Друг моего брата убеждает тетушку отпустить меня в Мулен по семейным делам. -- Я снова вижу г-жу Грнмо. -- Мне назначают опекуна. -- Известия об отце. -- Я возвращаюсь в Омбр. -- Кузина моя, m-elle де-Леспинасс. -- Мы вместе с ней поздравляем тетушку с именинами. -- Приезд отца. -- Мы уезжаем в Мулен.
Однообразие моей жизни было приятно нарушено приездом из .Невера одного приятеля моего старшего брата, г-на Лангилье, который, вовсе не зная меня, но принимая во мне большое участие, решился посетить тетушку для свидания со мной. Он имел вид весьма порядочный, был очень любезен и понравился ей, хотя приятность его беседы но вполне спасла его от обычного выпроваживания; все же он мог быть доволен сделанным ему приемом. Он говорил со мной о моих делах с участием друга и убеждал меня, что на мне лежит обязанность заняться ими серьезно, что это необходимо для меня и для всей вашей семьи. "Так как из всей-семьи вы одни остались во Франции, то вы должны сохранить вашему отцу то из его имущества, что еще но продано; подумайте об этом и примитесь за дело". Я жила в Омбре уже несколько месяцев; за это время Франция, несколько успокоенная, быстро шла к внутреннему умиротворению и все в ее недрах делало[172] усилие, чтоб подняться до истинной свободы, без цепей и пыток. Тюрьмы раскрылись, честные люди перестали томиться в них и могли на свободе наслаждаться воздухом и светом Божиим; полицейский надзор падал сам собой. Пресытившись кровью и казнями, перестали требовать жертв из невидной массы; страшная борьба на жизнь и смерть теперь еще продолжалась между вождями партий; нам же дозволено было вольно вздохнуть. Ссылаясь на это возвращение свободы, г. Лангилье стал говорить тетушке, что при моем положении необходимо предпринять что-нибудь. Нужно назначить мне опекуна для охранения и соблюдения моих интересов; он объяснил ей, как важен выбор и назначение этого лица, что это можно сделать только в Мулене, и просил ее отпустить меня ради этого дела. m-elle Мелон нашла мое желание справедливым и с большой готовностью согласилась послать меня в Мулен. Это была моя вторая поездка верхом. В зимний декабрьский день я сделала около пятидесяти верст. По сильному ветру и метели я приехала, наконец, на место страшно усталая, но довольная, к г-же Гримо, которая встретила меня как нежная мать, снова обретшая дорогое детище после продолжительной разлуки. Я опять увидела, обняла Жозефину, и на время забыла свое горе.
Тут только я узнала все, чем я была обязана г-же Гримо; об опасности, грозившей мне быть посаженной в депо и об ее благородной решимости разделить мою участь в случае, если бы это было исполнено. Я не пытаюсь даже выразить то, что ощущала тогда; моя благодарность за самоотверженную преданность этого достойного друга могла сравниться разве только с ужасом подобного заключения.
Я провела у нее месяц, испытывая какое-то смешанное чувство счастья и вместе смущения. Видя близко Жозефину, которая никогда не покидала своей матери, я сознавала вполне, чего мне недостает; понятно, что мне не доставало очень многого. Я испытывала некоторое унижение при сравнении с ней, находя большую разницу мёжду собой и ей. Манеры ее, исполненные благородства и грации, непринужденность, легкость и плавность ее речи делали Жозефину прелестным существом. И я всеми силами старалась подняться в уровень нею, внимательно следя за всем, что мне было доступно и уловимо в ее уме и внешних приемах. В наружности между нами было так же мало схожего, как между красотой и невзрачностью; она была очень красива, а я скорее дурна. Но, любуясь красотой, изяществом, которыми природа наделила ее, я не испытывала сожаления за себя, потому что наслаждалась ее успехами, как бы своими собственными. Мне казалась так естественным, что она прекрасна, что все восхищаются ей, и что она вполне достойна этого; с самого детства я помнила ее такой. Искренняя дружба не допускает зависти. И что это были за счастливые дни! Какую прелесть находило в этой близости мое сердце, так давно[173] лишенное доверчивых излияний! Обреченная, так сказать, жить в себе самой и таить все свои помыслы, я с наслаждением слушала теперь простые и правдивые речи своей подруги и ее матери. Благородный тон, исходящий от сердца, естественные и благовоспитанные приемы -- все близ них напоминало мне доброе старое время и ту атмосферу, в которой я провела свое детство. Эти часы стоили для меня целой жизни.
Ни один из моих родственников не соглашался сделаться моим опекуном; все они только что вышли из тюрем и не считали себя достаточно в безопасности. Однако они все собрались на совет с тем, чтобы устроить это дело и избрали моим опекуном г. Шарля, юриста, который выхлопотал мне временное пособие; кажется, это и было единственным делом, о котором он похлопотал. Я получила две тысячи франков ассигнациями, имевшими в то время уже мало ценности, и отправилась в Ешероль, чтоб повидать сестру, которую нашла в добром здоровье, равно как и няню. Я пополнила их хозяйство разными припасами и, оставив мне часть своих ассигнаций, вернулась к своим друзьям Гримо. Жозефина и ее мать занимались вышиваньем для продажи; все мои кузины делали то же. Обеднявшее дворянство работало теперь на новых богачей. Находясь в тюремном заключении или у себя под домашним арестом, они, таким образом, с пользой употребляли время для удовлетворения своим нуждам, потому что деньги были для них редкостно. Многие дамы получили дозволение остаться в своем помещении под домашним арестом, -- весьма драгоценная милость, составлявшая предмет пламенных желаний для тех, которым не удалось ее добиться.
Вскоре по возвращении из Ешероля я получила вести от отца через одну швейцарку, которая в доказательство того, что действительно была послана им, показала и передала мне от его имени маленькую записную книжечку, имевшую значение только для меня одной: это была записная книжка моей матери. Она же вручила мне записку, написанную на итальянском газе и запрятанную в подкладке ее платья, откуда она достала ее при нас. Едва только успела я прочесть эти драгоценные строки, как нужно было сжечь их для успокоения осторожной г-жи Гримо ( эта женщина внушила ей недоверие, которое вполне опровдалось в последствии. -- Прим. автора.) Я ответила отцу несколько слов без подписи и обозначения числа и отдала записку этой женщине вместе с остававшимися у меня ассигнациями для передачи отцу, сильно сожалея о том, что у меня их было так мало; но это было к счастью, как оказалось впоследствии; ибо посланница эта, употребив во зло доверие многих лиц, дававших ей подобные поручения, все оставила себе. Кажется, она была из Лозанны, но я [174] умалчиваю об ее имени; позорно таким образом пользоваться несчастием.
Очень скоро после отъезда этой швейцарки, г-жа Фабрис пригласила меня к себе и вручила мне от имени покойной тетушки двадцать пять луидоров, доверенных ей с тем, чтоб передать их тому из нашей семьи, кто первый вернется в Мулен и будет в нужде. "Я отдала бы вам эти деньги при вашем проезде -- сказала она мне, -- если бы вы не были тогда в обществе постороннего лица". Не могу сказать, с каким волнением и каким глубоким чувством благоговения взяла я в руки эти деньги, отложенные для нас предусмотрительными щедротами покойной тетушки. Умственным взором проникая в тайны будущего, она уже тогда предвидела, что для нас снова наступят тяжкие времена бедствий и испытаний; она заранее готовила нам помощь и изыскивала средства, как бы доставить ее нам впоследствии. С края могилы дошедшие до меня благодеяния ее говорили мне о ней и о ее нежной заботливости. Ее уже не было на свете, а доброта ее, всегда деятельная, еще оказывала мне помощь и поддерживала мое существование.
Через несколько времени я должна была покинуть дом второй матери своей и возвратиться в Омбр. Я обливалась горькими слезами, прощаясь с Жозефиной и ее матерью. Близ них я скоро свыклась опять со счастьем быть любимой, и я с сердечной больно расставалась с милым обществом для того, чтобы вернуться в пустыню. Это было мне не легко. Мое пребывание в Мулене, не смотря на его краткость, имело на меня благотворное влияние. Я развилась умственно в обществе многочисленных родственников, людей образованных и с большими достоинствами, принимавших меня с любовью: среди них господствовала та порядочность и благовоспитанность, к которым я привыкла с детства; приятная и вместе серьезная их беседа оживляла меня, а их снисхождение и приветливость внушали мне более доверия к себе и поэтому более уверенности; я просто оживала среди нежных забот, которыми меня окружали здесь. Глубоко растроганная их снисходительностью и добротой, я уносила с собой в заточение свое довольно воспоминаний, чтоб не быть одинокой.
Я взяла с собой из Мулена кое-какие вещи, которые были спрятаны нашими друзьями с тем, чтоб передать их нам. Туалет мой, несколько пополненный, давал мне теперь возможность быть одетой почти так же, как и другие. M-elle Мелон имела любезность прибавить к этому еще одно платье, что избавило меня от неприятности внушать жалость.
Я вернулась в Омбр. Так как было уже слишком поздно, чтоб явиться к тетушке, то я прямо отправилась в свою комнату, желая поскорее увидеть и узнать, чье сообщество ожидало меня. Провожавший меня слуга сообщил мне дорогой, что я найду в Омбре [175] кузину, принхавтую туда в мое отсутствие. Это была m-elle Леблан де-Леспинасс; я никогда не видала ее прежде, но много слышала о ней, и мне казалось, что я увижу старую знакомую. Не успела я еще слезть с лошади, как уже кричала ей: "Это я!" -- до того я была восхищена, что буду иметь подругу. Кажется, если б она была пятидесяти лет, то и тогда я считала бы, что она может быть мне товарищем, потому что рядом с m-elle Мелон все казались мне молодыми. Впрочем, моя новая кузина была в самом деле молода, хотя гораздо старше меня, и очень хороша собой. При этом изящные манеры, большой природный ум и образование делали ее к высшей степени привлекательной.
Не удивительно, что я была готова полюбить ее, и дружба, которую она мне выказывала, скоро сделалась взаимной. К ней присоединилось еще с моей стороны и большое уважение, не во внимание к ее летам, а зато, что она любила заниматься алгеброй. Я не понимала этой склонности, которую считала достоянием мужчин. А когда, отложивши в сторону свои отвлеченные занятия, кузина бралась за работу и я смотрела, как хорошо она шьет, или как ловко делает банты, я еще более изумлялась разнообразию ее вкусов и талантов.
Не менее довольна была я иметь себе товарища в эти бесконечные и темные зимние вечера; хотя тетушка, скучая нашей болтовней, сумела внести в нее стеснение, запретивши нам разговаривать между собой, -- все же нас было двое, и для меня это была огромная разница; мы угадывали друг друга за невозможностью высказываться на словах, потому что стулья наши нарочно ставили так далеко один от другого, что нужно было говорить очень громко. Тетушка хотела все слышать. Слух ее, вообще довольно плохой, -- но какого-то особенного изменнического свойства, -- иногда неожиданно поражал нас своей тонкостью, и мы не смели сказать словечка между собой.
Во время этого вынужденного молчания, мысли мои во чтобы то ни стало искали себе выхода; никогда, кажется, ум мой но был так деятелен, как в эти безмолвные часы. В голове роилось тысяча кипучих дум, которые нужно было таить про себя, или отложить до более благоприятной минуты, когда можно было у себя в комнате перед пылающим камином предаваться сладкой беседе. Я утешала себя тем, что кузина моя страдала столько же, как и я, а страдать вдвоем все-таки легче, чем одной. Что же сделать, чтобы нарушить однообразие нашей жизни? -- Мне до смерти хотелось повидать что-нибудь новенькое, сказать что-нибудь особенное; одним словом, я чувствовала потребность придать одному дню, хотя бы только одному, какую-нибудь иную окраску, чтобы он не был похож на все остальные.
Тетушкины именины были к тому удобным поводом и мы с радостью ухватились за это. День святого Антония приближался, и [176] между нами было решено, что мы отпразднуем его с торжественностью, еще невиданной в Омбре. Приготовления сократили нам много времени разными хлопотами и поисками, каких подобное празднество потребовало в захолустье, лишенном всяких ресурсов. В своем увлечении я хотела убрать наши платья свежей зеленью, мечтая лишь о цветах и гирляндах; я готова была щедро сыпать их повсюду, когда кузина имела жестокость нарушить мои планы, указав мне в окно: земля была покрыта снегом; поглощенная приготовлениями ко дню св. Антония, я забыла только об одном, -- что оно приходилось 17-го января.
Вот, наконец, настал этот достопамятный день. Кузина моя упросила своего дядю приехать в этот день к тетушке в гости, и г. Шалиньи, верный своему обещанию, явился рано с своим сыном, Фредериком, чтобы принять участие в нашем празднестве. Он попросил позволения остаться обедать у m-elle Мелон, которая приходилась ему тоже теткой; питая к нему особенное уважение, она любила даже, чтоб он проводил у нее иногда несколько дней, -- исключение весьма благоприятное для наших замыслов.
Как только обед кончился, мы обе немедленно скрылись, предоставивши г. Шалиньи вынести на своих плечах всю тягость послеобеденной беседы. Мы просили его быть позаиимательпее, чтобы сделать наше отсутствие менее заметным. От времени до времени вырывавшиеся слова: "Где же барышни?" заставляли его удвои-вать любезность. А барышни в это время наряжались в белые платья и старались как можно изящнее расположить свои подарки: конфеты, сладкие пирожки, фрукты, каштаны в сахаре, апельсины, выписанные из соседнего города, -- единственно доступное угощение в это время года. Потом мы пошли присоединиться к придворному штату, собравшемуся в кухне. Находя необходимым сделать маленькую репетицию, мы залучили к себе мужичка, случайно зашедшего сюда в эту минуту, и усадили его с тем, чтоб он изображал собой m-elle Мелон. Отвесивши ему предварительно глубокий поклон, мы с пафосом продекламировали перед ним стихи, сочиненные нами в честь тетушки. Он принял все это за латынь. "Прекрасно, -- воскликнул он -- но я из этого ровно ничего не понял". Сама же я находила свои стихи превосходными, вероятно потому, что они мне стоили великого труда.
Наконец, мы двинулись, не зная вовсе, как-то будем еще приняты. Жак, верный тетушкин слуга, входит к ней и уже своим приходом удивляет ее; так как он в этот час обыкновенно не являлся, то должно быть имел на то важную причину. "Сударыня, я пришел доложить вам, что многочисленная компания гостей, находясь здесь по соседству, просит позволения видеть нас". -- "Но ведь я никого не принимаю, Жак; вы это знаете!" -- Я уже говорил им это. Ничего, ответили они мне, мы останемся не долго". -- "А я не хочу принять их; уже совсем стемнело и теперь не время для визитов; откажите им". -- "Это трудно, [177] сударыня, они уже у ваших дверей". Мы слушали за дверью это совещание, помирая со смеха. -- "Каковы же с виду эти господа?" спросила тетушка, в беспокойстве поднимаясь с своего кресла и опираясь одной рукой на камин; "вы знаете их, Жак?" -- "Нет, сударыня". -- "Так поздно! -- продолжала она с отчаянием, -- так поздно! Я не знаю, что подать на ужин всему этому народу. Это беспримерная назойливость! Г. Шалиньи, зажгите же свечу; да поторопитесь, вы с места не двигаетесь". Шалиньи, потешаясь над ее тревогой, уже скрутил кусочек бумажки. "Да что же вы делаете? Какая медленность! Вот спички. Что за фантазия являться так поздно!" -- Она стояла у камина, устремив беспокойные взоры на дверь. Едва только успели немного осветить комнату, как в нее вошли незнакомые посетители, каждый держа в руках свое приношение, и обступивши ее полукругом, хором запели куплет, также сочиненный мной. Новое изумление тетушка не узнала никого из своих слуг. Вслед за ними вошли мы с кузиной, каждая с корзинкой конфет в одной руке и с букетом в другой; за нами шел Фредерик, нагруженный громадным тортом, с яблочным мармеладом. Мы продекламировали имениннице свои стихи. Все еще стоя и но приходя в себя от удивления, тетушка глядит вокруг себя, не видя и не понимая ничего. Комната освещается ярче и каждый подносит ей свои дары, вместе с пожеланиями. Происходит веселая, оживленная суматоха; мы еще раз, уже в прозе, поздравляем тетушку с именинами и обнимаем ее, смеясь ее удивлению. Она понимает, наконец, в чем дело, смеется вместе с нами и скоро узнает всех незнакомцев, наполняющих ее комнату. Не опасаясь более за ужин, она приходит в веселое расположение духа и, оглядевши одобрительным взором все свои богатства, милостиво благодарит нас. Я никогда еще не видала ее такой довольной; веселая безурядица царила среди нас в продолжение всего остального вечера, составившего эпоху в летописях Омбра -- и мы разошлись довольно поздно после взаимных пожеланий счастья.
На другое утро тетушка имела любезность просить нас рассказать ей все подробности о вчерашнем празднестве и по-видимому слушала с большим удовольствием. "Тетушка, прибавила я, вы уже протягивали руку, чтобы взять мою корзинку; но я не дала ее и выдержала до конца своей тирады!" -- О авторское самолюбие, что сталось с тобой при следующих ее словах: "Какой тирады?" -- Она ничего не слышала! В то время, как ее испытующий взор блуждал по тортам и миндальным кольцам, переходя с апельсинов на плезиры (род вафель, очень легких), внимание ее было до того поглощено всем этим, что остальное пропало для нее даром. "Ах, ma tante, а [178] ведь стихи были чудесные! Какое унижение для нас!" -- "Стихи! И в самом деле? А я этого и не подозревала. Ну, что за беда! Повторите ка их мне теперь, -- ведь это все равно!" И мы вторично принялись разыгрывать вчерашнюю сцену.
Слава этого дня, главным образом, принадлежит кузине, гениальная изобретательность которой и причинила столь оскорбительное для моего самолюбия невнимание. Я была ужасно рада, когда тетушка стала ласково благодарить ее, потому что зачастую она относилась к ней слишком строго. В семье моей кузины очень резко осуждали духовенство, давшее присягу новому уставу, и это оскорбляло m-elle Мелон за священника, которого она очень ценила. Отсюда не редко возникали неприятные столкновения, потому что в этом разногласие взглядов тетушка находила как бы порицание себе.
Сам священник, задетый тем, что не внушал достаточно уважения к себе, не смягчал гневного настроения тетушки, а настроение это вызывало все новые неприятности, которые еще увеличивали стеснение в нашем маленьком кружке.
В это время я познакомилась с одним швейцарцем, который уже давно поселился здесь по соседству и о котором все говорили как о честном человеке; он собирался вернуться на родину. Верная оказия была большой редкостью, поэтому я поспешила вручить ему полученные от г-жи Фабрис деньги, с адресом отца, прося передать ему вместе с этим на словах все, что может только внушить сердце самой нежной дочери. Кузина моя тоже вверила ему часы для передачи ее дяде, Саси. И что же? -- на этот раз случилось то же самое, что с той женщиной; из порученного ничто не достигло своего назначения. Мне положительно не везло со Швейцарией. Эти потери были для меня тем более чувствительны, что я не имела никаких средств восполнить их.
Весна протекла мирно и хорошо; прогулки, общее чтение, приятно разнообразили наши дни; мне казалось, что они проходили слишком быстро, потому что кузина моя, которую вызывали назад в семью, должна была скоро покинуть меня. Действительно, как скоро я осталась одна, все показалось мне пусто вокруг; но одиночество мое было не продолжительно; кризис, сломивший жизнь стольких порядочных людей, по-видимому приближался к концу; все заметнее становилось общее стремление к миру и согласию. Илионские эмигранты все вернулись на родину; вместе с ними вернулся и мои отец; он был временно исключен из списка эмигрантов и вступил, тоже временно, в пользование своим имуществом. Он сам сообщил мне в письме эти радостные вести, прибавляя, что скоро приедет за мной сам, желая лично поблагодарить тетушку за великодушное гостеприимство, оказанное мне. Велика была моя радость при получении этого письма, вестника счастья и [179] радости! Я нетерпеливо считала дни, которые оставались еще до приезда отца. Блаженные слезы и сладость нашего свидания невозможно описать! Я видела его в первый раз после смерти тетушки! Он имел многое сообщить мне, также как и я ему.
Он рассказал мне о всех опасностях, которым подвергался при переходе в Швейцарию; живо изобразил свои опасения на мой счет и полное неведение, в каком он так долго находился, относительно того, что сталось со мной. M-elle Мелон слушала с величайшим интересом рассказ о всех его похождениях и опасностях, видя пред собой действующее лицо и жертву в общей смуте. Она очень любила отца и принимала все его речи милостиво. После восьмидневного отдыха он просил позволения уехать, так как дела требовали его присутствия в Мулене; я роследовалд за ним, проникнутая глубокой признательностью к тетушке, но очень, очень счастливая тем, что покидала Омбр!