Мистеріи, ихъ сценическая обстановка и характеръ.-- Моралитэ.-- Кенильвортъ.-- Западная весталка.-- Семейныя обстоятельства.-- Былъ-ли Шекспиръ писцомъ у адвоката? -- Лордъ Кембель и его теорія юридическихъ познаній Шекспира.-- Католическое вліяніе семьи Шекспира.-- "Исповѣданіе вѣры" Джона Шекспира.-- Бракъ Шекспира.-- Обстоятельства, сопровождавшія этотъ бракъ.-- Свидѣтельство самого Шекспира.-- Анна Гэсвей.-- Шотери.-- Исторія съ сэромъ Томасомъ Люси.-- Чарлькотскій паркъ.
Страсть къ сценическимъ представленіямъ для многихъ является инстинктомъ, и въ этомъ отношеніи можно съ увѣренностію сказать, что у отца Шекспира была эта страсть. Несомнѣнно, что первыя представленія актеровъ въ Стратфордѣ восходятъ до того времени, когда онъ былъ бальифомъ города; вѣроятно, что къ нимъ онъ относился съ сочувствіемъ, поощрялъ ихъ, такъ какъ въ противномъ случаѣ представленія не были бы дозволены безъ его разрѣшенія. Такъ, мы знаемъ, что 1568 или въ 1569 годахъ посѣтили городъ двѣ труппы актеровъ: "Queen's players" и "Earl of Worcester's players" и дали нѣсколько представленій для городского совѣта; за первое представленіе первая труппа получила девять шиллинговъ, а вторая двадцать пенсовъ. Затѣмъ, эти-же самыя труппы появляются въ Стратфордѣ въ 1573 и 1574 годахъ, и съ тѣхъ поръ въ записяхъ города мы встрѣчаемъ ежегодно извѣстія о появленіи актеровъ въ этомъ городѣ. Чаще всего встрѣчаются труппы графа Ворчестера, потомъ актеры лорда Бартлета, графа Эссекса и проч. Въ 1584 году въ Стратфордѣ были актеры Ворчестера и Эссекса, а въ 1587 году упоминается пять различныхъ труппъ.
Такимъ образомъ, само собой является любопытный вопросъ: присутствовалъ ли на этихъ представленіяхъ поэтъ въ своей юности или въ дѣтствѣ? Прямыхъ указаній на этотъ счетъ у насъ нѣтъ, но если можно было бы доказать, что какой-нибудь житель одного изъ провинціальныхъ городовъ, находившійся въ тѣхъ-же условіяхъ, въ какихъ находился Вильямъ Шекспиръ, и въ одну и ту-же эпоху, былъ зрителемъ подобныхъ представленій, то это обстоятельство позволило бы намъ отвѣчать на вопросъ утвердительно. И дѣйствительно, такой фактъ былъ. Нѣкто Виллисъ оставилъ намъ описаніе театральнаго представленія въ городѣ Глостерѣ, "которое онъ видѣлъ будучи ребенкомъ"; это описаніе онъ помѣстилъ въ своей автобіографіи, которую написалъ уже въ старости для своей семьи. Вотъ этотъ любопытный документъ: "Въ городѣ Глостерѣ, какъ впрочемъ и въ другихъ городахъ, существуетъ обычай, что когда актеры являются въ городъ, то они прежде всего представляются мэру, чтобы объявить какому лорду они принадлежатъ и затѣмъ получить позволеніе играть. Если мэру актеры правятся, или если онъ желаетъ показать свое уваженіе ихъ лорду или господину, то заставляетъ ихъ играть въ своемъ присутствіи, альдерменовъ и городского совѣта. Такія представленія называются представленіями мэра; на нихъ можетъ являться всякій безплатно, такъ какъ мэръ вознаграждаетъ актеровъ по своему усмотрѣнію. На одно изъ такихъ представленій отецъ мой взялъ и меня съ собой, онъ поставилъ меня къ себѣ на колѣни, когда сѣлъ на скамью, чтобы я могъ лучше видѣть. Представленіе называлось "Cradle of Security" (Колыбель безпечности). Изображался король или какой-нибудь великій принцъ съ своими придворными всякаго рода, между которыми въ особенной милости у него были три леди, постоянно занимавшія его различными удовольствіями и развлеченіями и удалявшія его отъ его первыхъ совѣтниковъ. Онъ совершенно поддался ихъ вліянію до такой степени, что однажды онъ легъ въ колыбель, приготовленную на сценѣ, а три леди своими пѣснями усыпили его и онъ сталъ храпѣть. Тогда онѣ подсунули подъ одѣяло, которымъ онъ былъ покрытъ, маску на подобіе свиного рыла и надѣли на его лицо; къ маскѣ были прикрѣплены три цѣпи, другой конецъ которыхъ онѣ крѣпко держали въ своихъ рукахъ; онѣ снова начали пѣть и открыли тогда его лицо, чтобы зрители могли видѣть, какъ онѣ его преобразили во время своихъ пѣснопѣній. Когда все это происходило, вошли изъ другой двери, помѣщавшейся въ отдаленномъ концѣ сцены, два старыхъ человѣка; одинъ изъ нихъ былъ въ синемъ платьѣ, съ жезломъ королевскаго служителя (a serjeant-at-arms) на плечѣ; другой -- въ красномъ; у него въ одной рукѣ была обнаженная шпага, а другую онъ положилъ на плечо перваго. Они подвигались впередъ тихимъ шагомъ, обходя сцену, пока не дошли до колыбели. И тогда, первый старый человѣкъ ударилъ своимъ жезломъ такъ сильно по колыбели, что придворные съ тремя леди и маской исчезли, а оставленный принцъ вскочилъ съ блѣднымъ лицомъ, и догадавшись, что надъ нимъ сейчасъ свершится судъ, сталъ плачевно жаловаться на свою несчастную судьбу, и въ такомъ видѣ былъ унесемъ нечестивыми духами. Этотъ принцъ олицетворялъ Нечестіе въ мірѣ; три леди -- Гордость, Скупость и Сладострастіе; два старика -- Конецъ міра и Страшное судбище. Это представленіе произвело на меня такое сильное впечатлѣніе, что оно свѣжо у меня и теперь, какъ будто я видѣлъ его недавно". (Willis's Mount Thabor, 1639). Изъ этого описанія видно, что представленіе, о которомъ говоритъ Виллисъ, есть моралитэ. Эти моралятэ были въ то время въ Англіи въ большой модѣ. Виллисъ находился въ то время въ тѣхъ же самыхъ условіяхъ, что и Вильямъ Шекспиръ, слѣдовательно, мы имѣемъ право допустить, что и поэтъ въ своемъ дѣтствѣ могъ видѣть подобныя моралитэ. Но видѣлъ ли онъ болѣе древній родъ драматическихъ представленій, называемый мистеріями? Вѣроятно видѣлъ, и эти представленія, несомнѣнно, не разъ вспоминались ему, когда онъ уже былъ драматургомъ.
У насъ сохранились различнаго рода документы, по которымъ можно судить довольно обстоятельно о сценической постановкѣ англійскихъ мистерій въ XV вѣкѣ. Театръ мистерій состоялъ обыкновенно изъ балагана (pageant), поставленнаго на колеса. Онъ состоялъ изъ двухъ помѣщеній: нижнее замѣняло уборную для актеровъ и было завѣшено холщевыми занавѣсками, верхнее составляло въ собственномъ смыслѣ сцену. Когда по условіямъ пьесы, нужно было перенести сцену дѣйствія изъ одной страны въ другую, то рядомъ съ первымъ балаганомъ ставили другой, и въ него переходили актеры. "Актеры, говоритъ проф. Стороженко ("Предшественники Шекспира") получали плату, смотря по величинѣ исполняемой ими роли, при чемъ не обращалось никакого вниманія на художественность исполненія. Впрочемъ, въ нѣкоторыхъ случаяхъ спеціализированіе ролей было доведено до послѣдней степени: цехъ нерѣдко нанималъ особаго артиста, чтобъ трижды прокричать пѣтухомъ или причесать дьявола пострашнѣе. Кромѣ платы актерамъ за труды, цехъ обязывался содержатъ на свой счетъ приглашенныхъ имъ актеровъ во все время представленія мистерій. Расходныя книги городскихъ обществъ свидѣтельствуютъ, что житье актерамъ было привольное и что граждане Ковентри не скупились на угощеніе. Въ дни представленій, когда, разукрашенная флагами театральная колесница, торжественно катилась отъ одного пункта города до другого, актеры останавливались чуть не у каждой таверны и пили на счетъ тароватыхъ горожанъ: по этому поводу въ расходныхъ книгахъ мы встрѣчаемъ лаконическія отмѣтки: выпито актерами въ антрактѣ на столько-то. Нѣкоторыя изъ этихъ отмѣтокъ своей комической несообразностью между истребленнымъ громаднымъ количествомъ элю и гомеопатической дозой хлѣба напоминаютъ знаменитый трактирный счетъ, вытащенный Пойнсомъ изъ кармана спящаго Фальстафа". О декораціяхъ, въ нашемъ значеніи этого слова, не могло быть, разумѣется, рѣчи, но нѣкоторыя грубыя попытки были и въ этомъ отношеніи. Особенное вниманіе, между прочимъ, обращалось на такъ называемую "адскую пасть" (Hell-mouth). Пасти эти дѣлались изъ большого куска холста, выкрашеннаго на подобіе человѣческаго лица съ ослѣпительными громадными глазами, краснымъ носомъ необычайной величины, подвижными челюстями и выступающими впередъ зубами; все было придумано такъ, что когда открывался ротъ, пламя было видно сквозь ужасную открывшуюся пасть; огонь, вѣроятно, изображался искусно разставленными факелами, находившимися среди раскрашенной холстины. Другія декораціи были въ томъ же родѣ. Нѣкоторыя изъ нихъ были большихъ размѣровъ; онѣ состояли по большей части изъ деревянныхъ рамъ съ натянутымъ на нихъ выкрашеннымъ холстомъ. Тамъ изображались города съ башнями и укрѣпленіями, королевскіе дворцы, храмы, замки и проч. Облака точно также дѣлались изъ выкрашеннаго холста и такъ были устроены, что могли раздвигаться, и тогда въ отверстіе были видны ангелы на небѣ. Лошади и другія животныя дѣлались изъ обручей и брусковъ, завернутыхъ въ холстъ, выкрашенный какъ подобаетъ. Устраивались также искусственныя деревья, на сценѣ находились корабли, лѣстницы, кровати и другіе предметы. Въ нижнемъ помѣщеніи установлялись механическія приспособленія для опусканія и поднятія тяжелыхъ декорацій.
Костюмы были первобытны и большею частью эксцентричны и имѣли традиціонный характеръ. Одежда Іисуса Христа состояла изъ бѣлаго камзола изъ овечьей кожи, покрытаго позолотой и разными символическими изображеніями; голова его въ парикѣ изъ волосъ золотистаго цвѣта напоминала скульптурныя изображенія Спасителя въ средневѣковыхъ храмахъ. Анна и Каіафа носили епископское облаченіе. Въ костюмѣ дьявола допускалась большая свобода и разнообразіе; иногда его наряжали въ полотняный камзолъ, покрытый волосами и перьями, иногда въ кожаную разрисованную куртку; онъ всегда былъ съ рогами, хвостомъ и раздвоенными копытами. О женскихъ костюмахъ у насъ сохранилось меньше свѣдѣній; извѣстно только, что три Маріи имѣли на головахъ короны и что платье жены Пилата бралось на прокатъ, вѣроятно, у одной изъ первыхъ щеголихъ въ городѣ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ, напр., въ мистеріи "Адамъ и Ева" пытались приводить костюмы въ гармонію съ сюжетомъ. Это обстоятельство объясняется нѣкоторыми учеными слишкомъ буквально; утверждали напримѣръ, что Адамъ и Ева появлялись на сценѣ нагими. Этого, конечно, не было. Обыкновенно, эти дѣйствующія лица носили одѣяніе, сдѣланное изъ бѣлой кожи или тѣлеснаго цвѣта холста. Несомнѣнно, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ костюмы были такъ просты, что на современный взглядъ могли бы показаться слишкомъ первобытными, но нельзя забывать, что каждое время имѣетъ свои условныя понятія о приличіи. Адамъ и Ева, одѣтые въ тѣлеснаго цвѣта холстину, могли, конечно, съ нѣкоторымъ трудомъ дать понятіе зрителю о наготѣ, но во всякомъ случаѣ, при всей странности этихъ костюмовъ, въ нихъ не было ничего неприличнаго. Иродъ всегда выходилъ въ огромныхъ красныхъ рукавицахъ, а платье его и головной уборъ поражали своей пестротой. Понтій Пилатъ былъ драпированъ въ широкій плащъ зеленаго цвѣта; онъ распахивался спереди для того, чтобы Пилатъ могъ размахивать своей громадной палицей. Нѣкоторыя дѣйствующія лица (какъ напр., дьяволъ) носили маски, но иногда маски замѣняли гримировкой. Парики изъ фальшивыхъ волосъ, позолоченные или красные, желтые и другихъ цвѣтовъ, были въ большомъ употребленіи.
При восшествіи на престолъ Елисаветы, мистеріи были запрещены наравнѣ съ религіозными процессіями, какъ остатокъ католическаго суевѣрія, но онѣ существовали еще въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ, не смотря на запрещеніе. Въ особенности въ этомъ отношеніи славился Ковентри; тамошнія представленія привлекали множество зрителей изъ всей Англіи, потому что актеры этого города славились своимъ сценическихъ искусствомъ. Они играли не въ одномъ лишь Ковентри, а странствовали и по другимъ городамъ, давая представленія. Не извѣстно, посѣтили-ли они когда нибудь Стратфордъ, но вѣроятно, что они побывали и тамъ, куда они могли попасть по дорогѣ въ Бристоль, въ которомъ они играли, какъ извѣстно, въ 1670 году. Среди мистерій, воспоминаніе о которыхъ могъ сохранить въ своей памяти Шекспиръ, была одна, въ которой изображался царь Иродъ; на сценѣ виѳлеемскіе младенцы были варварски убиваемы, солдаты не обращали вниманія на отчаянные крики матерей и продолжали свое ужасное дѣло. Въ собраніи ковентрійскихъ мистерій, одинъ солдатъ появляется передъ Иродомъ съ ребенкомъ на копьѣ для доказательства, что онъ исполнилъ приказаніе царя; не смотря на грубую и нелѣпую куклу, которая должна была изображать умерщвленнаго младенца, сцена должна была производить сильное впечатлѣніе на зрителей, точно такъ же, какъ и безсмысленное звѣрство еврейскаго царя. Хотя все это скорѣе могло вызывать смѣхъ, чѣмъ ужасъ, однако въ голову тогдашняго зрителя никогда не приходило смѣяться, чему способствовалъ вѣроятно и самый костюмъ Ирода. Воспоминаніе объ этой сценѣ сохранилось довольно отчетливо у Шекспира въ "Генрихѣ Ѵ" (III, III). "Вы тотчасъ увидите,-- говоритъ король Генрихъ,-- какъ гнусная рука ослѣпшаго, окровавленнаго солдата начнетъ сквернить локоны вашихъ громко-вопьющихъ дочерей, рвать серебристые волосы вашихъ отцовъ, разбивши почтенныя ихъ головы о стѣны, поднимать обнаженныхъ дѣтей на копья, между тѣмъ, какъ обезумѣвшія матери будутъ раздирать небо своими отчаянными воплями, подобно женамъ Іудеи во время кровавой охоты палачей Ирода".
Рядомъ съ этимъ намеками великаго драматурга на Ирода ковентрійской мистеріи, въ его произведеніяхъ существуютъ указанія и на другія представленія того-же рода, случайно сохранившіяся въ его памяти, какъ напримѣръ, на тѣ мистеріи, гдѣ изображались "Черныя души". У Шекспира мы находимъ нѣсколько мѣстъ съ намекомъ на "проклятыя души", имѣющія этотъ цвѣтъ, а въ одной его пьесѣ есть даже прямое указаніе на языкъ этихъ мистерій. Фальстафъ видитъ блоху на красномъ носѣ Бардольфа и говоритъ по этому поводу что это -- черная душа, которая жарится въ аду на огнѣ. Въ ковентрійскихъ мистеріяхъ черныя или проклятыя души появляются съ лицомъ, вымазаннымъ сажей, въ пестромъ желто-черномъ костюмѣ. Конечно, возможно, что эта концепція Ирода и черныхъ душъ могла быть заимствована Шекспиромъ и изъ другихъ источниковъ, но вѣроятнѣе всего, что она была простымъ воспоминаніемъ ковентрійскихъ представленій.
Въ эпоху дѣтства и юности великаго драматурга, мистерія уже вышла изъ употребленія. Правда, что нѣсколько мистерій были даны и въ царствованіе Якова I-го, но онѣ вышли изъ моды еще въ 1580 году. До этого времени мистеріи били средствомъ распространенія въ народѣ религіознаго образованія. Въ тѣ дни, когда всякое образованіе было рѣдкостью, а тѣмъ болѣе религіозное, эти наглядныя изображенія священныхъ событій были могущественнымъ воспитательнымъ рычагомъ и покровительствовались церковью. Впечатлѣнія, оставляемыя на грубый и невѣжественный умъ такого рода представленіями должны были быть, какъ это само собой разумѣется, гораздо сильнѣе, чѣмъ скульптурныя или живописныя изображенія. "Въ среднія вѣка,-- говоритъ г. Стороженко,-- когда св. писаніе, не переведенное еще на народные языки, было доступно не многимъ, мистеріи были великимъ орудіемъ христіанской пропаганды, и чтобы еще болѣе побудить народъ присутствовать при ихъ представленіи, церковь признала посѣщеніе мистерій дѣломъ богоугоднымъ, за которое она отпускала грѣхи. Послѣдствія оправдали ожиданія этой, столько-же мудрой, сколько и гуманной политики. По мѣрѣ распространенія христіанскихъ идей, языческія воспоминанія блѣднѣли въ умахъ народа, первоначальный миѳическій смыслъ праздниковъ и обрядовъ съ каждымъ поколѣніемъ все болѣе и болѣе забывался и они мало по малу замѣнялись христіанскими... Но въ первое время терпимость духовенства подала поводъ въ разнымъ безчинствамъ, которыя въ глазахъ невѣжественной толпы могли уронить святость христіанскаго храма и возвышенное значеніе религіозныхъ представленій. Языческій элементъ ворвался въ церковь съ своими пѣснями, плясками и оглушающимъ хохотомъ народнаго шута. Такъ какъ народныя симпатіи были на его сторонѣ, то онъ скоро завоевалъ себѣ право участія въ представленіяхъ мистерій. Есть основаніе думать, что нѣкоторыя комическія роли (какъ-то дьяволовъ, палачей и т. п.) по преимуществу были исполняемы не клериками, а лицами, вышедшими изъ среды народа. Само духовенство,-- особенно молодые клерики,-- заразились веселымъ духомъ язычества; священники и дьяконы не только допускали во время праздничнаго богослуженія свѣтское пѣніе, шутки (risus paschalis) и пляски, но и сами въ нихъ участвовали. Епископы, аббаты, аббатисы до того пристрастились въ свѣтскому веселью и шутовскимъ выходкамъ скомороховъ, что стали заводить у себя домашнихъ шутовъ".
Всѣ эти излишества не могли, въ концѣ концовъ, не обратить на себя вниманія церковной власти. Среди духовенства раздались голоса противъ представленій мистерій; они были преслѣдуемы и въ концѣ концовъ запрещены. Тѣмъ не менѣе, несомнѣнно, что мистеріи были чрезвычайно могущественнымъ рычагомъ распространенія знанія священной исторіи и ученія церкви. Въ такъ называемыхъ "Hundred Mery Talys",-- собраніи очень популярномъ въ Англіи около XVI вѣка,-- мы находимъ исторію одного деревенскаго священника изъ Варвикшайра, который говорилъ проповѣдь о символѣ вѣрѣ; свою проповѣдь онъ заключилъ словами: "Если вы мнѣ не вѣрите, то для большей увѣренности и достаточной авторитетности отправляйтесь въ Ковентри и тамъ посмотрите, что играется въ мистеріи Тѣла Господня." Даже и въ произведеніяхъ самого Шекспира невозможно съ точностію указать, что взято великимъ драматургомъ непосредственно изъ священнаго писанія, и что было ему навѣяно ковентрійскими мистеріями, тѣмъ болѣе, что намеки Шекспира на религіозныя событія носятъ на себѣ, въ большинствѣ случаевъ, явныя слѣды стиля и манеры мистерій. Англійскія мистеріи, дѣйствительно, никогда не отказывались отъ своей просвѣтительной роли,-- фактъ, который вмѣстѣ съ любовью къ старой вѣрѣ, можетъ объяснить, почему мистеріи такъ долго просуществовали безъ значительныхъ измѣненій и продолжали интересовать народъ даже въ то время, когда другія формы драмы стали быстро развиваться въ свою очередь. Съ XVI столѣтія и до самаго конца юности Шекспира мистеріи были простымъ поэтическимъ воспроизведеніемъ въ драматической формѣ религіозныхъ событій различнаго рода, съ прибавленіемъ, по временамъ, юмористическихъ сценъ и комическихъ положеній. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ священный разсказъ былъ подчиняемъ комическому дѣйствію, но вообще въ мистеріяхъ на первый планъ выступали персонажи и событія религіознаго характера. Аллегорическія олицетворенія были вводимы только случайно, и только около половины XV вѣка появляется новый родъ англійской драмы, вѣроятно, вывезенной изъ Франціи,-- драмы, въ которой дѣйствующія лица -- не болѣе, какъ олицетворенія различныхъ отвлеченныхъ понятій. Когда главная цѣль такой драмы заключалась въ нравственномъ урокѣ, то такая драма называлась Moral-play, терминъ, употреблявшійся даже въ XVII столѣтія и неправильно примѣняемый нѣкоторыми писателями въ драмахъ, написаннымъ съ нравственной или воспитательной тенденціей. Такой обращикъ Moral-play, моралитэ, мы видѣли въ "Cradle of Security", описанной Вилдисомъ. Моралитэ не только давались въ шекспировское время, но были сѣми признанной формой драматической композиціи. Нѣкоторыя изъ нихъ были такъ же первобытны, какъ и мистеріи, но между ними были также пьесы дѣйствительно оригинальныя но замыслу, съ яркимъ очертаніемъ характеровъ и индивидуальности. Тѣмъ не менѣе, нельзя сказать, чтобы въ исторіи англійской драмы мы замѣчали правильное, систематическое развитіе одной формы драмы изъ другой,-- моралитэ изъ мистеріи, исторической или романтической драмы изъ моралитэ. Каждый изъ этихъ родовъ драмы является самостоятельно, такъ же самостоятельно развивается и, въ концѣ концовъ, уступаетъ новой формѣ, возникающей независимо отъ первой, вслѣдствіе новыхъ условій жизни и умственной культуры. Точно также и шекспировская драма со всѣмъ богатствомъ своихъ формъ, со своими пріемами и техническими особенностями не есть плодъ разлагающейся мистеріи или моралитэ, какъ это обыкновенно думаютъ, а возникла какъ результатъ сложныхъ проявленій новой жизни, при условіяхъ совершенно спеціальныхъ.
Говоря о первыхъ драматическихъ впечатлѣніяхъ будущаго поэта, впечатлѣніяхъ, которыя несомнѣнно имѣли рѣшающее вліяніе на все его будущее,-- нельзя не вспомнить знаменитыхъ кенильвортскихъ праздниковъ, бывшихъ лѣтомъ 1575 года. Дѣтскія впечатлѣнія -- великое дѣло: изъ нихъ создается ткань будущей дѣятельности человѣка. Самъ поэтъ,-- вѣроятно вспоминая эти впечатлѣнія,-- говоритъ,
О now, for ever,
Farewell the tranquil mind! farewell content!
Farewell the plumed troops and the bigs wars,
That make ambition virtue!.. (Othello, III, 3, 348--351).
("А теперь -- прощай навсегда спокойствіе духа; прощай довольство; прощайте пернатыя дружины, гордыя битвы, дѣлающія и честолюбіе добродѣтелью!") Уже на склонѣ лѣтъ, перебирая въ памяти эти впечатлѣнія, вспоминая начало своей карьеры, онъ могъ сказать:
This morning, like the spirit of a youth
That means to be of note, begins betimes.
(Antony and Cleopatra, IV, 4, 26--27).
("Утро это, какъ духъ многообѣщающаго юноши, засіяло раньше обыкновеннаго"). Оно засіяло въ 1575 году, когда поэту шелъ двѣнадцатый годъ, на кенильвортскихъ празднествахъ. Знаменитый Робертъ Дудлей, лордъ Лейстеръ, любимецъ Елисаветы, мечтавшій сдѣлаться ея мужемъ и хорошо извѣстный читателямъ изъ "Маріи Стюартъ" Шиллера и изъ "Кенильворта" Вальтеръ Скотта, принималъ королеву въ своемъ замкѣ. Болѣе чѣмъ вѣроятно, что молодой Шекспиръ былъ въ числѣ зрителей спектаклей, дававшихся тогда въ Кенильвортѣ, отъ котораго Статфордъ отстоитъ всего на пять миль. Приготовленія къ этимъ празднествамъ были такъ великолѣпны, роскошь такъ невѣроятна, что обо всемъ этомъ долго говорили въ Англіи. Съ этимъ празднествамъ относится одно чрезвычайно поэтическое мѣсто въ "Снѣ въ лѣтнюю ночь". Вотъ оно: "Оберонъ. Ко мнѣ, любезный Пукъ. Помнишь, какъ я, сидя, однажды на мысу, слушалъ, какъ несшаяся на спинѣ дельфина сирена, распѣвала такъ сладостно-благозвучно, что и бурлившее море стихло отъ звуковъ ея голоса, и не одна звѣздочка стремглавъ вылетѣла изъ своей сферы, чтобы послушать ея пѣнье? Пукъ. Помню. Обер. Въ это самое время, я видѣлъ,-- но ты не могъ видѣть,-- между хладныхъ мѣсяцемъ и землей летѣлъ во всеоружьи Купидонъ; онъ цѣлилъ въ прекрасную весталку, царившую на западѣ, и пустилъ свою стрѣлу съ такой силой, что она пронзила бы, казалось бы, и сто тысячъ сердецъ; но я видѣлъ, огненная стрѣла юнаго Купидона потухла въ цѣломудренныхъ лучахъ влажнаго мѣсяца, и царственная жрица прошла въ дѣвственномъ раздумьи, нисколько не пораненная. Замѣтилъ, однакожъ, я куда стрѣла Купидона упала: упала она на маленькій западный цвѣтокъ -- прежде молочно-бѣлый, теперь отъ любовной раны пурпуровый; "Любовь въ праздности" называютъ его дѣвы (Кетчеръ "Сонъ въ лѣтнюю ночь" II, 2). Критика выдѣлила изъ этого поэтическаго разсказа историческую правду, скрывавшуюся въ немъ. Весь разсказъ Оберона относится къ кенильвортскимъ празднествамъ. Извѣстно ("Gascoynes princely pleasures", "Lanchamis letters"), что между различными представленіями и фейерверками, сопровождавшими эти празднества, важную роль играла плавающая сирена, которая плыла по водѣ на спинѣ дельфина и пѣла хвалебный гимнъ Елисаветѣ, сочиненный самимъ Лейстеромъ. Все это цѣликомъ воспроизвелъ Шекспиръ. Прекрасная весталка, царившая на западѣ -- сама Елисавета; западный цвѣтокъ, раненый стрѣлой Купидона -- графиня Летиція Эссексъ, съ которой Лейстеръ былъ въ тайной связи. Теперь весь разсказъ Оберона становится совершенно ясенъ: это -- прозрачный намекъ на кенильвортскія празднества и на игру интересовъ, скрывавшихся подъ этими празднествами. Но объясненіе будетъ не полно, если въ этому мы не прибавимъ таинственной исторіи, о которой говоритъ Лэнсгэмъ. Елисавета была чрезвычайно польщена любезностью Лейстера; въ Кенильвортѣ она провела цѣлыхъ восемнадцать дней. Эта милость показалась всѣмъ такъ необычайна, что весь дворъ сталъ поговаривать о возможности брака между королевой и Лейстеромъ. Это предположеніе подтверждалось и тѣмъ, что въ это именно время были прерваны переговоры о бракѣ королевы съ герцогомъ Алансонскимъ, братомъ французскаго короля Генриха III. Но вмѣстѣ съ этимъ, среди придворныхъ ходилъ тайно слухъ объ интригѣ Лейстера съ графиней Эссексъ. Одинъ изъ придворныхъ, болѣе смѣлый чѣмъ другіе, сталъ громко говорить объ этой связи. Придворный этотъ былъ Эдуардъ Арденъ,-- дальній родственникъ матери Шекспира. Лейстеръ, вскорѣ послѣ того, жестоко отомстилъ Ардену: подъ предлогомъ католическаго заговора, Арденъ билъ схваченъ, судимъ и казненъ. Но разоблаченія Ардена принесли свои плоды: королева узнала объ интригѣ и отказалась отъ мысли выйти замужъ за Лейстера. Вскорѣ послѣ того Лейстеръ женился на леди Эссексъ, мужъ которой былъ тайно отравленъ по приказанію Лейстера. Въ поэтическомъ разсказѣ Оберона замѣчается одна особенность: Оберонъ говоритъ, что только онъ видѣлъ то, что передаетъ Пуку. По всей вѣроятности, Шекспиръ намекаетъ здѣсь на то, что только ему могли быть извѣстны всѣ тѣ подробности, такъ какъ онъ находился въ близкихъ отношеніяхъ съ семьей Эссексовъ, тѣмъ болѣе, что эти обстоятельства были причиной казни одного изъ его родственниковъ.
Что Шекспиръ могъ быть свидѣтелемъ этихъ празднествъ доказывается еще и тѣмъ, что въ комедіи "Сонъ въ лѣтнюю ночь" встрѣчаются и другіе намеки. Весь эпизодъ Пирама и Тисбы -- очевидно, пародія на представленіе ковентрійскихъ актеровъ, данное въ это время въ Кенильвортѣ. Если вѣрить Лэнсгэму и Гасконю, то эта труппа очень напоминала труппу, предводительствуемую Боттомомъ-ткачомъ -- толпу грубыхъ неотесанныхъ ремесленниковъ и подмастерьевъ. Капитанъ Коксъ, управлявшій труппой Ковентри, очевидно, преобразился въ Боттома подъ перомъ Шекспира. Съ другой стороны, когда Тезей, увѣщевая Ипполиту, разсказываетъ о смущеніи тѣхъ, которые во время его путешествія обращались въ нему съ привѣтствіями, когда онъ изображаетъ этихъ наивныхъ ремесленниковъ-актеровъ дрожащими, блѣднѣющими, внезапно останавливающимися среди недоконченной фразы,-- онъ въ сущности только намекаетъ на случай, бывшій въ Кенильвортѣ: одна изъ богинь, долженствующая привѣтствовать королеву, такъ смутилась, что не докончила своего привѣтствія. Наконецъ, въ рукописи сэра Лестранжа мы читаемъ: "Въ честь Елисаветы былъ устроенъ спектакль на водѣ; среди актеровъ былъ нѣкто Гарри Гольдингэмъ, обязанный изображать Аріона на спинѣ дельфина. Когда ему пришлось играть, онъ почувствовалъ, что его голосъ охрипъ и очень непріятенъ; тогда онъ разорвалъ свой костюмъ и объявилъ, что онъ -- вовсе не Аріонъ, а честный Гарри Гольдингэмъ. Это внезапное открытіе болѣе понравилось королевѣ, чѣмъ еслибы онъ продолжалъ исполнять свою роль до конца." Не то-же ли самое читаемъ мы въ монологѣ Боттома? (III, 1). Тикъ предполагаетъ, безъ малѣйшихъ на то основаній, что Шекспиръ на кенильвортскихъ празднествахъ игралъ роль эхо въ озерной пасторали, а Вальтеръ-Скоттъ идетъ дальше, предполагая, въ своемъ романѣ, что королева Елисавета обласкала молодого поэта, сказавъ ему одинъ изъ его стиховъ!
Въ октябрѣ 1566 года у Джона Шекспира родился второй сынъ Джильбертъ. Этотъ Джильбертъ впослѣдствіи учился, какъ и братъ его Вильямъ, въ Грамматической школѣ, затѣмъ поселился въ Лондонѣ, гдѣ и управлялъ мелочной торговлей и наконецъ возвратился на родину и занимался дѣлами своего старшаго брата. Имя Джильберта, вѣроятно, было дано ему въ честь одного изъ сосѣдей его отца, Джильберта Брадлея, тоже перчаточника, жившаго на той-же самой Henley-street и на той-же сторонѣ улицы. Въ сентябрѣ 1567 года, Робертъ Перотъ -- пивоваръ, Джонъ Шекспиръ, и Ральфъ Каудри -- мясникъ состояли кандидатами на должность бальифа. Былъ избранъ Каудри. По этому случаю въ документахъ города отецъ поэта названъ "мистеромъ Шекспиромъ;" прежде его называли или Джононъ Шекспиромъ или просто Шекспиромъ; а употребленіе титула "мистеръ" имѣло въ то время большое значеніе и доказывало, что въ сравнительно короткое время Джонъ Шекспиръ достигъ важнаго положенія въ городѣ. И дѣйствительно, въ слѣдующемъ году Джонъ Шекспиръ,-- "мистеръ Шекспиръ", какъ его теперь называли,-- былъ сдѣланъ бальифомъ, и такимъ образомъ занялъ высшую городскую должность. Въ 1569 году у Джона Шекспира родилась еще одна дочь -- Джоанна. Изъ того обстоятельства, что она названа была Джоанной, подобно старшей своей сестрѣ, родившейся въ 1558 году, намъ неизбѣжно приходится заключить, что эта первая Джоанна умерла въ самомъ раннемъ дѣтствѣ. Джоанна -- имя очень популярное въ Англіи, такъ что руководствуясь только этимъ именемъ, трудно рѣшить, кто была ея крестная мать; вѣроятнѣе всего -- миссисъ Ламбертъ, тетка ребенка съ материнской стороны. Черезъ годъ Джонъ Шекспиръ уступилъ свое мѣсто бальифа своему наслѣднику Роберіу Салисбери, богатому йомену, жившему въ большомъ домѣ въ улицѣ Church-street. Въ мартѣ 1574 года (Вильяму было тогда десять лѣтъ),-- "Ruchard, Sonne to Mr. John Shakspeer" былъ крещенъ въ Стратфордѣ. Недостаточность классическаго образованія поэта объясняется, какъ мы уже видѣли, не столько плохими учителями школы, сколько тѣмъ обстоятельствомъ, что отецъ взялъ Вильяма изъ школы прежде, чѣмъ мальчикъ прошелъ положенный курсъ. Роу по этому поводу пишетъ: "Онъ отдалъ его на нѣкоторое время въ свободную школу, но плохія обстоятельства и необходимость имѣть сына при себѣ заставили его взять мальчика домой и такимъ образомъ прекратить возможность дальнѣйшаго изученія языковъ." Обстоятельства Джона Шекспира стали приходить въ упадокъ въ 1577 году и, по всей вѣроятности, онъ взялъ Вильяма изъ школы, когда будущему поэту было лѣтъ тринадцать, хотя Джильбертъ, имѣвшій десять лѣтъ, продолжалъ учиться,-- взялъ его съ тѣмъ, чтобы сынъ помогалъ ему въ его занятіяхъ. Но какого рода были эти занятія? На этотъ счетъ у насъ существуютъ одни лишь предположенія. Мы уже видѣли исторію, разсказанную Обри по слухамъ, какъ будущій поэтъ, убивая теленка, произносилъ спичъ. Мы пришли къ заключенію, что къ этому разсказу нужно относиться съ большимъ недовѣріемъ. Затѣмъ у насъ есть извѣстіе Беттертона, пересказанное Роу, что Джонъ Шекспиръ былъ значительнымъ торговцемъ шерсти и что будущій драматургъ, оставивъ школу, помогалъ въ этомъ дѣлѣ отцу до самаго своего отъѣзда въ Лондонъ. Въ пользу этого извѣстія можно привесть то сообщеніе, что въ то время въ Англіи старшій сынъ продолжалъ дѣло отца. Докторъ Франклинъ утверждаетъ, что этотъ обычай былъ однимъ изъ самыхъ неизмѣнныхъ правилъ тогдашней англійской жизни.
Наконецъ у насъ есть предположеніе, что Вильямъ Шекспиръ нѣкоторое время находился при какомъ-нибудь адвокатѣ въ должности писца. Предположеніе это сдѣлали Мэлонъ и Кольеръ, на томъ единственномъ основаніи, что Шекспиръ обнаруживаетъ въ своихъ пьесахъ "обширныя" юридическія познанія. Само собой разумѣется, что это предположеніе, такимъ образомъ обоснованное, не заслуживаетъ вниманія, но оно возбудило довольно любопытный споръ о размѣрахъ юридическаго образованія поэта. Въ утвердительномъ смыслѣ первый, если не ошибаюсь, высказался Чальмерсъ. Мэлонъ принялъ его взглядъ, а Пенъ Кольеръ впослѣдствіи поддержалъ ихъ. Поднялся споръ. На помощь Кольеру явился лордъ Джонъ Кембель, lord Chief Justice, извѣстный юристъ, который въ своей брошюрѣ "Shakespeare's Legal Attainements" рѣшительно утверждаетъ, что Шекспиръ имѣлъ такія обширныя юридическія познанія, которыя сдѣлали бы честь любому современному англійскому юристу. Свидѣтельство такого спеціалиста, очевидно, заслуживаетъ вниманія; на этомъ основаніи я позволю себѣ привести нѣсколько обращиковъ его аргументаціи.
Первый примѣръ этихъ юридическихъ познаній, лордъ Кембель находитъ въ "Виндзорскихъ кумушкахъ". Фальстафъ спрашиваетъ Форда: "Какого-же свойства была любовь ваша?" Фордъ: "Она была подобна прекрасному зданію, построенному на чужой землѣ; я потерялъ мое зданіе по ошибкѣ въ мѣстѣ, на которомъ возвелъ его" (II, 2). Что, казалось бы, такого мудренаго, спеціальнаго въ этой фразѣ? Но лордъ-канцлеръ разсуждаетъ не такъ просто; онъ говоритъ, что не юристъ можетъ предположить, что если по ошибкѣ человѣкъ построилъ домъ на чужой землѣ, то открывъ свою ошибку, онъ имѣетъ право перенесть весь матеріалъ постройки, но Шекспиръ,-- прибавляетъ лордъ,-- знакомъ съ юридическимъ закономъ и знаетъ, что домъ принадлежитъ не тому, кто его строилъ, а тому, кому принадлежитъ земля.
Другой примѣръ онъ находитъ въ "Мѣра за мѣру" (I, 2). Нѣкая старая леди, содержащая извѣстнаго рода домъ, приходитъ въ ужасъ, узнавъ о распоряженіи правительства, которымъ приказывается закрывать всѣ подобнаго рода дома въ предмѣстіяхъ. Клоунъ утѣшаетъ ее, говоря: "Не бойтесь, сударыня; хорошіе стряпчіе никогда не имѣютъ недостатка въ кліентахъ".-- "Это сравненіе,-- говоритъ лордъ Кембель,-- не особенно лестно для сословія адвокатовъ, но оно доказываетъ знакомство съ обѣими профессіями, на которыя здѣсь намекается".-- Въ "Макбетѣ" онъ находитъ слѣдующія строки: "Или нѣтъ! Я обезпечу себя, вдвойнѣ закабалю свою судьбу" (IV, 1).-- Это называется доказательствомъ того, что Шекспиръ былъ юристъ! Но это еще ничего. Въ поэмѣ "Венера и Адонисъ", лордъ находитъ слѣдующіе стихи: "Но какъ только адвокатъ сердца замолчитъ, кліентъ уничтоженъ отчаяніемъ". Если эта фраза доказываетъ юридическія познанія Шекспира, то почему не утверждать, что онъ былъ зеркальныхъ дѣлъ мастеромъ, основываясь на словахъ Гамлета, что цѣль театра -- быть зеркаломъ природы? Такихъ сближеній можно отыскать мильоны не только у Шекспира, но и у всякаго другого писателя. Попробуемъ еще взять примѣръ. Въ "Много шуму изъ ничего", Догберри (у Кетчера -- Крушина, въ изданіи Гербеля -- Клюква) разговариваетъ со сторожемъ: "Догберри: Встрѣтите вора -- можете, въ силу вашей обязанности, заподозрить, что онъ недобрый человѣкъ, а съ людьми такого рода чѣмъ меньше будете имѣть дѣла, чѣмъ меньше будете съ ними связываться, тѣмъ честнѣе будете.-- 2-й сторожъ: А узнаемъ,что онъ воръ -- схватить намъ его? -- Догб.: По своей обязанности, конечно, можете; но я думаю, тотъ кто касается дегтя -- замарается; самый безмятежный для васъ способъ, когда схватите вора, дать ему возможность объяснить, что онъ за штука и затѣмъ -- улизнуть отъ васъ" (III, 3). Лордъ Кембель совершенно справедливо замѣчаетъ, что поэтъ въ этомъ мѣстѣ юмористически обличаетъ невѣжественныхъ приходскихъ констеблей, "для которыхъ все дѣло заключалось въ томъ. чтобы ограждать себя отъ всякаго волненія, опасности и отвѣтственности, не обращая никакого вниманія на общественную безопасность", но говорить, какъ это дѣлаетъ лордъ Кембель, что "даже самъ лордъ Кокъ не могъ бы лучше и правильнѣе опредѣлить власть полицейскаго",-- согласитесь сами,-- нѣсколько рисковано.
Большій интересъ представляетъ выдержка изъ "Короля Лира". Въ третьемъ дѣйствіи (сцена 6), помѣшанный король устраиваетъ воображаемое судбище надъ Гонерильей и Реганой (см. Кетчеръ, томъ 8, стр. 79). "Лиръ,-- говоритъ почтенный лордъ,-- сажаетъ двухъ судей, т. е. Эдгара и шута на скамейку. Къ первому онъ прямо обращается: "ты, облеченный въ мантію судьи"; но хотя и послѣдній (т. е. шутъ) принадлежитъ къ "суду", я не вполнѣ понимаю, почему Лиръ называетъ его "спареннымъ съ нимъ ярмомъ правосудія" (yoxefellow), если только не предположить, что по мысли Лира, этотъ судъ есть нѣчто въ родѣ спеціальнаго суда надъ Маріей Стюартъ, королевой Шотландской, въ которомъ участвовалъ и лордъ-канцлеръ Одли. Лиръ требуетъ суда прежде всего надъ Гонерильей и свое свидѣтельское показаніе такъ составляетъ, что оно прямо является доказательствомъ акта открытой государственной измѣны: "Передъ лицомъ почтеннаго этого собранія клянусь, что она вытолкала бѣдного короля, отца своего". Но судъ не можетъ быть правильно продолжаемъ вслѣдствіе помѣшательства Лира, и не дожидаясь вердикта, онъ самъ присуждаетъ Регану къ растерзанію: "Такъ вскройте же грудь Реганѣ, посмотрите, что зарождаетъ ея сердце".
Несмотря на все юридическое искусство разбора этой сцены, лордъ Бембель или упустилъ изъ виду, или намѣренно скрылъ другое мѣсто въ томъ же "Королѣ Лирѣ", дѣйствительно доказывающее, что Шекспиръ зналъ отлично, если не юридическую премудрость, то покрайней мѣрѣ судебные порядки и нравы старой Англіи. Король говоритъ Глостеру: "Гляди ушами; смотри какъ вонъ тотъ судья издѣвается надъ этимъ глупимъ воришкой. Скажу тебѣ на ушко: перемѣсти ихъ и тогда попробуй отгадать, который судья, который воръ"? И нѣсколько дальше: "Сквозь дырявую одежду видны и маленькія продѣлки; богатая, подбитая мѣхомъ -- все скрываетъ. Облеки преступленіе въ золото, и крѣпкое копье правосудья переломится, не поранивъ; облеки его въ рубище -- пронзитъ и соломенка пигмея. Никто не виновенъ; никто, говорю я, никто; всѣхъ защищу. Узнай это, любезный другъ, отъ меня, имѣющаго силу замыкать уста обвинителя" (IV, 6). Конечно, ни въ сценѣ суда, приведенной лордомъ Кембелемъ, ни въ грозномъ обвинительномъ актѣ, только что указанномъ мною, не видно особеннаго знанія юриспруденціи и даже судебной практики, но видно нѣчто значительно большее: величье ума, который питался не сухой теоріей, столь любезной ученымъ педантамъ, а живымъ, глубокимъ наблюденіемъ самой жизни. Въ этихъ словахъ говоритъ не его юридическая ученость, которой у него не было,-- чтобы тамъ ни говорилъ лордъ Кембель,-- а его негодующее сердце. Все то не значительное знаніе юридической терминологіи, которое обнаруживается при внимательномъ чтеніи произведеній Шекспира, объясняется очень просто, не прибѣгая ни къ нелѣпымъ теоріямъ (въ родѣ теоріи бэконизма), ни въ произвольнымъ предположеніямъ (въ родѣ предположенія Кольера), а простымъ обстоятельствомъ: во время своей лондонской жизни Шекспиръ постоянно бывалъ въ тавернѣ Сирены, которая была тогда чѣмъ-то въ родѣ клуба лондонскихъ beaux-ésprits, гдѣ онъ встрѣчалъ не только художниковъ, писателей, молодыхъ аристократовъ, но также и юристовъ. Мы знаемъ, что тамъ бывали: Бенъ Джонсонъ, сэръ Вальтеръ Ралей, лордъ Соутгемптонъ, Бомонтъ, Флетчеръ, Сельдонъ, Коттонъ, Карью, Бэконъ, графъ Эссексъ,-- однимъ словомъ, вся умственная аристократія тогдашняго Лондона. Частыя бесѣды съ ними были вполнѣ достаточны, чтобы познакомить великаго драматурга съ юридической терминологіей и судебной процедурой, тѣмъ болѣе, что его дознанія въ этомъ отношеніи, въ концѣ концовъ, сводятся на самое поверхностное знаніе терминовъ. Вездѣ, гдѣ Шекспиръ идетъ далѣе терминологіи, онъ дѣлаетъ ошибку на ошибкѣ, какъ это могутъ засвидѣтельствовать не предубѣжденные юристы: въ "Венеціанскомъ Купцѣ", въ "Мѣра за Мѣру", въ "Зимней Сказкѣ". Но намъ нѣтъ никакого дѣла до этихъ ошибокъ, или до его спеціальныхъ знаній, если таковыя и оказались бы; онъ пользуется нѣкоторыми юридическими терминами, потому что при извѣстномъ строѣ общественной жизни, при извѣстной культурѣ, эти термины входятъ въ самую жизнь, но ни людей, ни жизнь, ни міръ онъ никогда не судилъ съ точки зрѣнія педанта-юриста. Для него формальный законъ есть лишь внѣшность, маска, подъ которой скрывается дѣйствительная сущность жизни; и вотъ на эту-то именно сущность и устремлено его постоянное вниманіе.
Но, возвращаясь въ юности поэта, мы принуждены сказать, что намъ ровно ничего неизвѣстно о характерѣ его занятій въ промежутокъ между четырнадцатью и восемнадцатью годами жизни, т. е. между 1577 и 1582 годами; тѣмъ не менѣе, мы можемъ съ полной увѣренностью утверждать, что онъ быстро освободился отъ всего того хлама, который невольно пріобрѣлъ въ убійственной атмосферѣ школьнаго воспитанія. Провелъ ли онъ эти годы какъ мясникъ или какъ продавецъ шерсти -- для насъ, въ сущности, безразлично. Въ каждомъ изъ этихъ занятій, точно такъ же какъ и во всякомъ другомъ, которое онъ могъ найти въ Стратфордѣ, будущій поэтъ все больше и больше, безсознательно для себя, пріобрѣталъ знаніе міра и людей. Въ теченіе всего этого періода своей жизни, онъ, кромѣ того, имѣлъ возможность посѣщать театральныя представленія, дававшіяся въ Стратфордѣ или въ окрестностяхъ,-- и это незамѣтно приготовляло его въ его будущему поприщу драматурга. Но горе и печаль стали посѣщать отцовскій домъ. Осенью 1578 года его отецъ заложилъ за 40 фунтовъ землю въ Вильмкотѣ, и документы послѣдовавшихъ затѣмъ сдѣлокъ доказываютъ, что онъ сильно нуждался въ деньгахъ. Среди всѣхъ этихъ домашнихъ заботъ онъ потерялъ въ 1579 году свою дочь Анну, которая умерла на восьмомъ году жизни. Въ слѣдующемъ, 1580 году, родился у Джона Шекспира послѣдній ребенокъ. Ему дано былъ имя Эдмонда, безъ сомнѣнія, въ честь мужа миссисъ Ламбертъ, тетки ребенка и сестры его матери. У этого мистера Ламберта находилась въ закладѣ вильмкотская земля; по этой закладной Джонъ Шекспиръ предлагалъ произвести уплату въ слѣдующемъ году, но Ламбертъ не согласился, говоря, что эта сдѣлка не можетъ совершиться до тѣхъ поръ, пока другія суммы, должныя Джономъ Шекспиромъ Ламберту, не будутъ внесены. Все это, конечно, сильно огорчало несчастнаго перчаточника, который только за годъ передъ тѣмъ продалъ женину землю въ Снитерфильдѣ, чтобы расплатиться съ Ламбертомъ и такимъ образомъ освободить вильмкотскую землю.
Наслѣдство, раздѣлъ котораго произошелъ въ 1579 году, состояло изъ порядочнаго земельнаго участка, принадлежавшаго дѣду съ материнской стороны,-- участка, во владѣніе которымъ Джонъ и Мэри Шекспиръ вступили только послѣ смерти Агнессы Арденъ, которая въ 1580 году была "стара и немощна", а спустя нѣсколько мѣсяцевъ померла. Во всякомъ случаѣ, не смотря на видимый упадокъ благосостоянія Джона Шекспира, онъ былъ тѣмъ не менѣе настолько состоятеленъ, что могъ бы какъ нибудь извернуться, еслибы не пускался въ слишкомъ обширныя и рискованныя предпріятія. Предположеніе это подтверждается еще и тѣмъ, что онъ былъ уволенъ отъ должности альдермена, потому что почти совсѣмъ пересталъ посѣщать засѣданія городского совѣта. Спустя нѣсколько лѣтъ, въ 1592 году, когда Вильямъ Шекспиръ находился уже въ Лондонѣ, отецъ его былъ записанъ, вмѣстѣ со многими другими жителями Стратфорда, какъ лицо, не посѣщавшее церкви на томъ, будто бы, основаніи, что старался избѣгать встрѣчи съ кредиторами. Такъ, по крайней мѣрѣ, сказано въ отчетѣ комиссіи, назначенной королевой. Комиссія эта была обязана разыскивать іезуитовъ и рекузантовъ. Она посѣтила Стратфордъ, какъ мы уже сказали, въ 1592 году и составила тамъ списокъ лицамъ, непосѣщавшимъ церкви по какимъ-либо причинамъ. О Джонѣ Шекспирѣ мы читаемъ, что онъ не посѣщалъ церкви "изъ боязни долговыхъ процессовъ" (for feare of processe for debtte). Но была-ли это дѣйствительная или, по крайней мѣрѣ, единственная причина непосѣщенія имъ церкви? Онъ могъ дать такое показаніе, желая скрыть свое нерасположеніе къ протестантизму, будучи тайно приверженъ къ католицизму, тогда преслѣдуемому. Мы сейчасъ увидимъ, что догадка эта, какъ бы она ни казалась странною, имѣетъ нѣкоторое основаніе.
Благодаря этой догадкѣ въ шекспировской критикѣ заговорили о "католицизмѣ" Шекспира. Какихъ религіозныхъ убѣжденій придерживался поэтъ и его семья? Таковъ былъ вопросъ, поставленный критикой еще въ XVIII вѣкѣ. Мнѣнія раздѣлились главнымъ образомъ потому, что одни (католики) желали во что бы то ни стало видѣть въ Шекспирѣ католика, между тѣмъ какъ другіе (протестанты) -- протестанта. Этотъ субъективный элементъ, замѣшанный въ споръ, придалъ полемикѣ страстный и рѣзкій характеръ; и теперь еще, когда этотъ вопросъ подымается, многіе считаютъ дѣломъ своей совѣсти отстаивать то или другое мнѣніе, согласное съ ихъ религіозными убѣжденіями. При такой ненаучной постановкѣ вопроса мало было надежды на его разрѣшеніе; путаница тѣмъ болѣе еще увеличилась, что и самый вопросъ былъ поставленъ дурно и нераціонально. Въ этомъ вопросѣ существуютъ двѣ совершенно различныя стороны: религіозное міровоззрѣніе поэта, какъ оно выработалось впослѣдствіи самостоятельно и совершенно свободно, и то религіозное воспитаніе, тѣ религіозныя привычки, которыя онъ могъ получить дома въ то время, когда былъ ребенкомъ. Его религіозное міровоззрѣніе могло не совпадать съ той религіозной атмосферой, среди которой онъ былъ воспитанъ. Такимъ образомъ, являются два вопроса: во-первыхъ, можемъ-ли мы уловить строй и характеръ религіозной мысли поэта въ его произведеніяхъ? и во вторыхъ,-- въ чемъ заключалась религіозная атмосфера его домашняго очага,-- была ли она католическою или протестантскою, и не остались-ли въ произведеніяхъ поэта какіе либо слѣды этихъ привычекъ? На первый вопросъ я постараюсь отвѣтить впослѣдствіи, когда буду говорить о нравственныхъ идеалахъ Шекспира. Теперь же я долженъ сказать нѣсколько словъ о второй сторонѣ дѣла и выяснить, если это окажется возможнымъ, къ какому вѣроисповѣданію принадлежала семья Шекспировъ: были-ли они тайными католиками, какихъ въ то время было много въ Англіи, или они сдѣлались, благодаря реформѣ, искренними протестантами и приверженцами англиканской церкви? Русская критика тѣмъ болѣе имѣетъ права взяться за разрѣшеніе этого вопроса, что она находится въ этомъ отношеніи въ болѣе благопріятныхъ условіяхъ, чѣмъ критика нѣмецкая, французская или даже англійская. Не заинтересованная лично въ разрѣшеніи вопроса въ ту или другую сторону, она болѣе спокойно, болѣе безпристрастно можетъ взвѣсить аргументы обѣихъ сторонъ.
Робертъ Арденъ, отецъ жены Джона Шекспира, оставилъ завѣщаніе, начинающееся словами: "Во-первыхъ, поручаю свою душу Всевышнему Господу Богу и Пресвятой Дѣвѣ Маріи и всѣмъ небеснымъ угодникамъ" (I bequeath my Soul to Almighty God, and to our blessed Lady St Mary, and to all the holy company of heaven). Необходимо замѣтить, что Мэри Шекспиръ получила львиную долю въ наслѣдствѣ; она очевидно была любимицей отца. Найтъ, который старается доказать, что Шекспиръ былъ протестантъ, думаетъ, что слова завѣщанія еще не доказываютъ католическихъ убѣжденій Роберта Ардена; но Галіуэль, который также твердъ въ своемъ протестантизмѣ, принужденъ сознаться, что завѣщатель "несомнѣнно былъ католикъ, что ясно обнаруживается изъ его упоминанія о Богоматери." Нельзя не согласиться съ этимъ послѣднимъ мнѣніемъ. Итакъ, мы можемъ принять за дѣло рѣшенное, что Робертъ Арденъ, а слѣдовательно и его дочь Мэри, вышедшая за Джона Шекспира,-- были католики.
Что же касается Джона Шекспира, отца нашего поэта, то Галіуэль и большинство біографовъ выражаютъ увѣренность, что онъ принадлежалъ къ англиканской церкви, а слѣдовательно былъ протестантъ. Увѣренность эту они, въ большинствѣ случаевъ, основываютъ на томъ, что Джонъ Шекспиръ долгое время занималъ муниципальныя должности въ Стратфордѣ, а для этого необходимо было быть протестантомъ и признать королеву Елисавету главой церкви. На первый взглядъ этотъ аргументъ кажется неопровержимымъ; но если мы обратимъ вниманіе на то, что историческій моментъ, о которомъ идетъ рѣчь, былъ моментомъ страстныхъ религіозныхъ и церковныхъ раздоровъ, если мы вспомнимъ, что само католическое духовенство, изъ-за политическихъ видовъ, изъ желанія сохранить вліяніе, поощряло внѣшнее отступничество отъ церкви тѣхъ, кто могъ играть какую-либо общественную роль (разумѣется, при условіи тайной преданности католической церкви),-- то аргументъ потеряетъ большинство своей силы. Исторія каждой гражданской войны можетъ дать намъ многочисленные примѣры того, какъ католики, желая сохранить власть, наружно отказывались отъ своей церкви. Періодъ кавалеровъ и круглыхъ головъ полонъ подобнаго рода случаями. Царствованіе Елисаветы и Якова По также изобилуетъ ими.
Болѣе прямое доказательство того, что Джонъ Шекспиръ былъ католикъ, находится въ такъ называемомъ "Исповѣданіи вѣры", которое онъ оставилъ послѣ себя. Это "исповѣданіе" начинается словами: "Во имя Бога Отца, Сына и Святаго духа, пресвятой богословенной Дѣвы Маріи, Матери Бога, святыхъ архангеловъ, ангеловъ, патріарховъ, пророковъ, евангелистовъ, апостоловъ, святыхъ, мучениковъ и проч." Оканчивается это "Исповѣданіе" словами: "Моя воля и мое желаніе заключается въ томъ, чтобы это исповѣданіе было погребено вмѣстѣ со много послѣ моей смерти. Pater noster, Ave Marie, Credo, Iesu, сынъ Давида, помилуй меня. Аминь". Исторія этого страннаго документа -- слѣдующая: "Около 1770 года, одинъ каменщикъ, по имени Мозели, былъ нанятъ Томасомъ Гартомъ, пятымъ потомкомъ по прямой линіи сестры поэта Джоанны Гартъ, исправить черепицу дома, въ которомъ Гартъ жилъ и который считается домомъ, гдѣ родился поэтъ. Между балками крыши дома, каменщикъ нашелъ рукопись, состоявшую изъ шести листовъ, сшитыхъ вмѣстѣ на подобіе небольшой книжечки. Эту рукопись онъ передалъ мистеру Мэлону, черезъ посредство мистера Девенпорта, стратфордскаго викарія. (Drake,-- "Shakspeare and his Times"). Мэлонъ, напечатавшій впервые документъ въ своемъ изданіи Шекспира, говоритъ: "я употребилъ всевозможныя усилія, чтобы удостовѣрить подлинность рукописи, и теперь принужденъ заявить, что рукопись подлинна". Въ 1796 году, нѣсколько лѣтъ спустя, Мэлонъ, однако, измѣнилъ свое мнѣніе: "Впослѣдствіи я удостовѣрился,-- говоритъ онъ,-- что этотъ документъ не могъ былъ написанъ ни однимъ изъ членовъ семьи Шекспира". Тѣмъ не менѣе, онъ не прибавилъ никакихъ другихъ разъясненій по этому поводу, такъ что вторичное заявленіе Мэлона, ничѣмъ не подтвержденное, мы можемъ считать какъ-бы несуществующимъ. Съ другой стороны, Чальнерсъ,-- другой извѣстный изслѣдователь,-- настаивалъ на подлинности документа. "По чувствамъ, по языку, это "Исповѣданіе" имѣетъ характеръ вполнѣ католическій... Предположеніе, что семья Шекспировъ была предана католицизму, подтверждается еще и тѣмъ фактомъ, что Джонъ Шекспиръ избѣгалъ появляться на городскія собранія и, въ концѣ концовъ, оставилъ городскую должность. Но,-- прибавляетъ Чальмерсъ,-- это соображеніе подкрѣпляется, кромѣ того, тѣмъ, что время царствованія Елисаветы было временемъ щегольства благочестіемъ, а время царствованія Якова 1-го временемъ религіозныхъ мудрствованій. Всякія исповѣданія вѣры сдѣлались чрезвычайно полными въ теченіе обоихъ періодовъ. Весьма вѣроятно, что и лордъ Бэконъ написалъ свое "Исповѣданіе вѣры" изъ желанія понравиться монарху, который и самъ интересовался религіозными вопросами". Наконецъ, Чальмерсъ добавляетъ: "Простая логика требуетъ заключить, что если въ семьѣ Шекспировъ былъ обычай оставлять послѣ себя исповѣданіе вѣры, то этому обычаю, которому отецъ остался вѣренъ, весьма вѣроятно послѣдовалъ и сынъ, который при условіяхъ тогдашняго времени ногъ скрыть свою вѣру только въ своихъ пьесахъ. Но такой исповѣди Вильяма Шекспира у насъ нѣтъ. Это дало поводъ заключить, что большой лондонскій пожаръ, нѣсколько пожаровъ въ Стратфордѣ и въ особенности пожаръ, во время котораго сгорѣлъ театръ Глобусъ, уничтожая другія рукописи поэта, могли уничтожать и его "Исповѣданіе". Прибавимъ къ этому, что мода на "Исповѣданія" въ шекспировское время всегда окружалась торжественною таинственностью и что слѣдовательно "Исповѣданіе" поэта могло быть погребено вмѣстѣ съ нимъ. Къ этому заключенію, между прочимъ, пришелъ Дрекъ. Не придавая всѣмъ этимъ соображеніямъ, догадкамъ и намекамъ особеннаго значенія, мы должны прибавитъ что вопросъ о подлинности "Исповѣданія" Джона Шекспира остался не рѣшеннымъ, хотя самый документъ и имѣетъ открыто католическій характеръ. Но независимо отъ этого существуетъ и еще одно доказательство приверженности семьи Шекспировъ католической церкви. Нѣкто Вильямъ Фульманъ, умершій въ 1688 году, оставилъ своему другу Ричарду Дэвису, ректору Сапертона, свое біографическое собраніе. Дэвисъ умеръ въ 1708 году и всѣ его рукописи попали въ библіотеку Corpus Cristi Collиge въ ОвсфордЬ, гдѣ находятся и понынѣ. Подъ статьей "Шекспиръ" Дэвисъ сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній, въ большинствѣ случаевъ не имѣющихъ интереса; но его біографическая замѣтка оканчивается словами: "Онъ (Шекспиръ) умеръ папистомъ". Подлинность этой замѣтки оспаривается на томъ основаніи, что говоря объ извѣстной исторіи поэта съ сэромъ Люси и о томъ, какъ поэтъ отомстилъ ему въ одной изъ своихъ пьесъ, Дэвисъ называетъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ этой пьесы "Clodpate", а такого дѣйствующаго лица нѣтъ ни въ "Виндзорскихъ кумушкахъ", ни въ другихъ пьесахъ. Но Галіуэль основательно замѣтилъ, что кличка Clodpate есть терминъ, обозначавшій въ то время вообще олуха, болвана и Дэвисъ могъ употребить этотъ терминъ именно въ такомъ смыслѣ. Если теперь мы обратимся къ произведеніямъ поэта и въ нихъ станемъ искать указаній, не оставила ли семья или воспоминанія дѣтства въ душѣ его какихъ либо слѣдовъ, какихъ либо умственныхъ привычекъ, которыя не оставляютъ насъ никогда, и въ языкѣ нашемъ проскальзываютъ невольно, хотя, можетъ быть, мы давно уже вышли изъ круга этихъ понятій, ушли впередъ или въ сторону; если, однимъ словомъ, мы будемъ искать въ его пьесахъ слѣдовъ его религіознаго воспитанія, то придемъ къ довольно любопытнымъ выводамъ. Въ этомъ анализѣ прежде всего насъ поразитъ одна особенность: Шекспиръ не любитъ протестантовъ и, въ особенности, не любитъ пуританъ. Единственный протестантъ, который вышелъ цѣлъ и невредимъ изъ подъ пера Шекспира, есть Кранкеръ, крестившій королеву Елисавету; поэтъ относится съ нему съ нѣкоторымъ почтеніемъ. Всѣ же прочіе являются у него лишь какъ предметъ насмѣшекъ, иногда очень язвительныхъ. Сэръ Гутъ Эвансъ, пасторъ въ "Виндзорскихъ кумушкахъ", изображенъ тщеславнымъ болваномъ, тупицей, развратникомъ, пьянствующимъ въ тавернахъ, драчуномъ, прибѣгающимъ къ интригѣ, чтобы помѣшать одному браку. То же самое можно сказать о двухъ персонажахъ въ "Безплодныхъ усиліяхъ любви", о Натаньэлѣ -- пасторѣ и Олофернѣ -- протестантскомъ педагогѣ, а также о сэрѣ Оливерѣ Мэртекстѣ -- викаріѣ въ "Какъ вамъ угодно". Всѣ трое -- шуты, которыхъ обязанность -- потѣшать публику. Еще болѣе насмѣшекъ надъ протестантами мы встрѣчаемъ въ "Двѣнадцатой Ночи"; можно сказать, что вся эта комедія написана съ единственною цѣлью осмѣять пуританизмъ въ лицѣ сэра Топаса и Мальволіо. Словомъ, вездѣ въ произведеніяхъ Шекспира, гдѣ выведены протестанты, какъ протестанты, а не просто какъ люди (помимо ихъ принадлежности къ протестантской церкви), они являются цѣлью насмѣшекъ и даже глумленія со стороны поэта. Если этотъ фактъ не доказываетъ, что Шекспиръ былъ искреннимъ католикомъ, то онъ во всякомъ случаѣ несомнѣнно доказываетъ, что онъ питалъ въ теченіе всей своей жизни нерасположеніе къ протестантамъ, внушенное ему еще тогда, когда онъ былъ ребенкомъ. Та же самая причина,-- католическая атмосфера его домашняго очага,-- объясняетъ и то обстоятельство, что вездѣ, гдѣ у Шекспира являются лица католическаго духовенства, онъ относится въ нимъ съ нескрываемымъ уваженіемъ. Въ его произведеніяхъ нѣтъ ни одной комической фигуры католическаго священника. Отецъ Лаврентій въ "Ромео и Джульетѣ" -- лицо, внушающее глубокое уваженіе къ себѣ своимъ высоконравственнымъ характеромъ. Въ "Генрихѣ VIII" королева Екатерина является идеаломъ католическаго благочестія и возвышенности, когда она говоритъ, что "клобукъ не дѣлаетъ еще монахомъ" (All hoods make not monks) и когда она отвѣчаетъ кардиналамъ Волсею и Кампеюсу саркастически: "Еслибы вы были хотя что-нибудь поболѣе священническихъ одеждъ".
Но, можетъ быть, спросятъ, какъ согласовать съ этимъ католическимъ строемъ привычекъ обстоятельное знакомство съ библіей, которую, какъ извѣстно, не дозволено читать католикамъ? Это обстоятельство объясняется очень просто. Отецъ поэта былъ бальифомъ, занималъ долгое время оффиціальное положеніе, наружно былъ протестантомъ; отсутствіе съ его домѣ библіи могло внушить сомнѣніе въ искренности его протестантизма, могло даже бить причиной большихъ непріятностей и преслѣдованій. Слѣдовательно, въ домѣ была библія. Будущій поэтъ, при его страсти къ чтенію, набросился на эту книгу, какъ только она ему попалась въ руки. Но съ другой стороны, замѣчательно, что онъ гораздо лучше знакомъ съ католической обрядностію, чѣмъ съ протестантской, какъ это доказывается постоянными техническими выраженіями и намеками на догматы въ его произведеніяхъ. Такъ, онъ часто намекаетъ на чистилище; напримѣръ въ "Ричардѣ III", королева Елисавета говоритъ: "о бѣдныя, бѣдныя дѣти мои! цвѣтики еще нерасцвѣтшіе, прелести только что развернувшіяся, если прекрасныя души ваши все еще витаютъ въ воздухѣ, не проникли еще въ вѣчныя селенія, носитесь надо мной на вашихъ воздушныхъ крылышкахъ, внимайте стонамъ вашей матери" (IV, 1). И нѣсколько далѣе (V, 1), когда Бокингэмъ, отправляясь на казнь, обращается къ душамъ тѣхъ, кого Ричардъ, по его собственному наущенію, умертвилъ: "Всѣ, погибшіе отъ гнусной несправедливости, если ваши гнѣвныя, негодующія души могутъ видѣть изъ-за облаковъ, что здѣсь дѣлается,-- смѣйтесь, въ отместку, надъ моей гибелью"
Фризенъ въ своей книгѣ "Alt England und William Shakespeare", вышедшей въ 1874 году (стр. 286--7), замѣтилъ, что выраженіе "evening mass", употребленное Шекспиромъ въ "Ромео и Джульетѣ" (IV, 1), не могло быть употреблено католикомъ; въ католической церкви нѣтъ вечерней мессы (обѣдни); такое незнаніе, непростительное для католика, вполнѣ понятно, если предположитъ, что Шекспиръ былъ протестантъ. Для тезиса, защищаемаго нами, это возраженіе на первый взглядъ кажется, дѣйствительно, серьезнымъ; но оно разрѣшается, какъ намъ кажется, очень просто. Нельзя забывать, что въ XVI вѣкѣ въ Англіи католицизмъ былъ запрещенною религіей; слѣдовательно, болѣе чѣмъ вѣроятно, что Шекспиру даже въ дѣтствѣ никогда не приходилось присутствовать на католической обѣднѣ, развѣ только тайно. Все его знаніе обрядности, догматовъ католической церкви могло быть внушено ему его матерью. Несомнѣнно, что искренніе католики во время преслѣдованій совершали обѣдню вечеромъ или ночью; то же самое могло быть и въ донѣ Джона Шекспира, такъ что "вечерняя месса", несомнѣнно, есть единственная месса, на которой нашъ поэтъ, будучи ребенкомъ, могъ присутствовать. Съ другой стороны, замѣчательно, что Вальтеръ-Скоттъ сдѣлалъ ту же самую ошибку въ своемъ романѣ "Ivanhoe", когда сказалъ, что Ронена опоздала на пиръ, потому что была на "вечерней мессѣ","въ сосѣднемъ приходѣ. Наконецъ, можно дать и еще одно объясненіе этой знаменитой фразѣ, вызвавшей столько толковъ въ критикѣ; оно находится въ томъ обстоятельствѣ, что въ католическихъ странахъ и теперь еще самой модной мессой считается послѣдняя, начивающаяся въ два часа пополудни. Въ XVI вѣкѣ день кончался именно около этого времени, потому что вставали въ пять часовъ утра, завтракали въ шесть, обѣдали между десятью и одиннадцатью и ужинали въ семь часовъ вечера. Поэтому, Шекспиръ имѣлъ, до извѣстной степени, право назвать послѣднюю мессу "вечерней",-- она была, въ самомъ дѣлѣ, вечерней, вслѣдствіе самаго расположенія дня. И это тѣмъ болѣе вѣроятно, что въ текстѣ Джульета говоритъ, что будетъ ждать мессы одна, въ монастырской кельѣ, чего она не могла бы сказать, какъ дѣвушка ея лѣтъ и ея воспитанія, еслибы день, дѣйствительно клонился къ вечеру или къ ночи {У Кетчера эта фраза, на которой основана вся аргументація, передана такъ: "Свободны вы теперь, отецъ святой, или придти передъ вечерней?.." У г. Соколовскаго (въ изданіи Гербеля) она является въ другомъ видѣ:
Свободны-ль вы, отецъ мой, или лучше
Придти мнѣ будетъ къ вамъ въ вечерній часъ?
Такимъ образомъ, оба переводчика исправляли Шекспира, каждый по своему. Не говоря уже о всей неумѣстности подобныхъ исправленій, господа переводчики должны были бы знать, что именно эту фразу, больше чѣмъ всякую другую, необходимо было оставить во всей ея неприкосновенности, такъ какъ она является исходнымъ пунктомъ цѣлаго спора, имѣющаго несомнѣнную важность при изученіи Шекспира.}.
Но возвратимся къ разсказу о жизни поэта. Въ концѣ 1582 года, когда Вильяму Шекспиру было около девятнадцати лѣтъ, онъ женился на миссъ Аннѣ Гэсвей. Въ эту эпоху, прежде чѣмъ бракъ могъ быть совершенъ, необходимо было подать въ консисторію заявленіе, подписанное двумя свидѣтелями, которые своею подписью ручались, что между женихомъ и невѣстой нѣтъ родства и что не существуетъ никакихъ препятствій для заключенія предварительнаго брачнаго контракта. Это заявленіе помѣчено 28 ноября 1582 годъ; между тѣмъ, уже въ маѣ слѣдующаго года, т. е. черезъ пять мѣсяцевъ отъ этого брака родилась дочь Сусанна. Въ книгахъ стратфордскаго прихода бракъ Шекспира не записанъ; по всей вѣроятности, онъ происходилъ гораздо раньше выдачи дозволенія консисторіи, въ одномъ изъ сосѣднихъ приходовъ, и не въ самомъ городѣ, и не въ церкви Ноlу Trіnity. Эти факты подали поводъ въ самымъ разнообразнымъ заключеніямъ, по большей части очень неблагопріятнымъ для поэта и его жены. Заключали, между прочимъ, о бывшемъ до брака проступкѣ, и что именно вслѣдствіе этого бракъ былъ совершенъ съ особенной поспѣшностью, оказавшись необходимымъ. Но становясь на строго историческую точку зрѣнія, мы не имѣемъ права дѣлать подобнаго рода заключеній. Подписаніе предварительнаго брачнаго контракта (нѣчто въ родѣ нашей помолвки, обрученія, или французскихъ fianèailles,, signature de contrat), который обыкновенно праздновался въ то время въ Англіи за два или за три мѣсяца до свадьбы, было не только признаваемо закономъ, но кромѣ того, дѣлало недѣйствительнымъ всякій послѣдующій союзъ одной изъ сторонъ съ другимъ лицомъ. Всѣ факты, относящіеся къ браку Шекспира, указываютъ на то, что въ данномъ случаѣ существовалъ предварительный контрантъ,-- торжество, которое какъ бы замѣняло самую свадьбу, и что вслѣдствіе этого свадьба совершилась безъ всякой таинственности, при самыхъ обыкновенныхъ условіяхъ.
Двумя свидѣтелями при этомъ были Фулькъ Сандельсъ и Джонъ Ричардсонъ; они были жителями деревни Шотери (откуда происходила и невѣста); на единственной, приложенной въ документу, печати видны иниціалы R. Н., такъ что можно заключить, что свидѣтели были только со стороны невѣсты. Изъ этого обстоятельства нельзя выводить никакого особеннаго заключенія, такъ какъ это случалось довольно часто; но, принимая во вниманіе нѣкоторые другія обстоятельства, можно прійти къ выводу, что бракъ былъ устроенъ единственно семьей Гэсвей и что родителями поэта онъ былъ встрѣченъ не особенно благосклонно. Но возможно и другое объясненіе. Могло случиться, что свадьба Шекспира, какъ это часто случалось въ то время, была совершена частнымъ образомъ, за нѣсколько мѣсяцевъ раньше, нелегально, въ католической церкви, и что родители боялись огласки подобнаго обстоятельства.
Обыкновенно празднованіе помолвки или предварительнаго брачнаго контракта совершалось торжественно, въ присутствіи всѣхъ родственниковъ; но бывало и такъ, что оно совершалось отдѣльно каждой изъ сторонъ, безъ участія родственниковъ и друзей. Такъ мы имѣемъ, между прочимъ, случай, что въ 1585 году нѣкто Вильямъ Гольдеръ и Алиса Шау, заключивъ между собой предварительный брачный контрактъ, явились самостоятельно передъ двумя свидѣтелями съ тѣмъ, чтобы заявить, что они окончательно вступаютъ между собой въ бракъ. Молодая, очевидно, считала себя вполнѣ законной супругой и сказала Гольдеру при свидѣтеляхъ: "Объявляю, что я ваша жена, что я покинула всѣхъ моихъ друзей для васъ и надѣюсь, что вы будете поступать со мной хорошо", и послѣ этого она подала ему руку. Тогда, "вышеупомянутый Гольдеръ, mutatia mutandis, отвѣчалъ ей подобными же словами, взялъ ея руку и поцѣловалъ ее въ присутствіи свидѣтелей."
Мы имѣемъ поводы предполагать, что въ концѣ XVI столѣтія сожительство въ промежутокъ времени между предварительнымъ контрактомъ и свадьбой считалось дѣломъ не особенно приличныхъ, но для насъ единственное средство прійти къ правильному выводу, по отношенію къ браку Шекспира, заключается въ томъ, чтобы руководствоваться тѣми взглядами и установившимися правилами, которыя существовали въ Варвикшайрѣ въ дни юности поэта. Если антецеденты брака Шекспира съ миссъ Гэсвей не вызывали неодобрительныхъ отзывовъ ихъ современниковъ и друзей, то на какомъ основаніи современный критикъ будетъ оспаривать правильность ихъ поведенія? А что дѣло именно такъ происходило,-- въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Была-ли мать поэта хоть сколько-нибудь недовольна бракомъ своего сына? Нѣтъ; всю свою жизнь она провела въ обществѣ, которое было убѣждено, что предварительный брачный контрактъ имѣетъ всю важность настоящаго брака, и что, въ дѣйствительности, онъ гораздо важнѣе самого вѣнчанія. Когда ея собственный отецъ, Робертъ Арденъ, передавалъ часть земли своей дочери Агнессѣ, въ іюлѣ 1550 г., онъ писалъ: "nunc uxor Thome Stringer, as nuper uxor Iohannis Hewyns", а между тѣмъ ея свадьба была отпразднована только спустя три мѣсяца послѣ этого. Что самъ Шекспиръ именно такъ смотрѣлъ на предварительный контрактъ и что его взглядъ въ этомъ отношеніи вполнѣ совпадалъ съ общественнымъ мнѣніемъ его времени,-- видно, между прочимъ, изъ одного очень любопытнаго мѣста въ "Мѣра за мѣру" (IV, 1). Герцогъ говоритъ Маріанѣ:
Nor, gentle daughter, fear you not at ail:
Не is your husband on а precontract:
То bring you thus together, 't is no sin;
Sith that the justice of your title to him
Doth flourish the deceit. Corne, let us go:
Our corn's to reap, for у et our tithe's to sow. (71--77).
("Не бойтесь нисколько и вы, дочь моя. Онъ вашъ мужъ по предшествовавшему договору. Такое соединеніе васъ -- нисколько не грѣхъ, потому что ваше несомнѣнное право на него -- оправдываетъ обманъ. Идемъ-же: чтобы пожать, необходимо прежде посѣять") {Ѳ. Миллеръ (въ изданіи Гербеля) переводитъ: "по данному обѣту". Выраженіе неопредѣленное и двусмысленное: данный обѣтъ не есть еще формальный контрактъ.}. Даже подробности брака, какъ мы изобразили ихъ по оффиціальнымъ документамъ вполнѣ подтверждаются словами самого Шекспира, который говоритъ устами Клавдіо ("Мѣра за мѣру" І, 3): "По договору самому вѣрному пріобрѣлъ я право на ложе Джульеты; ты вѣдь знаешь ее: она вполнѣ жена моя,-- недостаетъ только оглашенія этого внѣшнимъ обрядомъ; не совершили же мы его единственно для выручки приданаго, остающагося въ сундукахъ ея ближнихъ, отъ которыхъ, пока время не расположитъ ихъ къ намъ, полагали нужнымъ хранить нашу любовь въ тайнѣ. Но случилось, что тайна нашей связи обнаружилась въ Джульетѣ слишкомъ крупными чертами". Въ этихъ словахъ мы имѣемъ всю исторію брака Шекспира. Если этимъ словамъ придавать автобіографическое значеніе (а мы думаемъ, что имѣемъ на это право), то изъ нихъ мы узнаемъ даже и тѣ тайныя причины, которыя руководили поэта и его жену, когда они старались не оглашать этого брака: вопреки нашему предположенію, высказанному нѣсколько раньше, оказывается, что родные невѣсты не были расположены въ этому браку (что очень понятно, такъ какъ они были люди зажиточные, между тѣмъ, какъ молодой Шекспиръ былъ сыномъ разорившейся семьи); желая выждать пока они не перемѣнятъ свое мнѣніе, молодые супруги скрывали бракъ, но тайна обнаружилась сама собой.
Какъ родители самого Шекспира смотрѣли на этотъ бракъ, мы точно также, отчасти, имѣемъ свидѣтельство самого поэта. Въ "3имней сказкѣ" (IV, 3) Поликсенъ говоритъ Флоризелю: "Сынъ имѣетъ право выбирать себѣ жену; но вѣдь и отецъ, поставляющій все свое счастіе въ достойномъ потомствѣ, вправѣ участвовать хоть совѣтомъ въ такомъ дѣлѣ". Въ этихъ словахъ звучитъ какъ бы отдаленный отголосокъ тѣхъ раздражительныхъ сценъ и семейныхъ раздоровъ, которые, по всей вѣроятности, имѣли мѣсто, когда сынъ объявилъ родителямъ о своемъ желаніи жениться. Поэтъ написалъ эти слова уже при концѣ своей жизни, когда онъ могъ взглянуть уже вполнѣ трезво на свое прошлое и это прошлое онъ осудилъ, какъ бы признаваясь въ своей несправедливости по отношенію къ отцу. Но если для насъ ясно, почему родители невѣсты были противъ этого брака, то какъ объяснить себѣ нерасположеніе къ нему родителей поэта? Это объясняется очень просто. Невѣста была старше своего жениха на восемь лѣтъ. Собственно, мы не знаемъ точно года, когда она родилась, но изъ записи о ея смерти мы узнаемъ, что она померла 67 лѣтъ отъ роду (въ 1623 году); слѣдовательно, она вышла замужъ 26 лѣтъ въ то время, какъ поэту было только девятнадцать. Сомнительно, чтобы Джонъ Шекспиръ, какъ вообще и всякій другой отецъ, могъ особенно радоваться союзу своего сына, мальчика девятнадцати лѣтъ, который къ тому-же былъ бѣденъ и не имѣлъ никакого опредѣленнаго положенія, съ дѣвушкой восьмью годами старше его. Кромѣ того, досада отца могла увеличиться еще и отъ того обстоятельства, что исправить. дѣло оказалось невозможнымъ и приходилось только спѣшить съ формальнымъ бравомъ.
Какого рода былъ этотъ союзъ? Были-ли въ немъ задатки будущаго семейнаго счастія? Явился-ли онъ вслѣдствіе любви или нѣтъ? На всѣ эти и тому подобные вопросы у насъ нѣтъ прямыхъ отвѣтовъ; но и по отношенію къ этимъ вопросамъ мы можемъ найти нѣчто въ родѣ косвенныхъ отвѣтовъ въ произведеніяхъ Шекспира. Въ своей молодости, когда пылъ страсти еще не потухъ, когда поэтъ только еще отживалъ свою бурную молодость, онъ себя оправдывалъ такими словами (41-й сонетъ): "ты нѣженъ, слѣдовательно долженъ быть прельщенъ; ты красивъ, слѣдовательно, долженъ быть обольщаемъ. А когда женщина ухаживаетъ за нимъ, то какой сынъ женщины настолько нечувствителенъ, чтобы бросить ее, прежде, чѣмъ она побѣдитъ?" Въ pendant въ этимъ словамъ, у насъ есть двустишье изъ "Генриха VI" (часть первая):
She's beautiful, and therefore to be wooed;
She is а woman, therefore to be won.
("Она -- прекрасна, значитъ, создана для того, чтобы ей поклоняться; она -- женщина, значитъ, создана для того, чтобы быть прельщенною"). Что бы ни говорили англійскіе и нѣмецкіе моралисты, но въ этихъ словахъ нельзя видѣть любви,-- чувства, которое всегда зиждется на какомъ-нибудь нравственномъ началѣ; мы тутъ видимъ только одну страсть, молодой, страстный порывъ, не всегда совпадающій съ любовью. Какъ бы комментарій къ этимъ словамъ, а слѣдовательно и къ своему прошлому, мы видимъ въ слѣдующихъ словахъ послѣдней пьесы Шекспира, написанной, вѣроятно, не задолго до смерти ("Буря", IV, 1): "Возьми-же какъ даръ и какъ свое честное пріобрѣтеніе дочь мою; но если ты расторгнешь дѣвственный ея поясъ прежде, чѣмъ совершатся во всей полнотѣ всѣ обычные, священные обряды,-- не пошлетъ небо благодатнаго дождя, чтобы росъ союзъ этотъ; засуха ненависти, злое презрѣніе и раздоръ усыплютъ ложе ваше сорными травами, до того противными, что оба возненавидите его; а потому берегись, если хочешь, чтобы лампа Гименея свѣтила вамъ". Здѣсь опять мы встрѣчаемся съ несомнѣннымъ (по-крайней мѣрѣ, на нашъ взглядъ) автобіографическимъ элементомъ. Только-что приведенныя слова являются, говоря строго, не болѣе какъ лишней вставкой въ роль Просперо; ни драматическое положеніе, ни логическая необходимость не требовали этихъ словъ; а такъ какъ и вся роль Просперо имѣетъ замѣтно субъективный и личный характеръ, то мы вправѣ заключить, что эти слова выдались какъ личное сознаніе самого поэта,-- сознаніе своихъ прежнихъ ошибокъ, а можетъ быть, и слишкомъ позднее раскаяніе. Замѣчательно, что подъ конецъ своей жизни Шекспиръ измѣнилъ взглядъ на отношенія между мужчиной и женщиной. Въ молодости онъ смотрѣлъ на эти отношенія какъ на увлеченіе страсти, которое находитъ свое оправданіе въ самомъ себѣ, и для котораго не существуетъ никакого нравственнаго закона. На склонѣ лѣтъ онъ, напротивъ, прежде всего видитъ въ этихъ отношеніяхъ нравственное начало, которое не только скрѣпляетъ ихъ, но и придаетъ имъ смыслъ и значеніе. Въ "Зимней сказкѣ" онъ признаетъ значеніе семейнаго начала, въ "Бурѣ" онъ идетъ еще дальше и находитъ необходимымъ присутствіе этого начала въ самомъ бракѣ, причемъ даже и предварительный брачный контрактъ ему не кажется уже достаточно крѣпкой гарантіей семейнаго счастія. Въ этомъ процессѣ развивающейся мысли, которую намъ удалось подмѣтить въ произведеніяхъ Шекспира, видны какъ бы слѣды продолжительнаго жизненнаго опыта, долгихъ и мучительныхъ страданій, всякаго рода разочарованій и болѣзненнаго настроенія. И если съ этой точки зрѣнія посмотрѣть на сознанія, вырывавшіяся повременамъ изъ подъ пера Шекспира, то мы невольно принуждены будемъ прійти въ заключенію, что его бракъ былъ ошибкой, что надежды поэта, если онѣ у него были, не осуществились, что пользоваться семейнымъ счастіемъ ему не было дано. Отсюда своеобразный пессимизмъ поэта по отношенію къ женщинамъ, который мѣстами несомнѣнно даетъ себя сильно чувствовать. Развѣ можно объяснить случайностью,-- какъ замѣтилъ вполнѣ справедливо Гервинусъ,-- то, напримѣръ, обстоятельство, что въ первыхъ драмахъ своихъ великій поэтъ съ особенной полнотой фантазіи рисовалъ образы злыхъ и властолюбивыхъ женщинъ? Въ "Генрихѣ VI", при вторичной обработкѣ этой пьесы, онъ такъ много прибавилъ ужаснаго въ характеристикѣ женъ Генриха VI и Глостера, и безъ того уже мрачно изображенныхъ раньше, что кажется, будто онъ хотѣлъ облегчить свою душу отъ собственныхъ своихъ тяжелыхъ впечатлѣній. Съ другой стороны, не любопытны ли слѣдующія слова Валентина ("Два веронца", I, 1): "Въ любви вздохами покупается только пренебреженіе, жеманные взгляды -- сердце раздирающими стонами, одно летучее мгновеніе радости -- двадцатью тяжелыми, безконечными, безсонными ночами. Достигъ -- и достигъ, можетъ быть, собственнаго несчастія; не достигъ -- жертва горя и страданій. Во всякомъ случаѣ: или пожертвовалъ разсудкомъ глупости, или глупость превозмогла разсудокъ... Любовь -- твоя владычица, потому что она властвуетъ надъ тобой; а того, кто находится подъ ярмомъ глупости, надѣюсь, нельзя назвать мудрымъ... Какъ и самая зрѣлая распуколка подъѣдается червемъ прежде, чѣмъ успѣетъ распуститься, такъ и юный умъ обращается иногда любовью въ безумье, засушивается еще въ почвѣ, лишается свѣжей весенней зелени и всѣхъ прекрасныхъ надеждъ въ будущемъ".
Не лучше поэтъ смотрѣлъ и на собственный бракъ, какъ это можно видѣть изъ многочисленныхъ намековъ на браки, въ которыхъ мужъ моложе жены. Съ какими горячими убѣжденіями, какъ бы вслѣдствіе личнаго опыта, поэтъ говоритъ устами герцога въ "Двѣнадцатой ночи" (II, 4): "Женщина должна выходить замужъ за старшаго себя: съ такимъ она свыкается, царитъ тутъ вровень въ сердцѣ мужа своего. Потому что наши привязанности, какъ мы тамъ ни превозносимъ себя,-- слабѣе, непостояннѣе, требовательнѣе, измѣнчивѣе и преходящѣе, чѣмъ женскія... А потому, предметъ твоей любви долженъ быть моложе тебя; не удержаться иначе любви твоей на склонѣ. Женщины вѣдь розы; только что распустятся, тотчасъ же и осыпаются". Не были-ли обстоятельства, сопровождавшія бракъ Шекспира, тою "оплакиваемою виною", о которой онъ говорилъ впослѣдствіи въ своихъ советахъ? По крайней мѣрѣ, въ его груди глубоко запечатлѣлось суровымъ опытомъ добытое убѣжденіе, что стремительность сильной страсти и скрытность тайнаго союза -- постоянные источники несчастій, которыя человѣкъ самъ себѣ причиняетъ, какъ это изобразилъ поэтъ съ ужасающею силою въ "Ромео и Джульетѣ" и въ "Отелло", и нѣсколько легче въ "Двухъ веронцахъ" и въ "Зимней сказкѣ".
Анна Гэсвей была родомъ изъ деревни Шотери, близь Стратфорда. Ея отецъ, Ричардъ Гэсвей, былъ земледѣльцемъ (yeoman), и изъ его завѣщанія, написаннаго въ 1581 году, въ которомъ онъ самъ называетъ себя "husbandman" (хозяиномъ, землевладѣльцемъ), видно, что у Анны было много братьевъ и сестеръ. Деревушка Шотери находится въ одной англійской милѣ отъ Стратфорда, къ югу, въ прелестной мѣстности, утопающей въ зелени и цвѣтахъ; среди вязовъ и какъ бы укутанный въ дикій виноградъ и розы, прячется коттэджъ, въ которомъ дѣвушкой жила Анна Гэсвей. Этотъ коттеджъ, вѣроятно, гораздо древнѣе шекспировскаго дома въ Стратфордѣ. Подобно стратфордскому дому, онъ -- деревянный, отштукатуренный, но покрытъ соломой. Онъ -- одноэтажный и продолговатый; одной своей стороной, короткой, онъ выходитъ на дорогу; другая -- выше первой. Первоначально зданіе это было раздѣлено на два отдѣленія, теперь въ немъ находится три. Позади -- довольно большая терраса и красивый садъ. Онъ скорѣе имѣетъ видъ дикій, чѣмъ запустѣлый. Войдя въ первую комнату, вы видите каменный полъ, широкій каминъ и тутъ-же -- старую, деревянную скамью, очень обветшалую, но могущую еще служить,-- скамью, на которой еще молодой Шекспиръ не разъ, конечно, сиживалъ рядомъ съ Анной. Отштукатуренныя стѣны обнаруживаютъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ прочную дубовую обшивку. Потолокъ -- очень низокъ. Это, очевидно, была ферма зажиточнаго йомена. Гэсвеи поселились въ Шотери лѣтъ за сорокъ до женитьбы Шекспира. У насъ нѣтъ никакихъ свѣдѣній о томъ, гдѣ молодые супруги жили въ первые годы брака. Вѣроятнѣе всего въ этомъ коттэджѣ въ Шотери, или вмѣстѣ съ Гамнетомъ и Юдиѳью Садлеръ, въ честь которыхъ названы были два близнеца, родившіеся у нихъ въ 1585 году. Домъ ихъ, вѣроятно, служилъ убѣжищемъ для миссисъ Шекспиръ, когда будущій поэтъ принужденъ былъ оставить жену и дѣтей и отправиться въ Лондонъ искать счастія. Во всякомъ случаѣ, вѣроятно, что Анна Шекспиръ съ дѣтьми никогда не покидала Стратфорда или его окрестностей. Здѣсь поэтъ, вѣроятно, жилъ когда возвращался на родину, послѣ трудовой жизни въ Лондонѣ. Какого рода были его занятія въ короткій промежутокъ между его женитьбой и отъѣздомъ въ Лондонъ, мы не знаемъ; всѣ догадки о томъ, что онъ былъ писцомъ у адвоката или школьнымъ учителемъ -- не заслуживаютъ вниманія. Гораздо вѣроятнѣе нѣкоторыя предположенія о его бойкомъ и нѣсколько разгульномъ характерѣ въ молодости. По этому поводу собрано довольно много любопытныхъ анекдотовъ. Будучи молодымъ человѣкомъ, Шекспиръ, какъ до всему видно, не отличался строгостью нравовъ. "Я не сомнѣваюсь,-- говоритъ Ирвингъ,-- что, шатаясь въ юности по окрестностямъ Стратфорда, онъ находился въ обществѣ самыхъ разгульныхъ людей, отъявленныхъ негодяевъ, и принадлежалъ къ числу тѣхъ несчастныхъ юношей, глядя на которыхъ, старики покачиваютъ головами и въ будущемъ пророчатъ имъ висѣлицу".-- О юношескихъ похожденіяхъ Шекспира упоминаетъ, между прочимъ, Айрландъ въ своихъ "Живописныхъ видахъ Эвона": "Въ семи миляхъ-отъ Стратфорда,-- разсказываетъ онъ,-- находится торговое мѣстечко Бедфордъ, знаменитое своимъ элемъ. Тамъ, однажды, образовалась цѣлая компанія бедфордскихъ пьяницъ и приглашала всѣхъ любителей хорошаго эля изъ окрестныхъ мѣстъ явиться на состязаніе, заключавшееся въ томъ, кто кого перепьетъ. На это испытаніе крѣпости головъ были приглашены стратфордскіе ребята, и въ числѣ бойцовъ находился Шекспиръ. Въ самомъ началѣ битвы стратфордскіе рыцари дрогнули и обратились въ бѣгство. Но при нетвердости ногъ имъ удалось пройти не болѣе полумили, и они повалились подъ одною яблонью, гдѣ проспали всю ночь. Это дерево цѣло до сихъ поръ и извѣстно подъ именемъ "Шекспирова дерева". Поутру товарищи разбудили поэта и предложили ему возвратиться въ Бедфордъ и продолжать бой, но онъ отказался наотрѣзъ, сказавъ, что достаточно пилъ съ
Свирѣльщикомъ Пебвортомъ, плясуномъ Марстономъ,
Многолюднымъ Гильбро и голоднымъ Грифтономъ,
Сварливымъ Энсголемъ, папистомъ Виксфордомъ,
Нищимъ Бруномъ и пьяницею Бедфордомъ.
"Селенія, названныя въ этомъ четверостишіи,-- продолжаетъ Айрлаидъ,-- и до сихъ поръ сохранили эпитеты, данные имъ поэтомъ; ибо жители Пебнорта славятся своимъ исскуствомъ игры на свирѣли, а Грифтонъ извѣстенъ своею безплодною почвою". Необходимо прибавить, что всѣ эти анекдоты не имѣютъ никакой исторической основы.
Болѣе достовѣренъ фактъ, бывшій причиной удаленія Шекспира изъ Стратфорда. Роу разсказываетъ, что Шекспиръ попалъ въ дурное общество и допустилъ склонить себя къ участію въ браконьерствѣ, которое и было произведено во владѣніяхъ сэра Томаса Люси, въ Чарлькотѣ близь Стратфорда. Пойманный на мѣстѣ, онъ подвергся строгому преслѣдованію со стороны Люси, которому затѣмъ отомстилъ, написавши на него пасквиль, который и прибилъ къ воротамъ Чарлькота; можетъ быть, прибавляетъ Роу, этотъ пасквиль былъ первымъ его опытомъ {Стивенсъ приводитъ его по списку Ольдиса:
А parliament member, а justice of peace,
At home а poor scarecrowe, at London an asse;
If lowsie is Lucy, as some volke miscall it,
Then Lucj is lowsie, what еѵег befall it:
He thinkes himselfe greate,
Yet an asse in his state,
We allowe by his eares bot with asse to mate.
If Lucy is lowsie, as some volke miscall it
Sing lowsie Lucy, what ever befalle it.}. Когда месть браконьера дошла до слуха могущественнаго судьи, тотъ усилилъ свои преслѣдованія и наконецъ принудилъ поэта оставить Стратфордъ. Англійскіе изслѣдователи Шекспира предпринимали самыя тщательныя розысканія, чтобы возстановить истину по этому случаю. Мэлонъ, Найтъ и др. старались представить дѣло не заслуживающимъ довѣрія, но въ новѣйшее время ихъ аргументы были опровергнуты въ особенности Галіуэлемъ. Извѣстіе Роу, сообщенное имъ, вѣроятно, по разсказу Беттертона, является тѣмъ болѣе достовѣрнымъ, что найдены и другія свидѣтельства о томъ-же самомъ, свидѣтельства, относящіяся ко времени, предшествующему появленію книги Роу, но которыя лишь позднѣе сдѣлались извѣстными. Прежде всего мы имѣемъ свидѣтельство Дэвиса, который разсказываетъ, что Томасъ Люси много разъ тѣлесно наказывалъ Шекспира и нѣсколько разъ держалъ его подъ арестомъ, за что тотъ изобразилъ его олухомъ (cladpate) и помѣстилъ въ его гербѣ трехъ вшей, дѣлая такимъ образомъ намекъ на его имя. Другой свидѣтель ссылается на нѣкоего Джонсона, умершаго въ 1703 году, который разсказывалъ, что слыхалъ исторію о браконьерствѣ отъ стратфордскихъ старожиловъ. Во всякомъ случаѣ эта исторія была давнишнимъ, очень распространеннымъ преданіемъ въ Стратфордѣ.
Къ этимъ свидѣтельствамъ необходимо присоединить еще и свидѣтельство самого Шекспира. Въ "Виндзорскихъ вумушвахъ" и въ первой части "Генриха VI" онъ жестоко осмѣиваетъ Люси. Въ первой сценѣ "Виндзорскихъ кумушекъ" Эвансъ говоритъ о гербѣ мирового судьи Шалло (Люси), въ которомъ находится дюжина бѣлыхъ щукъ (luces) и изъ дюжины щукъ дѣлаетъ дюжину вшей (louses). Такъ какъ въ гербѣ сэра Люси, дѣйствительно, были три щуки и такъ какъ здѣсь мировой судья, указывая въ смѣшныхъ выраженіяхъ на значеніе своей особы и на свой гербъ, обвиняетъ Фальстафа въ томъ, что онъ "поколотилъ его людей и стрѣляетъ его дичь",-- то намекъ въ самомъ дѣлѣ является довольно прозрачнымъ. Другой намекъ имѣетъ совершенно иной характеръ. Въ первой части "Генриха VI", въ концѣ четвертаго дѣйствія, во французскій лагерь приходитъ сэръ Вильямъ Люси, чтобы получить свѣдѣнія о судьбѣ великаго полководца Тальбота, причемъ произноситъ титулы павшаго героя съ такой смѣшной напыщенностью, что Орлеанская Дѣва подсмѣивается надъ этимъ "глупо-великолѣпнымъ" стилемъ. Это, конечно, не имѣетъ ничего общаго съ исторіей о браконьерствѣ, но показываетъ, что сэръ Люси, стратфордскій мировой судья, былъ нелюбимъ не однимъ только поэтомъ, но что онъ своей служебной должностью сдѣлалъ себя отчасти смѣшнымъ, отчасти ненавистнымъ во всемъ Стратфордѣ и даже Варвикшайрѣ.
Чарлькотскій паркъ и замокъ находятся въ трехъ миляхъ отъ Стратфорда, къ сѣверу, по прелестнѣйшей дорогѣ. При самомъ выходѣ изъ Стратфорда, путникъ проходитъ черезъ старый мостъ, у мельницы, построенный въ 1592 году. Граціозная, тихая мельница, одѣтая мхомъ и плющемъ, которые придаютъ ей удивительную прелесть, въ шекспировскія времена была, конечно, новая и не имѣла этого романтическаго характера; но какъ бы она ни была красива въ то время, она все-таки не могла производить такого впечатлѣнія, какъ теперь. Глазъ Шекспира, во всякомъ случаѣ, съ удовольствіемъ останавливался на этой мельницѣ. Онъ не разъ, конечно, прогуливался по этой дорогѣ, возлѣ которой находилось старое зданіе конгрегаціи (разрушенное въ 1799 году), въ которомъ жилъ его другъ Джонъ Комбъ. Нѣсколько въ сторонѣ находится деревушка Велькомбъ, гдѣ у него была земля, близь большого дона Клоптона.
Вся эта мѣстность полна очаровательной поэзіи, всякій предметъ невольно напоминаетъ Шекспира; каждая хижина, встрѣчаемая на дорогѣ была, кажется, пріютомъ, гдѣ онъ знакомился съ деревенскою жизнію и обычаями, и подслушивалъ тѣ легендарные и суевѣрные разсказы, которые отличаются такимъ волшебнымъ колоритомъ въ его драмахъ. Дорога поэта все время идетъ въ виду Эвона, который, причудливо извиваясь, протекаетъ по обширной плодородной долинѣ, то сверкая между изъ, окаймляющихъ его берега, то скрываясь за деревьями и затѣмъ снова появляясь во всей своей красѣ. Вся эта прелестная мѣстность называется долиною "Краснаго Коня". Вдали она какъ бы замыкается рядомъ волнистыхъ холмовъ, такъ что весь лежащій передъ вами ландшафтъ кажется окруженнымъ серебряной цѣпью Эвона.
Дорога прямо упирается въ ворота Фольброкскаго парка. Паркъ громаденъ и очень красивъ: широкія аллеи, вѣковыя деревья, неожиданные виды,-- все это полно поэзіи, даже зимой. Вашингтонъ Ирвингъ слѣдующимъ образомъ, описываетъ этотъ паркъ: "Эти аллеи отличаются величавымъ характеромъ, напоминающимъ готическую архитектуру. Въ нихъ выражаются достоинство и независимая гордость древняго рода, и мнѣ случалось слышать замѣчанія нѣкоторыхъ аристократовъ относительно великолѣпныхъ замковъ, что "съ деньгами можно все сдѣлать изъ камня и извести, но нѣтъ такой вещи въ мірѣ, которая бы внезапно могла создать цѣлую дубовую аллею". Многіе комментаторы полагаютъ, что Шекспиръ, бродя среди этихъ роскошныхъ картинъ и наслаждаясь романтическимъ уединеніемъ сосѣдняго Фольброкскаго парка, составлявшаго также нѣкогда владѣніе Люси, въ такой степени былъ очарованъ ими въ юности, что впослѣдствіи изобразилъ ихъ волшебною кистью въ своей комедіи "As you like it" (Какъ вамъ будетъ угодно). И дѣйствительно, путникъ, любуясь этой уединенной, живописной мѣстностью, вдохновляется самъ и невольно сознаетъ всю красоту к величіе природы. Дивныя фантазіи тѣснятся въ его головѣ, возстаютъ причудливые образы, длинною вереницей тянутся разнообразныя думы. По всему вѣроятію, подъ вліяніемъ подобного настроенія,-- можетъ быть, подъ однимъ изъ этихъ деревьевъ, которыя отбрасываютъ тѣнь на зеленые берега и журчащія воды Эвона, фантазія поэта создали эту пѣсенку, дышащую всею прелестью деревенской пѣсни:
Кто подъ зеленой листвой
Любитъ валяться со мной,
Пѣсню веселую радъ
Съ птичками пѣть въ одинъ ладъ,
Иди тотъ сюда, или тотъ сюда, или тотъ сюда;
Не узритъ никогда
Здѣсь онъ врага,
Кромѣ развѣ зимы да ненастной погоды.
Домъ или, вѣрнѣе, замокъ нѣсколько испорченъ современными украшеніями и добавленіями къ строгому стилю архитектуры временъ королевы Елисаветы. Онъ выходитъ на западный берегъ Эвона. Это -- длинное, нѣсколько безпорядочное по формамъ, трехъэтажное каменное зданіе, столь-же граціозное, какъ и старый Сентъ-Джемскій дворецъ въ Лондонѣ, и нѣсколько напоминающее его по общему характеру,-- конечно, въ миньятюрѣ,-- съ восьмигранными башенками, остроконечными крышами, балюстрадами, окнами въ тюдоровскомъ стилѣ; и все это зданіе такъ укутано гигантскими вязами, что трудно замѣтить его среди этой густой зелени. Замокъ былъ построенъ въ 1558 году сэромъ Томасомъ Люси, который, посвященный въ рыцари королевой Елисаветой въ 1578 году, былъ шерифомъ Варвикшайра.
Замокъ и паркъ до сихъ поръ находятся во владѣніи потомковъ Люси; жаль, однако, что внутренность заика не сохранила своего первоначальнаго, стараго вида. Большинство комнатъ передѣланы на современный ладъ и украшены по новому. Одна лишь прекрасная дубовая лѣстница и огромная пріемная зала напоминаютъ еще времена Шекспира. Хоры съ органомъ, огромный старинный каминъ, большое готическое окно съ каменнымъ подоконникомъ необыкновенно украшаютъ залу. На стеклахъ окна вырѣзаны гербы Люси съ датой 1558 года. Въ гербѣ, дѣйствительно, находятся три щуки, какъ въ "Виндзорскихъ кумушкахъ",-- и это лучшее доказательство, что судья Шало срисованъ съ сэра Томаса Люси. "Я пожалѣлъ,-- говоритъ Ирвингъ,-- что старая мебель въ залѣ исчезла; мнѣ сильно хотѣлось видѣть то парадное кресло, съ которого деревенскій сквайръ прежняго времени правилъ своими владѣніями, и на которомъ онъ, можетъ быть, возсѣдалъ въ тотъ день, когда къ нему привели пойманнаго Шекспира. Въ моемъ воображеніи уже рисовалась картина, какъ деревенскій владыка, окруженный дворецкими, гайдуками въ голубыхъ ливреяхъ, ожидалъ появленія преступница, котораго наконецъ ввели въ залу, убитаго горемъ и стыдомъ, съ поникшей головой и въ сопровожденіи лѣсничихъ, егерей и цѣлой ватаги любопытнаго люда, трунившаго и осыпавшаго оскорбительными эпитетами бѣднаго поэта. Изъ полуотворенныхъ дверей высовывались улыбающіяся лица горничныхъ, а съ хоровъ, граціозно облокотившись на перила, смотрѣли на юнаго плѣнника прекрасныя дочери сквайра съ состраданіемъ, свойственнымъ женскому сердцу. Кто могъ бы подумать въ то время, что этотъ бѣдняга, дрожащій передъ властью всесильнаго помѣщика, сдѣлается вскорѣ утѣхою королей, любимцемъ всѣхъ странъ и вѣковъ, диктаторомъ человѣческаго ума, и обезсмертитъ въ своихъ произведеніяхъ притѣснителя, теперь глумящагося надъ нимъ".
Свой превосходный очеркъ (хотя далеко не полный и теперь устарѣвшій) Стратфорда Ирвингъ оканчиваетъ слѣдующими прочувствованными строками: "Возвратясь въ городъ, я невольно задумался объ оригинальномъ дарѣ поэта надѣлать самую природу волшебнымъ колоритомъ, придавать мѣстности и предметамъ прелесть и характеръ, несвойственные имъ, и превращать нашъ трудовой, прозаическій міръ въ волшебное царство. Да и дѣйствительно, онъ -- магъ; своимъ дарованіемъ онъ не только чаруетъ нашъ взоръ, но овладѣваетъ нашимъ воображеніемъ и сердцемъ. Подъ обаятельнымъ впечатлѣніемъ Шекспира я цѣлый день бродилъ какъ очарованный и смотрѣлъ на ландшафтъ сквозь поэтическую призму, украшавшую каждый предметъ радужнымъ цвѣтомъ".
"Меня окружали фантастическія существа, созданныя поэтическимъ геніемъ, но имѣвшія для меня всю прелесть дѣйствительныхъ существъ. Я слышалъ Джэка, философствовавшаго въ лѣсу, видѣлъ Розалинду, любовался толстымъ Фальстафомъ и его современниками, начиная съ судьи Шало и кончая мистеромъ Слендеромъ и нѣжною Анною Педжъ. Когда на обратномъ пути я проходилъ черезъ эвонскій мостъ, то остановился, чтобы взглянуть на церковь, гдѣ похороненъ поэтъ, и невольно порадовался проклятью, о которомъ говоритъ эпитафія и вслѣдствіе котораго не рѣшились потревожить его прахъ. Что выиграло бы его имя, еслибы оно смѣшалось съ именемъ другихъ истлѣвшихъ людей, украшенныхъ громкими эпитафіями, гербами и королевскими коронами? Что значитъ биткомъ набитый "уголъ" Вестминстерскаго аббатства въ сравненіи съ этимъ величавымъ зданіемъ, гордымъ мавзолеемъ, единственно принадлежащимъ ему? Нелицемѣрно чтить и уважать могилу можетъ только человѣкъ, глубоко сочувствующій покойнику, а большинство людей надѣлены слабостями и предубѣжденіями, которыя они нерѣдко примѣшиваютъ къ своимъ лучшимъ душевнымъ порывамъ. Тотъ, кто прославился въ мірѣ и снялъ полную жатву со всѣхъ благъ и почестей, въ концѣ концовъ пойметъ, что ни любовь, ни удивленіе, ни рукоплесканія толпы не будутъ такъ сладки и отрадны его душѣ, какъ теплое сочувствіе того скромнаго уголка, гдѣ онъ родился и гдѣ онъ, въ кругу друзей и родныхъ, обрѣлъ покой и позналъ истинную славу. А когда усталое сердце шепнетъ ему, что наступилъ вечеръ жизни,-- онъ, какъ ребенокъ на рукахъ матери, заснетъ сладкимъ сномъ посреди тѣхъ мѣстъ, гдѣ протекло его дѣтство. Могъ-ли предвидѣть юный поэтъ, удаляясь изъ родного города и покидая отцовскій кровъ, что черезъ нѣсколько лѣтъ онъ вернется домой, покрытый славою, что родина будетъ гордиться его именемъ, будетъ хранить его прахъ, какъ драгоцѣннѣйшее сокровище въ мірѣ, а церковный шпицъ, на который онъ, можетъ быть, устремлялъ свои глаза, полные слезъ, сдѣлается современемъ маякомъ, чтобы каждому литературному страннику указывать путь къ его могилѣ"!..