Январь
Пятница, 3 янв. — К брату.
Вчера у нас было торжественное собрание масонов, в память несчастного Бахмана, который принадлежал к числу членов. Ложа была затянута черным сукном, как полагается по смерти маестра. Под звуки печальной музыки, гроб с куклой, изображающей покойного, был перенесен в другую комнату и поставлен в разукрашенную могилу. Церемония довольно красивая, но зачем она? Я бы предпочел что-нибудь иное, но со сбором денег в пользу сирот покойного, которые находятся в крайней бедности. Но здесь форма всегда преобладает над сущностью, здесь любят казаться, а не думают о существенном.
Суббота, 4. — К брату.
Сегодня канун Рождества по старому стилю: в русских семьях этот день празднуется играми. Я явился к Спиридовым с коротеньким визитом, но они задержали меня ради этих игр, так что я у них и ужинал. Несмотря на опалу, адмирал и его жена, добрые люди старинного покроя, приняли меня очень хорошо, что мне доставило большое удовольствие.
Воскресенье, 5. — К брату.
Празднество, о котором я тебе говорил, мой друг, совершается собственно сегодня. По-русски оно называется праздником цветов[137]. Проездив целый день с визитами (здесь это обязательно, так же как в Новый Год и на Пасхе), я ужинал у Щербатовых, где собрались и Спиридовы с семьею. Играли в разные русские игры. Сначала собралась вся женская прислуга дома, и самая старая из женщин обошла всех присутствующих с блюдом, на которое мы клали какой-нибудь предмет, в виде фанта; затем все женщины выстроились у стены в ряд и запели по-русски длинную песню, а во время этого пения самое почетное лицо из присутствующих брало фанты с блюда, покрытого салфеткой. При каждом фанте, старшая певица переставала петь и предсказывала судьбу владельца этого фанта, согласно смыслу того куплета песни, который только что был пропет. Предсказано было много свадеб, а мне — большое счастье в этом году. Женщины здесь вообще очень любят гадать, и на Рождестве многие крестьянки ходят по домам и гадают на картах за деньги.
Поиграв в разные игры, в поездку в Киев, в quete a la romaine (?) и проч. мы сели ужинать, причем стали загадывать загадки. Щербатов спросил меня: что такое, будучи прибавлено к тяжелому грузу, делает его легче?.. Оказалось — колеса кареты, которые облегчают ее движение. Мне так понравилась эта загадка, что я обещал изложить ее в стихах. Разошлись мы в полночь, и я был очень доволен днем.
Понедельник, 6. — К брату.
Обедал у Голициных, а после обеда был у Бильо. Она много говорила о моем деле. Талызин (Talesin) рассказывал ей, что по уходе моем от гр. Панина, последний сказал: «Маркиз Жюинье ведет себя как дурак; он не знает ни своих прав, ни своих обязанностей. Если он на военной службе не вел себя лучше чем теперь, в качестве дипломата, то значит совсем уж никуда не годится». Очень печально, мой друг, что в публике уважение к моему патрону видимо падает. Говорят, что он уходит, переводится в Швецию, но он сам меня уверил, что это не правда. Задержка с наймом другого дома для посольства подкрепляет эти подозрения и слухи.
Есть слухи и еще более неприятные — говорят о его связи с женой Ивана Чернышова. Ты знаешь, что он у них чуть не живет; я бы тоже считал его влюбленным, если бы не знал, что он неспособен к горячей привязанности. Несколько месяцев тому назад, некий грек Ласкарис, состоявший при Чернышове, и привезший знаменитый камень для пьедестала статуи Фальконэ, уехал во Францию. Корабль, на котором он ехал, потерпел крушение. Местная хроника говорит, что жена Ивана Чернышова, наделавшая долгов при своем отъезде из Парижа, поручила Ласкарису расплатиться с ними. А Ласкарис, будто бы, ссылается на то, что все счета, инструкции и деньги потонули при крушении. Между тем всех долгов было на 16 000 р.; теперь говорят, что их уплатил Маркиз. Ты понимаешь, мой друг, какой эффект произведет это известие, если распространится. При всем известной скупости Маркиза, он мог уплатить эти деньги только из сумм министерства, ссылаясь на то, что сношения с графиней Чернышовой полезны для службы. Но ведь я писал уже тебе, что эта женщина совсем глупа и вполне подчиняется своему мужу, бессовестному плуту, который мог пользоваться ослеплением Маркиза не только для того чтобы вытягивать из него деньги, но и для того чтобы снабжать его, через свою жену, фальшивыми известиями. А Маркиз, недостаточно тонкий чтобы провести мужа, и недостаточно любезный чтобы подчинить жену, мог сделаться игрушкой их обоих. Дай Бог, чтобы мои предположения не оправдались!
Вторник, 7. — К брату.
Маркиз поручил мне сегодня депешу в Копенгаген, и дозволил прибавить несколько слов от меня лично к маркизу де-Вераху, чем я и воспользовался, написав их в самом дружеском тоне. Я описал ему мою здешнюю жизнь, удовольствия, которыми пользуюсь, семьи, с которыми знаком, празднества, и проч. и проч. Между прочим, я воспользовался случаем похвалить Императрицу и ее любезность в частной жизни, рассказав, как эта Государыня проводит время в тесном кружке, играя в те же игры, в которые играют и все ее подданные. В этом году, впрочем, при дворе игр не было, а вместо того танцовали. Причина, по которой я писал все это де-Вераку, состоит в том, что здесь ведь все письма распечатываются и экстракт из них — особенно все то, что говорится об Императрице — ежедневно посылается Ее Величеству. Мне советовали даже нарочно описать мою историю, в письме в Париж. Я это и сделал, но только не послал письма, думая что в то время никого нельзя было этим обмануть. А вот теперь я воспользовался подходящим случаем. Посмотрим что выйдет. Я, признаться, не люблю таких кривых путей: если руль когда-нибудь окажется в моих руках, то я, столько же по гордости сколько и по свойственной мне прямоте, никогда не буду пользоваться такими мизерными средствами, которые доказывают только слабость и недостаток изобретательности. Не правда ли — и ты так же думаешь?
Продолжают говорить о будущем возвышении Потемкина, которое скоро должно объявиться. Орловы падают. Гр. Алексей уехал в Москву, и уехал недовольный. Некоторые говорят, что свадьба кн. Григория с его двоюродной сестрой, Зиновьевой, скоро состоится и что молодые тотчас же потихоньку уедут. Подозревают, что Императрица смотрит на эту свадьбу сквозь пальцы, для того, чтобы сделать Орлова ненавистным народу, так как женитьба на двоюродных здесь не в обычае и считается преступлением. Она давно уже ищет случая отмстить Григорию Орлову за дурное с ней обращение. Он часто бивал ее, и Пиктэ, бывший свидетелем их интимной жизни, говорит, что Екатерина жаловалась ему на Орлова и плакала. Мне говорили, что имущество семьи Орловых принадлежит собственно говоря, короне, и что монарх может отнять у них это имущество.
Новый год должен принести много новых назначений, между прочим, посланников в Неаполь, Турин, Португалию и проч. Департамент иностранных дел стоит здесь от семисот до семисот пятидесяти тысяч рублей, помимо секретных расходов.
Брелан-де-ля Бреландьер, этот кропатель плохих стихов, сослан в Сибирь, так как участвовал в подделке банковых билетов.
Среда, 8. — К брату.
Видел Фальконэ-сына, только что приехавшего из Франции. Это закоренелый англоман, что меня предрасположило в его пользу, а для него это нелишнее, так как, по внешности, его можно принять за слабоумного. Многие так к нему и относятся, но я не верю. Он привез из Парижа новую пьесу, наделавшую там шума: Le Bureau d'esprit. Это комедия в пяти актах и в прозе, представляющая собой сатиру на m-me Жоффрэн и энциклопедистов. Приписывают ее многим, но настоящий автор кажется неизвестен. Единственный ее экземпляр находится у великого князя. Прочту когда достану.
Четверг, 9. — К брату.
О моем деле — никаких слухов, милый друг! Маркиз в него уже больше не вмешивается, что и не удивительно, так как у него своих хлопот много.
Провел вечер и ужинал у Спиридовых, где было много гостей, играли во всевозможные игры и танцовали, но я от танцев отказался, из приличия.
Молодая Спиридова, которой я сказал, что по той же причине не буду завтра в маскараде, заметила, по поводу моей истории: «И по делом вам! Но я вас хоть и браню, а все-таки жалею». Мне ужасно нравится наивность этой молодой особы. Ей пятнадцать лет; глаза у нее черные и нежные, вид простодушный и свежесть здоровой юности. Была там и моя Шарлотта за ужином, я хотел сесть рядом с нею, но Спиридова нас разлучила, посадив около себя. По глазам было видно, что Шарлотте это не понравилось. Ужин прошел довольно весело, но меня опечалило известие, что молодая княжна Щербатова, кузина Спиридовой, страдает падучей болезнью. Ужасно будет, если она не вылечится, ей всего восемнадцать лет, и притом она считается одною из красивейших девушек в Петербурге.
Пятница, 10. — К брату.
Я не говорил тебе о вчерашнем заседании Академии Наук, по поводу полувекового юбилея ее существования. Король Прусский состоит в числе ее членов и от него было получено приветствие, в котором сказано, что выбор его оправдывается глубоким его почтением к Академии. Празднование юбилея было отложено в виду отсутствия директора, Домашнева, который был послан в Берлин для сообщения о женитьбе великого князя. Он вернулся лишь недавно и, говорят, сам хлопотал о том, чтобы празднование было отложено, для того, чтобы самому на нем председательствовать. Это по-русски, мой друг. Выбрали несколько французских ученых, как например: Бюффона, Добантона, Вольмонт-де-Бамара, Сто-де-Ляфона и проч.
Ты помнишь, мой друг, барона д'Юбена, шведа, приехавшего сюда с поздравлением по поводу свадьбы. Говорят, он — внук лакея, но теперь — кавалер Польского ордена Станислава и обладает претензиями, свойственными не особенно умному человеку. Впрочем, добрый малый, танцор, певец и волокита. Смешные стороны его характера очень потешают здешних насмешников, не упускающих случая покуражиться над иностранцами, которых ненавидят и которым завидуют. Недавно, праздность, завела нашего ухаживателя к одной русской актрисе, притом — без приглашения: она ему понравилась, он и решился действовать наскоком. Но это не удалось, нимфа наделала шума, сосед прибежал к ней на помощь. Тогда барон попробовал ее умилостивить предложив свои часы, красавица бросила ему их в лицо, и бедный рыцарь принужден был ретироваться с расцарапанной физиономией. История быстро разошлась по городу, над бароном смеются, а он считает долгом, из политики, рассказывать ее всем женщинам, отрицая, однако, свое в ней участие. От этого он, конечно, становится еще смешнее, но не унывает — поет и танцует всюду, где бы ни появился. Говорят, он скоро едет.
Говорят о новых назначениях в посольства. Как хотелось бы мне, чтобы Разумовский попал куда-нибудь!
Суббота, 11. — К брату.
Сегодня — последний день русского года, мой друг; вечером родственники делают друг другу подарки. Я ездил по лавкам и делал закупки, потому что, как ты можешь себе представить, желаю чтобы у Бемеров на меня смотрели как на родного. Я у них ужинал, в полночь мы все перецеловались и я роздал свои приношения.
Вообще я больше влюблен и больше счастлив чем когда-либо и страшно боюсь как бы обстоятельства не изменили моего положения. Маркиз ведет себя так мягко со всеми и так дурно по отношению ко мне, что я могу сделаться несчастной жертвой, хотя и оплакиваемой даже русскими, сочувствие которых не мало меня утешает. Вот что значит, мой друг, иметь дело с дюжинным и нерешительным человеком.
Воскресенье, 12. — К брату.
Вот и Новый Год прошел, а меня ко двору не пригласили, что очень обидно; я ожидал что к этому дню запрет будет снят.
Узнал новость, доставившую мне большое удовольствие: гр. Андрей Разумовский назначен русским посланником в Неаполь. Он давно желал перейти на дипломатическую карьеру, а опала только усилила его желание путешествовать. Еще хорошо, что опала не помешала ему получить такое назначение. Императрица выказала много такта и милосердия избирая такого подходящего к делу человека, потому что немногие обладают достоинствами Разумовского. Вообще, эта женщина совмещает в себе тактичность способного монарха с тактичностью, свойственной ее полу. Между прочим, говорят, что Потемкин много содействовал этому назначению.
Принц де-Шимэ, который всем здесь нравится, не исключая Императрицы и Великого Князя, стал предметом зависти для иностранных посланников. Говорят, что он будет назначен на место Маркиза, которого отзовут; но в этих слухах нет ничего правдоподобного. Говорят, что он сам этого добивается косвенными путями, но я повторяю, что де-Шимэ вполне честный человек и не способен на такую низость.
Понедельник, 13. — К брату.
При дворе был маскарад, и я на нем не присутствовал в силу запрета. Просил Маркиза донести де-Верженну, что, несмотря на опалу двора, я прекрасно принят во всех русских домах; действительно, ко мне все относятся с дружбой и доверием, за что я, конечно, очень благодарен.
Передавали мне одну черту характера Императрицы, которою я остался очень доволен. Принимала она депутацию из Новгорода, в котором вводится новая форма администрации, и пригласила депутатов к интимному обеду. Новгородский губернатор, граф Сиверс[138], которого она очень любит, узнав об этом сказал: «Но ведь эти господа — не особенно богатые люди». — «Извините, г. губернатор, отвечала Императрица, они очень богаты усердием». Этот прекрасный ответ вызвал слезы на глаза депутатов и порадовал их больше чем денежные подарки. Вот как действуют, мой друг, способные правители, к числу которых принадлежит Екатерина II.
Вторник, 14. — К брату.
Собирался ужинать у Голициных, но Сперидовы меня задержали, хотя это мне и было неудобно, так как я намеревался, при помощи Матюшкиной, покончить свою ссору с Нелединской. Отложу это на другое время. Спиридова показала нам опыт: намочив нитку в кислых щах (kislichi) с солью, она сделала ее нервущейся даже после сгорания, — кольцо, привязанное к этой нитке, не упало, несмотря на то, что нитка была сожжена.
Маркиз послал депешу по моему делу, но она так бесцветно и неловко составлена, что я сомневаюсь в успехе; должно быть он хочет избавиться от меня, но я желаю этого еще больше чем он.
Нет никакой выгоды, мой друг, состоять при людях очень ограниченных, особенно когда они не довольствуются ролью доброго человека. К счастию, де-Шимэ может быть свидетелем всего, что тут происходило. Он говорит, что у Маркиза есть проекты, которых он нам не сообщает. По правде сказать — меня это беспокоит, но не пугает.
У датского посланника, Асфельда, был сегодня обед; меня он не пригласил. Асфельд подражает другим своим коллегам. Маркиз не оправдывает такой политики по отношению ко мне, но я думаю, что он знал это заранее, что его предупреждали, так как иначе это было бы невежливо по отношению к нему. Впрочем мой патрон не отличается дальновидностью, да и не претендует на нее.
Среда, 15. — К брату.
Вот уже две недели, мой друг, как я в ссоре с Нелединской по поводу самых невинных шуток моих над нею и ее пасынком, который особенно снабжал пищей мое остроумие. Нелединская заговорила со мной таким тоном, которого я не потерплю даже от женщины. Я тотчас же ушел, но на другой день написал ей письмо, в котором сказал, что если мои отношения ко двору заставляют ее не желать меня видеть, то я подчиняюсь ее решению, не признавая, однакож, за собою никаких провинностей по отношению к ней лично. К этому я добавил, что не осмелюсь явиться иначе как по особому приглашению. Ответа не последовало и я у Нелединской не был. Сегодня мы встретились за ужином, у Головиных, и отнеслись друг к другу вежливо, но холодно.
Четверг, 16. — К брату.
Продолжаю беспокоиться по поводу моего дела, особенно в виду отношения к нему Маркиза. Несмотря на то, что все неприятности обрушились на меня только потому, что я следовал его инструкциям, он не считает этого дела своим, a всегда называет его делом шевалье де-Корберона. Это просто возмутительно! Ты знаешь, мой друг, до какой степени сердце этого человека неспособно к нежным чувствованиям; справедливо говорится, что у скупых душа бывает сухая и черствая. А у него нет даже любви к порядку и справедливости, так как иначе он высказал бы истину в моем деле и тем оправдал меня. Это нечто иное как слабый, глупый, нерешительный, человек, который навсегда останется дюжинным. Еще раз повторяю — тяжело подчиняться таким машинам. Де-Верженн — думал сделать мне добро, прикомандировывая к Маркизу, а между тем из этого выйдет, пожалуй, худо, то есть по отношению к карьере, так как философия дает мне возможность жить внутренней жизнью совершенно самостоятельно, и я даже не хотел бы, подобно Маркизу, сознавать себя прежде всего королевским посланником, а потом уже — человеком. Я, мой друг, дорожу более последним званием, и это предпочтение внесет, может быть, в мою жизнь крупицу счастья, несмотря на множество неприятностей, которыми мне угрожает излишняя впечатлительность.
Пятница, 17. — К брату.
Я говорил уже тебе, мой друг, о церемонии благословения Невы[139], поэтому теперь повторять не стану. Надо только заметить, что за последние 18 лет в этот день ни разу не было так тепло как теперь. Вообще больших морозов в эту зиму не было.
Обедал у Щербатова, был очень грустен, что все заметили и приписали моему делу. Говорили об этом по-русски, но я знаю что в сочувственном ко мне тоне. Маркиз — единственный человек в Петербурге, мнение которого на этот счет меня не утешает. Кн. Щербатов вчера говорил о моем деле с вице-консулом, который отвечал, что сделал все, что мог. Передавая мне этот ответ, Щербатов прибавил: «Не может ли вам помочь гр. Иван Чернышев?» — «Если бы и мог, так я бы к нему не обратился!» отвечал я шопотом. — «Вы его знаете»: сказал Щербатов пожимая мне руку. Он его тоже знает, мой друг, и презирает, как большая часть порядочных русских. Я рассказал об этом де-Шимэ и хотел рассказать Маркизу, но принц меня отговорил. «Не следует, сказал он, бесполезно обострять свои отношения с такими людьми. Он не избавится от своего ослепления, а вам это может повредить».
Ты видишь, мой друг, до чего меня довели; но за меня разум, здравый смысл, принц де-Шимэ, мои друзья, и даже русские. Чего же мне больше?
Воскресенье, 19. — К брату.
Сегодня один человек принес мне добрую весточку о моем деле. Это — барон Мейер (Mayer), состоящий на службе и большой музыкант. Он дал мне понять, что, по отъезде Робазоми, я получу позволение являться ко двору. Не знаю откуда он получил такие сведения, хотя он часто бывает у кн. Потемкина.
Вечер провел у Голициных. Нового ничего не узнал, так как мы занимались только осуждением новой пьесы: Bureau d'esprit. Собственно говоря, эта пьеса есть критика на общество кн. Барятинской. Подозреваю, что автором ее был Катюльян (Catuellan).
Вторник, 28. — К брату.
Мои отношения к двору не изменились. Зиновьевой кто-то говорил, что отсюда писали Барятинскому, чтобы он потребовал от французского двора моего удаления, выбрав такой момент когда шансы де-Верженна будут падать. Между тем бар. Майер продолжает уверять, что дело мое кончится благополучно, и скорей чем я думаю. Кн. Потемкин будет говорить об этом с императрицею; он это обещал де-Шимэ, о чем передавал Майеру, который переходит в русскую службу чтобы состоять при Потемкине.
Молодой господин провел у меня вечер. Мы говорили об истории, и я показал мою записку о вторжении варваров в Европу. Думаю, что он хочет изложить тоже самое по-русски, покрайней мере он выразил такое намерение прочитав мою записку, которая очень ему понравилась. Его ожидания так же не исполнились как и мои — камер-юнкером он не назначен.
Мне сказали, что сибирскому Нарышкину отрубили голову в крепости (?), но это не правда — он в Москве, куда, по его делу едет фельдмаршал Голицин. Нарышкина, говорят, признали сумасшедшим и засадили в монастырь. Рассказывают, что Тобольский губернатор Чичерин (Sitfcherin) совершает такие ужасные вещи, что его бы следовало казнить, но Императрица не решается на это, сколько по гуманности, столько же из-за страха. Этот страх, мой друг, всегда живет в сердцах деспотов.
В воскресенье, обер-гофмаршалу Голицину дана отставка, с пенсией в 4000 р. Генерал Сиверс, Новогородский губернатор, получил в подарок 20 000 р. Это очень хороший человек, который, будучи ливонцем, заслужил уважение русских; это большая похвала.
При дворе составляется кадриль из 16 человек, в том числе Барятинская. Нелединская, Трубецкая, Матюшкина и гг. Понятовский[140], Голицин, д'Юбен и проч. Но Великий Князь, который не выносит Понятовского ни Барятинской, старается помешать составлению кадрили. Он сказал де-Шимэ: «Я очень рад, что вас там не будет; между нами говоря, все это шуты гороховые» (polissons). Со стороны Великого Князя, мне кажется глупо и неприлично было говорить такие вещи иностранцу, которого он знает всего два месяца. Кадрильные дамы в бешенстве, но они не смеют ничего сказать.
В понедельник я был на репетиции италианской оперы, на сюжет Метастазио (Nitelli), сочиненной новым капельмейстером, два месяца тому назад приехавшим из Неаполя — г-н Паэзиэлло[141]. Музыка мне понравилась. Я отправился на репетицию, потому что на придворный спектакль не попаду, но и отсюда должен был скоро уехать, так как в театр, неожиданно, прибыл Великий Князь. Но он все-таки знает, что я был там; де-Шимэ боится, как бы это не произвело дурного впечатления. А я нисколько не боюсь, и, на ужине у Щербатовой, при Остермане, прямо заявил, что был на репетиции и уехал с нее по причине прибытия Великого Князя.
Среда, 29. — К брату.
Я еще тебе ничего не говорил, мой друг, о Датском посланнике, Асфельде, и о слухах, которые здесь про него ходят. Репутация его не лучше чем других, прочих; над ним все смеются. Говорят он так скуп, что сидит, с женой и компаньонкой, при одной сальной свечке. После обеда, он сам осматривает сколько вина осталось в бутылках, затыкает их мякишем белого хлеба и запирает у себя в кабинете. Сам ходит на рынок за мясом; нигде не бывает и жену никуда не пускает, из скупости. А между тем этот человек получает 25 000 р. в год. Можешь судить насколько его мозг способен производить великие идеи.
Императрица сделала прекрасные подарки артистам итальянской оперы: мужчины получили золотые табакерки, а Бонафини — бриллиантовую брошку. В тот же день, Гримм получил табакерку с портретом Императрицы, а Домашнев — 5000 р., 1000 р. прибавки к жалованью, и табакерку в 2500 рублей.
Ты знаешь, мой друг, что де-Шимэ, благодаря Лобковичу, не пустили в театральную ложу, предназначенную для лиц дипломатического корпуса, а между тем Понятовского приняли. Это не очень приятно для де-Шимэ, хотя надо заметить что Понятовский играет здесь роль польского посланника, так как прислал благодарить Императрицу за границы. Он не представил, однакоже, верительных грамот, а потому его следовало бы рассматривать только как племянника Польского Короля. Кроме того он не в больших ладах с двором, особенно Великокняжеским.
Де-Шимэ имел сегодня большой разговор обо мне с гр. Паниным, который совершенно откровенно высказался насчет Маркиза. Он прекрасно знает, так же, как Императрица, что именно Маркиз послал Рабазоми в посольский дом прежде чем я узнал об этом; что вернувшись домой в полночь, я уже застал его в своей комнате, и оставил ночевать только по приказанию Маркиза. Панин прибавил также что к нему, от имени Маркиза, приходил аббат Дефорж, который дал честное слово, что Рабазоми в посольстве нет, тогда как последний был там. Вот это то честное слово, сказал Панин, и было причиною того, что де-Корберона наказали вместо его патрона. «Не люблю я этого аббата, заметил Панин, и манеры его, и речи мне нравятся». Но против меня существуют другие обвинения. Этим летом, в Петербурге, какие-то путешествующие французы наделали грязных шалостей; Остерман получил от Императрицы приказание просить Маркиза принять против них строгие меры. Вот и меня замешали в эту историю, хотя ты, мой друг, видел из моего дневника что я в это время хворал лихорадкой, и никаких сношений с безобразниками иметь не мог.
Четверг, 30. — К брату.
Боже мой, как растут сплетни! Как они распространяются, усиливаются, видоизменяются!
Нормандец рассказывал сегодня у Бемеров, что Императрица читала вчера нешифрованную депешу де-Верженна к маркизу, в которой он будто бы потешается над делом Рабазоми, и проч. А де-Верженн, напротив того, в своей депеше, действительно нешифрованной, одобряет благоразумное поведение маркиза в этом деле и выражает убеждение, что оно не может повредить ему в глазах такой мудрой и просвещенной монархини, какова Императрица.
Я всегда думал, что дело Рабазоми не было настоящей причиной моего удаления от двора, а теперь, узнав в каком виде оно было представлено Императрице, я в этом окончательно убедился, и полагаю, что узнал настоящие мотивы моей опалы. Я тебе говорил о Пиктэ, прожившем здесь около тринадцати лет. У меня были с ним сношения, и когда Императрица его выслала, то я не мог отказать ему в рекомендательном письме к де-Верженну. Он, в свою очередь, тоже имел неблагоразумие письменно поблагодарить меня за прием, оказанный ему министром, да и сам министр написал мне по этому поводу нешифрованное письмо. Все это было прочтено и поставлено мне на счет. Ну, конечно, мой друг, они могли меня упрекать за такую переписку, но если бы я был здесь посланником, то и тогда старался бы пользоваться своими знакомствами на благо обеих стран. Таков, по моему, главный принцип политики: посланник не должен пользоваться своим знанием страны, в которую послан, к ее невыгоде, иначе он будет содействовать не сближению стран, а к усилению вражды между ними.
Мне приписывают еще другие проступки, в которых я уже решительно невиновен; таковы, например, сношения Сен-Поля и Пюнсегюра с Шампаньоло, у которой я, всего один раз, восемь месяцев тому назад, провел четверть часа, да и то против воли. Готов в этом поклясться чем угодно. Между тем, из намеков Нессельроде видно, что именно сношения с Шампаньоло являются главным против меня обвинением. Этим я, должно быть, обязан фальшивому доносу Ивана Чернышова, который, будучи низким, лживым и злым человеком, способен на все, а меня терпеть не может.
Пятница, 31. — К брату.
Шарлотта говорит, что Императрица дуется на генерала Бауэра[142], за то, что он намеревался перейти на французскую службу, как это выяснилось из нешифрованного ответа де-Верженна маркизу. Посылать такое письмо нешифрованным было, разумеется, весьма неблагоразумным поступком со стороны версальских канцелярий. Дочь Бауэра, фрейлина, тоже заслужила неблаговоление Императрицы тем, что привезя из Дармштадта письма к покойной великой княгине и не застав уже ее в живых, отправила эти письма обратно, вместо того, чтоб передать их Императрице.
Ты видишь, друг мой, как здесь относятся к свободе и чужим секретам. При такой форме правления это и не удивительно. Бауэры не хотят здесь оставаться и в текущем году уедут.