъ глазахъ, освѣщаетъ совершенно заново его историческую роль и сообщаетъ всей его жизни драматическій оттѣнокъ. Узурпація повела за собой кровавое преступленіе, которое, какъ тѣнь, омрачило все его царствованіе. Завладѣвъ престоломъ, Генрихъ, однако, не увѣренъ въ томъ, что сохранитъ его, пока живъ прежній король. Онъ, конечно, не желаетъ смерти Ричарда, но хотѣлъ бы его устранить, и, поэтому съ намѣреніемъ произноситъ слова: "Неужели нѣтъ у меня друга, который избавилъ бы меня отъ живущаго страха"? Экстонъ понимаетъ смыслъ этихъ словъ и убиваетъ Ричарда. Генрихъ, не желавшій этой смерти, приходитъ въ ужасъ: "Экстонъ,-- говоритъ онъ,-- я не благодарю тебя; твоя гибельная рука обременила кровавыми дѣлами и мою голову, и мое государство". Съ тѣхъ поръ, добросовѣстно исполняя свою обязанность монарха, онъ потерялъ спокойствіе. Его лицо омрачилось, онъ постоянно озабоченъ. Безпутное поведеніе сына безпокоитъ его; противъ него образуется коалиція англійскихъ бароновъ. Онъ бы желалъ предпринять крестовый походъ въ Іерусалимъ съ тѣмъ, чтобы искупить свое преступленіе. Но каждый разъ что нибудь мѣшаетъ ему и такимъ образомъ его жизнь уходитъ на безплодную борьбу и на проекты, которыхъ онъ не можетъ осуществить. нравственное состояніе этой помутившеіся души раскрывается передъ нами въ монологѣ, проникающемъ въ самые тайники человѣческой совѣсти. Генрихъ, усталый, озабоченный страдаетъ безсонницей: "О сонъ! о сладостный сонъ! Кроткая нянька природы, чѣмъ запугалъ я тебя такъ сильно, что ты не хочешь сомкнуть вѣкъ моихъ, погрузить мои чувства въ забвеніе? Отчего же спускаешься ты въ дымныя лачуги, на жесткія койки, убаюкиваешься жужжаніемъ мухъ охотнѣе, чѣмъ звуками сладостныхъ мелодій въ благоухающихъ чертогахъ великихъ, подъ высокими, великолѣпными пологами? О, глупое божество, зачѣмъ же увладываешься ты съ подлымъ простолюдиномъ на гадкую постель и бѣжишь королевскаго ложа, какъ часового футляра или набатнаго колокола? Ты смыкаешь глаза юнги на вершинѣ высокой мачты; ты укачиваешь его чувства въ колыбели бурнаго моря, когда бѣшеные вѣтры, схватывая ярые валы за макушки, взъерошиваютъ ихъ чудовищныя головы, взбрасываютъ ихъ къ чернымъ тучамъ съ такимъ ревомъ и шумомъ, что и самая смерть проснулась бы! Пристрастный сонъ, ты даруешь успокоеніе промокшему юнгѣ въ такія жестокія мгновенія и отказываешь въ немъ королю въ самые тихіе, безмолвные часы ночи, когда все зоветъ тебя"... (Second part of Henry IV, III, I). Это не декламація на тему сонъ, какія мы встрѣчаемъ сплошь и рядомъ у французскихъ драматурговъ, а глубокое чувство скорби, переданное въ удивительно граціозной формѣ. Жизненный выводъ, къ которому онъ приходитъ,-- полное, безусловное разочарованіе въ жизни: "О, еслибъ можно было читать въ книгѣ судебъ... какъ перемѣны наполняютъ чашу измѣнчивости разными жидкостями! О, когда бы это было возможно, то и счастливѣйшій юноша, обозрѣвая свой путь, видя сколько миновало опасностей и сколько еще крестовъ впереди,-- захлопнулъ бы книгу и сѣлъ бы поодаль, да и умеръ" (III, I). Но несмотря на это разочарованіе, на эту меланхолію, напоминающую Гамлета, въ немъ еще живетъ государственный человѣкъ. На смертномъ одрѣ, прощаясь съ сыномъ, онъ говоритъ ему: "Богу извѣстно, сынъ мой, какими извилистыми путями, околицами добрался я до этой короны, и я самъ знаю очень хорошо, какъ тревожно держалась она на головѣ моей. Къ тебѣ она перейдетъ покойнѣе, прямѣе, законнѣе, потому что все черное достиженія сойдетъ со мной въ могилу. На мнѣ она казалась печатью, похищенной рукой возмущенія; многіе живы еще, чтобы напоминать мнѣ, что она добыта ихъ содѣйствіемъ и это терзало предполагаемый миръ ежедневными раздорами и кровопролитіями. Ты знаешь, какимъ опасностямъ подвергло меня все это; все мое царствованіе было драмой такого содержанія. Моя смерть измѣняетъ многое, потому что то, что казалось на мнѣ добычей,-- переходитъ на тебя путемъ законнѣйшимъ: по праву наслѣдственности. Ты станешь тверже, чѣмъ я, но все-таки недостаточно твердо, потому что притязанія слишкомъ свѣжи еще, и всѣ мои друзья, которыхъ ты долженъ сдѣлать своими друзьями, лишены зубовъ и жалъ такъ еще недавно. Кровавыми своими услугами они, конечно, помогли мнѣ возвыситься, но ихъ могущество могло точно также низвергнуть меня; чтобъ предотвратить это, нѣкоторыхъ я уничтожилъ, другихъ думалъ вести въ Палестину, чтобъ покой и праздность не дали имъ возможности заглянуть въ мои права слишкомъ ужъ глубоко. И потому, Гарри, поставь себѣ за правило занимать непостоянные умы иноземными войнами, чтобъ битвы въ странахъ отдаленныхъ изгладили память прошедшаго". (IV, 4) {Ср. Бориса Годунова: "Подите всѣ,-- оставьте одного царевича со мною"...}. Этотъ монологъ заключаетъ въ себѣ всю политическую программу оканчивающагося и начинающагося царствованій.
Это новое царствованіе было дѣйствительно блестящимъ. Генрихъ V, герой Азинкура, и теперь еще самый популярный изъ англійскихъ королей. Онъ также и любимецъ Шекспира. Его портретъ набросанъ великимъ поэтомъ съ любовью; по всей хроникѣ какъ бы розлито веселое настроеніе, которое не омрачается ни одной темной тучей. Многіе критики (Гервинусъ -- въ Германіи, Доуденъ -- въ Англіи, Мезьеръ -- во Франціи) находятъ, что въ Генрихѣ V Шекспиръ изобразилъ свой идеалъ героя. Съ этимъ мнѣніемъ едва ли можно согласиться. При всѣхъ своихъ выдающихся качествахъ, при всемъ своемъ геройствѣ, храбрости, разсудительности, Генрихъ V довольно вульгарная натура, безъ особенно возвышенныхъ порывовъ и, подобно отцу своему, безъ стремленій къ идеалу. Своей невѣстѣ, Екатеринѣ Французской, онъ, между прочимъ, говоритъ: "Клянусь Богомъ, не могу ни томиться, ни вздыхать. Я не краснорѣчивъ, не искусенъ въ увѣреніяхъ; я могу дать клятву, которой однакоже никогда не даю, если не потребуютъ и которую давъ, не нарушу, несмотря ни на какое требованіе. Если ты, Кэтъ, можешь полюбить человѣка такихъ свойствъ, лицо котораго не стоитъ даже и загара, который никогда не смотритъ въ зеркало изъ любви въ тому, кого можетъ тамъ увидѣть,-- пусть глаза твои будутъ твоимъ поваромъ. Говорю тебѣ какъ откровенный солдатъ; можешь полюбить меня за это -- возьми меня; нѣтъ -- сказать тебѣ, что я умру, сказать правду; но только не отъ любви въ тебѣ, клянусь Богомъ, нѣтъ". (King Henry V, V, 2).
Въ концепціи этого характера поразительнѣе всего полное равновѣсіе самыхъ противоположныхъ свойствъ, равновѣсіе никогда не нарушающееся,-- влеченіе къ легкимъ удовольствіямъ, нѣсколько распущенная веселость, простота привычекъ, глубина ума, соединенная съ возвышенностью и благородствомъ чувства, рыцарская доблесть и мужественная энергія вмѣстѣ съ скромностію и благочестіемъ. Въ какомъ бы положеніи ни находился Генрихъ, онъ всегда на своемъ мѣстѣ, всегда равенъ самому себѣ. Послѣ комической сцены, въ которой онъ потѣшался надъ Фальстафомъ, онъ входитъ во дворецъ своего отца и отвѣчаетъ на его упреки съ достоинствомъ столь же естественнымъ, какъ и та непринужденная веселость, которую онъ только что обнаружилъ: "О, не думайте этого; вы увидите, что не таковъ я, да и проститъ Господь тѣмъ, которые до такой степени лишили меня добраго мнѣнія вашего величества! Я все выкуплю головой Перси; когда-нибудь, по окончаніи славнаго дня, весь обагренный кровью, съ кровавою маскою на лицѣ, по смытіи которой смоется и весь позоръ мой,-- я смѣло скажу вамъ, что я сынъ вашъ!" Въ сраженіи онъ ведетъ себя какъ настоящій герой. Онъ ищетъ страшнаго Перси, встрѣчаетъ его, вступаетъ съ нимъ въ поединокъ и убиваетъ его. Своей побѣдой онъ, однако, не бахвалится; онъ скроменъ и какъ бы не знаетъ величія своего подвига. Признавая геройство Перси, онъ произноситъ надъ трупомъ его нѣсколько словъ, которыя вполнѣ рисуютъ это великое сердце: "Миръ тебѣ, душа великая! Какъ же съежилось ты, дурно сотканное честолюбіе! Когда душа жила еще въ этомъ тѣлѣ, ему было мало и цѣлаго королевства, а теперь довольно и десяти футовъ подлѣйшей земли. Землѣ, на которой ты распростертъ мертвый, не видать уже такого доблестнаго воина. Еслибы ты могъ чувствовать, видѣть, я не обнаружилъ бы такого участія; позволь же моей любви прикрыть твое искаженное лицо, и я самъ отъ твоего имени поблагодарю себя за эту нѣжную, дружескую услугу. Прощай! Возьми хвалы тебѣ съ собой на небо; твое безславіе пусть спитъ съ тобой въ могилѣ и не упомянется въ надгробіи". У него нѣтъ ни малѣйшаго тщеславія; о своемъ подвигѣ онъ никому не говоритъ и не прочь, чтобъ его подвигъ былъ приписанъ кому-нибудь другому. Онъ совершаетъ великія дѣла и шутитъ.
Такимъ образомъ, развивая послѣдовательно характеръ Генриха, Шекспиръ переходитъ отъ эпическаго тона въ комическому, и наоборотъ; на каждомъ шагу являются самые неожиданные контрасты, но эти контрасты съ удивительной живостію рисуютъ нравы и бытъ. Генрихъ V одновременно -- и герой, и мудрецъ, и человѣкъ изъ народа; въ немъ слились въ одно цѣлое самыя разнообразныя свойства человѣческой натуры,-- благоразумье, проницательность, вдумчивость, храбрость, глубина чувства, неподдѣльная веселость, любовь къ простотѣ, привычка размышлять обо всемъ, желаніе изъ всего извлекать нравственный принципъ. Онъ -- прямая противоположность человѣку среднихъ вѣковъ, какъ бы созданному изъ пламени и огня, подчиняющемуся минутнымъ порывамъ, со страстями, не знающими никакой узды, не способному подчиняться требованіямъ разума, не анализирующему себя, избѣгающему пошлой дѣятельности, витающему въ идеальныхъ грезахъ своего воображенія. Однимъ словомъ, Генрихъ V -- человѣкъ новаго времени, такой, какимъ сдѣлала его эпоха Возрожденія.-- Ночью, наканунѣ Азинкурскаго сраженія, закутанный въ плащъ, онъ прогуливается по лагерю, прислушивается къ болтовнѣ солдатъ и приходитъ къ грустнымъ размышленіямъ. "И отъ столькихъ сердечныхъ отрадъ, которыми наслаждаются частные люди, короля должны отказаться совершенно? И что же имѣютъ короли, чѣмъ бы не пользовались ихъ подданные, кромѣ внѣшней царственности? И что же такое ты, идеалъ-царственность? Что ты за божество когда терпишь отъ земныхъ нуждъ болѣе, чѣмъ твои поклонники? Какія твои выгоды, какіе доходы? О, открой же мнѣ настоящее свое значеніе! Что же, какъ не лесть -- душа твоя? Ты просто: санъ, степень, форма, приводящая другихъ въ страхъ и трепетъ; но и приводя въ трепетъ, ты все-таки менѣе счастливо, чѣмъ тѣ, которые трепещутъ. Не ядомъ ли лести упиваешься ты зачастую, вмѣсто сладостнаго уваженія? О, захворай только, гордое величье, и повели своей царственности уврачевать тебя! Не воображаешь ли ты, что царственная горячка испугается и скроется отъ титлъ, которыми ублажаетъ тебя ласкательство, уступитъ низкому присѣданію и изгибанію? Можешь ли ты, повелѣвая колѣнами нищаго, воспользоваться и его здоровіемъ? -- Нѣтъ, гордое сновидѣніе, играющее такъ хитро покоемъ королей;-- я король, но король, понимающій тебя". Портретъ чудесенъ и написанъ съ очевидною любовью, но въ общемъ хроника значительно ниже другихъ хроникъ Шекспира. Читая ее чувствуешь, что поэту недоставало вдохновенія, что самъ онъ почти совсѣмъ не принимаетъ участія въ событіяхъ, что самый сюжетъ его мало интересуетъ. Вся пьеса состоитъ изъ отрывочныхъ сценъ, плохо между собой связанныхъ, движенія почти совсѣмъ нѣтъ, тѣмъ болѣе, что поэтъ, вопреки всегдашней своей привычкѣ, не даетъ намъ зрѣлища наглядной битвы, какъ это мы видимъ въ "Генрихѣ IV", въ "Ричардѣ III", въ иКоріоланѣ", въ "Макбетѣ". Драматическая скудость бросается въ глаза, интриги нѣтъ и вся хроника напоминаетъ эпическую поэму въ драматической формѣ; эта поэма разнообразится вводными комическими сценами, но эти сцены не такъ тѣсно и органически связаны, какъ въ "Генрихѣ IV" и поэтому не выкупаютъ недостатка въ женскихъ персонажахъ, которыхъ нѣтъ также въ "Генрихѣ IV". Въ другихъ хроникахъ, напротивъ того, женщины играютъ, если непервенствующую роль, то чрезвычайно важную,-- онѣ придаютъ патетическій характеръ драмѣ. Вспомнимъ Элеонору, другую Элеонору -- жену Глостера, Констансу, герцогиню Іоркъ, леди Перси, королеву Маргариту, графиню Овернь, Жанну д'Аркъ, леди Грей, Елисавету, леди Анну, королеву Екатерину, Анну Болленъ. Роль ихъ пассивна, не онѣ создаютъ событія, не онѣ управляютъ ими, но на нихъ эти событія отражаются и вслѣдствіе этого паѳосъ еще болѣе увеличивается. Онѣ жертвы рока и исторіи больше, чѣмъ кто бы то ни было, и нѣкоторыя изъ нихъ напоминаютъ собой величайшія фигуры греческой трагедіи: Клитемнестру, Ифигенію, Антигону, Электру, Атоссу, Кассандру, Эрміону, Андромаху.
Драматическія хроники Шекспара съ конца XVIII столѣтія оказывали значительное вліяніе на иностранныя литературы. Онѣ, можетъ быть, въ большей степени, чѣмъ его великія трагедіи, совершили переворотъ въ драматургіи; попытки создать, по образцу Шекепира, свою національную драматическую хронику были очень части въ европейскихъ литературахъ, но странно, что попытки эти въ большинствѣ случаевъ оказались неудачны и были оставляемы; каждый разъ въ хронику врывалась драма съ ея неизбѣжной условностью и отодвигала на второй планъ историческій характеръ.
Особенно важною по своимъ послѣдствіямъ попыткой въ этомъ отношеніи была попытка Гете. Что "Гецъ фонъ-Берлихингенъ" написанъ подъ непосредственнымъ вліяніенъ Шекспира, въ этомъ не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Но какъ отразилось на "Гецѣ" это вліяніе и въ чемъ оно выразилось? Съ легкой руки прежней критики и до сихъ поръ еще твердо держится мнѣніе, что "Гецъ" -- настоящая шекспировская хроника. Но ошибочность такого мнѣнія обнаруживается при болѣе или менѣе внимательномъ сравненіи. "Гецъ", конечно, въ гораздо большей степени хроника, чѣмъ драма, но построена она не во архитектоникѣ Шекспира. Во-первыхъ, въ "Гецѣ" есть много вымышленныхъ лицъ, чего Шекспиръ не допускалъ въ своихъ хроникахъ; во-вторыхъ, въ "Гецѣ" нѣтъ центра, около котораго вращались бы событія и лица, и поэтому онъ не имѣетъ цѣльности художественнаго произведенія и представляетъ лишь рядъ эпизодовъ и сценъ; въ-третьихъ, въ немъ изображено не историческое событіе, а цѣлая эпоха,-- XVI столѣтіе въ Германіи со стороны быта и нравовъ, а также основного положенія, что реформація была борьбой за право индивидуальной свободы мысли и дѣйствія противъ абсолютизма привилегированныхъ классовъ; въ-четвертыхъ, самый пріемъ изображенія характеровъ -- не Шекспировскій: въ "Гецѣ" дѣйствующія лица обнаруживаютъ внѣшнія характеристическія свойства, но они не раскрываютъ намъ, какъ у Шекспира, своей сокровенной внутренней жизни. Наконецъ, въ этомъ произведеніи Гете, восемнадцатое столѣтіе рѣзко вторгается въ шестнадцатое, что и послужило для Гегеля основаніемъ отрицать оригинальность этого произведенія. "Истинное художественное произведеніе,-- говоритъ Гегенъ,-- должно быть совершенно свободно отъ подобныхъ невыдержекъ оригинальности, такъ какъ оригинальность произведенія и состоитъ именно въ томъ, чтобы оно было совершенно цѣльнымъ созданіемъ такого ума, который беретъ предметъ какъ онъ есть самъ по себѣ и воспроизводитъ его въ цѣльности и въ той неразрывной связи, въ какой предметъ развивается самъ изъ себя, не приплетая, не примѣшивая при этомъ къ нему ничего, что ему не принадлежитъ. Если въ произведеніи встрѣчаются такія сцены и мотивы, которые не истекаютъ сами собой изъ самаго предмета, а привлекаются къ нему извнѣ, то эти сцены и мотивы составляютъ нѣчто случайное, соединенное съ предметомъ только черезъ посредство третьяго субъекта (т. е. автора) и, вслѣдствіе отсутствія въ нихъ внутренней необходимой связи съ предметомъ нарушается цѣльность произведенія". Требованіе вполнѣ раціональное, но оно можетъ быть примѣнимо только къ величайшимъ произведеніямъ искусства; еслибъ критика вздумала примѣнять требованіе Гегеля въ болѣе широкихъ размѣрахъ, то ей пришлось бы объявить совершенно нехудожественными произведеніями драмы, напримѣръ, Шиллера, Виктора Гюго, Альфіери, не говоря уже о другихъ, менѣе первоклассныхъ величинахъ. Въ сущности и во всей своей цѣлости слова Гегеля примѣнимы только къ одному Шекспиру.
Льюисъ (изъ книги котораго я взялъ эту выдержку изъ Гегеля) совершенно вѣрно опредѣляетъ значеніе "Геца фонъ-Берлихингенъ:" "Гецъ есть первенецъ романтической школы или, правильнѣе, тѣхъ стремленій, которыя породили романтическую школу. Вліяніе его было велико. Онъ далъ толчекъ Вальтеръ Скотту и опредѣлилъ направленіе его историческаго таланта, который измѣнилъ наше пониманіе прошлаго и придалъ исторіи новую жизнь. Онъ возбудилъ почти всеобщій интересъ къ вѣкамъ феодализма и рѣшилъ судьбу французской трагедіи въ нѣмецкой литературѣ. Что же касается до его вліянія на драматическое искусство, то оно, по моему мнѣнію, было скорѣе вредно, чѣмъ полезно, и это произошло главнымъ образомъ отъ той причины, что было упущено изъ виду различіе между драматизированной хроникой и драмой".
Не останавливаясь на другихъ литературахъ, что завело бы меня слишкомъ далеко,-- перехожу прямо къ русской, въ которой вліяніе Шекспира вообще было довольно значительно, а иногда и очень своеобразно. По времени, это вліяніе сказалось прежде всего на императрицѣ Екатеринѣ II. Она написала двѣ хроники изъ русской жизни: "Историческое представленіе изъ жизни Рюрика. Подраженіе Шекспиру", и затѣмъ: "Начальное управленіе Олега, подражаніе Шекспиру". По мысли Екатерины, насколько можно догадываться, подраженіе Шекспиру заключалось единственно въ томъ, что какъ въ одной, такъ и въ другой пьесахъ не были соблюдены "Ѳеатральныя обыкновенныя правила", о чемъ императрица каждый разъ и предупреждаетъ своихъ читателей. Ничего другого шекспировскаго въ этихъ хроникахъ нѣтъ. Обѣ хроники написаны для назиданія и имѣютъ цѣлью внушить не столько пониманіе историческаго факта, сколько правильное пониманіе государственной власти и ея характеръ. Рюрикъ правитъ рѣшительно по образцу Наказа: онъ любитъ правду, побѣждаетъ враговъ милосердіемъ и въ виновномъ видитъ человѣка, который рожденъ со страстями, пороками и совершаетъ преступленія (конечно, государственныя) по легкомыслію. Въ "Олегѣ" -- та-же мысль, но въ немъ, кромѣ того, проскальзываетъ довольно прозрачно мысль о восточномъ или греческомъ проектѣ, главнымъ ревнителемъ котораго былъ Потемкинъ. Пьеса проповѣдываетъ бодрость духа, терпѣніе въ печали и страданіяхъ. Вотъ одинъ изъ монологовъ Олега: "Человѣкъ аки шаръ; счастіе и несчастіе, играющія между собой, кидаютъ его изъ угла въ уголъ къ стѣнамъ горницы; не повреждается душевно оттого лишь тотъ, кто довольно имѣетъ въ себѣ твердости, чтобы бодрость духа его не донесла урона отъ чрезвычайной скорби, или же не позабылась при безмѣрной радости". О какихъ-либо сближеніяхъ съ Шекспировскими хрониками, о какихъ-либо художественныхъ достоинствахъ этихъ пьесъ Екатерины -- не можетъ быть, конечно, рѣчи.
Истинное пониманіе Шекспира въ русской литературѣ впервые обнаружилъ Пушкинъ. Послѣ своего увлеченія Байрономъ, съ демонизмомъ котораго онъ, въ сущности, никогда не могъ сродниться, Пушкинъ сталъ изучать Шекспира. Насколько это изученіе было глубоко, продолжительно и серьезно, можно видѣть изъ его писемъ. Плодомъ этого изученія явился "Борисъ Годуновъ", драма, которую онъ, въ подраженіе Шекспиру, озаглавилъ въ древнерусскомъ стилѣ: "Комедія о настоящей бѣдѣ Московскому Государству, о царѣ Борисѣ и Гришкѣ Отрепьевѣ. Писалъ рабъ божій Алекс. сынъ Сергѣевъ Пушкинъ, въ лѣто 7333 на городищѣ Вороничѣ". Ни въ одной изъ европейскихъ литературъ не найдется драматической хроники, которая бы ближе подходила подъ стиль, манеру и концепцію шекспировскихъ хроникъ. Пушкинъ создалъ не только великое художественное произведеніе, но и проникся Шекспировскимъ духомъ въ такой степени, какъ этого не могли сдѣлать при всемъ желаніи ни Шиллеръ, ни Гете. Истинное пониманіе хроники, какъ драматическаго произведенія, отражающаго въ себѣ историческую жизнь прошлаго въ объективныхъ, эпическихъ формахъ, Пушкинъ прекрасно охарактеризовалъ словами Пимена:
Когда нибудь монахъ трудолюбивый
Найдетъ мой трудъ усердный, безъименный;
Засвѣтитъ онъ, какъ я, свою лампаду,
И пыль вѣковъ отъ хартій отряхнувъ,
Правдивое сказанье перепишетъ,
Да вѣдаютъ потомки православныхъ
Земли родной минувшую судьбу,
Своихъ царей великихъ поминаютъ
За ихъ труды, за славу, за добро --
А за грѣхи и темныя дѣянья
Спасителя смиренно умоляютъ.
Съ другой стороны, Пушкинъ не впалъ въ ошибку, которую сдѣлалъ Гете въ своемъ "Гецѣ": онъ не надѣлилъ своихъ дѣйствующихъ лицъ чувствами и идеями девятнадцатаго столѣтія, столь чуждыми людямъ конца шестнадцатаго и начала семнадцатаго. Читая драму въ ея теперешнемъ видѣ, невольно удивляешься генію Пушкина, который съ такой объективностію, съ такимъ глубокимъ пониманіемъ съумѣлъ погрузиться въ жизнь прошлаго и понять чувства и идеи, которыми жили люди этого прошлаго. Если въ "Борисѣ" что-либо и отразилось изъ нашего времени, то виной этому слѣдуетъ считать "Исторію Государства Россійскаго" Карамзина, которой Пушкинъ слѣдовалъ безусловно, какъ, впрочемъ, объ этомъ отозвалось и III Отдѣленіе въ своемъ оффиціальномъ разборѣ драмы, находя, что въ драмѣ Пушкина "характеръ, происшествія, мнѣнія,-- все основано на сочиненіи Карамзина; все оттуда позаимствовано. Автору комедіи принадлежитъ только разсказъ, расположеніе дѣйствія на сценѣ. Почти каждая сцена составлена изъ событій, упомянутыхъ въ исторіи, исключая сцены Самозванца въ корчмѣ, сцены юродиваго и свиданія съ Мариною".
И дѣйствительно, драма строго придерживается разсказа Карамзина, нигдѣ отъ него не отступая; она не раздѣлена на акты, а лишь на сцены,-- какъ у Шекспира въ изданіяхъ in-quarto. Самый тонъ, спокойный и торжественный, эпическое теченіе драмы, прерываемое мѣстами народными сценами и комическими эпизодами, напоминаетъ лучшія шекспировскія хроники. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что образцомъ для "Бориса Годунова" Пушкинъ взялъ обѣ части "Генриха ІѴ". Въ "Борисѣ" нѣтъ того драматизма, того разнообразія, которыми мы восторгаемся въ хроникѣ Шекспира, но по замыслу, по основной идеѣ, въ самомъ характерѣ Бориса нельзя не видѣть сильнаго вліянія Шекспира. Это вліяніе чувствуется тѣмъ болѣе, что и по сюжету "Борисъ" во многомъ напоминаетъ "Генриха ІѴ": положеніе совершенно одинаково: узурпація престола и слѣдствія этой узурпаціи въ междоусобной войнѣ. Пушкинъ надѣлилъ Бориса характеромъ и душевнымъ строемъ Генриха IV: это истинный государственный человѣкъ, энергическій дѣятель, дальновидный, проницательный, хитрый, не отступающій даже передъ преступленіемъ для достиженія цѣлей честолюбія; но ни Борисъ, ни Генрихъ -- не тираны; напротивъ того, они стремятся быть послѣдовательными въ своихъ поступкахъ и справедливыми; они очень хорошо понимаютъ свое шаткое положеніе, постоянно озабочены имъ и слѣдуютъ политикѣ, которая наиболѣе подходитъ къ ихъ положенію. Но вся эта жизнь, проведенная въ безплодной борьбѣ, омраченная воспоминаніями прошлыхъ преступленій, наводитъ какой-то грустно-разочарованный оттѣнокъ на ихъ мысли. Это состояніе души обнаруживается у Генриха въ монологѣ: "О, еслибы можно было читать въ книгѣ судебъ..." Извѣстно, что въ отвѣтъ на этотъ монологъ, Варвикъ формулируетъ свою философію исторіи: "Въ исторіи людей иного такого, что необходимо вытекаетъ изъ времени усопшихъ..." У Бориса тоже самое душевное настроеніе раскрывается передъ нами въ великолѣпномъ монологѣ: "Достигъ я высшей власти"; тутъ мы видимъ всю глубину этого разочарованія, всѣ раны сердца, и рядомъ съ этимъ Борисъ какъ-бы невольно и иносказательно проводитъ туже самую мысль, которая лежитъ въ основѣ словъ Варвика. Рядъ подобныхъ параллелей можно было бы продолжить и далѣе. Вездѣ мы находимъ глубокое изученіе Шекспира и пониманіе задачъ драматурга совершенно тожественное съ пониманіемъ англійскаго поэта. Насколько сильно отразилось это изученіе на "Борнеѣ" можно видѣть не только въ концепціи характера Бориса, но также и въ другихъ подробностяхъ весьма характеристичныхъ. Напримѣръ, избраніе на царство Бориса (о которомъ мы узнаемъ изъ первыхъ сценъ: "Кремлевскія палаты", "Красная Площадь", "Дѣвичье Поле") написано очевидно подъ непосредственнымъ вліяніемъ избранія на престолъ герцога Іоркскаго (Ричардъ III), и тутъ Пушкинъ придалъ Годунову нѣкоторыя черты Ричарда, напр., лицемѣріе. Съ другой стороны, умирая, царь Борисъ обращается къ сыну съ совѣтами, являющимися почти сколкомъ съ политики, совѣтуемой умирающимъ Генрихомъ своему сыну и наслѣднику престола. Параллелизмъ, какъ видимъ, полный, но это нисколько не умаляетъ самостоятельнаго значенія "Бориса Годунова"; напротивъ того, своей драматической хроникой Пушкинъ доказалъ, что онъ можетъ помѣряться не только съ Байрономъ, но и съ Шекспиромъ.
Удивительно, что изученіе Шекспира, начавшее распространяться въ русскомъ обществѣ съ Пушкина и въ особенности съ Бѣлинскаго, не оказало прочнаго и серьезнаго вліянія на русскую драматическую литературу. Попытки писать въ стилѣ и манерѣ Шекспира продолжались, ихъ было много, но всѣ онѣ были совершенно неудачны и, разумѣется, не оставили послѣ себя никакого слѣда. Наиболѣе почтенными и заслуживающими серьезнаго вниманія оказались драматическія хроники Островскаго и г. Чаева. Но и здѣсь мы встрѣчаемся со странностію, которая доказываетъ, какъ мнѣ кажется, что, несмотря на примѣръ Пушкина, для насъ не наступило еще время одраматизированной исторіи во всей ея Шекспировской глубинѣ. Пушкинъ обнаружилъ необыкновенный художественный тактъ, придерживаясь тщательно концепціи Шекспира; на первый планъ онъ выдвинулъ исторію, ея величавое теченіе, ея созиданіе людьми, выдвинутыми впередъ событіями. Островскій и г. Чаевъ, напротивъ того, перенесли центръ тяжести хроники съ исторіи на этнографію и сдѣлали изъ нея не изображеніе извѣстнаго событія, а бытовое и этнографическое зрѣлище; такимъ образомъ, значеніе историческаго факта, его причины, его слѣдствія уходятъ на второй планъ, становятся непонятными, между тѣмъ какъ въ пьесѣ все больше и больше выступаетъ характеристика времени съ воспроизведеніемъ, главнымъ образомъ, нравовъ, обычаевъ, быта въ томъ, что они имѣютъ внѣшняго, формальнаго, а не въ томъ, какъ бытъ отражается во внутреннемъ мірѣ людей. Островскій написалъ три хроники: "Дмитрій Самозванецъ и Василій Шуйскій", "Тушино" и "Кузьма Захарьевичъ Мининъ-Сухорукъ". Онѣ тѣсно связаны между собой и представляютъ, очевидно, среднія звѣнья цѣлой цѣди хроникъ изъ смутнаго времени, которыя хотѣлъ написать Островскій, взявъ въ данномъ случаѣ образцомъ Шекспира. Во всѣхъ этихъ хроникахъ (въ двухъ первыхъ нѣтъ актовъ, а только сцены) живописная сторона быта рѣшительно застилаетъ собой историческія событія, которыя служатъ лишь какъ бы туманнымъ фономъ, да которомъ силуэтами выступаютъ дѣйствующія лица,-- въ большинствѣ случаевъ, вымышленныя,-- на которыхъ только отражаются послѣдствія тѣхъ или другихъ историческихъ событій. Хроника г. Чаева или, вѣрнѣе, "лѣтопись въ лицахъ", какъ озаглавилъ ее авторъ:-- "Царь и великій князь Василій Ивановичъ Шуйскій",-- ближе подходитъ къ концепціи Шекспира, но и въ ней сторона быта слишкомъ преобладаетъ, слишкомъ заслоняетъ собой стройное и послѣдовательное теченіе событій. Во всякомъ случаѣ, ни у Островскаго, ни у Чаева драматическихъ положеній почти совсѣмъ нѣтъ; дѣйствующія лица -- не тѣ живыя фигуры, которыхъ мы привыкли видѣть у Шекспира; они только разговариваютъ о событіяхъ или разсказываютъ ихъ; исторія съ ея жизнію, интригами, политикой, остается гдѣ-то тамъ, за кулисами; мы даже почти совсѣмъ не видимъ главныхъ историческихъ дѣятелей: на сценѣ же мы видимъ лишь людей различныхъ категорій, не имѣющихъ никакого историческаго значенія, а служащихъ лишь орудіемъ настоящихъ дѣятелей, которыхъ мы не видимъ.
У Островскаго есть, впрочемъ, одна чрезвычайно удачная и драматическая сцена въ "Дмитріѣ Самозванцѣ и Василіѣ Шуйскомъ",-- сцена свиданія Самозванца съ царицей Марѳой, матерью царевича Дмитрія. Сцена коротка, но въ ней дѣйствительно есть патетическій интересъ. Основную идею этой сцены Островскій, очевидно, заимствовалъ у Шиллера, который въ сценаріѣ своего недоконченнаго "Дмитрія Самозванца" передалъ ее въ нѣсколькихъ словахъ и даже набросалъ прозой часть этой сцены. "Гремятъ трубы. Марѳа въ нерѣшимости: идти ли ей навстрѣчу Дмитрію или нѣтъ? И вотъ онъ стоить передъ нею одинъ. При первомъ взглядѣ на царевича въ сердцѣ Марѳы угасаетъ послѣдняя искра надежды. Что-то невидимое стало между ними; природа не сказалась, они навѣкъ чужды другъ другу. Въ первое мгновеніе была обоюдная попытка кинуться другъ другу въ объятія; но Марѳа отшатнулась назадъ. Дмитрій замѣтилъ ея движеніе -- и пораженъ. Знаменательное молчаніе. Дмитрій.-- И ничего не говоритъ тебѣ сердце? И не сказалась во мнѣ кровь твоя? (Марѳа молчитъ). Голосъ естества святъ и свободенъ; не изнасиловать его, не исказить. Забейся твое сердце при взглядѣ на меня,-- и мое отвѣтило бы, и палъ бы тебѣ на грудь покорный и любящій сынъ. Чему суждено -- сбылось бы добросклонно, любовно, искренно. Но ежели ты не чувствуешь, какъ мать, обдумай все какъ великая княгиня, укрѣпи свой духъ, какъ царица. Меня судьба повергаетъ въ твои объятія нежданнымъ сыномъ -- прими же меня на свое лоно, какъ даръ небесный. Еслибы я не былъ твоимъ сыномъ, какъ теперь, что же я отнимаю у твоего дитяти? Отнимаю я что нибудь только у твоего врага. Тебя и кровь твою извлекъ я изъ бездны, гдѣ тебя заживо похоронили,-- извлекъ и возвелъ на "царское мѣсто". Пойми, что твой жребій скованъ съ моимъ. Ты высоко стоишь возлѣ меня и упадешь со мной. Народъ не спускаетъ съ насъ глазъ. Ненавижу я скоморошества, облыжнымъ чувствомъ не кичуся, но передъ тобой благоговѣю и достойно преклоняю колѣна (Марѳа молчитъ; въ ней замѣтна сильная душевная тревога). Рѣшайся, не стѣсняй своей воли, говори по душѣ. Я не требую ни лицемѣрія, ни лжи: требую истиннаго чувства. Полно тебѣ казаться моею матерью -- будь ею. Откинь отъ себя прошлое, прилѣпись всѣмъ сердцемъ къ настоящему! Если я не сынъ твой -- я царь! За меня -- сила, за меня -- счастіе! Сынъ же твой лежитъ въ гробу, онъ -- прахъ и ничего болѣе: у него нѣтъ сердца, чтобы любить тебя, нѣтъ взора, чтобъ привѣтствовать. Полюби того, кто живъ! (Марѳа плачетъ). О, эти слезы -- золотая роса! Пусть ихъ падаютъ, пусть на нихъ смотритъ народъ! (Дмитрій дѣлаетъ знакъ: пола шатра поднимается и толпы русскихъ становятся зрителями этой сцены)".
Сцена у Островскаго не такъ удачно начинается, какъ у Шиллера,-- разговоромъ Басманова съ царицей Марѳой. Потомъ входитъ Самозванецъ. Марѳа не признаетъ его за сына. Тогда Самозванецъ начинаетъ убѣждать ее, говоря какъ много добра онъ сдѣлалъ для нея и для ея родныхъ. Марѳа благодаритъ его, но прибавляетъ: "Не сынъ ты мнѣ". Въ этомъ тонѣ продолжается разговоръ дальше. " Царица Марѳа.-- О, еслибы ты былъ мой сынъ! Поди ко мнѣ поближе, взгляни еще въ мои глаза!.. (Тихо). Дмитрій, ты сирота безъ племени и рода! Я ласкъ твоихъ не отниму у той... другой... Она, быть можетъ, втихомолку, въ своемъ углу убогомъ, предъ иконой о миломъ сынѣ молится украдкой? Иль здѣсь, въ толпѣ народной укрываетъ лицо свое, смоченное слезами, и издали дрожащею рукою благословляетъ сына? -- Дмитрій. Нѣтъ, о, нѣтъ! -- Ц. Map.-- Одна ли буду матерью твоей, одна-ль любить тебя, меня одну ли полюбишь ты? Дм.-- О, да! Одну тебя! Ты назовись лишь матерью -- я сыномъ съумѣю быть такимъ, что и родного забудешь ты.-- Ц. Map.-- Тебя я полюбила...-- Дм.-- Невиданнымъ почетомъ и богатствомъ украшу я твое уединеніе въ обители, подъ этой грубой ризой, по золоту парчей пойдешь ты къ трону! Смотри сюда... (Открываетъ полу шатра). Отъ нашей царской ставки до стѣнъ Кремля шумятъ народа волны и ждутъ тебя. Одно лишь только слово! И весь народъ, и я, твой сынъ вѣнчанный, къ твоимъ стопамъ, царица, упадемъ. (Склоняется передъ нею).-- Ц. Map.-- (поднимая его).-- Ты мой, ты мой"!..
Обѣ сцены патетичны и задуманы въ одномъ тонѣ, но у Шиллера сцена понята гораздо глубже и производитъ болѣе сильное впечатлѣніе. Мотивъ Островскаго, который приписываетъ Марѳѣ заботы объ истинной матери Самозванца, довольно страненъ; сцена становится еще страннѣе съ той минуты, когда Марѳа, уже склоняясь признать его сыномъ, спрашиваетъ его: будетъ ли онъ ее любить? Будетъ ли она одна его матерью? Какъ будто Марѳѣ не все равно, будетъ ли онъ ее любить или нѣтъ. Не такъ понялъ сцену Шиллеръ, онъ раздвинулъ рамки человѣческаго чувства и его Самозванецъ съумѣлъ задѣть въ сердцѣ Марѳы болѣе глубокія струны материнской любви къ погибшему сыну. Марѳа, съ своей стороны,-- какъ это вполнѣ естественно,-- съ начала сцены до конца стоитъ растерянная, не зная что ей дѣлать, прислушиваясь къ словамъ Самозванца, потомъ приходитъ въ сильное душевное волненіе и рыдаетъ. Такимъ образомъ, шиллеровская Марѳа и естественнѣе, и благороднѣе, и возвышеннѣе.