Джонъ Уиллитъ, оставшись одинъ въ своемъ разграбленномъ трактирѣ, все еще неподвижно глядѣлъ впередъ; глазами онъ бодрствовалъ, но всѣми силами души находился въ глубочайшемъ, безгрозномъ снѣ. Онъ осмотрѣлся въ этой комнатѣ, которая въ теченіе многихъ лѣтъ, и еще за часъ передъ тѣмъ, была предметомъ его гордости; но ни одинъ мускулъ въ лицѣ его не пошевелился. Ночь мрачно и холодно глядѣла сквозь страшныя продушины въ оконницахъ; драгоцѣнныя жидкости, теперь уже почти вытекшія, еще капали на полъ; майское дерево печально смотрѣло въ разбитое окно, какъ бугшпритъ потерпѣвшаго крушеніе судна; полъ можно было принять за дно моря, такъ усѣянъ былъ онъ разными драгоцѣнными обломками. Воздухъ прохладно дулъ во внутрь дома; старыя двери скрипѣли и визжали на своихъ петляхъ; свѣчи пылали догорая и образовывая длинные саваны; красивыя, яркокрасныя гардины праздно трепетали въ окнахъ; даже плотные голландскіе боченки, которые лежали пустые и опрокинутые по темнымъ угламъ комнаты, казались только бренною оболочкою добрыхъ малыхъ, радость которыхъ исчезла изъ міра и которые уже никого не могли согрѣвать дружескимъ жаромъ. Джонъ видѣлъ это разрушеніе и вмѣстѣ не видалъ его. Онъ былъ совершенно доволенъ, сидя и глядя неподвижно впередъ, и уже не чувствовалъ никакого неудовольствія или безпокойства въ своихъ веревкахъ, какъ будто онѣ были почетнымъ украшеніемъ.
Все погружено было въ глубочайшее безмолвіе; только вино капало изъ бочекъ; врывающійся вѣтеръ валялъ тамъ и сямъ какой-нибудь легкій обломокъ, и глухо скрипѣли отворенныя двери; эти звуки, какъ крикъ сверчка ночью, дѣлали еще глубже и поразительнѣе нарушаемую ими тишину. Но тихо ль было или нѣтъ, Джону все равно. Еслибъ даже паркъ артиллеріи подъѣхалъ съ тяжелыми орудіями подъ окно и началъ стрѣлять двадцатичетырехфунтовыми ядрами,-- для него не сдѣлало бы большой разницы. Онъ перешелъ границѣ всякаго изумленія. Явленіе мертвеца также не испугало бы его.
Онъ заслышалъ шаги -- торопливые, однакожъ, осторожные шаги, подходившіе къ дому. Идущій остановился, опять пошелъ и обходилъ, казалось, весь домъ вокругъ! Вотъ онъ подошелъ подъ окно, и чья-то голова заглянула въ комнату.
При свѣтѣ догорающихъ свѣчей, онъ рѣзко отдѣлился отъ мрака, царствовавшаго на дворѣ. Блѣдное, страдальческое, изможденное лицо; глаза, но въ этомъ виною была его худощавость, необычайно велики и пламенны; волосы черные, съ просѣдью. Онъ бросилъ испытующій взглядъ на всю комнату и глухимъ голосомъ спросилъ:
-- Ты одинъ въ домѣ?
Джонъ не далъ отъ себя ни звука, ни даже знака, хотя вопросъ повторился дважды, и онъ его явственно слышалъ. Послѣ минутной паузы незнакомецъ влѣзъ въ окно. Джона и это не удивило. Въ продолженіе послѣдняго часа такъ много людей влѣзало и вылѣзало въ окна, что онъ самъ совершенно забылъ о дверяхъ; ему стало казаться, что онъ съ колыбели не видывалъ другого употребленія оконъ.
Незнакомецъ былъ въ длинномъ, черномъ, изношенномъ плащѣ и въ измятой шляпѣ; онъ близко подошелъ къ Джону и посмотрѣлъ на него. Джонъ усердно заплатилъ ему тѣмъ же.
-- Давно ли ты тутъ сидишь?-- спросилъ незнакомецъ.
Джонъ усиливался думать, но напрасно; ничто не вязалось въ головѣ его.
-- По какой дорогѣ пошла толпа?
Какія-то блуждающія, неопредѣленныя мысли о фасонѣ сапоговъ незнакомца случайно пришли мистеру Уиллиту въ голову, но тотчасъ опять скрылись и оставили его въ прежнемъ состояніи.
-- Не худо бъ тебѣ открыть ротъ,-- сказалъ незнакомецъ:-- чтобъ сносить въ цѣлости кожу; или ужъ на тебѣ не осталось ни одного живого мѣста? По какой дорогѣ пошла толпа?
-- Постой!-- сказалъ Джонъ, вдругъ получивъ употребленіе голоса, и кивнулъ головою (пальцемъ показать онъ не могъ, потому что былъ крѣпко связанъ) со всѣмъ чистосердечіемъ совершенно въ противоположную сторону.
-- Лжешь!-- сказалъ тотъ сердито, сдѣлавъ грозное тѣлодвиженіе.-- По этой дорогѣ я пришелъ. Ты хочешь предать меня.
Было такъ очевидно, что Джоново оцѣпенѣніе было непритворное, а происходило отъ небывалыхъ сценъ подъ его кровлею, что незнакомецъ, уже готовый его ударить, опустилъ руку и отошелъ прочь.
Джонъ глядѣлъ ему вслѣдъ, безъ малѣйшаго признака движенія на лицѣ. Пришлецъ взялъ стаканъ, подержалъ его подъ однимъ изъ боченковъ, пока собралось нѣсколько капель, и жадно ихъ выпилъ; потомъ бросилъ нетерпѣливо стаканъ объ полъ, взялъ самый боченокъ и вытрясъ содержимое его въ горло Потомъ поднялъ нѣсколько кусковъ хлѣба и мяса, разбросанныхъ кругомъ, и глоталъ ихъ съ большою жадностью; только по временамъ останавливался онъ и прислушивался къ воображаемому шороху. Наѣвшись такимъ образомъ наскоро и поднесши къ губамъ уже второй боченокъ, онъ низко надвинулъ шляпу не глаза, сбираясь уйти, и обернулся къ Джону:
-- Гдѣ твоя прислуга?
Мистеръ Уиллитъ смутно припомнилъ, какъ бунтовщики кричали, чтобъ слуги выкинули имъ за окно ключи отъ комнаты, въ которой были. Потому онъ отвѣчалъ:-- заперта.
-- Спасеніе для нихъ, если они будутъ смирны и спасенъ для тебя, если ты сдѣлаешь то же,-- сказалъ незнакомецъ.-- Теперь покажи мнѣ дорогу, по которой пошла толпа.
На этотъ разъ мистеръ Уиллитъ указалъ ее правильно. Незнакомецъ поспѣшилъ къ двери и хотѣлъ выйти вонъ, какъ вдругъ навстрѣчу ему подулъ вѣтеръ; набатъ звонилъ громко и часто, и немедленно показалось на небѣ блестящее и свѣжее зарево, ярко освѣтившее не только комнату, но и всю окрестность.
Не внезапный переходъ отъ мрака къ этому страшному свѣту не вопли и крики торжества, приносившіеся издали, не это ужасное нарушеніе ночной тишины отбросило этого человѣка назадъ, будто пораженнаго громомъ, но -- колоколъ.
Еслибъ самое страшное привидѣніе, какое только воображала себѣ когда-нибудь духъ человѣческій въ самыхъ дикихъ своихъ грезахъ, предстало передъ нимъ, не столь бы ужасно пораженъ былъ онъ его прикосновеніемъ, какъ первымъ звукомъ этого мѣднаго голоса. Глаза вышли у него изъ своихъ орбитъ; въ, судорожныхъ движеніяхъ и съ страшно-обезображеннымъ лицомъ, поднялъ онъ одну руку вверхъ, оттолкнулъ другою какой-то призракъ, повергъ на землю и бросился на него, какъ будто держалъ ножъ и закалывалъ его. Онъ схватилъ себя за волосы, зажалъ уши и бѣгалъ, какъ сумасшедшій, кругомъ; потомъ испустилъ вопль ужаса и кинулся вонъ. Все еще звонилъ колоколъ и, казалось, преслѣдовалъ его, звонилъ все громче и громче, все сильнѣе и сильнѣе, Зарево становилось ярче, ревъ голосовъ глуше; трескъ обрушающихся, тяжелыхъ развалинъ колебалъ воздухъ; красные потоки искръ взлетали къ небу; но явственнѣе всего этого, быстрѣе подымаясь къ небу, въ мильонъ разъ грознѣе и неистовѣе обличая страшныя тайны послѣ долгаго ихъ скрытія, говоря устами мертвецовъ, звонилъ колоколъ, тотъ же колоколъ!
Какое привидѣніе могло быть злѣе этого ужаснаго бѣгства и преслѣдованія! Еслибъ легіонъ призраковъ гнался за незнакомцемъ по пятамъ, онъ перенесъ бы легче. Тамъ было бы начало и конецъ, здѣсь же все пространство было полно. Этотъ преслѣдующій голосъ былъ повсюду; онъ звучалъ на землѣ, подъ землею и въ воздухѣ; трава тряслась отъ него, онъ вылъ и въ дрожащихъ листьяхъ деревъ. Эхо подхватывало его и вторило ему, сова кричала, когда онъ пролеталъ по вѣтру, соловей умолкалъ и прятался въ самыхъ густыхъ вѣтвяхъ; голосъ подстрекалъ, казалось, злой огонь и приводилъ въ бѣшенство; все облилось одинакового, преобладающею краснотою; пламя было всюду; вся природа будто окунулась въ кровь; и все еще раздавался неотступный зовъ этого страшнаго голоса, колоколъ звонилъ, звонилъ попрежнему!
Онъ умолкъ, наконецъ, но не для его слуха. Погребальный звонъ глубоко врѣзался ему въ сердце. Никакой инструментъ человѣческихъ рукъ не имѣлъ бы того звука, который раздавался тамъ и возвѣщалъ ему, что безпрестанно вопіетъ къ небу. Кто услышалъ бы этотъ колоколъ, не понявъ, что онъ говоритъ! Убійство слышалось въ каждомъ звукѣ его,-- жестокое, безчеловѣчное, неутомимое убійство, свершенное надъ довѣрчивымъ рукою человѣка, владѣвшаго его довѣренностью. Звонъ вызывалъ мертвецовъ изъ могилъ. Что это за лицо, на которомъ дружественная улыбка вдругъ смѣнилась полусомнительнымъ ужасомъ, которое на мигъ приняло выраженіе скорби, потомъ уставилось молящимся взоромъ на небо и безпомощно пало съ открытыми очами, подобно умирающему оленю. Онъ упалъ и терзалъ руками землю, будто хотѣлъ зарыться въ ней, зажалъ уши и закрылъ лицо; нѣтъ, напрасно, напрасно сотни стѣнъ и мѣдныхъ крышъ не защитили бъ его отъ этого колокола, ибо въ его звонѣ говорилъ гнѣвный голосъ Бога, а отъ этого голоса во всей обширной вселенной нѣтъ убѣжища.
Между тѣмъ, какъ онъ метался, не зная, куда обратиться, и въ отчаяніи лежалъ на землѣ, адская работа быстро шла впередъ. Оставивъ "Майское-Дерево", бунтовщики собрались въ густую толпу и скорыми шагами пустились въ "Кроличью-Засѣку". Такъ какъ слухъ о ихъ прибытіи опередилъ ихъ, то они нашли садовыя двери и окна крѣпко запертыми, и домъ въ глубокой темнотѣ; ни въ одной части строенія не видать было свѣта. Безплодно дергая нѣсколько времени звонокъ и стучась въ окованныя желѣзомъ ворота, они отступили нѣсколько шаговъ назадъ, чтобъ обозрѣть мѣсто и посовѣтоваться о вѣрнѣйшихъ средствахъ къ успѣху.
Совѣщаніе длилось очень недолго, потому что всѣ, ободренные удачею своихъ прежнихъ буйствъ и разгоряченные до бѣшенства виномъ, имѣли одинъ и тотъ же отчаянный планъ. Едва отданъ былъ приказъ окружить домъ, какъ нѣкоторые, уже влѣзли на ворота или спрыгивали въ низкіе рвы и карабкались на садовыя стѣны, между тѣмъ, какъ другіе срывали крѣпкую желѣзную рѣшетку, дѣлали проломы и сверхъ того обращали прутья въ смертоносное оружіе. Какъ домъ былъ совершенно запертъ, то небольшой отрядъ былъ посланъ сломать сарай въ саду, а прочіе довольствовались тѣмъ, что громко стучались въ двери и кричали обитателямъ, чтобъ они сошли внизъ и отворили, если имъ дорога жизнь.
Такъ какъ на эти многократныя требованія не было отвѣта, и посланный отрядъ воротился съ запасомъ топоровъ, лопатъ и заступовъ или желѣзныхъ полосъ, то всѣ вмѣстѣ принялись осаждать двери и окна. До сихъ поръ съ мятежниками было не больше дюжины зажженныхъ факеловъ; но когда приготовленія кончились, розданы были горящія свѣчи, и съ такою необычайною быстротою переходили онѣ изъ рукъ въ руки, что черезъ минуту уже, по крайней мѣрѣ, двѣ трети всей толпы держали въ рукахъ горящія головни. Они взмахнули ими надъ головою и съ громкимъ воплемъ кинулись на стѣны и окна.
Между тѣмъ, какъ трещали тяжкіе удары, звенѣли разбитыя стекла, гремѣли ругательства и проклятія черни,-- Гогъ съ своими пріятелями напалъ на рѣшетчатыя двери, куда послѣдній разъ мистеръ Гэрдаль впускалъ его съ старымъ Джономъ, и на нихъ-то налегла теперь вся ихъ соединенная сила. Это были крѣпкія, старинныя дубовыя двери, съ добрыми задвижками и надежными запорами, но скоро онѣ съ трескомъ упали на узкую дорожку и образовали какъ бы помостъ, по которому имъ легко было войти въ верхніе покои. Почти въ ту же минуту была взята дюжину другихъ входовъ, и отовсюду толпа нахлынула потокомъ.
Небольшое число вооруженныхъ слугъ засѣло въ галлереѣ и дало по осаждающимъ съ поддюжины выстрѣловъ. Но какъ выстрѣлы ихъ остались безъ всякаго дѣйствія, и сволочь безпрерывно прибывала, будто войско чертей, то они стали думать только о собственномъ спасеніи и отступили, подлаживаясь подъ крикъ мятежниковъ, потому что надѣялись такимъ образомъ сами быть принятыми за мятежниковъ. Военная хитрость удалась почти всѣмъ, кромѣ одного старика, о которомъ послѣ уже не было и слуху: это значило, что они расшибли ему черепъ желѣзною полосою (одинъ изъ его товарищей видѣлъ его упавшаго) и потомъ бросили въ огонь.
Совершенно овладѣвъ, наконецъ, домомъ, осаждающіе разсыпались по немъ отъ погреба до чердака и довершали свое дьявольское дѣло. Между тѣмъ, какъ одни разводили потѣшные огни подъ окнами, другіе ломали мебель и кидали обломки внизъ, чтобъ питать ими пламя; гдѣ отверстія въ стѣнахъ (уже не окна) были довольно широки, тамъ выбрасывали они въ огонь цѣлые столы, сундуки, шкафы, кровати, зеркала, картины; и каждая свѣжая подбавка привѣтствуема была крикомъ и воплемъ, дополнявшимъ зрѣлище пожара новыми ужасами. Тѣ, которые носили топоры и уже истощили всю ярость надъ движимою домашнею утварью, разбивали двери и оконныя рамы, вырывали половицы и обрубали доски и перекладины на потолкѣ, такъ что погребали подъ развалинами и своихъ товарищей, находившихся въ верхнихъ покояхъ. Иные доискивались по шкафамъ, сундукамъ, ящикамъ, бюро и альковамъ дорогихъ камней, серебряной посуды и денегъ; другіе, между тѣмъ, жадные не столько до корысти, сколько до разрушенія, бросали безъ разбора все, что находили, на дворъ и при называли стоявшимъ внизу разводить этимъ пламя.
Нѣкоторые, забравшіеся въ погребъ и разбившіе тамъ бочки, метались, какъ бѣшеные, взадъ и впередъ, подкладывали огонь, куда могли, часто даже подъ платья своихъ товарищей; оттого зданіе вдругъ занялось съ нѣсколькихъ сторонъ, такъ что многіе не могли уже спастись; съ опаленными лицами и слабѣющими руками безчувственно висѣли они на карнизахъ оконъ, до которыхъ они доползали, пока пламя не увлекало и не поглощало ихъ. Чѣмъ больше клокоталъ и ярился огонь, тѣмъ жесточе и неистовѣе становились люди; какъ будто стихія, въ которой они двигались обращала ихъ въ дьяволовъ и мѣняла ихъ человѣческую натуру на тѣ свойства, которыя нравятся и производятъ восторгъ въ преисподней.
Огненный столбъ, который сквозь разсѣлины въ обрушающихся стѣнахъ показывалъ комнаты и коридоры въ пламеннокрасномъ блескѣ; побочное пламя, которое снаружи облизывало кирпичи и камни своими длинными, вилообразными языками, и потомъ слипалось съ огненною массою внутри; отсвѣтъ, падавшій на фигуры негодяевъ, произведшихъ пожаръ и любовавшихся имъ; шипѣнье яростнаго пламени, которое возносилось такъ высоко, что, казалось, пожирало весь дымъ въ своей алчности; горящіе уголья и пепелъ, которые вѣтеръ разносилъ, какъ огненную бурю; глухое паденіе огромныхъ, деревянныхъ балокъ, которыя, какъ легкія перышки, слетали на кучи пепла и, падая, разлетались въ искры и прахъ; синевато-красный цвѣтъ, который покрывалъ небо и отъ противоположности еще мрачнѣйшая темнота, которая царствовала кругомъ; обнаруженіе и вскрытіе каждаго уголка, освященнаго, можетъ быть, домашними обычаями, передъ наглымъ взоромъ глазъ черни, и разрушеніе тысячи дорогихъ бездѣлицъ грубыми руками,-- все это, сопровождаемое не горестными взглядами и не дружескимъ ропотомъ состраданія, а яростными криками торжества, такъ что самыя крысы, долго жившія въ старомъ домѣ, заслуживали бы, казалось, состраданіе и жалость прежнихъ обитателей -- все это вмѣстѣ образовало зрѣлище, котораго, навѣрное, никто, смотрѣвшій со стороны, не забылъ потомъ цѣлую жизнь.
Кто жъ былъ такимъ зрителемъ? Набатъ, качаемый отнюдь не слабою и не дрожащею рукою, звонилъ долго; но ни души не являлось на зонъ. Нѣкоторые изъ бунтовщиковъ сказывали, будто слышали, когда умолкъ звонъ, визгъ женщинъ и видѣли платья, равѣвавшіяся по воздуху, между тѣмъ какъ куча людей уносила какія-то сопротивлявшіяся фигуры. Никто не. могъ сказать, правда это или ложь, при такой тревогѣ. Но гдѣ же Гогъ? Кто видѣлъ его съ тѣхъ поръ, какъ проломлены ворота? Имя его бѣглымъ огнемъ пронеслось по всей толпѣ. Гдѣ же Гогъ?
-- Здѣсь,-- вскричалъ онъ громко, выходя изъ темноты, задыхающійся и почернѣлый отъ копоти -- Мы сдѣлали все, что можно; огонь разгорается самъ собою; и даже углы, куда онъ еще не проникъ, теперь только груда развалинъ. Разбѣгайтесь, ребята, пока поле еще чисто; ступайте домой разными дорогами и сходитесь, какъ водится, вмѣстѣ. Сказавъ эти слова, онъ опять исчезъ, совершенно вопреки своему обычаю, ибо прежде онъ всегда былъ первый на мѣстѣ и послѣдній при отступленіи.
Но не легкое было дѣло уговорить пойти домой такую кучу черни. Еслибъ ворота Бэдлема растворились настежь, оттуда не вышло бы столько сумасшедшихъ, сколько ихъ надѣлало бѣшенство этой ночи. Между ними были молодцы, которые плясали и топали по цвѣтникамъ, будто топча ногами непріятелей, и срывали цвѣты со стеблей, подобно дикимъ, обдирающимъ непріятельскіе черепа. Нѣкоторые кидали кверху горящіе факелы и роняли ихъ на головы и лица, такъ что кожа тѣхъ, на кого они падали, покрывалась сначала непримѣтными пузырями обжога. Другіе бросались въ пожаръ и плескались въ немъ рукачи, будто въ водѣ; иныхъ должно было оттаскивать только силою: такъ велика была ихъ смертельная страсть къ огненной банѣ. Одному пьяному, который лежалъ на землѣ съ бутылкою въ губахъ, вылился на голову, какъ струя жидкаго огня, свинецъ, растопившійся и потекшій съ крыши; голова растаяла подъ нимъ, какъ воскъ. Когда, напослѣдокъ, собрались разсѣянныя толпы,-- нѣсколькихъ людей, которые были еще живы, но какъ бы опалены горячимъ желѣзомъ, должно было вытащить изъ погребовъ и унести на плечахъ; старались разбудить ихъ скоромными шутками и, если они умирали, ихъ клали у больницъ. Но ни одна душа изъ всей вопящей сволочи не располагалась къ жалости при такихъ зрѣлищахъ; ни въ комъ не укрощали они дикаго, пылкаго, безпамятнаго бѣшенства.
Медленно, небольшими кучками, съ громкими "ура" и повтореніями своего обыкновеннаго крика, скрылась, наконецъ, толпа. Послѣдніе, красноглазые мародеры плелись вслѣдъ за ними; отдаленный шумъ людей, которые перекликались другъ съ другомъ и свистали, когда хватали кого-нибудь, становился слабѣе и слабѣе; наконецъ, умерли и эти звуки, и тишина воцарилась въ окрестности.
Въ самомъ дѣлѣ было тихо! Пламя превратилось въ колеблющійся, мерцающій свѣтъ, и кроткія звѣзды, дотолѣ невидимыя, проглянули на черную груду. Густой дымъ висѣлъ надъ развалинами, будто хотѣлъ скрытъ ихъ отъ этихъ очей небесныхъ; и вѣтеръ, казалось, не желалъ разгонять его. Голыя стѣны, разсѣвшаяся кровля, комнаты и покои, гдѣ старинные обитатели много и много разъ просыпались къ новой и бодрой жизни и дѣятельности; гдѣ столь многіе бывали веселы и грустны, съ которыми связывалось столь много надеждъ и мечтаній, жалобъ и перемѣнъ -- все погибло. Не осталось ничего, кромѣ уединенной, страшной пустоты и смрадной кучи золы и пепла.