Между тѣмъ слухи о господствующихъ безпорядкахъ достаточно распространились по городамъ и селамъ вокругъ Лондона и всюду принимались съ тою страстью къ чудесному и ужасному, которая постоянно, кажется, отъ сотворенія міра, была свойственна людямъ. Но извѣстія эти представлялись тогда многимъ, какъ представлялись и намъ теперь, еслибъ мы не знали, что это историческіе факты, столь несбыточными и странными, что жившіе подальше, хоть и легковѣрные въ другихъ случаяхъ, никакъ не понимали возможности такихъ вещей и отвергали приходящіе слухи, какъ совершенно вздорные и нелѣпые.
Мистеръ Уиллитъ -- не столько, можетъ быть, по зрѣлому обсужденію дѣла и обдуманности, сколько по врожденному упрямству -- принадлежалъ къ числу тѣхъ, которые не хотѣли тратить ни слова на предметъ общаго разговора. Въ этотъ самый вечеръ и, можетъ быть, именно въ ту пору, когда Гашфордъ сидѣлъ на своей одинокой стражѣ, старый Джонъ, отъ долгаго качанья головою, при помощи котораго спорилъ онъ съ тремя своими старинными пріятелями и собутыльниками, такъ раскраснѣлся въ лицѣ, что казался настоящимъ огненнымъ метеоромъ и освѣщалъ сѣии "Майскаго-Дерева", гдѣ они сидѣли, какъ исполинскій карбункулъ волшебной сказки.
-- Развѣ ты думаешь, сэръ,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ, пристально глядя на Соломона Дейзи,-- ибо у него была привычка при личныхъ спорахъ всегда нападать на самаго маленькаго человѣка въ обществѣ:-- развѣ ты думаешь, сэръ, что я оселъ?
-- Нѣтъ, нѣтъ, Джонни,-- отвѣчалъ Соломонъ, озираясь при этомъ вокругъ себя въ маленькомъ кружкѣ, котораго часть составлялъ:-- вѣдь мы всѣ хорошо знаемъ тебя. Какой ты оселъ, Джонни? Нѣтъ, нѣтъ!
Мистеръ Коббъ и мистеръ Паркесъ также покачали головами и пробормотали: "Нѣтъ, нѣтъ, Джонни, разумѣется, нѣтъ!" -- Но какъ мистеръ Уиллитъ обыкновенно отъ такихъ комплиментовъ становился еще задорнѣе прежняго, то онъ смѣрилъ ихъ взоромъ глубокаго презрѣнія и продолжалъ:
-- Такъ что же значитъ, что вы приходите ко мнѣ и говорите, что сегодня же вечеромъ всѣ вмѣстѣ пѣшкомъ пойдете въ Лондонъ -- всѣ трое, вы,-- и что у васъ есть свидѣтельство вашихъ пяти чувствъ? Развѣ вамъ,-- сказалъ мистеръ Уиллитъ, засунувъ съ видомъ гордаго презрѣнія трубку въ ротъ:-- развѣ вамъ недостаточно свидѣтельство моихъ пяти чувствъ?
-- Да вѣдь мы его не видали, Джонни,-- замѣтилъ ему покорно Паркесъ.
-- Развѣ я вамъ его не далъ, сэръ?-- повторилъ мистеръ Уиллитъ, окинувъ его взглядомъ съ головы до ногъ.-- Развѣ вы еще не знаете его, сэръ? Вы его знаете, сэръ. Развѣ не говорилъ я вамъ, что его августѣйшее величество король Георгъ Третій такъ же не допуститъ срамить себя на улицѣ, какъ не позволитъ своему собственному парламенту браниться и спорить съ собою?
-- Да, Джонни; но ты говоришь это по твоему уму -- не по твоимъ пяти чувствамъ,-- сказалъ отважный мистеръ Паркесъ.
-- Почему ты это знаешь?-- возразилъ Джонъ съ достоинствомъ.-- Ты противорѣчишь мнѣ порядочно дерзко; да, сэръ. Какъ ты берешься знать, говорятъ ли мнѣ это мои пять чувствъ или мой умъ? Не помню, чтобъ я это тебѣ сказывалъ, сэръ.
Мистеръ Паркесъ увидѣлъ, что онъ вдался въ метафизическій лабиринтъ, изъ котораго не могъ выпутаться; и потому, пролепетавъ извиненіе, уступилъ споръ. Настало общее молчаніе минутъ въ десять или въ четверть часа, въ продолженіе котораго Джонъ внутренно трясся отъ смѣху, и насчетъ своего послѣдняго противника тотчасъ замѣтилъ, что "теперь ему, вѣроятно, достаточно". На это согласились, мистеры Коббъ и Дейзи: Паркесъ признанъ былъ совершенно и досконально побѣжденнымъ.
-- Развѣ вы думаете, что, еслибъ все это была правда, мистеръ Гэрдаль не воротился бы до сихъ поръ домой?-- сказалъ Джонъ, послѣ вторичной паузы.-- Развѣ вы думаете, что онъ не побоялся бы покинуть домъ на двухъ молодыхъ женщинъ и на пару мужчинъ?
-- Э! Да видишь ли,-- возразилъ Соломонъ Дейзи:-- этотъ домъ удаленъ на порядочное разстояніе отъ Лондона, а говорятъ, бунтовщики выйдутъ только на двѣ, много на три мили за городъ. Сверхъ того, знаешь ли, нѣкоторые католики хорошо припрятали свои наряды и драгоцѣнности,-- по крайней мѣрѣ такъ носится слухъ.
-- Слухъ!-- сказалъ съ досадою мистеръ Уиллитъ.-- Да, сэръ. Носился также слухъ, будто вы видѣли привидѣніе въ прошедшемъ мартѣ: но этому никто не вѣритъ.
-- Хорошо!-- сказанъ Соломонъ и всталъ, чтобъ навести на что-нибудь другое своихъ двухъ пріятелей, улыбавшихся на это возраженіе.-- Вѣрятъ или не вѣрятъ, оно, однако, справедливо. Впрочемъ, справедливо ли, нѣтъ ли, но если мы собираемся идти въ Лондонъ, то пойдемъ же сейчасъ. Дай намъ руку, Джонни, и прощай.
-- Я не дамъ руки никому,-- отвѣчалъ трактирщикъ и засунулъ обѣ руки въ карманы:-- кто по такимъ глупымъ сказкамъ идетъ въ Лондонъ!..
Поэтому трое старыхъ пріятелей принуждены были пожать ему локоть вмѣсто руки; потомъ взяли изъ общей комнаты свои шляпы, палки и сюртуки, пожелали ему доброй ночи и ушли съ обѣщаніемъ представить ему завтра вѣрный и полный отчетъ о настоящемъ положеніи вещей и, если въ самомъ дѣлѣ все тамъ покойно, признать все величіе его побѣды.
Джонъ Уиллитъ смотрѣлъ имъ вслѣдъ, какъ они шествовали въ полномъ блескѣ лѣтняго вечера, выколотилъ золу изъ трубки и хохоталъ отъ души надъ ихъ глупостью, пока заболѣли бока. Совершенно утомившись -- что послѣдовало не скоро, ибо онъ смѣялся такъ же медленно, какъ говорилъ и думалъ,-- онъ сѣлъ, покойно прислонясь къ стѣнѣ дома, положилъ ноги на скамейку, закрылъ лицо передникомъ и крѣпко заснулъ.
Какъ долго спалъ онъ, это неважно знать: но прошло довольно времени, потому что, когда онъ проснулся, роскошный блескъ вечера исчезъ, темныя тѣни ночи густо покрывали ландшафтъ, и пара свѣтлыхъ звѣздочекъ уже искрились надъ нимъ. Птицы всѣ покоились; цвѣтки на лугу закрыли свои поникшія головки; жимолость, вившаяся около сѣней, проливала сильнѣйшій запахъ, какъ будто она теряла въ этотъ тихій часъ свою жестокость и хотѣла выдохнуть ночи свои благовонія; плющъ едва шевелилъ своими темнозелеными листьями. Тиха и прекрасна была эта ночь!
Но не слышно-ль другого звука въ воздухѣ, кромѣ тихаго шелеста деревьевъ и звонкаго стрекотанья кузнечика? Тише! Вотъ какой-то шумъ, очень отдаленный и слабый, словно шипѣнье въ морской раковинѣ. Вотъ онъ громче, опять слабѣе, вотъ вдругъ совсѣмъ замолкъ. Сейчасъ опять послышался, снова пересталъ и снова возвратился; возвышается, слабѣетъ, вырастаетъ въ ревъ. Онъ приносился съ дороги и мѣнялся съ ея извивами. Вдругъ раздался ясно -- послышались людскіе голоса и топотъ многихъ конскихъ копытъ.
Еще сомнительно, подумалъ ли бы старый Джонъ даже и теперь о бунтовщикахъ, еслибъ не крикъ кухарки и работницы, которыя взбѣжали на лѣстницу и заперлись въ одной изъ старыхъ свѣтелокъ, откуда онѣ еще разъ провизжали, вѣроятно, для того, чтобъ совершенно скрыть свое убѣжище. Обѣ эти женщины разсказывали послѣ, что мистеръ Уиллитъ въ своемъ встревоженномъ состояніи выговорилъ только одно слово и оглушительнымъ голосомъ прокричалъ его шесть разъ сряду. Но какъ слово это {Bitch -- сука.} односложно и отнюдь не соблазнительно въ своемъ употтребленіи о четвероногомъ животномъ, которое оно означаетъ, напротивъ весьма соблазнительно, когда употребляются насчетъ женщины безупречнаго поведенія, то многіе полагали, что эти молодыя дамы отъ чрезмѣрнаго испуга страдали какимъ-нибудь навожденіемъ и были обмануты своимъ слухомъ.
Какъ бы то ни было, Джонъ Уиллитъ, у котораго крайняя степень безумнаго оцѣпенѣнія смѣнила мужество, сидѣлъ на своемъ посту въ сѣняхъ и ждалъ, пока они явятся. Разъ ему смутно вспомнилось, что домъ его имѣетъ родъ воротъ съ замкомъ и запорами; и въ то же время мелькнула въ головѣ мысль, что можно закрыть ставни въ нижнемъ этажѣ. Но онъ продолжалъ сидѣть, какъ чурбанъ, смотря на дорогу, откуда шумъ приближался съ удивительною быстротою, и ни разу не вынулъ рукъ изъ кармановъ.
Долго ждать не пришлось. Скоро показалась черная масса, какъ облако пыли; она ускорила шаги, крича и воя, какъ толпа дикарей; и черезъ нѣсколько секундъ старый Джонъ очутился среди ватаги людей, которые перебрасывали его, какъ мячикъ, отъ одного къ другому.
-- Эй!-- закричалъ ему знакомый голосъ человѣка, продиравшагося сквозь давку.-- Гдѣ онъ? Подайте его мнѣ. Не дѣлайте съ нимъ ничего худого. Что скажешь теперь, старина? Ха, ха, ха!
Мистеръ Уиллитъ взглянулъ на него и увидѣлъ, что это былъ Гогъ, но не-сказалъ ничего и ничего не подумалъ.
-- Моимъ ребятамъ хочется пить; надо ихъ попотчевать!-- воскликнулъ Гогъ, толкнувъ его къ дому.-- Поворачивайся, гусь, поворачивайся! Давай намъ лучшаго, самаго лучшаго, отличнѣйшаго сорта, который ты бережешь для своей собственной глотки!
Джонъ съ трудомъ выговорилъ слова: "Кто заплатитъ счетъ?"
-- Онъ спрашиваетъ еще, кто заплатитъ счетъ?-- воскликнулъ Гогъ, помирая со смѣха, повтореннаго толпою. Потомъ онъ обернулся къ Джону и сказалъ: -- Кто заплатитъ? Да ровно никто!
Джонъ безсмысленно озирался вокругъ на толпу лицъ, изъ которыхъ иныя смѣялись, другія дико взглядывали, освѣщенныя факелами, или неясныя, темныя и покрытыя тѣнью. Одни смотрѣли на него, другіе на его домъ, или другъ на друга -- и между тѣмъ, какъ Джонъ, по собственному своему мнѣнію, готовъ былъ уйти, онъ очутился, не двигаясь, сколько помнилъ, ни однимъ членомъ, за своимъ буфетомъ, въ креслахъ, и смотрѣлъ на гибель своей собственности, какъ будто бы это была какая-нибудь чудная комедія страннаго и чудовищнаго рода, въ которой, однако, ничто до него не касалось; онъ ничего не понималъ -- совершенно ничего.
Да,-- и эта буфетная комната, куда самый отважный никогда не вступалъ безъ особеннаго приглашенія,-- святая святыхъ, таинственное святилище,-- теперь была набита людьми съ дубинами, палками, факелами, пистолетами, полна оглушительнаго шума, проклятій, крика и воплей; вдругъ превратилась въ какой-то звѣринецъ, сумасшедшій домъ, въ преисподнюю; люди лѣзли и вылѣзали въ двери и окна, били стаканы и рюмки, отвертывали кранъ въ бочкѣ, тянули водку изъ фарфоровыхъ пуншевыхъ чашъ, садились на бочки верхомъ, курили изъ отличныхъ трубокъ, обрывали священную лимонную рощу, рѣзали и рубили праздничные сыры, открывали неприкосновенные шкапы, прятали въ карманы вещи, которыя имъ не принадлежали, дѣлили деньги Джона межъ собою передъ его глазами, опустошали, ломали, били и рвали самымъ дерзостнымъ образомъ; вездѣ люди -- вверху, внизу, въ спальняхъ, въ кухнѣ, на дворѣ и въ конюшняхъ; они карабкаются въ окна, когда двери отворены настежь, прыгаютъ изъ окна или черезъ перила, между тѣмъ, какъ лѣстница подлѣ; ежеминутно новыя лица и фигуры -- одни кричатъ, другіе поютъ или дерутся на кулачки, третьи бьютъ стаканы и посуду, или поливаютъ пыль водкою, которой не могли выпить; иные теребятъ шнурки колокольчиковъ, пока оторвутъ ихъ, или расшибаютъ ихъ вдребезги кочергами; все больше народу -- больше, больше -- роятся какъ насѣкомыя; шумъ, дымъ, свѣтъ, тьма, дерзости, брань, хохотъ, стоны, грабежъ, страхъ и разрушеніе!
Почти все время, пока Джонъ смотрѣлъ на ужасающее зрѣлище, Гогъ стоялъ подлѣ него; и хотя самъ былъ шутливѣйшій, неистовѣйшій и разрушительнѣйшій изъ всѣхъ бывшихъ тутъ негодяевъ, однако, больше ста разъ оборонялъ кости своего прежняго хозяина отъ поврежденія, однажды когда мистеръ Тэппертейтъ, разгоряченный джиномъ, хотѣлъ выказать свои преимущества тѣмъ, что не очень вѣжливо толкнулъ Джона Уиллита ногою по ляжкѣ, Гогъ сказалъ ему, чтобъ онъ смѣло отплатилъ такимъ же комплиментомъ, и еслибъ только старый Джонъ имѣлъ столько присутствія духа, чтобъ понять и выполнить внушенный ему совѣтъ, то вѣрно, подъ покровительствомъ Гога, могъ бы сдѣлать это безнаказанно.
Наконецъ, шайка, бывшая на дворѣ, начала сбираться передъ домомъ и звала находившихся внутри не терять времени даромъ. Какъ ропотъ становился все сильнѣе и сильнѣе, Гогъ сталъ совѣтоваться съ нѣкоторыми другими предводителями о томъ, что имъ дѣлать съ старымъ Джономъ, чтобъ онъ не поднялъ тревоги, пока они кончатъ свое чигуэльское предпріятіе. Одни предлагали оставить его въ домѣ, но домъ запалить; другіе -- молотить его по черепу до тѣхъ поръ, пока онъ впадетъ въ состояніе временнаго безчувствія; третьи -- взять съ него клятву, что онъ просидитъ на своемъ мѣстѣ до слѣдующаго дня до того же часа; четвертые, наконецъ, связать его и взять съ собою подъ надежнымъ прикрытіемъ. Всѣ эти предложенія были отвергнуты: рѣшились привязать его къ стулу и кликнули Денни.
-- Смотри же, старый хрычъ!-- сказалъ ему Гогъ.-- Мы свяжемъ тебѣ руки и ноги, а больше ничего съ тобою не сдѣлаемъ. Слышишь?
Джонъ Уиллитъ неподвижно и безсмысленно посмотрѣлъ въ лицо другому, какъ бы не зная, кто именно говоритъ, и прелепеталъ что-то объ общемъ столѣ каждое воскресенье въ два часа.
-- Тебѣ ничего худого не сдѣлаютъ,-- говорю я тебѣ, старикъ, слышишь меня?-- заревѣлъ Гогъ и придалъ своему увѣренію еще болѣе выразительности добрымъ толчкомъ по затылку.-- Онъ чуть живъ со страху; кажется, онъ прядетъ шерсть въ головѣ. Ха, ха! Дайте ему выпить. Подайте кто-нибудь!
Стаканъ джину былъ подань и Гогъ вылилъ его въ глотку старому Джону. Мистеръ Уиллитъ почавкалъ губами, засунулъ руку въ карманъ и спросилъ, что это стоитъ, замѣтивъ съ дикоблуждающимъ вокругъ взглядомъ; что онъ думаетъ, нужно еще прибавить бездѣлицу за побитое стекло...
-- Онъ потерялъ, кажется, разсудокъ на время,-- сказалъ Гогъ, потрясши его безъ видимаго послѣдствія такъ, что ключи зазвенѣли у него въ карманѣ.-- Да гдѣ же Денни?
Явился мистеръ Денни, съ длинною веревкою вкругъ тѣла, какъ монахъ, въ сопровожденіи полдюжины молодцовъ.
-- Ну! Живо накидывай и вяжи!-- воскликнулъ Гогъ, топнувъ ногою.-- Скорѣе!-- Денни снялъ съ себя, моргая и кивая, веревку, поднялъ глаза къ потолку, осмотрѣлъ стѣны и карнизы испытующимъ взоромъ знатока, и покачалъ головою.
-- Да поворачивайся же!-- вскричалъ Гогъ и снова топнулъ нетерпѣливо ногою.-- Неужъ-то намъ ждать, пока на десять миль вокругъ ударять въ набатъ, и наша потѣха пойдетъ къ чорту?
-- Хорошо тебѣ говорить, братъ,-- отвѣчалъ Денни,-- только если мы,-- тутъ шепнулъ онъ ему на ухо,-- если мы не сдѣлаемъ этого за дверьми, здѣсь въ комнатѣ никакъ нельзя.
-- Чего нельзя?-- спросилъ Гогъ.
-- Какъ чего?-- отвѣчалъ Денни.-- Да старика-то повѣ...
-- Вѣдь ты, вѣрно, не хочешь его повѣсить?-- воскликнулъ Гогъ.
-- А что, неужто нѣтъ?-- возразилъ палачъ, вытаращивъ на него глаза.-- Что же надо?
Гогъ не отвѣчалъ ни слова, а взялъ у своего товарища веревку изъ рукъ и собрался самъ привязать стараго Джона; но первый пріемъ его былъ такъ неловокъ и неискусенъ, что мистеръ Денни чуть не со слезами на глазахъ просилъ поручить ему эту должность. Гогъ отсторонился, и Денни мигомъ управился.
-- Вотъ!-- сказалъ онъ, бросивъ горестный взглядъ на Джона Уиллита, который связанный столь же мало оказывалъ движенія, какъ и несвязанный.-- Вотъ что называется мастерски сдѣлано. Теперь онъ настоящая картина. Но, братъ, поди сюда на два слова. Теперь, когда онъ, можно сказать, крѣпко накрѣпко скрученъ, не лучше ли бъ было спровадить его? Въ газетахъ это было бы чудесно, право. Публика получила бы гораздо большее мнѣніе объ насъ.
Гогъ понялъ мысль своего товарища больше изъ его гримасъ, нежели изъ техническихъ выраженій, непонятныхъ ему, и вторично отвергъ это предложеніе.-- Впередъ!-- воскликнулъ онъ, и сотни голосовъ повторили:-- Впередъ!
-- Въ "Кроличью Засѣку"!-- кричалъ Денни, пустившись со всѣхъ ногъ.-- Домъ доказчика, ребята!
Раздался громкій крикъ, и вся толпа ринулась, кипя страстью къ грабежу и разрушенію. Гогъ еще остался на нѣсколько секундъ, чтобъ ободрить себя нѣсколько большимъ количествомъ джина и отвернуть всѣ краны, изъ которыхъ нѣкоторые случайно были пощажены; потомъ еще разъ оглянулся въ опустошенной и разграбленной комнатѣ -- сквозь разбитыя стекла мятежники втолкнули самое майское дерево въ комнату -- и зажегъ факелъ. Онъ потрепалъ нѣмого и неподвижнаго Джона Уиллита еще на прощанье по спинѣ, взмахнулъ факеломъ надъ головою, и съ дикимъ воплемъ бросился вслѣдъ за товарищами.