Вендэль ухаживает
Лето и осень прошли. Приближалось Рождество и Новый Год.
В качестве душеприказчиков, честно расположенных выполнить свой долг по отношению к умершему, Вендэль и Бинтрей имели не одно озабоченное совещание по поводу последней воли Уайльдинга. Юрист с самого же начала объявил, что в этом деле прямо невозможно предпринять что-нибудь целесообразное. Те единственные открытые розыски, которые можно было бы предпринять с целью найти потерянного человека, уже были произведены самим Уайльдингом с тем результатом, что время и смерть не оставили никакого следа для поисков. Чтобы печатать объявления и вызывать посредством их претендентов на имущество, необходимо было сообщить обо всем подробно — а действовать так, значило бы поднять на ноги половину мошенников Англии, которые заявились бы с претензиями, что они, именно, и являются настоящими Вальтерами Уайльдингами. «Если нам удастся найти след потерянного человека, то мы воспользуемся представившимся случаем. Если нам не удастся это сделать, то соберемся на другое совещание в первую годовщину смерти Уайльдинга». Так советовал Бинтрей. Так и принужден был поступить Вендэль в данный момент, несмотря на самое ревностное желание выполнить волю своего друга.
Обращаясь от того, что интересовало его в прошедшем, к своим интересам в будущем, Вендэль все еще чувствовал, что перед ним открываются туманные перспективы. Проходил месяц за месяцем со времени его первого визита в Сого-сквэр — и за все это время он говорил Маргарите, что любит ее, только на одном языке — на языке взглядов, который иногда сопровождался при удобном случае языком рукопожатий.
Но что же ему мешало? То единственное неустранимое препятствие, которое было с самого же начала на его пути. Как бы благоприятно ни складывались обстоятельства, все усилия Вендэля поговорить с Маргаритой наедине неизменно заканчивались одним и тем же. Под самыми случайными предлогами, по возможности самым невинным образом Обенрейцер всегда вставал у него на пути.
В последние дни старого года Вендэлю представился неожиданный случай провести с Маргаритой вечер, случай, которым Вендэль решил воспользоваться, чтобы найти возможность переговорить с ней с глазу на глаз. Обенрейцер приглашал его сердечной запиской в Сого-сквэр отобедать с ними в небольшой компании в день Нового Года. «Мы будем только вчетвером», — гласила записка. «Мы будем только вдвоем еще до конца вечера!» — решил Вендэль.
Среди англичан день Нового Года знаменуется только приглашениями на обед и больше ничем. У иностранцев же день этот представляет наиболее удобный случай в году, чтобы поднести и принять подарок. Иногда можно перенять чужой обычай. В этом случае Вендэль, нимало не колеблясь, попытался это сделать. Он затруднялся только решить, какой надо сделать новогодний подарок Маргарите. Ревнивая гордость дочери крестьянина — болезненно чувствительной к неравенству их социального положения — втайне восстала бы против него, если бы он решился сделать богатый подарок. Единственным подарком, которому можно было доверить надежду снискать путь к ее сердцу, был подарок, который мог сделать и бедный человек. Стойко поборов искушение в виде бриллиантов и рубинов, Вендэль купил филигранную брошь генуэзской работы — самое простое и скромное украшение, какое он только мог найти в ювелирном магазине.
Он незаметно вложил свой подарок в руку Маргариты, которую она протянула ему в знак приветствия, когда он пришел к ним в день обеда.
— Вы впервые встречаете день Нового Года в Англии, — сказал он. — Позвольте мне помочь вам сделать его похожим на день Нового Года у вас на родине.
Она поблагодарила его немного принужденно, взглянув на футляр и не зная, что может в нем заключаться. Открыв его и увидев тот простой вид, под которым Вендэль сознательно сделал ей свой маленький подарок в знак памяти, она сразу же поняла те причины, под влиянием которых он действовал. Она повернула к нему свое лицо с ласковым взглядом, который говорил: «Должна сознаться, что вы угодили и польстили мне». Никогда она не была так очаровательна в глазах Вендэля, как в этот момент.
Ее зимнее платье — темная шелковая юбка с черным бархатным корсажем, доходящим до шеи и мягко окружающим ее опушкой из лебяжьего пуха — увеличивало, благодаря контрасту, ослепительную белизну ее лица и красоту ее волос. И только, когда она отвернулась от него к зеркалу и, сняв брошь, которая была на ней, приколола его новогодний подарок, Вендэль отвел от нее свой взор и сделал открытие, что в комнате есть еще другие лица, кроме Маргариты. Он только теперь сообразил, — что руки Обенрейцера нежно завладели его локтями. Он только теперь услышал слова Обенрейцера, благодарившего его за внимание к Маргарите с чуть заметной насмешкой в голосе. («Такой простой подарок, дорогой сэр, и сколько им выказано тонкого такта!»). Он только теперь заметил впервые, что в комнате был еще один гость, кроме него, и единственный при этом, которого Обенрейцер представил ему, как соотечественника и друга. У друга было лоснящееся лицо, друг был достаточно плотной комплекции. По-видимому он был в осеннем периоде человеческой жизни. В течение вечера он обнаружил две необыкновенные способности: способность молчать и способность опорожнять бутылки.
Мадам Дор не было в комнате. Когда они сели за стол, то не было заметно, чтобы для нее предназначалось где-нибудь место. Обенрейцер объяснил, что «у доброй Дор есть простая привычка обедать всегда в полдень. Позднее вечером она принесет свои извинения». Вендэль удивился, неужели по этому случаю добрая Дор переменила свои домашние обязанности и перешла от чистки перчаток Обенрейцера к приготовлению ему обеда? Последнее было во всяком случае верно: все до одного поданные блюда были прямо произведениями кулинарного искусства, которое оставило далеко за собой грубую и элементарную английскую кухню. Обед был положительно превосходен. Что же касается вин, то бессловесный друг только поводил глазами в торжественном восторге. Иногда он говорил: «славно», когда приносилась полная бутылка; иногда вздыхал: «ох», когда убирали пустую бутылку; вот все, что он вносил в веселье вечера.
Молчание иногда бывает заразительно. Занятые своими личными заботами Маргарита и Вендэль, казалось, чувствовали на себе влияние бессловесного друга. Вся ответственность за поддержание разговора легла на плечи Обенрейцера, и он мужественно выдерживал ее. В качестве просвещенного иностранца он раскрыл свое сердце и стал воспевать хвалебные гимны Англии. Когда исчерпывались другие темы для разговора, то он возвращался к этому неистощимому источнику и снова изливал столь же обильный поток слов, как и раньше. Обенрейцер отдал бы руку, глаз или ногу за то, чтобы родиться англичанином. Вне Англии нет ничего того, что соответствовало бы английскому «home», нет ничего подобного уголку у камина, нет такого существа, как красивая женщина. Его дорогая мисс Маргарита не отнесется к нему строго, если он объяснит ее привлекательность тем предположением, что вероятно некогда к их темному и неизвестному роду была примешана английская кровь. Взгляните на этих англичан и посмотрите, что это за рослый, ловкий, плотный и сильный народ! Взгляните на их города! Какое великолепие в их общественных зданиях! Какой удивительный порядок и чистота на их улицах! Подивитесь на их законы, соединившие принцип вечной справедливости с другим вечным принципом фунтов, шиллингов и пенсов! А применение этого принципа ко всем гражданским правонарушениям, начиная от нанесения оскорбления чести человека и кончая нанесением повреждения его носу! Вы обесчестили мою дочь — фунты, шиллинги, пенсы! Вы сбили меня с ног, дав мне по физиономии — фунты, шиллинги, пенсы! Где же остановится материальное благополучие такой страны? Обенрейцер, мысленно предугадывая будущее, был не в силах увидать конец этому благополучию. Обенрейцер просил разрешения выразить свой энтузиазм, по английскому обычаю, тостом. Вот окончен наш скромный маленький обед, вот на столе наш скудный десерт и вот поклонник Англии говорит речь, подчиняясь национальным обычаям! Пью за белые утесы Альбиона, м-р Вендэль, за ваши национальные добродетели, за ваш восхитительный климат и за ваших обворожительных женщин! За ваши очаги, за ваш домашний уют, за ваш habeas corpus и за все ваши другие установления! Одним словом — за Англию. Гип-гип-гип! Ура!
Едва замолкла последняя нота здравицы, произнесенной Обенрейцером в честь Англии, едва бессловесный друг успел осушить до дна свой стакан, как веселое пиршество было нарушено скромным стуком в дверь. Вошла служанка и направилась к хозяину, неся в руках маленькую записку. Нахмурив брови, Обенрейцер вскрыл записку. Прочтя ее с выражением неподдельной досады, он передал письмо своему соотечественнику и другу. Вендэль воспрянул духом, следя за всем этим. Не нашел ли он союзника в этой маленькой досадной записке? Не наступал ли, наконец, долгожданный им случай?
— Боюсь, что от этого не отделаешься, — сказал Обенрейцер, обращаясь к своему приятелю-земляку. — Я боюсь, что нам придется пойти.
Бессловесный друг отдал назад письмо, пожал своими тучными плечами и влил в себя последний стакан вина. Его толстые пальцы нежно покоились на горлышке бутылки. При расставании он сжал ее легким объятием любителя. Его выпученные глаза смотрели на Вендэля и Маргариту тускло, как будто через дымку тумана. Он с трудом справился со словами и вдруг сразу разродился такой фразой:
— Мне кажется, — произнес он, — я не отказался бы выпить еще винца.
У него захватило дыхание после такого усилия; он раскрыл рот, чтобы перевести дух и пошел к двери.
Обенрейцер обратился к Вендэлю с выражением глубочайшей скорби.
— Я так потрясен, так смущен, так огорчен, — начал он. — С одним из моих соотечественников случилось несчастье. Он одинок, он не знает вашего языка, и у нас, у меня и у моего доброго друга, здесь присутствующего, нет никакого иного выхода, как только идти и помочь ему. Что я могу сказать в свое извинение? Как я могу описать свое огорчение, что мне таким образом приходится лишиться чести быть в вашем обществе?
Он сделал паузу, очевидно, ожидая, что Вендэль возьмет шляпу и откланяется. Увидев, что ему, наконец, представляется удобный случай, Вендэль решил не предпринимать ничего подобного. Он ловко встретил Обенрейцера его же собственным оружием.
— Пожалуйста, не тревожьтесь, — сказал он. — Я с величайшим удовольствием подожду здесь, пока вы не вернетесь.
Маргарита сильно покраснела и отвернулась к своим пяльцам, стоящим в углу у окна. Глаза Обенрейцера заволоклись пеленой и на губах его появилась довольно кислая улыбка. Сказать Вендэлю, что нет никакой разумной причины ожидать, что он вернется вскоре, значило бы рисковать обидеть человека, благосклонное мнение которого было для него очень важно в коммерческом мире. Приняв свое поражение с наивозможной любезностью, он объявил, что равным образом почтен и восхищен предложением Вейдэля. «Так откровенно, так дружески, так по-английски!» Он засуетился, очевидно, отыскивая что-то нужное, на минуту скрылся за створчатыми дверями, ведущими в соседнюю комнату, снова вернулся, неся шляпу и пальто, обнял Вейдэля за локти, торжественно объявив, что вернется возможно раньше и исчез со сцены в сопровождении своего бессловесного друга.
Вендэль повернулся к углу у окна, где села с работой Маргарита. Но там, как будто свалившись с потолка или поднявшись из-под пола, сидело в прежней позе, лицом к печке препятствие в лице мадам Дор. Она слегка приподнялась, слегка взглянула через свое широкое плечо на Вендэля и снова грузно шлепнулась в кресло. Была у ней работа? Да. Чистка перчаток Обенрейцера, как и раньше? Нет, штопанье его носков.
Это открытие могло прямо привести в отчаяние. У Вендэля мелькнули две серьезных мысли. Нельзя ли засунуть мадам Дор в печь? Печь не вместила бы ее. Нельзя ли считать мадам Дор не за живую женщину, но за мебель? Нельзя ли бы было так настроить себя, чтобы принимать эту почтенную матрону просто за комод, на котором случайно оставлена черная газовая наколка? Да, так себя можно было настроить. Сравнительно легким усилием Вендэль так и настроил себя. Когда он занял место на старомодном стуле у окна очень близко от Маргариты и ее пялец, комод сделал легкое движение, но из него никакого замечания не последовало. Нужно запомнить, что тяжелую мебель трудно сдвинуть и следовательно у ней есть то преимущество, что можно не бояться опрокинуть ее.
Необыкновенно молчаливая и растерянная, с ярким румянцем, который то исчезал, то появлялся на ее щеках, с лихорадочной энергией, овладевшей ее пальцами, хорошенькая Маргарита наклонилась над своим вышиваньем и работала, как будто бы от этого зависела ее жизнь. Вендэль, едва ли менее ее взволнованный, чувствовал, как важно ее повести с величайшей осторожностью к тому признанию, которое он жаждал сделать, — и еще к другому сладчайшему признанию, которое он страстно желал услышать. Любовь женщины никогда нельзя взять приступом; она уступает незаметно лишь при системе постепенных подходов. Она отказывается идти только окольными путями и прислушивается только к шепоту. Вендэль стал напоминать ей об их прошлых встречах, когда они вместе путешествовали по Швейцарии. Они переживали былые впечатления, припоминали те или иные происшествия счастливого минувшего времени. Постепенно смущение Маргариты улеглось. Она улыбалась, она заинтересовалась, она поднимала взор на Вендэля, ее игла двигалась ленивее, она стала делать неверные стежки в своей работе. Их голоса все понижались и понижались; их лица склонялись все ближе и ближе друг к другу во время их разговора. А что же мадам Дор? Мадам Дор держала себя, как ангел. Она ни разу не оглядывалась, она ни разу не произнесла ни одного слова; она продолжала штопать носки Обенрейцера. Туго натягивая каждый носок на свою левую руку, она время от времени подымала ее на воздух, чтобы осветить свою работу, и были несравненные неописуемые моменты, когда казалось, что мадам Дор сидит вверх ногами, созерцая одну из своих собственных почтенных ног, поднятых вверх. С течением времени эти вздымания стали следовать друг за другом все через большие и большие промежутки. Иногда черная газовая наколка начинала склоняться, быстро опускалась и снова приходила в прежнее положение. Небольшая охапка носков медленно сползла с колен мадам Дор и осталась лежать незамеченной на полу. За носками последовал грандиозный клубок шерсти и лениво покатился под стол. Черная газовая наколка склонилась, опять опустилась вперед, снова поднялась, еще раз склонилась, снова опустилась и уж больше не поднималась. Сложный звук, отчасти похожий на мурлыканье громадной кошки, отчасти на строгание мягкой доски, заглушил притихшие голоса влюбленных и загудел по всей комнате через правильные промежутки времени. Природа и мадам Дор соединились вместе в интересах Вендэля. Лучшая из женщин уснула.
Маргарита встала, чтобы остановить — не храпение — но, позволим себе сказать, чересчур шумное отдохновение мадам Дор. Вендэль положил свою руку на ее ручку и ласково заставил ее сесть снова в кресло.
— Не тревожьте ее, — прошептал он. — Я все ожидал, когда можно сказать вам один секрет. Позвольте мне сказать его сейчас.
Маргарита снова заняла свое место. Она попыталась снова заняться своей иголкой. Это ни к чему не привело: ее глаза изменяли ей; ее рука изменяла ей; она не могла ничего найти.
— Мы беседовали, — сказал Вендэль, — о том счастливом времени, когда мы встретились впервые и впервые путешествовали вместе. Я хочу вам признаться, что я скрыл от вас кое что. Когда мы говорили о моем первом посещении Швейцарии, то я рассказал вам обо всех тех впечатлениях, которые я увез с собой в Англию, кроме только одного. Не сможете ли вы отгадать, какого именно?
Ее глаза упорно рассматривали вышивание, и она слегка отвернулась от Вендэля. Ее красивый бархатный корсаж стал вздымается под брошкой, и поэтому можно было догадаться, что Маргарита взволнована. Она не отвечала. Вендэль беспомощно настаивал на своем вопросе.
— Можете вы угадать, о каком швейцарском впечатлении я еще вам не рассказывал?
Она повернулась к нему лицом, и слабая улыбка задрожала на ее губах.
— Быть может, какое-нибудь впечатление, произведенное на вас горами? — сказала она лукаво.
— Нет, гораздо более драгоценное впечатление, чем это.
— Озерами?
— Нет. Озера не становятся для меня все более дорогими и дорогими воспоминаниями с каждым днем. Озера не связаны с моим счастьем в настоящем и с моими надеждами на будущее. Маргарита! Все, что делает жизнь ценным, зависит для меня от одного слова из ваших уст. Маргарита! Я люблю вас!
Она поникла головой, когда он взял ее за руку. Он притянул ее к себе и взглянул на нее. Слезы показались на ее потупленных глазах и медленно покатились по щекам.
— О, м-р Вендэль! — сказала она с горечью, — было бы гораздо любезнее с вашей стороны хранить ваш секрет про себя. Неужели вы забыли то расстояние, которое существует между нами. Этого никогда, никогда не может быть!
— Между нами, Маргарита, может быть только одно расстояние — то, которое вы установите сами. Моя любовь, моя дорогая, нет ничего выше вашей доброты, нет ничего выше вашей красоты! Ну же, шепните мне одно словечко, которое скажет, что вы станете моей женой.
Она горько вздохнула.
— Подумайте о своей семье, — прошептала она, — и о моей.
Вендэль еще ближе притянул ее к себе.
— Если вы будете настаивать на таком препятствии, — сказал он, — то я подумаю только одно: я подумаю, что оскорбил вас.
Она вздрогнула и подняла на него свой взор.
— О, нет! — простодушно воскликнула она.
В то мгновение, когда с ее губ сорвались эти слова, она спохватилась и сообразила, какой смысл можно придать им. Признание вырвалось у ней вопреки ее воле. Восхитительный румянец залил ее лицо. Она сделала мгновенное усилие, чтобы освободиться из объятий своего возлюбленного. Она с мольбой смотрела на него. Она пыталась заговорить. Слова замерли на ее губах под поцелуем, который Вендэль запечатлел на них.
— Пустите меня, м-р Вендэль, — сказала она слабо.
— Зовите меня Джордж.
Она опустила голову ему на грудь. Все ее сердце стремилось к нему.
— Джордж! — прошептала она.
— Скажите, что вы меня любите.
Ее руки сами нежно обвились вокруг его шеи. Ее губы робко коснулись его щеки и прошептали прелестные слова: «Я вас люблю».
Но в тот момент молчания, который наступил вслед за этими словами, до их слуха ясно долетел, благодаря зимней тишине на улицах, звук открываемой входной двери.
Маргарита вскочила на ноги.
— Пустите меня, — сказала она. — Он вернулся домой.
Она поспешно выбежала из комнаты и, по пути, коснулась плеча мадам Дор. Мадам Дор проснулась с громким зевком, посмотрела сперва через одно плечо, потом через другое, взглянула вниз себе на колени и не нашла ни носков, ни шерсти, ни штопальной иглы. В этот самый момент стали слышны шаги, поднимавшиеся по лестнице.
— Mon Dieu! — произнесла мадам Дор, обращаясь к печке и очень сильно дрожа. Вендэль подобрал с полу носки и клубок и бросил ей через плечо на колени всю эту охапку.
— Mon Dieu! — произнесла мадам Дор вторично, когда лавина шерсти обрушилась в ее вместительное лоно.
Дверь отворилась, и вошел Обенрейцер. Взглянув сейчас же вокруг себя, он сразу заметил, что Маргариты не было в комнате.
— Как! — воскликнул он, — моей племянницы нет? Моей племянницы не было здесь, чтобы занимать вас в моем отсутствии? Это непростительно. Я сейчас же приведу ее назад.
Вендэль остановил его.
— Я прошу, чтобы вы не беспокоили мисс Обенрейцер, — сказал он. — Вы вернулись, как я вижу, без вашего друга?
— Мой друг остался утешать нашего соотечественника. Душу раздирающая сцена, м-р Вендэль! Вся домашняя утварь у закладчика, семья в слезах. Мы все обнялись молча. Мой замечательный друг один был хладнокровен. Немедленно он послал за бутылкой вина.
— Могу ли я переговорить с вами наедине, м-р Обенрейцер?
— Конечно. — Он повернулся к мадам Дор. — Мое дорогое созданье, вам необходимо отдохнуть, вы едва не падаете от усталости. М-р Вендэль извинит вас.
Мадам Дор поднялась и отправилась боком в свое путешествие от печки до кровати. Она обронила носок. Вендэль подобрал его за нее и открыл одну половину дверей. Она сделала шаг вперед и уронила еще три носка. Вендэль наклонился, чтобы снова поднять их, но Обенрейцер помешал ему, рассыпавшись в извинениях и бросив грозный взгляд на мадам Дор. Мадам Дор реагировала на взгляд тем, что уронила всю кучу носков и затем окончательно растерялась в паническом страхе перед таким несчастьем. Обенрейцер свирепо схватил всю эту кучу обеими руками. «Идите!»- закричал он, замахнувшись своей грандиозной ношей. Мадам Дор произнесла: «Mon Dieu!» — и исчезла в соседней комнате, сопровождаемая градом носков.
— Что должны вы подумать, м-р Вендэль, — сказал Обенрейцер, закрывая дверь, — о подобном прискорбном посвящении вас в домашние неурядицы! Что касается меня, то я сгораю от стыда. Мы начали Новый Год до невозможности скверно, сегодня все неудачи. Пожалуйста, садитесь и скажите, что я могу вам предложить. Не воздадим ли мы должную честь другому вашему благородному английскому институту? Я должен постараться быть тем, что вы называете, весельчаком. Я предлагаю грог.
Вендэль отклонил грог со всем необходимым уважением к этому благородному институту.
— Я хотел бы переговорить с вами по поводу одного вопроса, в котором я чрезвычайно заинтересован, — сказал он. — Вы должны были, м-р Обенрейцер, заметить, что я с самого начала стал не совсем обычно восхищаться вашей прелестной племянницей.
— Вы очень добры. Я благодарю вас от имени своей племянницы.
— Быть может, вы могли с течением времени заметить, что мое восхищение мисс Обенрейцер выросло в другое более нежное и глубокое чувство?..
— Мы скажем в дружбу, м-р Вендэль?
— Скажите в любовь — и мы будем ближе к истине.
Обенрейцер вскочил со своего кресла. Едва различимое движение внезапно обозначилось у него на щеках.
— Вы опекун мисс Обенрейцер, — продолжал Вендэль. — Я прошу вас оказать мне величайшую честь — я прошу вас выдать ее за меня замуж.
Обенрейцер опять бросился в кресло.
— М-р Вендэль, — произнес он, — бы совершенно меня поразили.
— Я подожду, — заметил Вендэль, — пока вы придете в себя.
— Одно слово прежде, чем я приду в себя. Вы ничего об этом не говорили моей племяннице?
— Я вполне открылся вашей племяннице. И я имею основания надеяться…
— Что! — перебил его Обенрейцер. — Вы сделали предложение моей племяннице, не спросив сперва моего разрешения ухаживать за ней? — Он ударил рукой по столу и впервые с тех пор, как Вендэль познакомился с ним, потерял свое самообладание. — Сэр! — воскликнул он с негодованием, — как назвать такой образ действий? Как честный человек, говорящий с честным же человеком, скажите, чем вы можете оправдать свое поведение?
— Я могу оправдать его только тем, что это один из обычаев, принятых у англичан, — сказал спокойно Вендэль. — Вы же сами восхищаетесь нашими английскими обычаями. Я не могу по чести сказать вам, м-р Обенрейцер, что я сожалею о своем поступке. Я могу только заверить вас, что я действовал так без всякого желания оказать вам умышленно неуважение. Передав вам все это, могу ли я теперь просить вас сообщить мне чистосердечно, какое вы встречаете препятствие, чтобы принять мое предложение?
— Я встречаю громадное препятствие в том, — отвечал Обенрейцер, — что моя племянница и вы не одинакового социального положения. Моя племянница — дочь бедного крестьянина, вы же сын джентльмена. Вы оказываете нам честь, — добавил он, снова спускаясь постепенно до своего обычного вежливого уровня в обращении, — которая заслуживает нашей величайшей признательности и мы вам чрезвычайно благодарны. Но неравенство слишком очевидно; жертва слишком велика. Вы, англичане — гордый народ, м-р Вендэль. Я довольно внимательно изучал вашу страну и знаю, что такой брак, как вы предлагаете, произведет здесь скандал. Никто не протянет руки вашей крестьянке жене, и все ваши лучшие друзья вас покинут.
— Одну минуту! — сказал Вендэль, в свою очередь перебивая его. — Я могу считать, без большого высокомерия, что знаю лучше вас свой родной народ вообще и своих друзей в частности. Во мнении каждого, чье мнение может быть ценно, моя жена будет сама вполне достаточным оправданием этого брака. Если бы я не чувствовал уверенности — заметьте, я говорю — уверенности — в том, что я предлагаю ей положение, которое она может принять без малейшей тени унижения, то я никогда бы (как бы мне это ни было тяжело) не просил ее быть моей женой. Быть может, вы предвидите еще другое возражение? Быть может, вы имеете что-нибудь против меня?
Обенрейцер протянул вперед обе руки в виде вежливого протеста.
— Против вас лично? — воскликнул он — Дорогой сэр, уже один этот вопрос горестен для меня.
— Мы оба деловые люди, — продолжал Вендэль, — и вы, конечно, ждете от меня, чтобы я сообщил о тех средствах, которыми я располагаю, чтобы содержать жену. Я могу выяснить свое финансовое положение в двух словах. Я унаследовал от своих родителей состояние в двадцать тысяч фунтов. С половины этой суммы я получаю только пожизненные проценты, которые перейдут к моей вдове, если я умру женатым. Если я умру, оставив после себя детей, то эти деньги будут разделены между ними, когда они станут совершеннолетними. Другая половина моего состояния находится в полном моем распоряжении и помещена в торговлю вином. Я вижу возможность очень значительно улучшить это дело. При настоящем положении вещей, я не могу получать дохода со своего капитала, помещенного в деле, больше тысячи двухсот фунтов в год. Прибавьте еще сюда ежемесячную сумму процентов, получаемых мною пожизненно, и итог достигнет наличного дохода в тысячу пятьсот фунтов в год. У меня имеются вполне верные виды увеличить его еще более в самом непродолжительном времени. Итак, имеете ли вы какое-нибудь возражение по поводу моего финансового положения?
Вытесненный из своего последнего ретраншемента, Обенрейцер поднялся и прошелся взад и вперед по комнате. В данный момент он положительно терялся, что ему сказать и сделать.
— Прежде чем ответить на этот последний вопрос, — сказал он после небольшого размышления, — я прошу позволенья удалиться на момент к мисс Маргарите. Вы только что упомянули, кажется, о том, что, по-видимому, она разделяет то чувство, которое вы соблаговолили выразить ей?
— Я имел неоцененное счастье узнать, — сказал Вендэль, — что она любит меня.
Обенрейцер молча остановился на минуту; его глаза заволокла пелена, и снова слабо различимое изменение сделалось заметно на его щеках.
— Если вы извините меня, что я оставлю вас на несколько мнут, — сказал он с церемонной вежливостью, — то я желал бы иметь возможность переговорить с своей племянницей. — С этими словами он следил поклон и вышел из комнаты.
Мысли Вендэля, предоставленного самому себе, инстинктивно обратились к размышлению о настроении мыслей Обенрейцера (что было неизбежным следствием столь далеко зашедшего разговора). Он ставил препятствия его ухаживанию; он ставит теперь препятствия его браку — браку, сулящему ему выгоды, которые Вендэль не мог не видеть, даже несмотря на свое простодушие. При таком положении вещей, поведение Обенрейцера было необъяснимо. Что же это могло значить?
Стараясь проникнуть в корень ответа на подобный вопрос и вспомнив, что Обенрейцер был приблизительно одного с ним возраста, а также, что Маргарита была, собственно говоря, только дочерью его единоутробного брата, Вендэль задал себе вопрос, с поспешной ревностью влюбленного, не следует ли ему столько же опасаться соперника, сколько и уговаривать опекуна? Но эта мысль лишь промелькнула в его уме и только. Ощущение поцелуя Маргариты, все еще горевшего на его щеке, нежно напомнило ему, что даже минутная ревность была бы теперь изменой по отношению к ней.
По размышлении ему показалось наиболее вероятным, что какая-нибудь личная причина иного сорта могла служить истинным объяснением поведения Обенрейцера. Грация и красота Маргариты были драгоценными украшениями этого скромного дома. Они придавали ему особенную привлекательность в обществе и были особенно важны для общества. Благодаря им Обенрейцер мог иметь некоторое влияние, как бы про запас, на которое он всегда мог рассчитывать, чтобы сделать свой дом привлекательным и которое он был в состоянии всегда выдвинуть вперед в большей или меньшей степени, чтобы добиться успеха в своих личных целях. Был ли он таким человеком, чтобы отказаться от тех выгод, которые ему представлялись, не потребовав по возможности наиполнейшей компенсации за свою потерю? Связь с Вендэлем, благодаря этому браку, предоставляла ему несомненно очень солидные преимущества. Но в Лондоне были сотни людей с несравненно большим влиянием, чем Вендэль. Разве не может быть, что честолюбие этого человека втайне простирается гораздо выше той блестящей перспективы, на которую он мог бы надеяться благодаря предполагаемому браку Вендэля с его племянницей? Когда Вендэль раздумывал над этим вопросом, появился сам Обенрейцер, чтобы ответить или не ответить на него, как это покажет будущее.
Можно было увидеть заметную перемену в лице Обенрейцера, когда он снова занял свое место. Его манеры были менее уверенными, и около его рта были ясные следы недавнего волнения, которое еще не вполне улеглось. Не сказал ли он чего-нибудь относительно Вендэля или себя самого, что задело Маргариту за живое и не столкнулся ли он впервые лицом к лицу с решительно выраженной волей своей племянницы? Это могло быть и не быть. Одно только было очевидно: он походил на человека, который встретил отпор.
— Я говорил со своей племянницей, — начал он. — Я нахожу, м-р Вендиль, что, даже несмотря на ваше влияние, она не настолько слепа, чтобы не видеть тех препятствий к принятию вашего предложения, которые ей ставит общественное положение.
— Могу я спросить, — ответил Вендэль, — единственный ли это результат вашей беседы с мисс Обенрейцер?
Мгновенная вспышка молнии сверкнула сквозь пелену, заволакивавшую глаза Обенрейцера.
— Вы господин положения, — заметил он тоном язвительной покорности. — Если вы настаиваете, чтобы я согласился с этим, то я сделаю это в таких выражениях. Воля моей племянницы обыкновенно согласовалась с моей волей. Вы встали между нами, и ее воля сделалась теперь вашей. На моей родине мы признаем над собой победу и подчиняемся ей со всей покорностью. Я подчиняюсь со всей покорностью на известных условиях. Вернемтесь к рассмотрению вашего финансового положения. Я имею сделать вам, мой дорогой сэр, одно возражение — самое изумительное, самое смелое возражение, которое может сделать человек в моем положении человеку в вашем.
— Какое это возражение?
— Вы почтили меня, прося руки моей племянницы. В настоящее время я прошу позволения (с величайшей благодарностью и уважением) отклонить это предложение.
— Почему?
— Потому что вы не достаточно богаты.
Это возражение, как и предвидел Обенрейцер, совершенно поразило Вендэля. На мгновенье он лишился дара речи.
— Ваш доход равен тысяче пятистам фунтам в год, — продолжал Обенрейцер. — В моей несчастной стране я упал бы перед вашим доходом на колени и воскликнул бы: «Какое княжеское состояние!» В богатой Англии я сижу себе в кресле и говорю: «Скромное независимое положение, дорогой сэр, и ничего больше». Быть может, этого вполне достаточно для жены из вашего круга, которой не надо воевать из за общественных предрассудков. Но недостаточно больше, чем вдвое, для жены — иностранки низкого происхождения, против которой восстали все ваши общественные предрассудки. Сэр, если когда-нибудь моя племянница выйдет за вас, то ей сразу же придется взвалить на себя тяжелый труд, как вы его называете, чтобы занять свое место в обществе. Да, да, вы не так на это смотрите, но это останется, неизменно останется моей точкой зрения. Ради своей племянницы, я требую, чтобы этот тяжелый труд был бы облегчен ей, насколько возможно. Если ей могут помочь те или иные материальные преимущества, то они должны быть предоставлены ей по чистой справедливости. Теперь скажите мне, м-р Вендэль, может ли ваша жена иметь на ваши полторы тысячи фунтов в год дом в фешенебельном квартале, ливрейного лакея, который бы открывал ей дверь, дворецкого, который прислуживал бы за ее столом, карету и лошадей для выездов? Я читаю ответ на вашем лице, на котором написано: нет. Прекрасно. Скажите мне еще одну вещь, и наш разговор будет окончен. Если взять большую часть ваших образованных благовоспитанных и прелестных соотечественниц, то верен или нет тот факт, что леди, у которой есть дом в фешенебельном квартале, ливрейный лакей, который открывает ей двери, дворецкий и лошади для выездов, что эта леди с самого уже начала выигрывает в уважении женщин четыре шага вперед? Да или нет?
— Переходите прямо к делу, — сказал Вендэль. — Вы рассматриваете этот вопрос только с точки зрения выработки условий? Каковы же ваши условия?
— Наименьшие условия, дорогой сэр, — возможность обеспечить ваше жене эти четыре шага с самого уже начала. Удвойте ваш теперешний доход — в Англии на меньшие средства невозможно сделать этого даже при самой строгой экономии. Вы только что сказали, что очень надеетесь увеличить прибыльность своего дела. Работайте и увеличьте eel В конце концов я добрый малый! В тот день, когда вы удовлетворите моим условиям, представив неоспоримые доказательства, что ваш доход поднялся до трех тысяч фунтов в год, просите у меня руки моей племянницы, и она ваша.
— Могу я спросить, упомянули ли вы об этом соглашении мисс Обенрейцер?
— Конечно. Она сохранила ко мне последнюю небольшую долю внимания, которое пока еще не всецело поглощено вами, м-р Вендэль; и она согласилась на мои условия. Другими словами, она подчиняется тому, чтобы ею руководило желание опекуном ей блага и лучшее, чем ее, знание опекуном света.
Он откинулся на спинку кресла, твердо уверенный в своей позиции и вполне владея своим замечательным характером.
Какая бы то ни было открытая защита своих интересов в том положении, в котором оказался теперь Вендэль, была по-видимому безнадежной (по крайней мере в данный момент). Он буквально чувствовал, что у него нет точки опоры под ногами. Были ли возражения Обенрейцера чистосердечными результатами того, с какой точки зрения рассматривал он это дело или же он просто откладывал брак, надеясь в конце концов совершенно его расстроить, но в том и другом случае всякое сопротивление со стороны Вендэля было в данный момент одинаково бесполезно. Ничем нельзя было помочь и оставалось только согласиться, выдвинув по возможности со своей стороны наиболее выгодные для себя условия.
— Я протестую против тех условий, которые вы налагаете на меня, — начал он.
— Это вполне естественно, — сказал Обенреицер. — Смею заявить, что я сам бы протестовал против них, будь я на вашем месте.
— Скажем, однако, — продолжал Вендэль, — что я принимаю ваши условия. В этом случае, вы должны разрешить мне выставить в свою очередь два условия. Прежде всего я ожидаю, что мне будет разрешено видеться с вашей племянницей.
— Ага! Видеться с моей племянницей и так ее настроить, чтобы она также торопилась вступить в брак, как и вы сами? Предположим, я отвечу «нет»! Вы быть может станете видеться с ней без моего разрешения?
— Безусловно!
— Как восхитительно откровенно! Как удивительно по-английски! Вы будете видеться с нею, м-р Вендэль, в определенные дни, которые мы с вами установим. Что же дальше?
— Ваше возражение относительно моего дохода, — продолжал Вендэль, — совершенно ошеломило меня. Я хочу обеспечить себя от всякого повторения такого сюрприза. Вы требуете от меня при вашей теперешней точке зрения на мою способность вступить в брак ежегодного дохода в три тысячи фунтов. Могу ли я быть уверен, что в будущем, когда вы ближе познакомитесь с Англией, ваша оценка не повысится еще более?
— Иными словами, — сказал Обенрейцер, — вы сомневаетесь в моих словах.
— Разве вы рассчитываете поверить мне на слово, когда я уведомлю вас, что удвоил свой доход? — спросил Вендэль. — Если меня не обманывает память, то минуту назад вы требовали от меня бесспорных доказательств?
— Прекрасный удар, м-р Вендэль! Вы соединяете в себе остроту ума иностранца с положительностью англичанина. Примите мои наилучшие поздравления. Примите также мое письменное ручательство.
Он поднялся, сел за письменный стол, стоявший у стены, написал несколько строк и передал их Вендэлю с низким поклоном. Обязательство было совершенно ясно и подписано и датировано с величавшей тщательностью.
— Удовлетворены вы такой гарантией?
— Удовлетворен.
— Рад слышать это, очень рад. У нас была маленькая схватка — и мы ведь вели себя оба удивительно ловко. В данный момент наши дела приведены в порядок. Я не желаю зла. Вы не желаете зла. Давайте, м-р Вендэль, обменяемся хорошим английским рукопожатием.
Вендэль подал ему руку, немного сбитый с толку внезапными переходами Обенрейцера из одного настроения в другое.
— Когда я могу надеяться снова увидеть мисс Обенрейцер? — спросил он, поднявшись, чтобы идти.
— Почтите меня вашим посещением завтра, — сказал Обенрейцер, — и мы тогда устроим это. Соорудим грог перед вашим уходом? Нет? Хорошо, хорошо! Мы оставим грог до того момента, когда у вас будет три тысячи в год и вы будете готовы к свадьбе. Ага! Когда это будет?
— Я подсчитывал, несколько месяцев тому назад, доходность своего дела, — сказал Вендэль. — Если это вычисление правильно, то я удвою свой настоящий доход…
— И женитесь! — добавил Обенрейцер.
— И женюсь, — повторил Вендэль, — через год, считая от сегодняшнего дня. Покойной ночи.