VІ.

Филадельфія.-- Одиночная тюрьма.

Изъ Нью-Йорка въ Филадельфію ѣдутъ обыкновенно по желѣзной дорогѣ часовъ пять или шесть. Когда мы ѣхали, былъ чудный вечеръ и я глядѣлъ на закатъ солнца въ небольшое окошко у двери, какъ вдругъ мое вниманіе было привлечено физіономіей, высунувшейся изъ мужскаго вагона, гдѣ, казалось, занимались тѣмъ, что распарывали перины и пускали на воздухъ перья. Наконецъ, оказалось, что они пускаютъ вовсе не перья, а просто плюютъ; но какъ это (предполагая даже, что ихъ тамъ и не мало) могли они такъ много и безостановочно плевать, этого я не могъ и не могу постигнуть.

Я познакомился дорогой съ скромнымъ молодымъ квакеромъ, который началъ разговоръ съ того, что вѣжливымъ шепотомъ сообщилъ мнѣ, будто его дѣдъ былъ изобрѣтателемъ приниманія холоднаго костороваго масла. Я упоминаю объ этомъ, ибо предполагаю, что это первый случай, когда медицина послужила для завязки разговора.

Мы пріѣхали въ городъ поздно ночью. Прежде чѣмъ лечь спать, я выглянулъ изъ окна моей комнаты и увидалъ передъ собой красивое, бѣлое, мраморное зданіе, которое имѣло видъ привидѣнія, наводившаго страхъ. Я отнесъ мертвую тишину этого дома къ ночному времени и думалъ, проснувшись утромъ, увидѣть тамъ людей и движеніе. Но дверь была плотно затворена, тотъ же мрачный видъ и казалось, что въ его угрюмыхъ, мраморныхъ стѣнахъ только и могло найтись дѣло, что Донъ-Гусману. Я поспѣшилъ узнать имя и назначеніе этого дома и тогда мое удивленіе исчезло. Это была могила многихъ состояній, это былъ всѣмъ памятный банкъ Соединенныхъ Штатовъ.

Банкротство этого банка со всѣми его гибельными послѣдствіями навело уныніе на всю Филадельфію, но городъ еще работалъ и подъ этимъ гнетомъ. Разумѣется, онъ имѣлъ видъ скучный и не въ духѣ.

Это красивый городъ, но черезчуръ правильно-расположенный. Походивъ по немъ часа два, я готовъ былъ дать все на свѣтѣ за одну кривую улицу. Подъ квакерскимъ вліяніемъ Филадельфіи мнѣ казалось, что и мой воротникъ поднимается, борты моей шляпы врѣзаются въ голову, волосы сами собой приглаживаются, руки сами собой складываются крестомъ на груди, и невольно мнѣ приходило на умъ взять квартиру въ Маркъ-Лэнѣ, а не въ Маркетъ-Плэсѣ, и стараться составить большое состояніе хлѣбными спекуляціями.

Филадельфія очень хорошо снабжена свѣжей водой, которая всюду журчитъ и бьетъ. Мѣсто, откуда идетъ вода, находится на высотѣ, вблизи города и оно не только полезно, но и красиво. Здѣсь съ большимъ вкусомъ раскинутъ общественный садъ, который содержится въ отличномъ видѣ. Рѣка отведена въ этотъ пунктъ, а отсюда нѣсколько высокихъ резервуаровъ снабжаютъ водой, и очень дешево, всѣ этажи каждаго дома.

Въ Филадельфіи есть различныя общественныя учрежденія. Между ними превосходная больница -- квакерское заведеніе, но простирающее свои благодѣянія не на однихъ только сектантовъ; затѣмъ тихая, старая библіотека, названная въ честь Франклина; еще великолѣпная биржа, почтамтъ и т. д.

Больницѣ принадлежитъ картина Уеста, которая пріобрѣтена на доходъ съ капитала учрежденія. Содержаніе ея -- Спаситель исцѣляющій больныхъ, и это одно изъ лучшихъ художественныхъ произведеній. Высокая это или незначительная похвала -- зависитъ отъ вкуса читателя.

Я очень недолго оставался въ Филадельфіи, но насколько я видѣлъ общество, оно мнѣ очень понравилось. Говоря о его общихъ чертахъ, я готовъ сказать, что оно еще болѣе провинціально, чѣмъ бостонское или нью-йоркское. Близъ города существуетъ великолѣпное, неоконченное, мраморное строеніе для коллегіи Джирарда, основанное однимъ больнымъ, страшно богатымъ джентльменомъ этого имени, которое, если достроится согласно предположенному плану, будетъ, вѣроятно, самое богатое зданіе новаго времени. Но о завѣщаніи идетъ процессъ, а вслѣдствіе этого работы прекращены, такъ что и это зданіе, подобно многимъ предпріятіямъ Америки, будетъ окончено лишь со временемъ, а не теперь.

Въ предмѣстіи Филадельфіи есть большой тюремный замокъ, называемый Восточный Исповѣдникъ, выведенный потому-же плану, какъ и въ Пенсильваніи. Система здѣсь суровая, строгая; главная черта ея -- одиночное заключеніе. Я считаю эту систему по ея послѣдствіямъ жестокой и неправильной.

Я увѣренъ, что цѣль ея хорошая, что она желаетъ быть гуманной и милосердой, желаетъ полнаго исправленія преступника; но я убѣжденъ, что тѣ, которые приводятъ ее въ исполненіе, не знаютъ сами, чти творятъ. Думаю также, что мало людей способныхъ понять то огромное количество мученій и агоній, которыя это ужасное наказаніе, длящееся, годы, заставляетъ перестрадать заключенныхъ, и, догадываясь объ этомъ по ихъ лицамъ и предполагая то, что, по моему мнѣнію, они именно должны были перечувствовать, я еще болѣе увѣренъ, что-это слишкомъ глубокое страданіе, которому ихъ подвергаютъ и которое человѣкъ не имѣетъ права налагать на себѣ подобныхъ. Я полагаю, что это безмолвное и постоянное внутреннее мученіе хуже всякаго тѣлеснаго; а такъ какъ его слѣды и признаки не такъ видны, какъ знаки на тѣлѣ, потому что его раны не на виду и оно вырываетъ мало криковъ отчаянія,-- потому я еще болѣе осуждаю его, какъ тайное наказаніе, которое не будитъ и не ставитъ на ноги дремлющее человѣколюбіе. Нѣкогда я полагалъ, что еслибъ у меня была возможность сказать "да" или "нѣтъ", я позволилъ бы допросить человѣка и посадить на извѣстный срокъ въ одиночное заключеніе; но теперь я вижу, что я ни минуты не могъ бы быть спокоенъ, еслибы сдѣлался причиной, или даже просто далъ бы свое согласіе на заключеніе человѣка въ такую безмолвную, одиночную тюрьму.

Меня, сопровождали сюда два офицера, служившіе здѣсь, и я цѣлый день ходилъ отъ одного заключеннаго къ другому и говорилъ съ ними. Мнѣ любезно предоставили преимущества, какія только могли.

Ничего не было скрыто отъ меня, и что бы я ни спрашивалъ, мнѣ на все пріятно и откровенно отвѣчали. Порядкомъ, царствовавшимъ тамъ, нельзя достаточно нахвалиться, точно также не. можетъ быть сомнѣнія въ прекрасныхъ намѣреніяхъ всѣхъ прямо относящихся къ управленію заведеніемъ.

Между самымъ корпусомъ и тюремною стѣной находится обширный садъ. Войдя въ него черезъ калиточку, продѣланную въ массивныхъ воротахъ, мы прошли его вдоль и затѣмъ вошли въ большую комнату, изъ которой расходятся въ разныя стороны семь длинныхъ корридоровъ. По обѣимъ сторонамъ каждаго корридора множество дверей въ темницы, а на каждой изъ дверей стоитъ свой нумеръ. Надъ ними еще этажъ такихъ же корридоровъ и комнатокъ, но только меньшихъ размѣровъ. За то у каждаго заключеннаго тамъ двѣ такихъ комнатки, соединенныхъ дверью, чтобы было болѣе воздуха и чтобы заключенный не оставался безъ движенія.

Эти мрачные корридоры, этотъ грустный покой, эта ничѣмъ не нарушаемая тишина -- навели на меня ужасъ. Изрѣдка слышенъ глухой звукъ изъ каморки какого-нибудь одиночнаго ткача, или башмачника, но они заглушаются толстыми стѣнами и какъ будто еще увеличиваютъ, глубокую тишину. На голову преступника надѣваютъ черное покрывало, когда его везутъ сюда, а затѣмъ отводятъ его въ назначенную для него комнатку, изъ которой онъ ни разу не выходитъ, пока не пройдетъ срокъ его заключенія. Онъ никогда не слышитъ о женѣ и дѣтяхъ, о домѣ и друзьяхъ, о жизни или смерти ни единаго существа. Онъ видитъ тюремныхъ офицеровъ, но за этимъ исключеніемъ онъ никогда не видитъ лица и не слышитъ голоса человѣческаго. Это человѣкъ погребенный заживо. Со временемъ, черезъ годы, его отроютъ, но пока онъ мертвъ для всего. За исключеніемъ терзанія и ужаснаго отчаянія ему ничего нѣтъ. Его имя, его преступленіе и срокъ его страданій неизвѣстны даже сторожу, который приноситъ ему ежедневную пищу. Надъ дверью его стоитъ нумеръ, который записанъ въ книгѣ начальника тюрьмы, и -- вотъ единственный указатель существованія этого человѣка. Кромѣ этой страницы тюрьма не имѣетъ другихъ извѣстій о немъ; даже если ему предстоитъ здѣсь заключеніе на десять тяжелыхъ лѣтъ, онъ не имѣетъ возможности знать до самаго послѣдняго часа, въ какой части тюрьмы онъ находится, что за люди вокругъ него, есть ли въ долгія зимнія ночи люди близъ него, или же онъ находится въ какомъ-нибудь отдаленномъ углу зданія съ стѣнами и запорами, отдѣляющими его отъ ближайшаго соучастника этихъ уединенныхъ страданій. У каждой темницы двойная дверь: наружная -- крѣпкая дубовая, внутренняя -- рѣшетчатая, желѣзная, въ которой есть отверстіе и черезъ него-то подаютъ преступнику пищу. У него есть Библія, аспидная доска, грифель, карандашъ и, съ извѣстными ограниченіями, ему даютъ еще нѣкоторыя книги, перо, чернила и бумагу. Его бритва, тарелка, кружка и тазъ висятъ на стѣнѣ, или стоятъ на полкѣ. Свѣжая вода есть въ каждой комнаткѣ, и заключенный можетъ вволю ею пользоваться. На день его постель поднимается и повертывается къ стѣнѣ, чтобъ ему было просторнѣе въ комнатѣ. Тутъ его скамейка, станокъ и колесо; здѣсь онъ работаетъ, спитъ, просыпается, считаетъ годы, какъ они смѣняютъ другъ друга, и здѣсь же старѣетъ.

Первый изъ заключенныхъ, котораго я видѣлъ, сидѣлъ за работой у своего станка. Онъ уже находился здѣсь шесть лѣтъ и, кажется, ему оставалось еще три года. Онъ былъ заключенъ за укрывательство краденыхъ вещей, но даже и послѣ своего долгаго заключенія не признавалъ за собой вины и говорилъ, что съ нимъ поступили несправедливо. Это было его второе преступленіе. Онъ пересталъ работать, когда мы вошли, и снялъ свои очки. На всѣ предлагаемые вопросы онъ отвѣчалъ свободно, но послѣ странной паузы и тихимъ, задумчивымъ голосомъ. На немъ была бумажная шляпа собственнаго издѣлія, и онъ былъ доволенъ тѣмъ, что ее замѣтили. Изъ разныхъ кусочковъ и кончиковъ онъ соорудилъ нѣчто въ родѣ датскихъ стѣнныхъ часовъ, а бутылка отъ уксуса служила ему вмѣсто висячихъ гирь. Видя, что я заинтересовался этимъ произведеніемъ, онъ посмотрѣлъ на него съ большою гордостью и сказалъ, что онъ думаетъ о томъ, какъ бы его улучшить, и что съ помощью кусочка стекла и молотка онъ могъ бы въ скоромъ времени заставить ихъ даже бить. Онъ извлекъ нѣсколько краски изъ пряжи, которую работалъ, и нарисовалъ нѣсколько фигуръ на стѣнѣ; одну женскую надъ дверью называлъ "Лэди Озера". Онъ улыбнулся, когда я посмотрѣлъ на эти занятія, помогавшія ему убивать время; но когда я перевелъ глаза съ нихъ на него, я замѣтилъ, что губы его дрожали, а сердце сильно билось. Не знаю, какъ зашла рѣчь о томъ, что у него есть жена. На это онъ покачалъ годовой, отвернулся и закрылъ лицо руками.

-- Но вы уже привыкли,-- сказалъ одинъ изъ бывшихъ со мной офицеровъ.

Онъ отвѣтилъ со вздохомъ, который казался лишеннымъ всякой надежды:

-- О, да, да... Теперь я привыкъ.

-- И уже стали лучше, я полагаю?

-- Надѣюсь, да... Надѣюсь, могу сдѣлаться лучше.

-- И время для васъ идетъ скоро?

-- Время кажется очень длиннымъ, господа, въ этихъ четырехъ стѣнахъ.

Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя (Богъ знаетъ съ какой грустью), когда говорилъ эти слова, и затѣмъ впалъ въ какое-то странное раздумье, какъ будто старался припомнить что-то забытое. Минуту спустя онъ снова надѣлъ очки и вернулся къ своей работѣ.

Въ другой комнатѣ сидѣлъ нѣмецъ. Его за кражу присудили къ пятилѣтнему заключенію, изъ которыхъ недавно только-что окончились два года. Тѣмъ же способомъ добытой, какъ я уже говорилъ выше, краской онъ великолѣпно разрисовалъ свои стѣны. Вкусъ и способность, выражавшіеся во всемъ, что онъ сдѣлалъ у себя, были замѣчательны, тѣмъ не менѣе болѣе разбитаго сердцемъ, упавшаго духомъ, болѣе несчастнаго существа -- трудно было бы вообразить. Я никогда еще не видѣлъ картины такого горя и отчаянія. У меня сердце обливалось за него кровью, когда со слезами, струившимися по щекамъ, онъ отвелъ одного изъ посѣтителей въ сторону и, судорожно цѣпляясь руками за его платье, спросилъ, нѣтъ ли ему надежды на освобожденіе. Зрѣлище сдѣлалось слишкомъ тяжелымъ. Я никогда не видалъ ничего, что бы произвело на меня такое сильное впечатлѣніе, какъ страданія этого человѣка.

Въ третьей камерѣ находился высокій негръ, дѣлавшій винты и звѣнья. Его время заключенія близилось къ концу. Онъ былъ не только искусный воръ, но, кромѣ того, извѣстенъ своею смѣлостью и дерзостью. Онъ занималъ насъ продолжительнымъ повѣствованіемъ своихъ прежнихъ похожденій; онъ совершенно увлекался, разсказывая о воровствѣ тарелокъ и другихъ вещей, о томъ, какъ онъ, бывало, подстерегалъ старыхъ лэди, сидящихъ у окна въ серебряныхъ очкахъ (онъ узнавалъ металлъ даже съ противоположной стороны улицы), а потомъ ихъ обкрадывалъ. Еслибы мы высказали хоть малѣйшій знакъ поощренія, то онъ поразсказалъ бы намъ много отвратительнаго о своемъ ремеслѣ, но тѣмъ не менѣе онъ съ самымъ отчаяннымъ лицемѣріемъ увѣрялъ, что благословляетъ тотъ день, когда попалъ сюда, что теперь во всю жизнь и пальцемъ не тронетъ ничего чужаго.

Одному изъ заключенныхъ было позволено, какъ знакъ большаго снисхожденія, держать кроликовъ. Вслѣдствіе этого въ его комнатѣ былъ не особенно хорошій запахъ, а потому, не входя туда, мы подозвали его къ двери. Онъ, разумѣется, послушался и стоялъ, закрывая свое худое лицо отъ непривычнаго солнечнаго свѣта, имѣя видъ не земнаго существа, а только-что поднявшагося изъ могилы мертвеца. На рукахъ онъ держалъ бѣленькаго кролика, который испуганно скакнулъ назадъ въ темницу и хозяинъ такъ же боязливо послѣдовалъ за нимъ, получивъ на то позволеніе. Я не зналъ, въ какомъ отношеніи человѣкъ выше того маленькаго звѣрька въ эту минуту. Былъ еще воръ англичанинъ, пробывшій здѣсь всего нѣсколько дней изъ назначенныхъ семи лѣтъ; подлая фигура, съ низкимъ лбомъ, тонкими губами и блѣднымъ лицомъ; онъ еще не имѣлъ привычки къ посѣтителямъ и къ довершенію своихъ злодѣяній охотно бы ткнулъ меня шиломъ въ горло (онъ былъ башмачникъ). Еще нѣмецъ, поступившій только вчера; когда мы вошли, онъ соскочилъ съ постели и своимъ ломанымъ англійскимъ языкомъ горячо просилъ, чтобъ ему дали какую-нибудь работу. Содержался здѣсь также поэтъ, который, исполнивъ положенную тюремную работу, занимался писаньемъ стиховъ о корабляхъ (онъ былъ морякъ), о пѣнящемся кубкѣ вина и о своихъ, оставшихся дома, друзьяхъ. Заключенныхъ вообще было много; нѣкоторые изъ нихъ краснѣли при видѣ посѣтителей, другіе страшно блѣднѣли. Двое или трое больныхъ заключенныхъ были не одни, но каждый съ товарищемъ, ухаживавшимъ за нимъ. Былъ тутъ толстый, старый негръ, которому въ тюрьмѣ недавно отняли ногу; при немъ находился молодой мальчикъ, также негръ и тоже заключенный.

-- Развѣ нѣтъ особой тюрьмы для дѣтей и юношей?

-- Есть, но только для бѣлыхъ.

Какое соблюденіе правъ рожденія даже и между преступниками!...

Былъ тутъ матросъ наканунѣ своего выступленія послѣ одиннадцати.лѣтняго одиночнаго заключенія. Одиннадцать лѣтъ одиночнаго заключенія!...

-- Я радъ слышать, что вашъ срокъ скоро конченъ.

Что онъ отвѣчаетъ?-- Ничего.

-- Отчего уставился онъ на свои руки и щиплетъ свои пальцы, то поднимаетъ, то отводитъ свой взглядъ отъ этихъ голыхъ стѣнъ, которыя видѣли, какъ онъ состарѣлся и посѣдѣлъ?

-- Это у него привычка.

-- Что, онъ никогда не глядитъ людямъ въ лицо, и всегда ли онъ щиплетъ такъ свои руки, какъ будто желаетъ содрать съ костей кожу?

-- Таковъ ужь его нравъ, больше ничего.

Это должно-быть тоже его нравъ -- говорить, что онъ не желаетъ освобожденія, что онъ не радъ, что срокъ этотъ близокъ, что нѣкогда онъ очень жаждалъ его, но это было очень давно, что теперь онъ сталъ вполнѣ равнодушенъ къ нему?... Это тоже его нравъ быть безпомощнымъ, согбеннымъ и разбитымъ человѣкомъ?... И, Богъ свидѣтель, онъ вполнѣ удовлетворилъ этотъ свой нравъ.

Въ сосѣднихъ трехъ комнатахъ помѣщались, три молодыя женщины; всѣ три посажены за намѣреніе ограбить своего обвинителя. Онѣ были очень грустны и могли бы тронуть самаго суроваго посѣтителя, но онѣ не возбуждали къ себѣ той жалости, которую возбуждали заключенные мужчины. Одна изъ нихъ была молодая дѣвушка, не болѣе какъ двадцати лѣтъ; ея бѣлоснѣжная комнатка была убрана руками сидѣвшаго здѣсь до нея преступника; черезъ стѣнное отверстіе, сквозь которое можно было видѣть клочокъ голубаго неба, солнце ярко освѣщало ея опущенное лицо. Она раскаивалась и была очень тиха; успокоилась (и я повѣрилъ ей) и миръ сошелъ въ ея душу.

-- Однимъ словомъ, вы счастливы здѣсь?-- сказалъ одинъ изъ моихъ спутниковъ.

Она старалась, сильно старалась, сказать "да", но, поднявъ глаза и увидавъ лучъ свободы на верху, залилась слезами и отвѣтила, что она старалась быть счастливой, не жаловалась, но что естественно ей иногда, хочется выйти изъ этой одиночной кельи. Она не могла совладать съ этимъ желаніемъ,-- она рыдала, бѣдняжка!

Я ходилъ этотъ день изъ одной темницы въ другую; каждое лицо, мною видѣнное, каждое слово, мною слышанное, глубоко врѣзались мнѣ въ память.

Обойдя эту тюрьму такимъ образомъ, я спросилъ смотрителя, нѣтъ ли заключеннаго, который бы въ очень скоромъ времени долженъ быть освобожденъ. Онъ отвѣчалъ, что одинъ есть, который выходитъ завтра, но что время его заключенія продолжалось всего два года.

Два года!... Я кинулъ бѣглый взглядъ на эти два года, прожитые мною въ довольствѣ, удобствѣ и счастіи, и подумалъ о томъ, какимъ долгимъ срокомъ должны были показаться эти два года тому, кто провелъ ихъ въ одиночномъ заключеніи. У меня и теперь передъ глазами лицо того человѣка, который долженъ быть освобожденъ завтра. Оно еще болѣе осталось у меня въ памяти, чѣмъ лица другихъ несчастныхъ заключенныхъ. Какъ легко и какъ естественно было для него сказать, что система эта была хорошая, что время шло довольно скоро относительно и что когда человѣкъ оскорбилъ законы, такъ и долженъ за это поплатиться и т. д.

-- Зачѣмъ онъ такъ суетливо позвалъ васъ назадъ, что сказалъ онъ вамъ?-- спросилъ я моего проводника, когда онъ заперъ дверь и присоединился ко мнѣ въ корридорѣ.

-- О, только то, что онъ боится, что подошвы его сапоговъ уже поизносились и что они не такъ удобны для ходьбы, какъ были, когда онъ поступилъ сюда, и что онъ былъ бы мнѣ очень благодаренъ, еслибъ я приказалъ ихъ починить для него.

Эти сапоги были сняты у него съ ногъ и спрятаны вмѣстѣ со всѣмъ другимъ платьемъ два года тому назадъ.

Я воспользовался случаемъ спросить, куда дѣваются заключенные тотчасъ по своемъ освобожденіи, прибавивъ, что, вѣроятно, они должны всего бояться и даже отъ страха и волненія дрожать.

-- Бояться-то они не боятся, а дрожатъ такъ, что бываютъ не въ силахъ росписываться въ книгѣ; они озираются кругомъ, повидимому, не зная, гдѣ они и зачѣмъ они здѣсь; потомъ встаютъ, снова осматриваются и такъ продолжается довольно долго. Это,-- пока они въ конторѣ, куда ихъ приводятъ подъ чернымъ покрываломъ, какъ и привезли сюда. Выйдя за ворота, они останавливаются, посмотрятъ сперва въ одну сторону, потомъ въ другую, не зная, куда идти. Иногда шатаются, какъ будто пьяные, а иногда принуждены бываютъ прислониться къ оградѣ, чтобы не упасть,-- до того они слабы; но потомъ, однако, скоро очувствуются.

Когда я ходилъ по этимъ одиночнымъ кельямъ и смотрѣлъ на лица заключенныхъ въ нихъ людей, я старался вообразить себѣ тѣ мысли и чувства, которыя должны были ихъ волновать. Я вообразилъ черное покрывало, только-что снятое, и всю, безотрадность, представшую имъ во всей, силѣ своего однообразія.

Прежде всего человѣкъ пораженъ. Его заключеніе -- это страшное видѣніе, а его прошлая жизнь -- реальность. Онъ бросается на постель и предается отчаянію. Понемногу невыносимое одиночество и пустота помѣщенія выводятъ его изъ столбняка и когда отверстіе въ его рѣшетчатой двери отворяется, онъ смиренно проситъ себѣ работы: "Дайте мнѣ какой-нибудь работы, а то я совсѣмъ помѣшаюсь!"

Ему дана работа; онъ по временамъ хватается за нее, но тѣмъ не менѣе на него часто находитъ сознаніе тѣхъ долгихъ лѣтъ, которыя ему придется провести въ этомъ каменномъ гробу, и воспоминанія о всѣхъ, кто дорогъ ему, до того нахлынутъ, что онъ вскакиваетъ и бѣгаетъ по комнатѣ со сложенными крѣпко надъ головой руками; ему слышатся голоса, совѣтующіе ему размозжить себѣ голову о каменную стѣну. Опять падаетъ онъ на постель и лежитъ, и стонетъ. Вдругъ онъ снова вскакиваетъ; ему является мысль, что быть-можетъ по обѣ стороны отъ него находятся такія же темницы и въ нихъ такіе же несчастные,-- и онъ внимательно прислушивается.

Не слышно ни малѣйшаго звука, но все-таки могутъ быть близко и другіе заключенные. Онъ вспоминаетъ, какъ слышалъ однажды, когда не думалъ, что самъ попадетъ сюда, будто комнаты были такъ построены, что заключенные другъ друга не могли слышать, хотя дежурный офицеръ слышалъ ихъ. Гдѣ самый ближайшій сосѣдъ къ нему: направо, или налѣво? А можетъ-быть ихъ два по обѣ стороны?... Какъ сидитъ онъ теперь -- обернувшись къ свѣту, или можетъ-быть онъ ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ? Какъ одѣтъ онъ? Давно ли онъ здѣсь? Очень ли онъ блѣденъ, очень ли похожъ на призракъ? Думаетъ ли онъ также о своемъ сосѣдѣ?

Едва дыша и прислушиваясь, пока онъ думаетъ все это, онъ уже видитъ спиной къ себѣ фигуру, которая ходитъ по сосѣдней комнатѣ. Онъ не знаетъ лица, но онъ увѣренъ въ дѣйствительности темной фигуры ходящаго человѣка. Съ другой стороны, въ сосѣдней же комнаткѣ онъ помѣщаетъ мысленно и другую фигуру, но также съ лицомъ скрытымъ отъ него. Каждый день и даже когда онъ просыпается ночью, онъ видитъ эти двѣ фигуры воображаемыхъ людей и подолгу думаетъ о нихъ. Онъ никогда не измѣняетъ ихъ: онѣ все такія же, какъ онъ вообразилъ ихъ съ самаго начала -- старикъ направо и человѣкъ помоложе налѣво; ихъ скрытыя лица мучаютъ его чуть не до смерти и имѣютъ въ себѣ нѣчто таинственное, что наводитъ на него страхъ.

Дни медленно идутъ за днями, какъ грустные провожатые за гробомъ, и понемногу онъ начинаетъ чувствовать, что бѣлыя стѣны темницы его давятъ, что цвѣтъ ихъ ужасенъ, что ихъ гладкая поверхность холодитъ кровь въ его жилахъ и что ненавистные углы терзаютъ его. Каждое утро просыпаясь, онъ закрываетъ голову одѣяломъ, чтобы не видѣть ничего. Самый свѣтъ, проникающій въ узкое отверстіе, кажется ему безобразнымъ привидѣніемъ.

Медленными, но вѣрными шагами ужасы тюрьмы приближаются къ нему и охватываютъ его всего, уносятъ его покой, дѣлаютъ страшными его сны, а ночь ужасною. Сперва онъ ненавидитъ все это, чувствуетъ и въ себѣ что-то соотвѣтствующее окружающему; онъ начинаетъ всего страшиться. Ему страшно глядѣть вокругъ себя, но онъ не можетъ не глядѣть. Тюрьма его каждую ночь посѣщается тѣнями и призраками, чѣмъ-то ужаснымъ, до онъ не умѣетъ сказать, что это такое: люди, звѣри, или птицы.

Днемъ онъ страшится маленькаго дворика, а когда онъ на дворикѣ, то боится своей тюрьмы; настанетъ ночь -- и въ углу уже стоитъ привидѣніе. Если у него хватаетъ духа самому стать въ этотъ уголъ и прогнать изъ него привидѣніе, оно ложится къ нему на постель. Въ сумерки всегда въ одинъ и тотъ же часъ его зоветъ по имени какой-то голосъ; когда же мракъ сгущается, его ужасъ и страхъ увеличиваются и до самаго разсвѣта привидѣніе неотступно стоитъ передъ нимъ.

Наконецъ, мало-по-малу призраки и ужасы начинаютъ исчезать одинъ за другимъ, изрѣдка снова появляясь, но уже не въ такомъ страшномъ видѣ. Онъ говорилъ съ джентльменомъ, его посѣтившимъ, о религіи, читалъ свою Библію, написалъ на листѣ бумаги молитву и привѣсилъ ее, какъ божественнаго хранителя, надъ постелью. Теперь ему снятся иногда жена и дѣти, но онъ увѣренъ, это они или умерли, или позабыли о немъ. Онъ легко трогается до слезъ, совсѣмъ упалъ духомъ, тихъ и покоенъ. По временамъ старыя мученія возвращаются, самая пустая вещь оживляетъ ихъ съ новою силой: знакомый звукъ или запахъ цвѣтовъ въ воздухѣ пробуждаютъ старое; но онъ пересталъ уже считать окружающую его дѣйствительность за призракъ.

Если срокъ его заключенія коротокъ,-- я говорю сравнительно, насколько онъ можетъ быть коротокъ,-- послѣднее полугодіе всегда кажется самымъ длиннымъ и самымъ худшимъ, ибо ему воображается, что въ тюрьмѣ сдѣлается пожаръ и онъ сгоритъ въ ея стѣнахъ, или что его удержатъ по какому-нибудь случаю и присудятъ опять къ заключенію на другой долгій срокъ, или что-нибудь, что бы то ни было, непремѣнно случится и помѣшаетъ ему выйти на свободу. И это естественно: онъ не можетъ отдѣлаться отъ этихъ мыслей потому, что, благодаря своему долгому заключенію, онъ способенъ скорѣе перетолковывать все въ дурную для себя сторону, нежели лелѣять надежду возвратиться къ свободѣ и обществу себѣ подобныхъ.

Если срокъ его заключенія очень продолжителенъ, то ожидаемое освобожденіе смущаетъ и пугаетъ его. Его разбитое сердце радостно забьется на одинъ мигъ, когда онъ подумаетъ о мірѣ внѣ тюремныхъ стѣнъ, чѣмъ бы онъ могъ быть для него въ продолженіе всѣхъ этихъ долгихъ лѣтъ -- вотъ и все. Тюремная дверь была заперта слишкомъ долго, а за нею -- всѣ его надежды и заботы. Лучше было бы повѣсить его въ самомъ началѣ, чѣмъ теперь бросить его въ среду людей, ему нѣкогда подобныхъ, но которымъ теперь онъ пересталъ быть подобенъ.

На исхудаломъ лицѣ каждаго заключеннаго было одно и то же выраженіе,-- не знаю, съ чѣмъ сравнить его. Было на немъ что-то въ родѣ того усиленнаго вниманія, замѣчаемаго нами на лицахъ слѣпыхъ и глухихъ, смѣшанное съ какимъ-то ужасомъ, какъ будто они были всѣ тайно чѣмъ-то испуганы. Въ каждой маленькой комнаткѣ, въ которую я входилъ, и за каждою рѣшеткой, черезъ которую я смотрѣлъ, я видѣлъ то же самое испуганное выраженіе на лицахъ. Въ памяти у меня живо сохранилось впечатлѣніе отъ поразившей меня картины. Пусть будетъ передо мною сотня человѣкъ и между ними одинъ освобожденный изъ этой тюрьмы -- и я тотчасъ же укажу его.

Лица женщинъ, какъ я уже сказалъ, заключеніе очеловѣчиваетъ и улучшаетъ. Происходитъ ли это отъ ихъ лучшей природы, которая развивается въ одиночествѣ, или отъ того, что онѣ болѣе нѣжныя существа, болѣе склонны терпѣть и переносить страданія,-- я не знаю, но на дѣлѣ это такъ. Что по моему мнѣнію наказаніе для нихъ такъ же жестоко и несправедливо, какъ и для мужчинъ, этого не стоитъ прибавлять. Мое твердое убѣжденіе таково, что нравственное страданіе, причиняемое заключеніемъ, повергаетъ человѣка въ такое мертвенное состояніе, которое дѣлаетъ его неспособнымъ снова жить между людьми; люди, подвергшіеся этому наказанію, возвращаются къ жизни нравственно разбитыми. Разсказывается о многихъ людяхъ, которые сами избирали для себя уединеніе, но я не могу вспомнить ни одного примѣра, гдѣ бы оно не имѣло гибельнаго вліянія на самыя крѣпкія натуры и сильные умы: извѣстное разстройство мысли, или мрачныя галлюцинаціи были всегда очевиднымъ слѣдствіемъ уединенія.

Самоубійства рѣдки среди этихъ заключенныхъ, даже почти не случаются. Фактъ этотъ часто приводятъ доказательствомъ въ пользу этой системы; но на самомъ дѣлѣ онъ ничего не доказываетъ. Всѣ ученые, занимавшіеся изслѣдованіемъ разстройства разсудка, знаютъ очень хорошо, что самый сильный упадокъ духа и самое сильное отчаяніе совершенно мѣняютъ весь характеръ человѣка, убиваютъ въ немъ всѣ силы сопротивленія, но тѣмъ не менѣе никогда не доводятъ его до самоуничтоженія. Это -- общее правило.

Что такое заключеніе дѣлаетъ расположеніе духа унылымъ и по немногу разстроиваетъ и физическія способности, я вполнѣ увѣренъ. Я замѣтилъ тѣмъ, кто были со мною въ этомъ заведеніи въ Филадельфіи, что люди, заключенные ужь очень давно, глухи. Но тѣ, которые привыкли ихъ видѣть ежедневно, были совершенно поражены этой мыслью, казавшеюся имъ неосновательной и существующею лишь въ воображеніи. А между тѣмъ самый первый заключенный, къ которому они отнеслись послѣ моего замѣчанія, сказалъ съ самымъ простодушнымъ видомъ, что слушать или вслушиваться начинаетъ ему надоѣдать.

Что это несправедливое наказаніе наименѣе дѣйствуетъ на худшихъ людей, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Въ своемъ высокомъ назначеніи эта система и не можетъ быть сравниваема съ тою другою, о которой я уже говорилъ, гдѣ заключеннымъ позволяютъ быть и работать вмѣстѣ, но только не разговаривать. Всѣ примѣры исправленія, которые приводили мнѣ, были такіе, въ которыхъ цѣль вполнѣ достигалась системой молчанія. Что же касается до такихъ людей, какъ разбойникъ-негръ и воръ-англичанинъ, то въ ихъ исправленіи отчается и самый пылкій мечтатель.

Мнѣ кажется, достаточнымъ доказательствомъ противъ такой системы будетъ то, что ничего хорошаго не можетъ развиться въ такомъ уединеніи и что даже всякое животное, собака наконецъ -- и та будетъ только выть и отчаянно визжать въ такомъ заключеніи. Но когда въ придачу мы вспомнимъ, какъ система эта строга и жестока, и затѣмъ другую систему, которая уже доказала свое достоинство хорошими послѣдствіями, тогда окажется болѣе нежели достаточно причинъ оставить этотъ родъ наказанія, который имѣетъ такъ мало хорошихъ слѣдствій и такъ много ужасовъ.

Въ утѣшеніе, послѣ осмотра этой тюрьмы, я разскажу теперь, въ концѣ главы, любопытную исторію, слышанную мною отъ одного изъ служащихъ при тюрьмѣ.

Въ одинъ изъ съѣздовъ смотрителей этой тюрьмы пришелъ къ нимъ Филадельфійскій рабочій и настоятельно просилъ, чтобъ его посадили въ одиночное заключеніе. На вопросъ, почему у него явилось это странное желаніе, онъ отвѣчалъ, что чувствуетъ необыкновенную наклонность къ пьянству, что онъ не въ силахъ противустоять этой страсти, которая его совершенно раззоряетъ; что онъ много думалъ о томъ, какъ уничтожить ее въ себѣ и наконецъ рѣшилъ, что единственнымъ спасеніемъ для него можетъ быть одиночное заключеніе. Ему отвѣчали, что тюрьма эта существуетъ для тѣхъ, кто совершилъ преступленіе и осужденъ закономъ, а не для всякаго, кому взбредетъ на умъ дикая фантазія -- сюда поступить. Ему дали нѣсколько благихъ совѣтовъ, какъ удерживаться отъ пьянства, и затѣмъ отпустили. Но онъ приходилъ къ нимъ опять и опять съ тою же просьбой. Посовѣтовавшись другъ съ другомъ, смотрители рѣшили посадить его въ тюрьму, надѣясь, что заключеніе скоро надоѣстъ ему и онъ самъ будетъ просить, чтобъ его освободили. Такимъ образомъ они заставили его подписать бумагу, въ которой говорилось, что безъ всякаго преступленія онъ добровольно идетъ въ тюрьму, и затѣмъ сказали ему, что при первомъ его желаніи онъ будетъ освобожденъ, въ какой бы часъ дня или ночи это ни случилось; но они однако предупредили его, что если онъ разъ выступитъ изъ тюрьмы, то ни подъ какимъ видомъ уже снова не будетъ принятъ туда. Послѣ заключенія условія онъ остался при своемъ желаніи и былъ отведенъ въ тюрьму.

Въ тюрьмѣ этотъ человѣкъ, не имѣвшій силы удерживаться на свободѣ отъ пьянства, усердно занимался день за день своимъ ремесломъ, шилъ башмаки. По истеченіи двухъ лѣтъ заключенія здоровье его стало ослабѣвать и докторъ предписалъ ему работать въ саду; онъ былъ этимъ очень доволенъ и весело продолжалъ свои занятія. Однажды, когда онъ сидѣлъ съ своей работой, калитка въ воротахъ случилась отворенною и черезъ нее были видны хорошо знакомыя поля, залитыя яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Какъ мы знаемъ, этотъ человѣкъ имѣлъ право выступить изъ тюрьмы, когда ему угодно, но... только-что онъ поднялъ голову и увидѣлъ отворенную калитку, а за нею поле и свободу, съ инстинктомъ заключеннаго, онъ кинулъ въ сторону свою работу и со всѣхъ ногъ, ни разу не оглядываясь назадъ, бросился, бѣжать съ тюремнаго двора, куда глаза глядятъ.