В кабинете Сологуба я имела неосторожность прочитать ему стихи на 1-е мая, шуточные, написанные для детского журнала. Содержание -- пионеры проходят по Марсову полю с песнями, и они так весело и бодро идут, что бронзовому Суворову хочется по старой памяти помаршировать вместе с ними.
Жаль, что бронзовые ноги
К пьедесталу приросли --
Зашагать бы по дороге
Вместе с теми, что прошли...
Цензура запретила его со строгим выговором по моему адресу. Но Сологуб пришел в еще большую ярость, чем цензура. Я оскорбила Суворова, этого гениального полководца. "Неужели вы думаете, что он пошел бы за этими хулиганами, за этими выродками, за этой дикой толпой!"
Я пробовала сказать, что у молодежи всегда есть какая-то захватывающая правота, уже потому, что они молоды и полны жизни. Суворову без всякой идеологии просто стало весело и захотелось размять ноги -- надоест же стоять всегда на пьедестале, ведь он иногда чудачил и кричал петухом!
Нет, я поступила легкомысленно и дрянно -- нельзя оскорблять память Суворова. У молодежи никогда нет никакой правоты, Сологуб учил мальчиков -- он их знает. Нет такой гадости и подлости, которую бы они не проделали. Они -- развратные злые звереныши. Вся молодежь такова. Дураки идеализируют молодежь, и я это знаю, я просто хотела подладиться, подольстить им (хулиганам), написала плохие стихи, и цензура меня разоблачила, так как цензура чувствует отлично, кто искренен, а кто "подлаживается". Подличающий всегда терпит наказание за подлости. Когда Блок "из подлости, из желания забежать вперед, как собачонка перед хозяином", написал свои "Двенадцать", его за это не погладила по головке та же власть, "перед которой он лебезил", -- он понес наказание.
Сначала речи Сологуба показались мне "нарочными" -- (нельзя же всерьез стрелять по воробьям из пушек) -- но потом от крика лицо его покраснело, глаза стали мутными -- он стал задыхаться, и я забеспокоилась, ощущая какую-то свою вину. Но когда я услыхала неслыханную клевету на Блока, мне стало невтерпеж -- огрызнулась.
Сологуб стал ругать мои стихи о Ленине и "Матрос"15, находя в них тоже подличанье и подлаживанье. Волосы встали у меня дыбом. Язык у него был хлесткий и убедительный. С отчаяния я стала бормотать, что хочется, очень хочется многое оправдать, перекинуть какой-то мост между нашей правдой и ихней. Ведь невозможно жить и работать, если ничего, ничего отрадного и глубокого ни в чем нет, в жизни. Тут мне попало за "мосты". "Мосты" перекидывают только подлецы -- идущие на компромисс. А жизнь вообще -- ни на что не нужна для творчества. Поэт создает свой мир, до другого мира ему нет дела. Он должен заткнуть уши, закрыть глаза и слушать голос своего я. Вне меня мира нет. Я созидаю мир, как хочу. Я вольный хозяин -- я наслаждаюсь своей красотой. А что кругом -- до этого дела нет. Из моих стихов -- надо вытравить все, что было переживанием, отражением жизни в моих стихах -- быт их губит. Исключив всякое реальное чувство и переживание из творчества, я стану настоящим поэтом, а мои "Простые муки" -- никуда не годятся, потому что в них чувствуется влияние жизни.
Я нашла это арелигиозным, безрелигиозным. Сологуб стал говорить похоже на Ницше и других индивидуалистов.
Так начался ряд наших споров, тянувшийся 2 года, о жизни, о Блоке, о художественном творчестве и религии, о детях. В тот раз Сологуб скоро устал и начал читать другие мои стихи. Мне попало за "Настоящего пионера" -- главным образом за то, что Петя, спасшись от наводнения в лодке, не забыл, проезжая мимо забора, снять с него свои ботинки, которые он перед тем повесил на забор.
"Какой мальчик в такую минуту, когда он недавно спас другого мальчика и сам спасся из воды, вспомнит про какие-то ботинки? Станет снимать их с забора? Это клевета на мальчиков, неужели они так меркантильны?" (см. предыдущую страницу о молодежи). О литературных недостатках этого ужасно плохого моего стихотворения Сологуб не говорил вовсе. Без труда я поняла, что его раздразнило заглавие "Настоящий пионер".
"Гутенберга" он очень хвалил, хотя нашел в одной строфе невольный, неприличный каламбур и сообщил мне еще несколько неловких каламбуров Лермонтова и др. "Ваза богдыхана" понравилась ему так, что он выразил желание меня поцеловать. Я ушла взволнованная этим причудливым человеком, противоречащим себе на каждом шагу.
Позднее я поняла, во-первых, что Сологуб много говорит о чисто литературной ценности вещей и ее независимости от современности вообще и политики в частности -- в каждой вещи он сам видит прежде всего ее политическую идеологию и в зависимости от этой идеологии говорит о литературной ценности. Поэтому бездарная вещь, отрицающая современность или дающая чисто отрицательное отношение -- к себе ли, к жизни, к Богу, к людям, -- сопровождалась не в меру расточаемыми похвалами. Зато Блок, Есенин, Тихонов назывались не раз пачкунами, губошлепами и подлецами, причем относительно последних двух утверждалась их крайняя литературная бездарность.
Позднее сам Сологуб говорил мне: "Люблю, когда приходит ко мне молодой поэт, руки в боки, глаза -- в потолки -- море по колено. А я его так опозорю, продержу у себя 2 часа, так он потом на четвереньках от меня уходит и не знает, что ему лучше -- повеситься или утопиться? Пусть знает".
Позднее я заметила, что каждое суждение Сологуба не имеет для него цены само по себе, а лишь применительно к данному случаю. Как в одном разговоре он успел сказать, что все мальчики развратны и подлы, и в то же время обидеться, что я клевещу на мальчиков тем, что Петя не забыл взять ботинки, -- так и во всяком другом случае -- суждение произносилось то или иное в зависимости от впечатления, которое он хотел произвести на собеседника. Этот человек жил и питал свое "я" впечатлениями, которые он производил на окружающих. Если не удавалось произвести желаемого сильного впечатления -- приходил в ярость. Желаемые для него впечатления были иногда низменные, до гадливости.