Пріятели "Майскаго-Дерева", которымъ и не грезилось, какая участь должна была постигнуть ихъ любимый трактиръ, шли лѣсною дорогою, ведущею въ Лондонъ; избѣгая пыли и зноя большой дороги, они держались околицъ и нолей. Подвигаясь ближе къ цѣли своего путешествія, начали они освѣдомляться у прохожихъ касательно носившихся о бунтовщикахъ слуховъ. Отвѣты далеко превышали все, что знали на этотъ счетъ въ мирномъ Чигуэллѣ. Одинъ сказалъ имъ, что солдаты, перевозившіе нѣсколькихъ мятежниковъ въ Ньюгетъ, атакованы были народомъ и принуждены къ отступленію; другой, что дома двоихъ свидѣтелей близъ Клэръ-Маркета разграблены, вѣроятно, именно въ ту минуту, какъ онъ имъ встрѣтился; третій, что домъ сэра Джорджа Севилля на Лейсестерскомъ полѣ долженъ быть сожженъ сегодня ночью, и что сэру Джорджу Севиллю придется плохо, если онъ попадетъ въ руки народу, потому что онъ вносилъ билль католиковъ. Но всѣ извѣстія согласовались въ томъ, что чернь стала появляться гораздо въ обильнѣйшемъ числѣ и большими толпами, нежели прежде; что улицы небезопасны, что ничей домъ и ничья жизнь не стоятъ ни гроша, что общее безпокойство ежеминутно возрастаетъ, и что уже многія семейства бѣжали изъ города. Какой-то дѣтина, съ народнымъ девизомъ на шляпѣ, ругалъ ихъ, зачѣмъ они не носили кокардъ, и совѣтовалъ хорошенько обратить вниманіе на тюремныя ворота въ слѣдующій вечеръ, потому что замки станутъ сильно трястись; другой спросилъ ихъ, не желѣзные-ль они, что выходятъ на улицу безъ отличительнаго признака всѣхъ добрыхъ и правдивыхъ людей; а третій, который былъ верхомъ и совершенно одинъ, потребовалъ, чтобъ каждый изъ нихъ бросилъ ему въ шляпу шиллингъ въ пособіе бунтовщикамъ. Хоть они побоялись отказать въ этомъ требованіи и вообще были исполнены страха и ужаса, однакожъ, отошедъ такъ далеко отъ дома, рѣшились уже идти въ Лондонъ, чтобъ собственными глазами убѣдиться въ настоящемъ положеніи дѣлъ. Итакъ, они пустились еще поспѣшнѣе впередъ, какъ люди, взволнованные чрезвычайными новостями, и, углубясь въ размышленіе обо всемъ томъ, что сейчасъ слышали, не говорили другъ съ другомъ ни слова.
Наступила ночь. Приближаясь къ Старому-Городу, они увидѣли ужасное подтвержденіе полученныхъ ими слуховъ въ трехъ большихъ огняхъ, которые жарко горѣли одинъ подлѣ другого и страшнымъ темнокраснымъ заревомъ отражались на небѣ. Достигнувъ ближайшихъ предмѣстій, замѣтила они, что на дверяхъ почти каждаго дома виднѣлась крупными буквами надпись "прочь-папство". Всѣ лавки были заперты, страхъ и ужасъ изображались на каждомъ лицѣ, которое они встрѣчали.
Все это замѣчали они съ ужасомъ, котораго въ полной мѣрѣ ни одинъ изъ нихъ не хотѣлъ обнаружить передъ товарищами. Такимъ образомъ дошли они до заставы, которая была заперта. Они пустились по тропинкѣ мимо, какъ вдругъ подскакалъ какой-то верховой изъ Лондона и необычайно встревоженнымъ голосомъ закричалъ сборщику пошлинъ отворить, отворить ради Бога, какъ можно скорѣе.
Просьба была такъ серьезна и настоятельна, что тотъ выбѣжалъ съ фонаремъ въ рукѣ,-- даромъ, что былъ пошлинный сборщикъ,-- и готовился уже поднять шлагбаумъ, какъ случайно оглянулся назадъ и вскричалъ:-- Боже мой, что это такое! Еще пожаръ!
Трое пріятелей оборотили голову и увидѣли вдали, въ томъ самомъ направленіи, откуда они прибыли -- большое, сильное зарево, бросавшее грозный свѣтъ на облака, которыя раскалились, какъ будто бъ пожаръ былъ позади нихъ, и казались яркимъ солнечнымъ закатомъ.
-- Если злое предчувствіе меня не обманываетъ,-- сказалъ всадникъ:-- я знаю, отъ какого дальняго зданія идетъ это пламя. Что ты стоишь такой испуганный, другъ мой? Подними поскорѣе шлагбаумъ!
-- Сэръ, воскликнулъ сборщикъ и, пропуская его, схватилъ за узду лошадь:-- я теперь узнаю васъ, сэръ; послушайтесь моего совѣта, не ѣздите. Я видѣлъ, какъ они прошли, и знаю, что это за народъ. Васъ убьютъ.
-- Ради Бога, скорѣе!-- вскричалъ всадникъ, смотря пристально на огонь и не слушая говорящаго.
-- Но, сэръ, сэръ,-- воскликнулъ тотъ и схватилъ еще крѣпче узду лошади:-- если вы поѣдете, надѣньте по крайней мѣрѣ синюю ленту. Вотъ, сэръ,-- промолвилъ онъ, снявъ ленту съ собственной шляпы съ такимъ прискорбнымъ видомъ, что слезы выступили у него на глазахъ: -- я ношу ее пе но доброй волѣ, а по необходимости, изъ любви къ жизни и къ семейству, сэръ. Надѣньте ее только на сегодняшнюю ночь; только на сегодняшнюю ночь, сэръ.
-- Да!-- воскликнули три товарища, окруживъ лошадь.-- Мистеръ Гэрдаль, сэръ, любезнѣйшій господинъ, пожалуйста, послушайтесь.
-- Кто это?-- вскричалъ мистеръ Гэрдаль, наклонившись съ лошади, чтобъ лучше разглядѣть.-- Не голосъ ли это Соломона Дэйзи?
-- Точно такъ, сэръ!-- воскликнулъ маленькій человѣчекъ.-- Послушайтесь, сэръ. Онъ говоритъ совершенную правду. Жизнь ваша, можетъ быть, отъ этого зависитъ.
-- Ты не боишься,-- сказалъ вдругъ мистеръ Гэрдаль:-- ѣхать со мною?
-- Я, сэръ? Нѣ... нѣ... ѣтъ.
-- Навяжи эту ленту себѣ на шляпу. Если намь попадутся бунтовщики, то увѣряй ихъ, будто я схватилъ тебя за то, что ты ее носишь. Я самъ скажу имъ это смѣло и открыто; потому что не приму отъ нихъ пощады, но и они ея отъ меня не получатъ, если мы встрѣтимся нынче ночью. Ну, садись за меня, скорѣе! Держись крѣпче и не бойся.
Вмигъ поскакали они полнымъ галопомъ, и, вздымая за собою облако пыли, неслись, какъ дикіе охотники во снѣ.
Счастьемъ было, что добрая лошадь знала дорогу, потому что во всю ѣзду ни разу не взглянулъ мистеръ Гэрдаль на землю; взоръ его постоянно устремленъ былъ на зарево, къ которому они неслись во весь опоръ. Однажды сказалъ онъ тихимъ голосомъ: "это мой домъ"; больше во все время не промолвилъ ни слова. Когда они проѣзжали по мѣстамъ темнымъ и опаснымъ, онъ никогда не забывалъ поддерживать маленькаго человѣчка на сѣдлѣ; но голова его была выпрямлена, и глаза устремлены на огонь, не отвращаясь отъ него ни на минуту.
Путь былъ довольно опасенъ, потому что они скакали ближайшею дорогою, сломя голову, далеко отъ большой дороги, по уединеннымъ тропинкамъ и околицамъ, гдѣ колеса тяжелыхъ фуръ надѣлали глубокихъ бороздъ и ухабовъ; гдѣ кустарники и овраги сужали и безъ того тѣсное, пространство ровной земли, а высокія деревья, сплетшись вѣтвями надъ дорогою, распространяли глубокій мракъ. Но они все скакали впередъ, не останавливаясь и не спотыкаясь, пока достигли воротъ "Майскаго-Дерева" и ясно могли разглядѣть, что огонь, будто отъ недостатка въ горючемъ матеріалѣ, погасаетъ.
-- Сойдемъ на минуту, на одну минуту,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, ссадивъ Дэйзи съ сѣдла и слѣзая самъ.-- Уиллитъ, Уиллитъ, гдѣ моя племянница? Гдѣ мои люди? Уиллитъ!
Съ такими восклицаніями вбѣжалъ онъ въ трактиръ. Хозяинъ въ веревкахъ привязанъ къ стулу; домъ опустошенъ, разграбленъ; крыша разломана,-- ни одной душѣ уже нельзя пріютиться здѣсь.
Онъ былъ человѣкъ крѣпкій, привычный владѣть собою и покорятъ себѣ движенія души; но эта прелюдія къ тому, что еще должно было послѣдовать, хотя онъ видѣлъ огонь и зналъ, что домъ его сравнялся съ землею, была больше, чѣмъ онъ могъ вынести. Онъ закрылъ обѣими руками лицо и отворотился на минуту.
-- Джонни, Джонни,-- сказалъ Соломонъ, и честный, маленькій человѣчекъ плакалъ въ простотѣ сердца и ломалъ себѣ руки:-- любезный, старый Джонни, что это за перемѣна? Неужто "Майское-Дерево" погибло, и мы дожили до этого? И старая "Кроличья-Засѣка", Джонни, мистеръ Гэрдаль... Охъ, Джонни, сердце у меня хочетъ разорваться!
Указавъ при этихъ словахъ пальцемъ на мистера Гэрдаля, онъ облокотился о спинку креселъ мистера Уиллита и заплакалъ ему черезъ плечо.
Пока говорилъ Соломонъ, старый Джонъ сидѣлъ нѣмъ, какъ треска, глядѣлъ на него безжизненно и неподвижно и обличалъ всѣми возможными признаками полную безчувственность. Но когда Соломонъ умолкъ, Джонъ послѣдовалъ своими выпученными, круглыми глазами за направленіемъ его взгляда и имѣлъ, казалось, слабое, едва мерцающее сознаніе, что пришелъ кто-то посторонній.
-- Ты не узнаешь, не узнаешь насъ, Джонни?-- сказалъ маленькій церковнослужитель, ударяя себя въ грудь.-- Знаешь, Дэйзи... чигуэлльская церковь... звонарь... маленькая каѳедра по воскресеньямъ... а? Джонни?
Мистеръ Уиллитъ подумалъ нѣсколько минутъ и пролепеталъ почти механически:-- восхвалимъ Го...
-- Да, ну, такъ точно,-- воскликнулъ маленькій человѣчекъ:-- это я, я самъ, Джонни. Теперь ты опять здоровъ, не правда ли? Скажи, что ты опять здоровъ, Джонни.
-- Здоровъ?-- повторилъ мистеръ Уиллитъ задумчиво, какъ будто это былъ вопросъ совѣсти.-- Здоровъ? Ахъ!
-- Да вѣдь они тебя не поколотили палками или кочергами, или какими-нибудь другими тупыми орудіями, не такъ ли, Джонни?-- спросилъ Соломонъ, весьма заботливо взглянувъ на голову мистера Уиллита.-- Вѣдь они тебя не били, а?
Джонъ наморщилъ лобъ, посмотрѣлъ на полъ, какъ будто былъ занятъ какой-то ариѳметической выкладкою; потомъ на потолокъ, какъ будто сумма не выходила правильно; потомъ на Соломона Дэйзи, окинувъ его глазами съ головы до ногъ; наконецъ, медленно обозрѣлъ вокругъ всю комнату. Изъ каждаго его глаза выкатилась крупная, полная, свинцовая слезинка, и онъ сказалъ, качая головою:
-- Еслибъ ужъ они сдѣлали милость, убили меня, я былъ бы имъ благодаренъ отъ всего сердца.
-- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, не говори такъ, Джонни!-- захныкалъ его маленькій пріятель.-- Это очень, очень дурно, а все не такъ дурно, какъ то. Нѣтъ, нѣтъ!
-- Посмотрите, сэръ!-- воскликнулъ Джонъ, обративъ свой горестный взглядъ на мистера Гэрдаля, который сталъ на колѣни и началъ поспѣшно развязывать ему веревки.-- Посмотрите, сэръ! Само "Майское-Дерево", старое, нѣмое "Майское-Дерево", заглядываетъ въ окошко, будто хочетъ сказать: "Джонъ Уиллитъ, Джонъ Уиллитъ, пойдемъ и кинемся въ ближній прудъ, гдѣ всего глубже; наша пора прошла!"
-- Нѣтъ, Джонни, нѣтъ!-- воскликнулъ его пріятель, потрясенный сколько горестнымъ напряженіемъ, какое сдѣлало воображеніе мистера Уиллита, столько и могильнымъ тономъ, какимъ онъ произнесъ мнимыя слова "Майскаго-Дерева".-- Пожалуйста, Джонни, не говори такъ!
-- Убытокъ твой великъ и несчастіе немало,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, безпокойно глядя на двери:-- теперь не время утѣшать тебя. А еслибъ и было время, то я самъ не въ такомъ положеніи, чтобъ могъ это сдѣлать. Скажи мнѣ только одно, прежде чѣмъ разстанемся, и постарайся сказать ясно и правильно, умоляю тебя. Не видалъ ли ты или не слыхалъ ли чего объ Эммѣ?
-- Нѣтъ!-- сказалъ мистеръ Уиллитъ.
-- Не видалъ никого, кромѣ этихъ негодяевъ?
-- Нѣтъ!
-- Надѣюсь, Богъ милостивъ, они убѣжали, прежде чѣмъ начались эти страшныя сцены,-- сказалъ мистеръ Гэрдаль, который отъ волненія, отъ нетерпѣнія опять сѣсть на лошадь, не развязавъ еще ни одного узла.--Ножикъ, Дэйзи!
-- Вы не видали,-- сказалъ Джонъ, озираясь кругомъ, какъ будто ища носового платка или другой подобной бездѣлицы:-- никто изъ васъ, гдѣ-нибудь, не видалъ гроба?
-- Уиллитъ!-- воскликнулъ мистеръ Гэрдаль. Соломонъ выронилъ ножикъ изъ рукъ и вскричалъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и заикаясь:-- "ради Бога".
-- Тутъ,-- сказалъ Джонъ, нимало не обращая на нихъ вниманія:-- прошелъ недавно мертвецъ, въ ту сторону. Я бы могъ еще сказать вамъ имя, которое стояло на крышкѣ, если только онъ принесъ гробъ и оставилъ здѣсь. Если нѣтъ, то и говорить нечего.
Его помѣщикъ, который слушалъ каждое изъ этихъ словъ, задыхаясь отъ нетерпѣнія, вдругъ вскочилъ, вытащилъ Соломона Дэйзи, не говоря ни слова, за дверь, сѣлъ на лошадь, посадилъ его позади себя и скорѣе полетѣлъ, чѣмъ поскакалъ, къ грудѣ развалинъ, которая еще днемъ блистала на солнцѣ красивымъ домомъ. Мистеръ Уиллитъ посмотрѣлъ имъ вслѣдъ, взглянулъ на свои ноги, чтобъ вполнѣ убѣдиться, что онъ еще привязанъ и, не обнаруживъ ни малѣйшаго нетерпѣнія, разочарованія или удивленія, снова тихо и постепенно впалъ въ то состояніе, отъ котораго такъ несовершенно очнулся.
Мистеръ Гэрдаль привязалъ лошадь къ дереву и, взявъ за за руку своего спутника, тихо покрался по тропинкѣ туда, гдѣ былъ его садъ. Онъ остановился на минуту взглянуть на дымящіяся стѣны и на звѣзды, мерцавшія сквозь крышу и потолки. Соломонъ бросилъ робкій взглядъ на его лицо; но губы у него были сжаты, на челѣ виднѣлось выраженіе важной, непоколебимой рѣшимости, и ни одной слезы, никакого вида, ни одного взгляда безпокойства не вырвалось у него.
Онъ вынулъ шпагу, пощупалъ что-то за пазухою, какъ будто носилъ при себѣ еще другое оружіе; потомъ опять взялъ Соломона за руку и осторожными шагами пошелъ вкругь дома. Онъ заглядывалъ во всякій проходъ, во всякую щель въ стѣнѣ, оборачивался при каждомъ шорохѣ вѣтра въ листьяхъ и обыскивалъ распростертыми руками каждый темный уголъ. Такъ обошли они зданіе кругомъ, но воротились на мѣсто, откуда пошли, но встрѣтивъ ни одного человѣческаго существа, и не открывъ никакого слѣда спрятавшагося мародера.
Послѣ краткаго молчанія мистеръ Гэрдаль прокричалъ раза два или три громко:-- Не спрятался ли здѣсь кто-нибудь, кому знакомъ мой голосъ? Теперь нечего бояться. Если кто-нибудь изъ моихъ домашнихъ тутъ близко, то прошу его отвѣчать!-- Онъ кликалъ всѣхъ по именамъ; эхо печально вторило его голосу, и все было по прежнему тихо.
Они стояли недалеко отъ башни, на которой висѣлъ набатъ. Огонь свирѣпствовалъ тамъ; полы были испилены, изрублены и разбиты. Все открыто настежь, но часть лѣстницы еще уцѣлѣла и вилась надъ большою кучею сора и пепла вверхъ. Обломки расшибленныхъ и обрубленныхъ ступеней представляли кое-гдѣ ненадежныя, хрупкія опоры, и потомъ снова терялись за выдавшимися углами стѣнами въ густой тѣни, бросаемой на нихъ другими развалинами, ибо мѣсяцъ уже взошелъ и сіялъ въ полномъ блескѣ.
Когда они стояли, прислушиваясь къ замирающему эху и тщетно надѣясь услышать знакомый голосъ, что-то оторвалось отъ обгорѣлой башни и скатилось внизъ. Соломонъ, котораго пугалъ малѣйшій шорохъ въ этомъ пустынномъ мѣстѣ, взглянулъ въ лицо своему спутнику и увидѣлъ, что онъ, внимательно напрягши слухъ, оборотился въ ту сторону.
Онъ зажалъ маленькому человѣку ротъ рукою и опять сталъ слушать. Скоро съ сверкающими глазами велѣлъ онъ ему, если дорожитъ жизнью, стоять смирно, не говорить и не шевелиться. Потомъ нагнулся, притаивъ дыханіе, къ землѣ, прокрался, со шпагою въ рукѣ, въ башню и исчезъ.
Отъ страха остаться одному въ такомъ печальномъ положеніи, послѣ всего того, что слышано и видѣно въ этотъ вечеръ, Соломонъ охотно пошелъ бы за нимъ вслѣдъ, еслибъ въ поступкахъ и видѣ мистера Гэрдаля не заключалось чего-то такого, что, какъ скоро онъ вспоминалъ, оковывало его, какъ волшебствомъ. Онъ будто приросъ къ землѣ и едва смѣлъ дышать. Въ такомъ страхѣ и изумленіи взглянулъ онъ наверхъ.
Опять отвалился пепелъ и посыпался -- тихо, тихо, опять и опять, какъ будто онъ осыпался подъ какою-то робкою поступью. Вотъ неясно показалась фигура, осторожно пролѣзая и часто останавливаясь, чтобъ посмотрѣть внизъ; потомъ она продолжала свой трудный путь и снова, скрылась изъ глазъ.
Еще разъ вынырнула она на невѣрный и слабый свѣтъ, теперь выше прежняго, но немного выше, потому что всходить было круто и тяжело -- можно было только медленно подаваться впередъ. За какимъ призракомъ гнался онъ? Зачѣмъ то и дѣло глядѣлъ внизъ? Вѣдь онъ зналъ, что тутъ никого нѣтъ? Вѣдь умъ его не былъ потрясенъ ужасами и утратами этой ночи? Вѣдь онъ, вѣрно, не хотѣлъ броситься головою внизъ съ этой рухлой стѣны? Соломонъ почти лишился чувствъ и сложилъ руки. Онъ дрожалъ всѣми членами, и холодный потъ выступалъ на его блѣдномъ лицѣ.
Если онъ теперь повиновался послѣднему приказанію мистера Гэрдаля, это потому, что онъ не имѣлъ силъ пошевелиться, ни голоса закричать. Онъ напрягалъ глаза и устремилъ ихъ на клочекъ луннаго свѣта, на который тотъ, всходя выше, долженъ былъ, наконецъ, выйти. Тогда думалъ онъ попытаться окликнуть его.
Опять оторвалась зола и покатилась внизъ; нѣсколько камней съ глухимъ, тяжелымъ звукомъ упали на землю. Онъ взглянулъ на мѣстечко луннаго свѣта. Фигура подвигалась, потому что тѣнь ея уже падала на стѣну. Наконецъ она появилась, оглянулась, и вотъ...
Церковнослужитель, объятый ужасомъ, испустилъ вопль, пронесшійся по воздуху, и вскричалъ: "Опять мертвецъ! Мертвецъ!"
Не успѣло стихнуть эхо этого крика, какъ мелькнула еще другая фигура, бросилась на первую, придавила ей грудь колѣномъ и схватила ее обѣими руками за горло.
-- Бездѣльникъ!-- воскликнулъ страшнымъ голосомъ мистеръ Гэрдаль.-- Мертвый и похороненный, какимъ почитали тебя всѣ, обманутые твоей адскою хитростью, но сбереженный небомъ для того... Наконецъ... наконецъ-то ты въ моихъ рукахъ! Ты, чья рука обагрена кровью моего брата и его вѣрнаго слуги, пролитою для прикрытія твоего собственнаго, гнуснаго злодѣйства, ты, Роджъ, сугубый убійца и извергъ, я арестую тебя во имя Бога, который предалъ тебя въ мои руки! Нѣтъ, хоть бы у тебя была сила двадцатерехъ,-- прибавилъ онъ, когда тотъ барахтался и защищался:-- ты не уйдешь отъ меня въ эту ночь и не вырвешься изъ рукъ моихъ.